Бедная Фенечка

Писалось исключительно дло заработка на Дзене. Но неожиданно вышла не совсем графомания. Поэтому решилась выложить.
Авдотья Павловна смотрела в окно и зевала. Было очень жарко. Июль. На улице жара. Вид из окна, правда, был прелестный. Кусты сирени и черемухи, за ними липовая аллея, а в конце аллеи (его, правда, не было отсюда видно) – чудесный пруд с беседкой и скамейками. Когда спадет жара, можно будет пойти прогуляться. Хорошо она все-таки сделала, что переехала в Федоскино. Только вот жара невозможная.
- Феня, принеси квасу, - томно произнесла Авдотья Павловна.
Сидящая рядом за вышиванием молоденькая девушка, худенькая, не слишком красивая, поспешно поднялась, отложила рукоделие и вышла из комнаты. Авдотья Павловна снова зевнула. Можно, конечно, было послать за квасом дворовую девку Палашку, но это надо вставать, идти целых три шага к сонетке , да пока Палашка прибежит, да пока этой дуре растолкуешь, что нужно. А Фенечка всегда под рукой.
Феня появилась в доме Авдотьи Павловны четыре года назад. Осчастливила ее подарочком старшая непутевая сестрица. Лидия Павловна всегда была непутевой. Вышла замуж за бедного худородного вологодского дворянина,  и имения у него всего-то восемьдесят душ. То ли дело она, Авдотья Павловна. Имение ее мужа было расположено в Пошехонии. Земля плодородная, пятьсот душ крестьян и дворни человек пятьдесят. А что у них, в Вологодской области? Какая у них там земля? Болота одни.
Но непутевая сестрица была счастлива, потом родила дочь. Дочь оказалась такой же непутевой, вышла замуж за бедного офицерика и, к тому же, померла родами. Офицерика в свою очередь убили на очередной русско-турецкой войне, и осталась бабушке в утешение только внучка Фенечка. А когда Лидия Павловна, в свою очередь, преставилась, сестре пришло слезное письмо: дескать, не оставь своим вниманием мою внучку. И вот, извольте радоваться – двенадцатилетняя Фенечка. Можно, конечно, было отослать Феню к другой родне, но к кому? Братец Николай Павлович - холостяк, нельзя к нему в дом молоденькую девушку поселить. Да и пошаливает он с дворовыми девками изрядно. У братца Константина Павловича своих детей девять штук. Да и, опять же, соседи осудят. Скажут: вот богатая, а для бедной сиротки куска хлеба пожалела.
Открылась дверь, и Фенечка внесла на подносе кружку с квасом.
- Ну, тебя только за смертью посылать, матушка – вздохнула Авдотья Павловна. – А что так мало принесла? Как украла. Квас-то чай свой, не купленный.
Авдотья Павловна выпила квас, - ей как раз хватило, чтоб напиться, -  и задремала. Когда она проснулась, уже сгустились сумерки, и гулять было поздно. Темно, ничего не видать.
- А ты почему меня не разбудила? – гневно спросила Авдотья Павловна Фенечку.
- Вы, тетушка, так сладко спали, - ответила девушка.
- Ну вот, теперь даже на улицу не выйти – ни зги не видать. Ничего тебе нельзя поручить! Ну что ты сидишь, как усватанная! – продолжала Авдотья Павловна недовольным голосом. – Вели ужин подавать!
Собственно говоря, ни усватанной, ни сосватанной Фенечка как раз не была, и шансов у нее на это было мало. Некрасивая, худенькая, с большими ушами, и к тому же бесприданница. Нет, кое-какое приданое у Фени, конечно, было. От бабушки осталось то самое небольшое имение в Вологодской губернии. Авдотья Павловна долго думала, что с ним делать. Оставить на будущее для одного из своих сыновей – так зачем ему деревенька в этой глухомани. Ездить самой аж за триста верст в эту Вологодскую губернию – силы у нее уже не те. А если на управляющего все оставить – он больше воровать будет, чем барыне доход присылать. В итоге деревенька в Вологодской губернии была продана. Максим Петрович Дядькин, поверенный Авдотьи Павловны во всех делах, советовал вложить ей деньги в ценные бумаги. Но Авдотья Павловна не согласилась.
- Не верю я в эти бумаги. Акции, облигации, векселя – грош им цена. А своя земля – это всегда земля, - говорила Авдотья Павловна.
Авдотья Павловна как-то очень быстро забыла, что это была вовсе не ее земля, а наследство Фенечки, то есть Аграфены Никитичны. На деньги, полученные от проданной вологодской деревушки было куплено небольшое Федоскино, всего-то пятьдесят душ. И сейчас Авдотья Павловна вместе с Фенечкой и ближайшей дворней проживала именно в этом Федоскино. Из своего большого дома в имении мужа Селиверстово Авдотья Павловна уже два года как уехала. Село было большое, господский дом огромный. Но жить в нем - чистое разорение. Выйдешь – а кругом поля, пашни, огороды. Оно, конечно, хорошо, но не будешь же по вспаханной ниве гулять. А здесь в Федоскино и липовые аллеи, и рощица, и пруд.
Поэтому господский дом был заколочен, ближняя дворня была перевезена в Федоскино, а остальные проданы за ненадобностью. Когда дети подрастут – вот тогда они и поселятся в большом отцовском доме.
Авдотья Павловна имела двух сыновей. Старший служил в Москве в архивах, младший пошел по военной части и стал уланом. Дети навещали мать редко, и надобность в большом доме отпала.
Редким визитам сыновей Авдотья Павловна была даже рада. У молодых какие-то новомодные идеи: крепостных девок видите ли сечь нельзя, глупости какие. Опять же Фенечка. Не ровен час кто-нибудь из сыновей на нее заглядится… Впрочем, последнего Авдотья Павловна давно не опасалась. Старший сын, приехав как-то в родительское имение, вообще не заметил двенадцатилетнюю Фенечку. Младший, приехав на вакации  из московской гимназии, только спросил:
- А это кто такая?
- Да вот, сиротинку подбросили – отвечала Авдотья Павловна. – Внучка моей сестрицы. Мне внучатая племянница. Тебе, стало быть, троюродная сестра.
- Кузина, - произнес сын модное слово. – Так себе, прямо скажем. Ни кожи, ни рожи.
- Ты как выражаешься! – вскипела мать. – Ты дворянин или Ванька-подпасок? Это тебя в твоей гимназии так научили выражаться? Я ведь не посмотрю, что ты уже взрослый. Прикажу высечь.
- Мамаан, - протянул сын, - ну что за дикость – высечь. Я просто говорю, что девочка какая-то совсем не авантажная.
Сечь сына тогда Авдотья Павловна не стала, зато окончательно успокоилась. Явно сыну такая девица не глянется. Что ж, пусть пока поживет, с ней не так скучно. Опять же если что надо подать, принести – Фенечка всегда под рукой. А пока дворовой девке объяснишь, что надо сделать, вся умаешься.
А Фенечка была тихая, молчаливая, услужливая. И квасу тетеньке принесет, и за шалью сбегает, и клубок с шерстью подержит, и книжку на сон грядущий почитает. Только вот почтительности в ней мало. Велишь ей что-нибудь сделать – она молча сделает - и все. Нет, чтобы сказать: «Благодарю Вас, тетенька» и ручку поцеловать. То молчит по целым дням, то вдруг, когда ее не спрашивают, как начнет говорить! Спросит ее тетка, бывало:
- Ну как прогулялась? На улице прохладно?
А Феня как начнет говорить:
- Там такая чудесная погода, такой воздух. А снег так переливается, и снегири прилетели.
Вот как будто ее кто-то об этих снегирях спрашивал. ЧуднАя, одним словом. Младший сын Авдотьи Павловны приехал к матери в Федоскино погостить на пару месяцев, когда Фене было уже семнадцать лет. Разумеется, надо было нанести визиты соседям, и вот на балу у Мизулиных сын Мишенька неожиданно сказал Авдотье Павловне:
- Маменька, а что ж на кузине такое скромное платьице?
Платьице действительно было скромным. Бязевое, недорогое.
- Тебе-то что? – вскинулась Авдотья Павловна. – Только и дел рассматривать женские платья.
- Маман, а что же еще должен рассматривать на балу молодой человек? – томно протянул сын. – Я же не о платьице, а о тебе. Сейчас Мизулина со своей сестрицей шепталась:
- Авдотья для своей внучки даже денег на платья жалеет. Срам смотреть. Девушка на выданье, а выглядит, как крестьянка.
- Маман, я не хочу, чтобы про нас говорили, что мы скупердяи.
- Вот ведь подруженька, - сквозь зубы процедила Авдотья Павловна.
Но делать было нечего, и Фенечке было сшито новое платье. Барежевое . Пусть завидуют.
На следующем балу у Мизулиных сын Авдотьи Павловны Николай Николаевич танцевал с Феней целых два раза. Авдотья Павловна встревожилась.
- Ну а с кем мне еще танцевать? – резонно возразил Николинька. – Ты ведь мне в невесты младшую Мизулину прочишь, правильно? Если я буду с Вишняковой танцевать или с дочерью Затрапезных, Софья Андреевна Мизулина меня непременно приревнует. А к нашей Фенечке ну кто же ревновать будет. И вообще с ней забавно поговорить. У нее такие оригинальные взгляды.
Сын погостил и уехал, официально помолвка с Соней Мизулиной еще не была заключена, но все шло к тому. Жаркий июль уже заканчивался, медленно приближалась осень. В доме делались запасы, варились варенья, солились грибы. Установится снег – и можно будет снова наносить визиты. По-хорошему Фенечку надо было уже выдавать замуж, но Авдотья Павловна с этим не спешила. Она рассуждала так: ну кому нужна эта бесприданница. Ну не совсем бесприданница, все-таки небольшое имение у нее есть. Но некрасивая и какая-то странная. Кто на нее позарится. На самом деле Авдотье Павловне просто не хотелось лишаться Фенечки. Она всегда под рукой, всегда готова услужить. Еще лет пять пройдет, Феня окончательно засидится в девках, и будет у Авдотьи Павловны на старости лет безропотная приживалка. Прислуга-то нонче наглая пошла. Грозятся даже крепостное право отменить. А Фенечка никуда не денется.
Размышления Авдотьи Павловны прервал приход бедной Фенечки. Она, как всегда, тихо опустив глаза, своим обычным голосом произнесла:
- Авдотья Павловна, я не хотела Вас огорчать, но я, кажется, жду ребеночка.
Авдотья Павловна схватилась за пышную грудь и закричала, забыв о своем дворянском воспитании:
- Ах ты, дрянь! Мерзавка! Срамница! От кого нагуляла? Признавайся немедленно.
- Мне очень жаль, - тихим, но твердым голосом сказала Феня. – Мы с Михаилом очень старались, чтобы обошлось без последствий, но, к сожалению, не получилось. Я только хотела Вам сказать, Авдотья Павловна, что я не претендую…
Договорить ей Авдотья Павловна не дала, до нее дошло, что Феня говорит о ее сыне.
- Все ты врешь, бесстыдница!  - вскричала Авдотья Павловна. – От кого нагуляла, признавайся? Нечего на моего сына поклеп возводить. Можешь и не признаваться, мне все равно. Даже слышать не хочу. Вон из моего дома, бесстыжая тварь!
Фенечка вздохнула.
- Мне очень жаль, Авдотья Павловна, я хотела с Вами поговорить по-родственному.
- Вон! – заорала Авдотья Павловна. – Васька! Выставь ее на порог! Чтобы духа ее не было в моем доме!
Феня с неописуемым достоинством уселась в кресло, расправила оборки скромного домашнего платья и произнесла:
- Очень сожалею, Авдотья Павловна, но ведь это мой дом. И выгнать меня из него Вы никак не можете. А я Вас не выгоняю: живите на здоровье.
Авдотья Павловна схватилась за сердце.
- Змею я пригрела на своей груди, - простонала она.
Авдотья Павловна держалась за сердце, а мысли прыгали в голове, как испуганные воробьи: а ведь действительно Федоскино – не ее, а Фенечкино. И откуда только Феня это прознала? Погодите-погодите, а может, Федоскино вовсе даже ее, Авдотьи Павловны? Имение сестры она тогда продала и купила Федоскино… на свое имя. Или на имя Фени? Да ведь и не она его покупала. Все Максим Петрович делал. И в бумагах все записано. Да ведь эти бумаги в Селиверстово остались. Попутала ее нелегкая уехать в это Федоскино. И ведь Дядькина не спросишь: он в городе, а до города двадцать верст. Пропади оно пропадом, это Федоскино! А может это проклятое Федоскино все-таки ее? Надо сейчас эту обнаглевшую Феню как следует припугнуть. Она, поди, еще меньше Авдотьи Павловны в законах разбирается.
На пороге возник Васька.
- Изволили звать, Авдотья Павловна? – почтительно спросил он.
Авдотья Павловна немедленно приняла решение.
- Вытолкай эту девку из моего дома, - приказала она. – Пусть только шубейку накинет и убирается.
Вот и хорошо, - думала Авдотья Павловна, пытаясь привести в порядок мысли. Феню – за порог, и ничего она потом не докажет. На дворе, правда, уже зима, метель вовсю метет. Ну замерзнет – и слава Богу. Соседям потом она, Авдотья Павловна, скажет, что Феня сама сбежала из дому, чтобы свой срам скрыть, Господь грешницу и пожалел, прибрал к себе.
Васька разинул рот:
- Дык… Как же, барыня… Так ведь это барышня… Так как я могу.
- Делай, что тебе велят! – завизжала Авдотья Павловна. – Продам! Запорю до смерти! Под красную шапку отдам!
Пока Авдотья Павловна визжала, Феня спокойно дернула сонетку. В комнате сразу возникла ее горничная Ангелина.
- Ангелина, Авдотье Павловне плохо, - ровным голосом сказала Феня. – Вели принести льда и мятных капель, да позови сюда Анютку.
Авдотья Павловна похолодела:
- Господи, так ведь не только Федоскино Фенечкино, но и все крестьяне, и все дворовые ее, а она, Авдотья Павловна, взяла с собой только верную ключницу Акулину, свою горничную Парашу, Ваську-дурака (вон, стоит, разинув рот), да кучера Олимпия. Олимпий далеко, на конюшне, Акулина – уже старуха, а все остальные – и два лакея, и стряпуха , и девка-посудомоя, и горничные, и восемь дворовых девок, и Ульян, который печи топит – это же все Фенина дворня. Ой, беда-беда. Нелегкая ее принесла в это Федоскино.
В комнату вбежала Ангелина с тарелочкой льда и графинчиком с мятными каплями. Авдотья Павловна похолодела еще пуще, хотя, казалось, холодеть было больше нельзя. Вот сейчас ее этими мятными каплями и отравят.
- Выброси эту гадость, - велела она Ангелине. – Ужинать не буду. Голова болит. Проводите меня в спальню.
Ангелина и Анюта с готовностью подхватили барыню под руки. Но Авдотья Павловна сразу же почувствовала себя пленным, которого ведут в застенок.
- Нет, - сказала она, резко вырвав руку, - я передумала. Подавайте ужин.
Ужинали в молчании. Фенечка, потупив глаза, кушала простоквашу. Авдотья Павловна пила чай с моченой брусникой, а в голове ее роились различные планы. Сейчас она пойдет к себе в спальню, позовет верную Акулину, и та Фенечке утром чего-нибудь в чай накапает. Фенечка уснет, а там ее Васька вынесет за порог – и поминай, как звали. Ой, нет. На кухне ведь и стряпуха, и девка-посудомойка, обе Фенечкины. Нет, надо срочно послать в город за Максимом Петровичем. Он ей посоветует, как быть. Фенечке же всего семнадцать, следовательно, всю полноту власти она, Авдотья Павловна, над ней имеет. В самом деле, чего она так всполошилась! Завтра приедет Дядькин, объяснит ей, как надо поступать по закону, и она эту наглую Аграфену в монастырь упечет. Ой, ведь не возьмут в монастырь беременную! Ну да ничего. Дядькин что-нибудь придумает.
Повеселевшая Авдотья Павловна налила вторую чашку чаю и стала кушать творог со сливками.
Поднявшись в свою спальню, Авдотья Павловна снова вызвала Ваську.
- Вели Олимпию запрягать, - распорядилась Авдотья Павловна. Пусть едет в город за Дядькиным. Чтоб завтра он тут был!
- Дак как же, барыня… - залепетал Васька, - Вы поглядите, какая метель. Да лошади и до города не доедут. По дороге с пути собьются, и поминай, как звали. И Максима Петровича не привезут, и лошадей лишимся. Вот если завтра утихнет…
- Пшел вон, дурак! – рявкнула Авдотья Павловна.
Испуганный Васька исчез, а Авдотья Павловна стала ходить по комнате и размышлять:
- Надо как-то запугать эту Фенечку, да как такую запугаешь. Вот ведь взяла на свою голову. Надо было, надо было ее братцу Николаю Павловичу отдать. Тот бы ее давно совратил. Или братцу Константину Павловичу, она бы у него давно от голода померла. Нет, явно черт ее попутал с этой Фенечкой. А что, если с Николаем Павловичем посоветоваться? Он ее давнишний приятель, и законы знает. Сейчас же поехать… Ох, да ведь до имения Николая Павловича десять верст, и метель. И у нее всего одна упряжка, и та завтра в город за Дядькиным поедет. А ведь в Селиверстово было три пары лошадей, и карета, и сани, и дрожки . Но она их все продала за ненадобностью. Ох, будь оно проклято, это Федоскино! С этой мыслью Авдотья Павловна и присела на кровать, а затем незаметно для себя крепко уснула.
Проснувшись, она первым взглядом посмотрела в окно. Метель улеглась, всюду белыми пышными перинами лежал снег. Вот и хорошо, сейчас же послать в город за Дядькиным. Авдотья Павловна позвонила. Вошла ее горничная Палашка. Барыня распорядилась:
- Подай завтрак сюда. Вниз сходить не буду. Да пошли Ваську, чтобы он велел Олимпию запрягать. Пусть в город едет за Максимом Петровичем. Ну ступай. Я сама оденусь.
Палашка убежала. Авдотья Павловна накинула шлафрок , причесалась. Тут как раз Палашка принесла на подносе кофе, булки и печеные яблоки. Авдотья Павловна уселась у окна, предвкушая, как после всех волнений она спокойно напьется кофе, да вдруг так и замерла: Фенька-то всю ночь по дому свободно бродила. Она в кофе могла что угодно подсыпать. Это они с Мишкой сговорились, чтобы ее извести. Имение-то старшему сыну, Николаю отойдет, а Мишка только после ее смерти наследство получит. Вот он сейчас все и заграбастает. И Федоскино, и маменькино наследство.
Во всем этом не было ни малейшего смысла. Сын собирался жениться на богатой Мизулиной, и зачем ему была нужна нищая Фенечка – непонятно. Но Авдотья Павловна после вчерашних волнений соображала плохо. Она отодвинула чашку с кофе, стараясь не соблазняться запахом, и снова дернула звонок:
- Вели звать Акулину, - сказала она Палашке.
Через пять минут появилась ключница.
- Завтрак кто готовил? – спросила Авдотья Павловна.
- Да я сама своими руками, - засуетилась Акулина. – Что ж Вы, Авдотья Павловна, даже не покушали?
- А из кухни ты выходила? – грозно спросила Авдотья Павловна.
- Конечно, выходила: надо же было и за девками приглядеть, и на погреб сбегать.
- Унеси, - распорядилась Авдотья Павловна. - А мне принеси чаю, и чтоб сама приготовила, своими руками. И глаз с самовара не спускай.
- Ой, да что ж это деется, Авдотья Павловна? – заголосила Акулина, всплескивая белыми полными руками. – Ведь Аграфена Никитична с утра в доме всем распоряжается, и в девичью заходила, и насчет обеда приказание отдала, и с Васькой о чем-то говорила.
- А ты куда смотрела! – вскипела Авдотья Павловна. – Она, небось, и раньше и в девичьей, и на кухне шныряла. Ты зачем ее допустила?
- Да как же, барыня, - пролепетала Акулина. – Вы же сами так распорядились: дескать, пусть Аграфена Никитична к хозяйству привыкает. Ей самой со всем управляться придется. Ну, я ей все и показывала.
- Дура, - сказала Авдотья Павловна и залепила верной ключнице оплеуху.
***
Весь день Авдотья Павловна просидела в спальне. Из окна она видела, как уехали сани. На козлах восседал Олимпий. Ну слава Богу, хоть за Дядькиным поехали. Обедать Авдотья Павловна не стала.
Вечером раздался стук в дверь. На пороге стояла как всегда спокойная и невозмутимая Фенечка.
- Тетушка, ну что Вы, так и будете взаперти сидеть? – спросила Фенечка своим обычным голосом. – Так ведь недолго и от голода помереть. Что я Мише скажу? Не выдумывайте никаких глупостей и пойдемте ужинать. Вася в лесу был, двух рябчиков застрелил. Я велела их изжарить.
Авдотья Павловна совсем озлилась. Вот ведь верные слуги хороши! Подлец Васька, вместо того, чтобы ее охранять, на охоту отправился. Хотя, с другой стороны, в жареную птицу трудно что-то подмешать.
Фенечка как будто прочитала ее мысли:
- Тетушка, - сказала она, - рябчика отравить трудно. Что Вы за глупости в голову забрали. Если б я, упаси Бог, что-нибудь хотела Вам сделать, зачем бы я Вам вчера про ребеночка говорила? Вы бы и не заметили ничего. Идемте, поужинаем и спокойно поговорим. Я велела рябиновку на стол поставить.
Когда подали на стол, Феня, кажется, теперь уже не Феня, а окончательно Аграфена Никитична Михайлова, владелица Федоскино, удалила слуг и сказала Авдотье Павловне:
- Тетушка, а теперь послушайте меня спокойно. Я действительно не хотела Вас огорчать, и не собираюсь обманом заставить Михаила жениться на мне. Ну случился у нас роман, бывает. Мы старались, чтобы ребеночка не получилось, разные же способы есть. Да вот оплошали.
Авдотья Павловна в ужасе закатила глаза:
- И это мне говорит девица. Да как у тебя язык бесстыжий повернулся! Да откудова ты все это знаешь, срамница!
- Из девичьей, - усмехнулась Феня. – Там еще не то обсуждают. И не такие слова говорят.
- А что ты вообще делала в девичьей? – спросила Авдотья Павловна. – Зачем ты вообще туда ходила?
- Ну тетенька, - притворно удивилась Феня. – Вы же сами мне велели к хозяйству приобщаться. Дайте я договорю. На Мишеля я не претендую. Он на Софочке должен жениться, и пусть женится. А ребеночка я все равно рожу. Буду с ним тихо жить в Федоскино. Денег нам на двоих хватит.
- Не позволю я наше доброе имя марать! – вскипела Авдотья Павловна, услышав возмутительные речи племянницы. Это чтоб вся губерния судачила, от кого ты в подоле принесла? Завтра же Олимпий привезет повивальную бабку. Трави плод.
- И не вздумайте даже, - сказала Феня, и глаза ее потемнели. – Я вашу повивальную бабку велю с крыльца спустить.
- Ну хорошо, - пошла на уступки Авдотья Павловна. – Родишь здесь потихонечку, гостей пока принимать не будем. А ребеночка отдашь Матрешке, она как раз на сносях. Приданое я тебе прибавлю, и выйдешь замуж за Павла Павловича. Уж как-нибудь от него все скроем.
- Не пойду я за него замуж, - отрезала Фенечка. – Он старик, ему уже пятьдесят лет, и дурная болезнь у него. Об этом все знают.
- А ты-то об этом откуда знаешь? – вскинулась Авдотья Павловна. И тут же махнула рукой и добавила:
- Ах да, из девичьей… Но рожать я тебе не позволю. И уж тем более ребенка своим признавать. Если ты байстрюка  воспитывать будешь, я тебя на весь уезд, на всю губернию ославлю. Тебе вслед плевать будут. У меня знакомые и в Пошехонии, и в Ярославле, и в Костроме. Я всем-всем расскажу. Ты ни в деревне, ни в городе жить не сможешь.
- Ну, Ярославль и Кострома – это далеко не все города, - спокойно ответила Фенечка. – Есть еще Вологда, например. Уеду с ребеночком туда, где меня никто не знает. И скажу, например, что я вдова. Так что не запугивайте меня, Авдотья Павловна. Лучше откушайте рябчика.
Авдотья Павловна выпила рюмку рябиновки, незаметно для себя доела рябчика, выпила еще рюмку наливки и понемногу успокоилась: утро вечера мудренее. А завтра приедет Дядькин, он уж придумает, как поступить. С этой успокоительной мыслью Авдотья Павловна отправилась почивать .
Максим Петрович приехал утром. Авдотья Павловна велела сразу провести поверенного в ее спальню, и там изложила ему ситуацию. В общих чертах.
- Так кому принадлежит Федоскино? – спросила она в заключение.
Максим Петрович потер лоб.
- Что ж Вы, матушка, не предупредили, что о Федоскино дело пойдет. Я бы все бумаги захватил. А сейчас… Припомнить надо.
Максим Петрович немного помолчал и с размаху хлопнул себя по лбу:
- Все правильно. Вспомнил. Аграфене Никитичне оно принадлежит. Я на ее имя Федоскино и покупал.
- Как это на ее? – возмутилась Авдотья Павловна. Она же еще ребенком была.
- Все верно, - подтвердил Максим Петрович. – Вот сейчас я все вспомнил. От бабушки, светлая ей память, Аграфене Никитичне имение в Вологодской области по завещанию было отписано. Как бишь оно называлось?.. Нет, сейчас не вспомню. Вы еще тогда велели его продать, а на имя Фенечки купить деревеньку поближе. Вы еще говорили: «Пусть у сиротки хоть свой кусок хлеба будет».
Авдотья Павловна только вздохнула. Нет, определенно тогда на неё затмение нашло.
- Ну говорила, - напустилась она на Максима Петровича, - а ты зачем меня слушал? Ты мой поверенный в делах, вот и должен советы давать. Купил бы имение на мое имя. Феня же тогда совсем ребенком была.
- Вот именно, - подтвердил Максим Петрович. – Она несовершеннолетней была. Чтобы купить имение на Ваше имя, надо было опекунство оформлять.
- Так ты его оформил? – спросила вконец замороченная Авдотья Павловна.
- Так Вы же, Авдотья Павловна, этого не захотели, - сказал Дядькин. – Вы же говорили: «Опекунство – это такая морока. Не дай Бог, ребенок помрет, а мне отвечать».
- То есть теперь она полноправная владелица Федоскино? – с ужасом спросила Авдотья Павловна.
- А сколько нашей Фенечке лет? – в свою очередь спросил Максим Петрович. – Семнадцать уже есть?
- Две недели назад исполнилось, - мрачно ответила Авдотья Павловна.
- Ну, значит, она уже совершеннолетняя, - подытожил Дядькин. – Следовательно, может вступать во владение имуществом. Хорошо, что Вы меня вызвали. Я как раз все документики подготовлю.
- Да не нужны мне никакие документики! – взорвалась Авдотья Павловна. – Какая совершеннолетняя? Ты на старости лет ум потерял? Совершеннолетними барышни в двадцать четыре года становятся. Это даже я знаю.
- Позвольте, позвольте, Авдотья Павловна, это когда барышня при маменьке и папеньке живет, то возраст совершеннолетия – двадцать четыре года. Все верно. А если барышня – сирота, то она уже в семнадцать лет сама себе хозяйка. Да вон у Вас на полках в кабинете полное собрание законов Российской Империи стоит. Вот и почитайте.
- Какое собрание? – помертвевшим голосом переспросила Авдотья Павловна.
- Как какое? – удивился Дядькин. – Вы ж его сами выписывали.
- Ничего я не выписывала, - упавшим голосом сказала Авдотья Павловна.
Авдотья Павловна иногда давала Фене деньги, чтобы та выписывала книжки. Она была свято уверена, что Феня выписывает и читает романы. Что еще читать молодой девице? Сама Авдотья Павловна, слава Богу, никаких книг в руках уже лет двадцать не держала кроме молитвенника. И что там стоит на полках, она никогда не интересовалась.
- Так что же получается, я над Феней никакой власти не имею? – спросила Авдотья Павловна. – Она и замуж может выскочить без моего согласия?
- Ааа, вот в чем дело, - протянул Дядькин. – Наша Фенечка замуж собралась? Что, совсем дрянь человек?
Согласиться с тем, что ее сын – дрянь, Авдотья Павловна никак не могла. Но рассказывать всю историю Дядькину ей ужасно не хотелось.
- Дрянь - не дрянь, какая разница? – отрезала она. – Я просто не хочу, чтобы она сейчас замуж выходила.
Максим Петрович пожал плечами:
- Боюсь, что теперь это не в вашей власти, Авдотья Павловна.
- Да неужто нельзя как-нибудь задним числом нужную бумагу оформить, будто я – ее опекунша?
- Никак нельзя-с, - покачал головой Дядькин. – Если б еще месяц назад, когда Аграфене Никитичне еще семнадцати не исполнилось… А сейчас совсем никак. Таков закон.
- Закон – что дышло, - сказала Авдотья Павловна.
- И то верно, - подтвердил Дядькин. – Только не всегда это дышло можно повернуть, куда надо. Тут недавно в опекунском совете целых два скандала было. Неприятности могут большие выйти, Авдотья Павловна. Придется оставить все, как есть.
Авдотья Павловна дала волю своему гневу:
- Да какой же ты законник, когда не можешь нужную бумагу оформить? Толку от тебя, как от козла молока. Только зря мои деньги тратишь. Ступай прочь с моих глаз. Нет, подожди. Я сейчас письма напишу, отвезешь их в город и сам лично отправишь. Никому другому не отдавай.
Авдотья Павловна села писать письма.
«Непутевому Мишеньке». Вначале Авдотья Павловна сообщила сыну о гнусных инсинуациях  в его адрес со стороны неблагодарной Фени. После этого Авдотья Павловна обозвала сына негодяем, вертопрахом , чудовищем и непочтительным сыном и запретила ему жениться на Фенечке под страхом материнского проклятья. Затем любящая мать благословила сына, выразила надежду, что у него все будет хорошо, и послала ему свою материнскую любовь и благословение.
Закончив это противоречивое письмо, Авдотья Павловна немного успокоилась и села писать уже более обдуманно и взвешенно старшему сыну Николаю. Авдотья Павловна подробно описала ему всю ситуацию – гораздо подробнее и искреннее, чем она это сделала в разговоре с Максимом Петровичем. Далее Авдотья Павловна писала:
«Ты ведь в Москве в государственном учреждении служишь. У тебя, наверное, есть влиятельные приятели или начальство, у которого ты на хорошем счету. Постарайся как-нибудь оформить мое опекунство над Феней. Полное ее имя – Михайлова Аграфена Никитична, дочь Никиты Михайлова и Прасковьи Селезневой. Посоветуйся, с кем надо. Не может быть такого, чтобы в Российской Империи не было закона, чтоб непутевую девку образумить. Неужели родственники никакой власти не имеют? Это же нарушение всех законов Божьих. Если ничего не получится, тогда дай кому следует барашка в бумажке . Денег я тебе вышлю. Любящая тебя, твоя матушка, Авдотья Павловна Селиверстова.
Авдотья Павловна закончила писать, тщательно запечатала письма, вышла в гостиную и вручила их Максиму Петровичу, который, развалясь в кресле, попивал свою любимую рябиновую настойку.
Прошло два месяца. От сыновей не было ни слуху, ни духу. С Михаилом понятно: он служит далеко, на Кавказе. Где этот Кавказ, а где Пошехония. С Николаем – другое дело. Чай, Москва-то от Пошехонии недалече. Письмо семь дней идет, если не в распутицу. Мог бы уже написать, как дело решается. Мать единственный раз обратилась к нему с просьбой, да с какой просьбой – речь о чести семьи идет! А он и в ус не дует. Мог хотя бы отписать: «Да, маменька, я приложу все старания». Так ведь нет, не написал. Авдотья Павловна была недовольна старшим сыном.
Между тетушкой и племянницей установилось нечто вроде вооруженного перемирия. Фены по-прежнему разливала чай, помогала сматывать шерсть, приносила Авдотье Павловне корзиночку с рукоделием, шаль, подушку – в общем, все, что требовалось. Но одновременно Феня распоряжалась в девичьей, заказывала обеды и ужины, проверяла запасы в кладовой и даже беседовала со старостой Федотом.
- И откуда такие шустрые девки берутся, - размышляла Авдотья Павловна, глядя на гладкий затылок племянницы. Фенечка, сидя на скамейке, склонила голову над мотком шерсти, который держала на растянутых руках.
- Вот ведь раньше девицы совсем не такие были, - продолжала рассуждать про себя Авдотья Павловна. – Вот у Ростовых Сонечка, даром, что графская дочь, а ходит тише воды, ниже травы. А эта худородная дворянка Фенечка Бог знает, что о себе вообразила. Тут Авдотья Павловна сообразила, что Сонечка – это внучка ее родной сестры и, следовательно, она, Авдотья Павловна, тоже худородная дворянка. Но ведь она, Авдотья Павловна, выгодно вышла замуж! А это совсем другое дело. Так ведь и Фенечка собирается выгодно выйти замуж… - Мысли Авдотьи Павловны побежали куда-то в совсем неподходящем направлении.
Авдотья Павловна тряхнула головой и вернулась к прерванному внутреннему монологу:
- Так вот, Сонечка у Ростовых тоже глаз положила на старшего сына Николиньку. Ей дядя с теткой мигом окорот  дали. Выдали сына за богатую невесту. А Соне уже пятьдесят лет. Она все чулки вяжет, вышивает, да за племянниками ухаживает. Вот как должна вести себя порядочная девушка.
Додумав до этой мысли, Авдотья Павловна неожиданно для себя почувствовала глубочайшее презрение к послушной Сонечке и что-то вроде невольного уважения к строптивой Фене. Ишь, как она ловко себя поставила! Всем домом стала заправлять. И ведь получается у нее. И она сама, Авдотья Павловна, после смерти мужа тоже вначале растерялась, а потом сама всем хозяйством занялась, и ничего, справилась.
Нет, так думать нельзя. Ой, она же хотела посоветоваться с Никитой Ивановичем, давним своим знакомым. Да со всеми волнениями совсем об этом позабыла. Завтра же прикажет сани заложить и поедет. Снега давно улеглись, дорога прекрасная.
Никите Ивановичу Авдотья Павловна рассказала все, как на духу . Никита Иванович выслушал ее внимательно и сказал:
- Пусть Михаил Петрович женится на Аграфене Никитичне. Вы же сами говорите: она девушка разумная, хозяйственная, самостоятельная. При ней и Миша хозяйством займется. Он ведь у вас, признаться, легкомысленный молодой человек. А в Федоскино он за ум возьмется, сам начнет с хозяйством управляться. Глядишь, еще землицы подкупит, да душ двадцать крепостных.
Авдотья Павловна возмущенно вскричала:
- Да что Вы такое говорите, Никита Иванович! Я за него Сонечку сосватала, она у Мизулиных единственная дочь. За ней имение в пятьсот душ дают. А Вы мне про какие-то двадцать талдычите.
- Ну и что, что пятьсот душ? – рассудительно заметил Никита Иванович. – Сонечка – девушка молодая, легкомысленная, это она сейчас в родительском доме смирно себя ведет. А как замуж выскочит, тут и начнется. Уедет жить с мужем в Москву, в Санкт-Петербург, а то и вовсе за границу. Управляющий больше украдет, чем господам отдаст. Истратит Сонечка все доходы на брильянтики, колечки, наряды, выезды. И будут они потом в этом имении с пятьюстами душами пустые щи хлебать.
- Да что Вы меня стращаете, Никита Иванович! – возмутилась Авдотья Павловна.
- Я Вас, матушка, не стращаю, а дело говорю. А с Феней они будут жить ладно да складно. Соседям скажете, что, дескать, обвенчались они еще осенью, а свадьбы не сыграли потому, что Михаила срочно в полк затребовали. Попику нашему, отцу Василию, пятьдесят рублей дадите, он и запишет в метрическую книгу все, как положено. А свадьбу весной сыграете. Соседи посудачат, да и забудут. Вот так, по моему разумению, надо поступить.
- Глупости Вы говорите, Никита Иванович, - рассердилась Авдотья Павловна и уехала домой, даже не оставшись на ужин.
***
Приближался март. Фенечка уже заметно округлилась. Авдотья Павловна решила весной переехать обратно в Селиверстово. Послала туда верную Акулину – дом проветрить, помыть, перины и подушки набить, по хозяйству распорядиться. Акулину увез Олимпий. Ему было велено купить новых лошадей, коляску, поговорить со старостой, сказать, что барыня скоро приедет. Авдотья Павловна так и решила: вернется она в Селиверстово, а Феня пусть остается в Федоскино. А там уж как Господь распорядится.
Два письма пришли в один и тот же день, первого марта. Авдотья Павловна прочитала первое письмо, нахмурилась и недовольно постучала туфлей по ковру. Затем открыла второе, прочитала первые несколько строк, издала дикий крик и упала на пол. В комнату на крик вбежала Феня. Сразу стало ясно, что Авдотья Павловна не прикидывается и не разыгрывает фарсу . Губы ее побелели, она пыталась встать, но не могла.
- Анютка, - крикнула испуганная Феня, - льда, мятных капель, послать за доктором! Пусть Васька скачет верхом. Сани потом пришлем. Ох, да них же Олимпий в Селиверстово уехал. Ох, беда. Пусть Васька скачет. Я телегу вслед пошлю.
В доме поднялась суматоха. Васька охлюпкой  вскочил на коня и бросился со двора. В сарае готовили старую коляску. Анютка побежала на погреб за льдом. Феня попыталась приподнять тетю, но не смогла.
- Подними, - слабым голосом прошептала Авдотья Павловна, указывая на письмо.
Феня поспешно подняла оба конверта и спрятала их за корсаж.
Наконец прибежали Анюта и Палашка. Общими усилиями барыню подняли и перенесли на диван. На лоб положили лед, к ногам – горячую грелку. Феня выслала девушек, велев им дать ей знать, как только приедет доктор. Авдотья Павловна лежала неподвижно. Феня поспешно стала читать письма.
Первое письмо было от Николая. В нем он сообщал, что, к сожалению, лишить Фенечку наследства, равно как и оформить на нее опекунство задним числом совершенно невозможно. После недавних скандалов в опекунском совете за этим стали следить очень строго, и он, Николай, не намерен рисковать своей карьерой из-за беспутного братца. Так что самое лучшее, что может сделать маменька – оставить эту распутницу в Федоскино, а самой вернуться в Селиверстово и забыть всю эту историю.
Во втором письме было написано:
«Здравствуйте, любезная Авдотья Павловна!
Пишет Вам штаб-ротмистр второго егерского полка, Константин Васильевич Гарин. Я служил в одном полку с Вашим сыном. С прискорбием вынужден Вам сообщить…».
Листок задрожал у Фени в руке, но она мужественно продолжала читать:
«…что Ваш сын, Михаил Петрович Селиверстов, был ранен во время ночной вылазки горцев. К сожалению, задето легкое. Лекарь полагает, что надежда есть. Сейчас Михаил находится в полевом лазарете. Ситуация пока неопределенная. Я счел своим долгом сообщить Вам эту печальную новость. Возможно, Вы или кто-нибудь из членов Вашего семейства сочтете нужным приехать. Хотя, возможно, в этом и нет необходимости. Дорога до Кисловодска сейчас, весной, займет у Вас не менее месяца. К тому времени, я надеюсь, Мишель уже поправится. Если же случится худшее, то Ваш приезд уже ничего не изменит. Впрочем, не хочу Вас пугать. Будем надеяться на лучшее. Все мы в руках Божьих.
Остаюсь с почтением, штаб-ротмистр второго егерского полка Константин Васильевич Гарин».
Фенечка дрожащей рукой перекрестилась, затем сложила листок бумаги, убрала его обратно в конверт и сунула конверт в карман.
За дверью послышались голоса. Приехал доктор. Уездный доктор Иван Иванович осмотрел Авдотью Павловну, пощупал пульс, сказал, что удара по всей видимости нет, но больной необходим полный покой и свежий воздух. Велел притворить окно, потеплее прикрыть Авдотью Павловну и пока ее не беспокоить. Затем доктор поманил Феню в другую комнату и, когда они вышли, спросил:
- Что случилось, Аграфена Никитична? Что это Авдотья Павловна так разволновалась?
Феня молча протянула ему письмо.
Врач прочитал письмо, покачал головой и произнес:
- Плохо дело.
- Плохо с кем? – прошептала Феня. – С Михаилом Петровичем или с Авдотьей Павловной?
Иван Иванович ответил:
- С Михаилом Петровичем, я полагаю, все обойдется. Он – человек молодой, здоровый, сейчас не двенадцатый век, от таких ран не умирают. Лишь бы сепсиса не было, - и, снисходя к фенечкиному невежеству, пояснил: - главное, чтобы заражения крови не было.
- А вот Авдотья Павловна мне не нравится, - продолжал доктор. – Слишком близко к сердцу она это приняла. Как бы у нее нервной горячки не случилось. Я сейчас велю вашей ключнице приготовить успокоительный отвар, давайте его Авдотье Павловне три раза в день. Кушать ей пока не надо. Лучше пусть поспит подольше. Ей денька два-три вообще лучше находиться в полусонном состоянии. Как только она проснется, будете ей давать отвара, только не больше трех стаканов в день. А то она и вовсе может не проснуться.
Фенечка робко заикнулась:
- А может быть, если она очнется, ей рябиновки для успокоения дать? На нее рябиновка очень хорошо действует.
- Ни в коем случае, - возразил Иван Иванович. – Ничего возбуждающего. Если она проснется и будет спрашивать про сына, лучше вообще соврите что-нибудь. Например, что уже пришло второе письмо, и что жизнь Михаила Петровича вне опасности. Итак, больную держать в тепле, ноги поднять повыше, комнату регулярно проветривать, и поить успокоительным. Я завтра заеду, проведаю, как она.
Авдотью Павловну уложили в соответствии с рекомендациями доктора, а Фенечка села писать письмо старшему сыну Авдотьи Павловны. В письме она сообщала:
«Любезный Николай Петрович! Пишет Вам Ваша кузина Аграфена Никитична» - Фенечка чуть мстительно не приписала «распутница», но добрые чувства взяли верх, и она продолжала:
«Авдотья Павловна, к сожалению, написать не может, поскольку находится в очень плохом состоянии...».
Далее Феня описала случившееся, написала, что врач опасается удара, и выразила надежду, что Николай Петрович сам решит, как ему лучше поступить: навестить ли вначале мать или отправиться к раненому брату.
К письму Феня присовокупила послание от штаб-ротмистра Гарина и отправила Ваську с письмами в город.
 Авдотья Павловна очнулась на следующий день и сразу выразила желание ехать к сыну в полк. Феня всячески отговаривала ее:
- Тетушка, ну что вы такое говорите! Разве можно в вашем состоянии пускаться в такую дорогу. Ну, подумайте сами: вы приедете, а Миша уже совсем поправился, а вы сляжете. Хорошо ли будет.
- Авдотья Павловна не желала ничего слушать. В конце концов, Феня, оставив без внимания все наставления доктора, принесла ей рюмку рябиновки и бланманже и, кривя сердцем, уверила, что врач сказал, что такие раны в наше время зарастают практически мгновенно, а штаб-ротмистр просто невежественный дурак и зря ее напугал.
Авдотья Павловна выпила рюмочку, повеселела, даже встала с постели, подошла к окну, а затем села в кресло и мирно уснула безо всяких успокоительных.
Вечером приехал доктор Иван Иванович, осмотрел больную еще раз, сказал, что состояние удовлетворительное, удара точно не было, никакой опасности он не видит, но советует попить успокоительное хотя бы еще неделю по полстаканчика в день, побольше гулять, поменьше есть и думать о светлом и радостном.
Когда Феня провождала его до сеней, Иван Иванович сказал:
- А ведь Авдотья Павловна, кажется, обратно в Селиверстово переезжать собирается. Вот и хорошо. Там она отвлечется на домашние хлопоты, ремонт, то да се. Глядишь, и совсем успокоится. Вы за ней приглядывайте. Если что, сразу вызовите меня.
- Видите ли, Иван Иванович, я не еду с тетей, - сказала Феня. – Я остаюсь в Федоскино.
- А что так? – спросил доктор и тут впервые окинул профессиональным взглядом фигуру Фени. До этого они общались в затемненной спальне Авдотьи Павловны, да и обстановка не способствовала спокойному разговору.
- Вижу, барышня, - сказал Иван Иванович. – Да, пожалуй, в Селиверстово Вам действительно ехать нельзя. Что ж вы это так легкомысленно поступили…
Прошло две недели. Ни от Михаила, ни от его сослуживца не было никакой информации. Зато пришло письмо от старшего сына Авдотьи Павловны Николая. Авдотья Павловна распечатала его, прочитала, раздраженно кинула на диван и, что-то негодующе ворча себе под нос, удалилась в спальню. Феня не выдержала, подкралась к дивану, схватила незапечатанный конверт, встала посредине комнаты так, чтобы если кто-нибудь вошел, она сразу увидела и могла бросить письмо обратно, и поспешно стала читать.
Николай писал:
«Любезная маменька. Я получил письмо от Аграфены Никитичны, в котором она сообщает о несчастье, имевшем место с братом. Я очень-очень сожалею. А ведь я еще когда советовал и вам, и Мишелю идти в статскую, а не в военную службу . Впрочем, Бог милостив, все обойдется.
Очень сожалею, но приехать к вам я сейчас никак не могу. У нас в ведомстве идет аттестация, и мой новый начальник воспримет мой отъезд как явный афронт . Маман, поймите, я не могу рисковать своей карьерой.
Маменька, о том, чтобы ехать к Михаилу на Кавказ, не может быть и речи. Я говорю и об Вас, и о себе. Это путешествие займет не менее двух месяцев. К тому времени, когда я приеду, Мишель, вполне вероятно, уже поправится, а если случится худшее, то нас в любом случае известят, и тогда мое путешествие тем более не будет иметь никакого смысла. Вам с Вашим состоянием здоровья пускаться в столь длинный путь, конечно же, тоже нельзя.
Будем уповать на Бога.
Ваш любящий сын Николай».
За дверью послышались шаги, и Феня едва успела кинуть листок на диван. Вошла Авдотья Павловна. Она была в крайне раздраженном состоянии. Взяв письмо, она сунула его в карман шлафрока  и отрывистым голосом сказала Фене:
- Я поеду в Селиверстово на следующей неделе. Прикажи, чтоб собирали вещи. Ты остаешься здесь.
Авдотья Павловна отбыла в Селиверстово в конце марта, как только окончательно подсохла грязь. Доктор всецело одобрил ее переезд. Феня разрешилась от бремени в мае. Роды были тяжелые, и Иван Иванович всерьез опасался и за жизнь роженицы, и за жизнь младенца. Он даже задумался: не попытаться ли ему первый раз в своей практике и первый раз в истории нашей губернии применить кесарево сечение, но не решился. Об операции этой он раньше только читал в немецких журналах. В конце концов, все обошлось.
Заехав на следующий день, Иван Иванович обнаружил и молодую мать, и младенца в почти удовлетворительном состоянии.
- Зря Вы все-таки этакую глупость совершили, Аграфена Никитична, - сказал Иван Иванович, присаживаясь на кресло рядом с постелью Фенечки. – Может, еще одумаетесь. Давайте я младенчика заберу.
Увидев испуг в глазах Фени, он шутливо добавил:
- В озеро бросать не буду, не бойтесь. Отвезу добрым людям, они его воспитают как след, а Вам и не скажу, кому, чтоб вы зря сердце не рвали. А Авдотья Павловна погневается, да и простит. Уедете к ней в Селиверстово и будете жить по-прежнему. И никто ничего не узнает.
Феня покачала головой.
Доктор уехал, а Феня прижала новорожденного младенца к груди и стала думать свои печальные думы. Может быть, она зря не послушала ни Авдотью Павловну, ни доктора. Нет, не зря. Пусть у нее на память хоть дитя останется. Фенечка вспомнила тот летний вечер, когда они с Михаилом уединились в одной из пустых комнат барского дома. Михаил тогда сказал:
- Аграфена Николаевна, Вы все-таки подумайте. Мне, конечно, роман с Вами доставит только удовольствие, но если что случится, я тут ни при чем. И мои обязательства перед Сонечкой Вы знаете. Я не женюсь на Вас ни в коем случае. В лучшем случае у нас у обоих останутся приятные воспоминания об этом романтическом вечере… А в худшем – все последствия придется расхлебывать вам. Я, конечно, постараюсь быть максимально сдержанным, чтобы чего не случилось.
Значение последних слов Фенечка, конечно, поняла намного позже, когда наслушалась нескромных разговоров в девичьей, где все вещи назывались своими именами, порой весьма грубыми. Тогда же Фенечка просто поцеловала Михаила.
Оно все-таки случилось. Ну и пусть. Лучше жить отверженной, но с любимым ребенком, чем всю жизнь прожить в приживалках или выйти замуж за какого-нибудь подагрического старика и терпеть его ласки. Вот только ребенок: каково ему будет жить незаконнорожденным… Придется, видимо, когда он подрастет, переехать в какой-нибудь другой город, где ее никто не знает. Действительно притвориться вдовой. Когда она поправится, надо будет сходить в церковь, поставить свечку за благополучное разрешение от бремени, поблагодарить святого Пантелеймона Целителя, да заодно поговорить с отцом Василием. Если дать ему рублей двести, он наверно сделает запись о венчании. А потом подкопить еще денег. Он тогда сделает запись и о смерти мнимого мужа.
Фенечка посмотрела в сторону кабинета, где на полках стояло полное собрание законов Российской Империи: когда она оправится, надо будет посмотреть, что полагается за дачу взятки священнослужителю.
***
Снова был жаркий июльский день. Авдотья Павловна сидела в кресле и зевала. Жара невыносимая. Пойти погулять – да где погуляешь. Во дворе ни деревца, прямо за двором огороды. А за ними пашня. А все из-за этой Фени. Если б не она, жила бы она, Авдотья Павловна, сейчас в Федоскино, а там и озеро, и лес, и липовая аллея, и беседка. А теперь все это принадлежит Фенечке. Авдотья Павловна завистливо вздохнула.
Что происходит в Федоскино, Авдотья Павловна категорически запретила ей сообщать. Вообще запретила дворне даже упоминать и само слово Федоскино, и имя Фени. Племянница должно быть уже разрешилась от бремени, интересно, как. Может быть, младенчик родился мертвым? Феня никогда крепким здоровьем не отличалась. Но оно тогда и к лучшему – зимой к ним никто не приезжал, Иван Иванович – врач, он ни о чем болтать не будет. Тогда, может быть, никто ничего не узнает. А, может, и сама Феня скончалась родами?.. Да нет, уж о таком бы ей сообщили, несмотря на запрет. Послать что ли в Федоскино, узнать, что там да как? Нет, ни за что: она вычеркнула Феню из своего сердца и слышать о ней больше ничего не желает. Надо подумать о чем-нибудь хорошем, как доктор велел: вот вернется Михаил и осенью сыграют свадьбу с Сонечкой. И родит ей Сонечка внука или внучку.
Письмо от штаб-ротмистра Гарина пришло в Селиверстово через неделю после того, как Авдотья Павловна переехала в свой старый дом. Штаб-ротмистр писал, что врач полностью уверен в том, что Михаил Петрович поправится. Разумеется, последствия ранения будут давать о себе знать, сразу в дорогу он ни в коем случае не отправится, ему еще надо подлечиться, окрепнуть, да и все документы выправить, чтобы получить максимальную пенсию по ранению. Так что пусть Авдотья Павловна не беспокоится, но и в ближайшие месяцы сына не ждет. В заключении штаб-ротмистр присовокупил: «Я думаю, Михаил в ближайшие дни напишет Вам сам, но пока доктор еще запрещает ему сидеть, и писать ему трудно. К тому же этот глупец вбил себе в голову, что он теперь инвалид, что ему и писать Вам неловко, в общем не хочет вам жаловаться на свою судьбу, и всякие глупости в том же духе говорит. Так что не волнуйтесь, если от него письма еще долго не будет».
Авдотья Павловна слегка успокоилась, а через неделю пришло письмо и от сына. Михаил писал:
«Здравствуйте, любезная маменька!
Я знаю, что Константин Васильевич уже сообщил Вам о моем ранении, и сделал это совершенно зря. Только заставил вас впустую волноваться и лить слезы. Я бы сам вам написал, как только мое состояние здоровья позволило, и Вы бы зря не переживали.
Я знаю, Вы любите волноваться по пустякам. Вот и сейчас увидите, что почерк не мой, и Бог знает что себе вообразите. А почерк не мой по очень простой причине. Это пишет мой товарищ, корнет Лихоимов, который тоже находится со мной в госпитале. Но он ранен в ногу, поэтому может легко сидеть за столом и писать. Я думаю, что мне разрешат вставать где-нибудь через неделю, а к концу весны я сумею выехать к вам. Вы же переехали в Селиверстово, верно? Брат Николай сообщил мне, что Вы решили вернуться в старый дом. Ждите меня летом».
Авдотья Павловна достала из кармана письмо от Михаила, перечитала еще раз, смахнула слезу и удовлетворенно вздохнула. Нет, все-таки жара невозможная. Морса что ли выпить.
Авдотья Павловна с трудом поднялась, сделала три шага до звонка и дернула: ну где эта Палашка! Она звонит, звонит, а той все никак нет. Наконец появилась Палашка.
- Звать изволили, барыня?
- Да, принеси клубничного морса, прохладненького.
Авдотья Павловна снова опустилась в кресло. Прибежала Палашка, принесла на подносе целый графин морса. Вот дура. Стакана было бы достаточно. Авдотья Павловна отхлебнула и закашлялась:
- Ты что, дуреха, он же ледяной!
- Как изволили приказать, барыня, с погреба холодненький.
- Да от такого морса чукотку можно получить, иди подогрей.
Палашка убежала. Утащила с собой стакан с морсом. Вот дуреха, надо было целый графин взять. Высечь ее что ли... А толку! Морс-то ведь от этого не станет нужной температуры.
Палашка вернулась только через десять минут, принесла стакан. Авдотья Павловна осторожно прикоснулась к нему. Ну, так и есть – кипяток.
- Ты смерти моей хочешь! – затопала ногами Авдотья Павловна. Принеси еще один стакан и ступай на конюшню, пусть Олимпий тебя высечет!
- Палашка принесла стакан, Авдотья Павловна стала осторожно смешивать кипяток и ледяной морс из графина. Все приходится делать самой. Вот была бы Фенечка, она бы все сделала как нужно, а теперь все ее бросили. Стакан морсу и то подать некому. Авдотья Павловна всплакнула от жалости к себе и выпила подряд два стакана морса. Ну вот, а теперь придется до ветру идти – опять сплошное беспокойство.
Тут за дверью послышался какой-то шум, голоса, ну ни минуты покоя. Не дом, а проходной двор. Только она хотела прогуляться до отхожего места, а затем вздремнуть, и опять одно сплошное беспокойство. Акулина тоже хороша, совсем дворовых распустила.
Авдотья Павловна подошла к двери, чтобы призвать распустившуюся дворню к порядку, но тут дверь безо всякого стука распахнулась. На пороге стоял сын. Похудевший, бледный, несмотря на загар, но, слава Богу, живой. Авдотья Павловна кинулась Михаилу на грудь и лишилась чувств.
***
Авдотья Павловна сразу же села писать записки всем соседям, чтобы они приехали к ней в гости. Она, почитай, с осени никого не видела. Жила, ровно какая монашенка. Вначале нельзя было принимать гостей из-за положения Фени, хорошо хоть зима была какая-то странная: то оттепель, то морозы. Никто никуда, почитай, не ездил. То нос из дому не высунешь, то сани не едут – все оттаяло. Затем она отговаривалась тем, что переезжает в Селиверстово: хлопот полон рот. Затем – тем, что в новом доме пока непорядок. Дальше отказывать было уже невозможно. А сейчас, слава Богу, Фенечки нет, сын вернулся, можно теперь и визиты отдать, и самой гостей принять. Однако Михаил был категорически против.
- Маменька, Вы, конечно, по гостям поездите, развейтесь, а меня увольте. Мне это тяжело. Не хочу я таким инвалидом на глаза соседям показываться.
- Да какой ты инвалид! - возмутилась Авдотья Павловна. – Вот ведь вбил какую-то дурь себе в башку. Молодой мужчина…
Сын попытался что-то возразить, но закашлялся, побледнел, прижал платок ко рту, и Авдотья Павловна замолчала.
Тем не менее, скрыть возвращение сына от соседей было невозможно. Они одни за другими стали напрашиваться в гости. Тем более, что и весенние полевые работы давно закончились, и сенокос прошел, у всех свободного времени хоть отбавляй, жара спала, отвечать отказами было уже невозможно.
Одни из первых приехали Мизулины: Прасковья Филипповна с Сонечкой. Сонечка посмотрела на бледного, худого, кашляющего Михаила и поджала губки. Авдотья Павловна с Прасковьей Филипповной уселись в глубине комнаты пить чай со смородиновым вареньем, а молодые пристроились в нише у окна. Что они там говорили, Авдотье Павловне было не слышно, но Сонечка все время отодвигалась от Михаила и, в конце концов, уже сидела на подоконнике. Еще немного – и из окна выпадет.
Мизулины уехали через час. Это просто неприлично. Год не видеться, и не остаться на ужин, ну уж увольте. Ну уж такого афронта Авдотья Павловна никак не ожидала. Правда, Прасковья Филипповна приехала в гости на следующий день. Уединилась с Авдотьей Павловной в ее кабинете, повздыхала, прижала платочек к глазам и сказала:
- Мне очень жаль, Авдотья Павловна, но Вы же понимаете; в сложившихся обстоятельствах брак моей Софи с вашим Мишелем совершенно не возможен.
Авдотья Павловна вскипела:
- Да что Вы такое говорите, Прасковья Филипповна, мы уже обо всем сговорились, уже и все соседи про то знают. Что это значит?
Прасковья Филипповна снова поднесла платочек к глазам. Вот притворщица.
- Ну вы же сами видите, Авдотья Павловна в каком состоянии Мишель. А моя Софи до смерти боится чахоточных. А если это ребеночку передастся?
- Да что Вы глупости  говорите, Прасковья Филипповна! Это когда в роду чахоточные, и ребеночек может родиться больным. А Михаил всегда был абсолютно здоровым ребенком. Это у него ра-не-ни-е. Ну как это может ребеночку передаться? И вообще грамотные люди сейчас слово «чахотка» не употребляют.
- Ну, знаете, Авдотья Павловна, - возразила, обидевшись, Прасковья Филипповна, - я может и не шибко грамотная, но дочь свою люблю. Она у меня единственная. А ежели она чахоткой заразится?
- Да как она может заразиться? Я вам третий раз говорю, это последствия ранения. Вашей дочери что, штыком легкое проткнули?
- Какие Вы гадости говорите, Авдотья Павловна, – обиделась Мизулина. – Я от вас такого не ожидала. Поеду я домой. А то вы Бог знает чего еще наговорите.
И оскорбленная Прасковья Филипповна удалилась.
- Ну и черт с тобой и с твоей доченькой-вертихвосткой, - сказала вслед гостье Авдотья Павловна. Правда, дождавшись, когда за той закрылась дверь. Получше найдем. И хорошо, что я от этакой невестки избавилась. Чахотка. Выдумает тоже.
Чахотка – не чахотка, но Михаил поправлялся медленно. И когда однажды (уже наступил сентябрь) Авдотья Павловна не обнаружила сына нигде дома, она впала в настоящую панику. Авдотья Павловна немедленно вызвала Ваську и спросила:
- Где Михаил?
- Барин велел седлать коня и в Федоскино поехал.
Авдотья Павловна схватилась за грудь:
- Как седлать? Да кто ему позволил? Ему верхом ездить вредно. Зачем ему Олимпий лошадь дал?
- Да как же мы ему можем возразить, Авдотья Павловна? Я ему говорил, а он мне: врач велел прогулки на свежем воздухе. Седлай Ласточку и замолчи. Ну, вот он и уехал.
Авдотья Павловна махнула Ваське рукой: мол, поди вон, и тяжело опустилась на диван: ох, беда-беда. И ведь не куда-то поехал, а в Федоскино, а ведь сын два месяца даже не заикался о Фенечке. Она надеялась, что он совсем про нее забыл. А может еще обойдется.
За ужином воротившийся Михаил ничего не говорил ни про Федоскино, ни про Феню, сказал только, что прекрасно рассеялся  и что теперь будет каждый день ездить верхом.
Авдотья Павловна с облегчением перевела дух. Но рано.
На следующий день после завтрака Михаил решительно взял мать под руку, отвел в кабинет и усадил на софу:
- Маменька, не гневайтесь, - сказал он, - но я вчера сделал Аграфене Никитичне предложение, и она оказала мне честь, согласившись стать моей женой.
- Она тебе оказала честь! – задохнулась от возмущения Авдотья Павловна. – Эта распутница и ты!..
Сын ее перебил:
- Маменька, я вел себя как негодяй, и она именно оказала мне честь, простив меня и согласившись выйти за меня замуж.
- Какое замуж? – закричала Авдотья Павловна. – Да ты в своем уме? Ребенку уже два месяца, а он замуж. Прокляну! И тебя, и ее, и этого байстрюка.
Сын на гневные выкрики Авдотьи Павловны отреагировал странно. Улыбнулся и сказал:
- Почему байстрюка? Это девочка, назвали Лидочкой в честь бабушки. - В смысле в честь Фениной бабушки, а ее прабабушки Лидии Павловны.
- Все равно прокляну, - упорствовала Авдотья Павловна, - наследства лишу, будете в Федоскино с хлеба на квас перебиваться.
- Да бросьте, маменька, - махнул рукой сын. – В Федоскино восемьдесят душ, при рациональном хозяйстве еще и землицы прикупим, еще душ двадцать и прекрасно заживем. На брильянты, может, и не хватит, а уж на жизнь точно хватит.
Никакие мольбы, угрозы и проклятия не помогли. Аграфена Никитична и Михаил Петрович обвенчались в церкви Покрова в Федоскино в первых числах октября.
Разумеется, Михаил с женой должны были стать изгоями. Никто бы никогда к ним больше не приехал, да и к себе не позвал, но тут на счастье грянула крестьянская реформа . Вся губерния пришла в смятение. Ходили жуткие слухи, что всех крестьян отпустят на волю, а помещикам придется чуть ли не впроголодь жить…
- Да нет, будут выплачивать компенсации.
- Да какие компенсации? От нашего правительства дождешься.
- Да, может, и выплатят спустя десять лет, а до этого как жить?
- Да что вы говорите, крестьяне выкупаться на волю за деньги будут.
- Да откуда у них деньги? Ну, может, один в деревне деньги и имеет.  Откуда у дворовых деньги?
- Да, говорят, будет разъяснение из Санкт-Петербурга.
 - И кто видел это разъяснение? Да они разъяснят так, что и не поймешь.
Никто ничего не знал, все сомневались, и, в конце концов, народ потянулся в Федоскино. У Михаила Петровича как-никак старший брат в Москве, в комитете по земельным делам служит, уж поди он-то знает все наверняка. Да и собрание законов Российской Империи у них в кабинете стоит. Наш врач Иван Иванович своими глазами видел. И, говорят, Аграфена Никитична сама в законах разбирается. Глупость это, конечно, что баба может понимать в законах. А, с другой стороны, а вдруг да что и посоветует. Опять же любопытно на молодых глянуть, да и на ребеночка. Так-то бы, конечно, мы и не поехали, да вот уже и Затрапезные, и Вишняковы, и Сидоровы – все съездили. Ну и мы съездим, надо и визит отдать, и со свадьбой поздравить.
Так в конце концов все и утряслось. Неприличный брак простили. Лидочка, к сожалению, пошла в мать, а не в отца. Такая же большеухая, с большим носом, болезненная. И, как мать, любительница учености. В Москву ездила, книжки покупала. Даже на женские курсы записалась. И, в конце концов, выскочила замуж за студента Московского университета. Одним словом, блаженная. Как мать и как бабушка.
Авдотья Павловна, в конце концов, и сына, и Фенечку простила. К тому же студент университета в свою очередь стал профессором того же университета, и даже, говорят, неплохо зарабатывал. Так что Авдотья Павловна и в Федоскино съездила, и внучку благословила, и даже обещала завещать ей после смерти свой брильянтовый фермуар , и даже слово свое сдержала.
У Лидочки с ее профессором так и не было детей. Скончалась Лидочка уже накануне революционных событий 1905 года, а имение унаследовал троюродный или четырехюродный племянник, внук старшего брата Михаила Николая Петровича. Этот самый внук Николай Николаевич любил иногда навещать в Федоскино чудаковатую старушку: любопытно было с ней поговорить. Вроде обычная старушенция, а и в законах разбирается, и в политике, и даже о русско-японской войне рассуждает.
Вернувшись после похорон домой в Москву Николай Николаевич презентовал своей жене, Марии Ивановне (между прочим приданого он за ней взял аж целых триста тысяч), фермуар и сообщил, что Федоскино тоже отошло к ним.
- Фермуар красивый, одобрила жена. – Какие бриллианты, сейчас таких уже не бывает. А что с этим Федоскино делать – ума не приложу, разве что на дачи разбить, да кто эти дачи купит? В Вологодской-то губернии? А вообще Лидочка эта странная была.
- Да, - согласился муж, - все они странные были: и Лидочка, и маменька ее, и бабушка. Ни с кем не считались, жили в свое удовольствие, как хотели.
- Как хотели, - эхом повторила жена.
Затем супруги посмотрели друг на друга и отвели глаза. Затем разом, как по команде, опустили взгляд на свои обручальные кольца: золотые, тяжелые, светящиеся тусклым светом… как кандалы.