Сашина любовь

У Петра Александровича Нилова остался наградной пистолет, с войны. С той, настоящей. Однажды уже в пятидесятых годах сынишка нашёл у него этот пистолет и вынес во двор похвастаться перед ребятами. Отец решил не наказывать мальчика, а просто сдал оружие в органы под расписку. Как говорится, от греха подальше.
Но оставался ещё кинжал - в глубине письменного стола. Пронырливый отрок обнаружил и этот клад. Иногда он потихоньку вытаскивал его из схрона, чтобы полюбоваться острым, игольчатым лезвием. Чутьём пещерного человека мальчик понимал его колющую сущность, и с наслаждением вонзал в стену (дом был деревянный). Обои в комнате мальчика оказались испещрены до состояния ситечка, что было, опять же замечено родителями. И кинжал тоже куда-то исчез.
Больше Саша кинжал никогда не видел, но запомнил до мельчайших подробностей. Острый с обеих сторон в отличие от всякого ножа. Черенок роговой. Гарда и навершие серебряные.
В придачу к кинжалу неслучайно всплывает здесь и любовная история, трагическая по сути, рассказанная мамой мальчика после смерти отца. Калерия Васильевна тогда расчувствовалась и поведала сыну про первую любовь супруга, бывшего старше её почти на двадцать лет. Любовь его довоенную. Да к тому же крымскую. Хотя отец был урождённым северянином.
Саше запала в душу эта история. Он не раз принимался расспрашивать маму о подробностях. Калерия Васильевна, как-то по-родственному относясь к героине своего повествования, даже по имени вспомнила давнюю пассию супруга, более того, показала сыну её фотографию в семейном альбоме, тогда уже мутноватую от времени (лет сорок прошло с тех роковых событий).
На картонном фото, в овале была изображена, иначе не скажешь, - барышня в шапочке, напоминающей по фасону плавательную, в нынешних представлениях. Возле уха приколот был букетик незабудок. А на плечах накинута меховая горжетка. Девушка смотрела смело и гордо. Одинаково блестели у неё и глаза, и подкрашенные губы. И девушка будто бы взирала с небес. Что-то ангельское увиделось Саша в её облике. Казалось, вовсе не меховой хомутик окутывал её плечи, а облака. И дымка разливалась по фотографии, на взгляд Саши, какая-то тревожная. А как же иначе, если она, эта красавица Нина Клочкова, погибла во время той войны, в самом её конце, в Старом Крыму, в своём родном домике на Северной улице.
Смерть была страшная. Мама поведала, со слов отца, что отступая из Крыма с фашистами, татарские прислужники устроили расправу над жителями улиц, заселённых русскими переселенцами в двадцатых годах. Теперь это называется этническими чистками. Перестреляли всех, кого застали в домах вечером 12 апреля 1944 года. И эту девушку тоже.
Вот и всё, что узнала мама Саши от отца и передала Саше. Хорошо и то, что ревность к прежней, добрачной жизни Петра Александровича не вынудила её вовсе вычеркнуть эту историю из памяти, как она поступила с вещами супруга после его смерти. Раздала или выкинула. Сделала в квартире ремонт и стала жить с чистого листа. Даже фотографии Павла Александровича не осталось на стене. Однако с писательским архивом  спешить всё-таки не стала. Пригласила Сашу для разборки. И он нашёл в бумагах, ни много ни мало, начало романа отца с заглавием «Пламя памяти».
Текст захватил своей страстностью. На первых же страницах перед Сашей вырос образ молодого крымского татарина в черкеске с газырями и с кинжалом на поясе в противостоянии с демобилизованным краснофлотцем в парусиновых туфлях и в тенниске с отложным воротником. Ярко была описана схватка этих двух парней из-за девушки на безлюдной горной дороге, ведущей из Феодосии в Старый Крым. Сверкание стали в руке горца. Удар по нему велосипедом краснофлотца с размаху. Завладение кинжалом, выбитым из руки соперника. Судя по описанию тем самым с серебряным навершием. И финальная картина отступления униженного горца с проклятиями и обещаниями мести.
Написано было сильно, в духе кавказских повестей классиков. И Саша не мог понять, почему отец оставил этот замысел, писал потом и публиковал только повести для детей. Много позже, сам став писателем, Саша понял, что кроваво-кинжальный сюжет был тогда не проходным. И многие литераторы становились тогда детскими писателями.
Вспыхнула мысль закончить начатое отцом.
Перечитав о трагедии на Северной улице в 1944 году всё, что только можно было найти тогда в библиотеках, Саша поехал в Старый Крым.
В Феодосии поезд остановился у моря, в тупике перед горами. Резко пахло водорослями с пляжа. «И он тоже дышал этим воздухом, - подумал Саша об отце. (Врач при демобилизации посоветовал отцу устраиваться на юге по причине полученного туберкулёза).
И из окна гостиницы был виден санаторий «Чайка». Именно там после службы отец работал в радио-рубке. Включал фокстроты на танцплощадке. Читал стихи в микрофон.
В тот же день автобус повёз Сашу в горы и он жадно вглядывался в сухую хрупкую траву на обочине, в скалистые выступы. «Здесь он ездил на велосипеде к своей Нине».
На остановке Саша вышел из автобуса, оказавшись между кладбищем на горе и памятным, мемориальным камнем у входа в город. Он подошёл к камню. На мраморной плите было сказано о пятистах погибших той весной 12 апреля, без фамилий.
Саша перешёл шоссе и углубился в лабиринты кладбища, надеясь на удачу, шёпотом повторяя имя девушки, как бы призывая её откликнуться. Но столкнулся вовсе не с девушкой, или её призраком, а со старухой.
Маленькая, сухонькая бабуля глядела на Сашу снизу слезящимися глазами и охотно заговорила с ним. Понятливая женщина привела Сашу к братской могиле и сказала:
-Ось тут и Ниночка лежить.
Они сели на каменную скамью.
Саша глядел на бетонное надгробие с пирамидой из нержавейки пытаясь проникнуться горем и страданием тех, кто тут был похоронен, но только отдувался и покачивался.
-А вы, молода людина, кто Ниночке будете?- спросила провожатая.
-В общем-то никто. Она была девушка моего отца. Вот как получается.
- Ой, Петя! Петя Нилов! - всплеснула руками старуха и сияющими глазами уставилась на Сашу. – Петя - славный морячок! Як вин писни спивав! А сам на гармоньци. Як вчора було. С Ниночкою вони одружиться собрались. И решили ихати до Пети на батькивщину. Життя Пете тут не було вид цього Азиза. Выйти из дому його дружки не давали. Вин и поихав потихеньку. Мол, як тильки обустроится у себя на севере, так до себе и Ниночку викликает. А тут и вийна! Яки там поиздки! Його в армию забрали. А Ниночка тут с батькой осталась. Азиз от неё не видставав. А дванадцятого квитня прийшов со зброею, мовляв, пишли со мною, разом з нимцями пидемо. Скажу им, що ты моя дружина. Она ни в какую. Тогда он и порешив бидну Ниночку. Так не доставайся ж ты никому! Некому було защитить дивчину. Батько её в той вечир подвал майструвал, каменну кладку вёл в яме. Вискочил на выстрели – Азиз вже за ворота йде. Тильки погрозив батьке автоматом и був такий. А ведь зовсим недавно помер-то Богдан Семинович. Трохи ти його не застав. А Петечка-то живий хоч?
-Это вы про моего отца? Нет. Давно уже помер.
-Ох, ох!
Она кашляла, кряхтела, вставая. Хваталась за поясницу, хотя настоящая-то тяжесть от всего ею сказанного навалилась на Сашу, придавила к скамье. Его одурманили слова старухи, её украинский говор звучал как из потустороннего мира. Она предложила ему пойти к ней домой, и он пошёл как привязанный, словно мешком ударенный – мешком её воспоминаний, не готовый ни сбросить, ни вместить в себя то, что бабуля несла в себе тоже, наверное, из последних сил и столь счастливо перевалила на "молодого людину".
Её хатка стояла на краю городского сада, вся окутанная виноградной лозой. Из трёхлитровой банки хозяйка налила Саше стакан хорошего креплёного вина. Он выпил одним махом и, закусывая чёрствой булкой, выложил на стол деньги, значительно превышающие и цену банки вина и булку.
В охапке с этой банкой Саша весь день бродил по невзрачному южному городку, на коленях с ней ехал в автобусе до Феодосии. До темна в обнимку с ней сидел на пляже.
На набережной играла музыка. Песни одна за другой, бесконечно. Какие же они были здесь в начале того военного лета? – думал Саша. И какие проигрыватели были в радио - рубках крымских санаториев. Как всё было там устроено с пластинками, с хрипатыми микрофонами, с коими управлялся отец. Да и не сказать, что отец – тогда летом сорок первого. Совсем другой у «Петеньки» был был тогда объект вожделений, а вовсе не мама Саши. Маме тогда ещё и десяти лет не исполнилось. А Нина была невестой в самой поре. Вовсе бы и не Саша обитал на этом свете, поженись отец с Ниной да роди себе мальчика или девочку. А Саши бы в нынешнем обличии просто не появилось.
После той поездки словосочетание «Старый Крым» стало заветным для Саши.
Наверное потому ещё будоражила Сашу эта история неосуществлённой любви, что у него самого не было ни братьев, ни сестёр и он распалял фантазии о возможных детях отца и Нины.
Сашу с Ниной породнила война. И Старый Крым стал ещё одной родиной для Саши. Ещё одной землёй обетованной.
Медовые воды северной речки в его родной деревне, купы черёмух, заросли тайги приняли в себя слитки кизиловых ягод в прозрачной листве, седые волны полыни в степи и полчища маков на холмах.
И надо прямо сказать, Саша полюбил Нину, и дописал отцовский роман. Нынче с этим никаких проблем.
Получилась книга в мягких обложках, с рисунком на мотив черноморских легенд. С обложки глядели девушка в сари. Морячок и горец в папахе.
Вслед за этой книгой явился на свет божий и  кинжал. Он был обнаружен плотниками при ремонте старого дома Ниловых в деревне под половицей мезонина.
Некоторое время кинжал висел у Саши на стене в кабинете вместе со старым барометром, и тростью отца.
Но подрастали внуки. И Саша стал замечать их липнущие к кинжалу взгляды. Пришлось соорудить второе дно в одном из ящиков письменного стола, и заодно с кинжалом уложить туда фотографию Нины.
(Иной раз ему хотелось и так сказать: тёти Нины)
И он улыбался  печально и нежно своим видениям из давних лет, несказанно дорогим для него.