Тебе предаю душу мою!

 
            (о Великом, святом, благоверном князе Андрее Боголюбском.)


 Смиренно скрестив руки на груди, князь  шагнул к амвону, причастился  Святых даров и, коснувшись губами основания золотой, изукрашенной дорогими  каменьями, чаши, отошел к правой колонне. Встал, медленно перебирая в левой руке лестовку, глядя, как протоиерей подносит лжицу с кровью и телом Христовым ко рту младенца, плачущего на руках, сменившей его у амвона, босоногой простолюдинки.
    Кроме нее и троих, неведомых князю смердов, в храме никого не было. Только старательный пономарь подливал масло в лампаду у северной двери иконостаса, да в притворе дожидались ключник Анбал и доверенный  князя,  дворский и свойственник его, Яким Кучко. 
   - Господин! Ничего не скажешь... – язвительно усмехнулся Анбал. – Ему и Бог ваш не судья. Ради Аллаха всеблагого, всемилостивого намаз совершая, мы двадцать раз на дню лоб в землю утыкаем.  – и ткнул правым указательным пальцем вверх. -  А этот?.. Даже перед святыней своей голову не склонит!
   - Замолкни, погань! – шикнул на него Яким, но смерив глазами могучего ясина, опамятовался, шепнул примирительно. – Ни в чем не оправдываю злодея. Только шея у него не гнется. Никак. С тех пор, как в болоте под Рутой ему чуть хребет камнем не переломило. – он вздохнул и перекрестился. - Едва выдюжил… 
   Князь перекрестился троекратно перед иконой Боголюбивой Божьей Матери, молящейся Христу, стоя. Прикрыв глаза, коснулся губами багряного покрова Богородицы на иконе и застыл в беззвучной молитве.   
   - Не добыл, значит? -  разочарованно шепнул Яким, поглядывая на  застывшего перед иконой князя.
   Анбал осклабился щербатым ртом:
 - Как же? – сунул руку в свисавшую на боку суму и, звякнув ключами на поясе, протянул дворскому церу с мелко исписанным воском в продолговатом углублении . – От меня запоров нету! Читай, да поживее. – и тоже покосился в сторону князя. - Не ровен час - углядит!
    Яким скользнул торопливым взглядом по восковому письму  и глаза его округлились:
  - Да это ж!..
 - Чо? – тревожно уставился на него Анбал.
 - А ты не знаешь?  - недоверчиво сверкнул глазами Яким.
 Анбал только плечом шевельнул:
 - Грамоте вашей не обучен.
   Яким кивнул в сторону князя.
 - А он, как прочел, что молвил?
Анбал сморщил лоб, припоминая:
 - Велел обритого того, Михну, мечника, кликнуть… А там уж тары-бары их мне неведомы…
 - Обритого? – взгляд  Якима  заметался по сторонам, уткнулся в молящегося у иконы князя и в ужасе застыл . -  Значит, приговорил. Казнит он Ивана! Как Бог свят, казнит братика моего!
 - Да за что? – опешил Анбал.
 - А вот, пишет!... – Яким кивнул на церу и зловещим шепотом зачитал:
 -  «Недаром апостол Павел глаголет: гордым Бог противится, а смиренным дает благодать. Вот и князь наш Андрей… Какой был умник во всех делах доблестный,  а  погубил весь смысл свой невоздержанием: распалился гневом на тебя с братовьями, возгордился и напрасно похвалился. А похвалу и гордость дьявол вселяет в сердце человеку».
 Голос  Якима дрогнул, а рука с церой,  словно обессилев, упала:
  - И кому, баранья башка!.. Воителю храброму Мстиславу Ростиславичу! Заклятого врага, лестно как кличет!...
  - Измена? – устрашился Анбал.
  - Она. – Яким мрачно кинул. – Она самая! Тут уж… Не извернешься.
    Бросив быстрый взгляд в сторону князя, Анбал выхватил у Якима церу, сунул в свою суму:
  - Надобно на место вернуть, пока не хватился…
Князь уже подходил к притвору и оба воззрились на него с полной сердечной готовностью на любые труды и подвиги.
 - Яким, убогую с дитем видишь? – тихо спросил князь еще на подходе.
 - Вижу, государь!  - бодро откликнулся дворский.
Рука князя скользнула под корзно. Красная  подкладка  плеснулась из под синего бархата с золотой оторочкой и исчезла. Князь протянул Якиму  ладонь с чуть изогнутой серебряной палочкой – гривной.
 - Подашь ей Христа ради. Молча. Меня не упоминай! Ибо завещал Господь:  «Если малым сим сотворите - мне сотворите!»
 - Как велишь, княже. В точности исполню.
  - А что ж не причащаешься? – спросил князь.
  - Не смею, господин. Сперва, повинюсь перед Богом.
  - Мы же в вечор вместе у исповеди были? – удивился князь.
  - Так-то оно так… - слегка подрастерялся  Яким, но тут же нашелся. – Под утро, только глаза открыл, нечаянно, старый грех вспомнил.
  - Тяжкий грех-то? -  серьезно глянул князь.
  - Не то, чтобы тяжкий, государь… - снова замялся Яким, почувствовав настороженность князя.  – Но… - и бойко затараторил. - Негоже пред Господом нашим, зло, пусть и невольное, втайне, дьяволу на потеху, камнем на сердце влачить.
  - Аминь! – одобрительно кивнул князь. И перекрестился. – Искреннее покаяние – всего дороже. 
  - Это уж, как Бог свят! – угодливо кивнул Яким и помрачнел, вспомнив о смертельной угрозе брату.
  Но князь, обернувшись  к ключнику, ничего не заметил:
  - А тебя, птаху заморскую, каким ветром в храм Божий занесло.
   Анбал уставился на него, испуганно вскинув густые черные брови, а рука его невольно метнулась к суме, откинула ее за спину, от греха подальше. Но Яким выручил:
   - Не сочти за дерзость, Андрей, свет ты наш, Юрьевич! Я подбил.  А то ведь с весны еще мается сердешный, да никак не решится. Червь сомнения точит!
  - Какой еще червь?  - нахмурился князь, всматриваясь в обомлевшего здоровяка. Даже отступил на полшага.
  - Знамо какой! Враг рода человеческого, государь! Он ведь веру свою басурманскую отринуть решил и святое крещение Господа нашего, Иисуса Христа принять в уповании на Жизнь вечную.
   Князь просиял внезапной радостью:
  - Это правда, Анбал?
   Ключник только глазами хлопал, И, наконец, иного спасения не находя, молча кивнул.  А Яким не дал ему и слова вставить:
  - Вот я и привел его, чтобы, во укрепление духа, проникся всей красой неземной, которую ты, княже, милостью Божьей, для всех нас грешных здесь сотворил, не сочти за дерзость!..
  - Господь с тобой, Якимушка! Какая же дерзость?  Божья благодать да и только! – князь положил руку на плечо Анбала. - Вот вернется княгиня из Владимира, будем с ней крестными восприемниками твоими – матерью и отцом. И имя тебе христианское, поблагозвучнее, подберем. - князь на мгновение задумался и снова расцвел улыбкой. - А день-то счастливый какой выпадает – тридцатый в червне!  Клим, Кирилл, Максим, Савелий, Никита – имен славных… Только выбирай!
  Князь приобнял обоих за плечи и, радостно перебирая свою лестовку, вышел их храма.
  - Ах ты, шайтан, собака проклятая!  Башку тебе оторвать?! – зарычал Анбал, как только дверь за князем затворилась. – Я что теперь?!..Аллаха Всемогущего, Всевидящего предать должен?!
 - Тише! Забыл, где мы? – зашипел Яким.
 - В пророка Мохаммеда плюну, чтобы муртадом окаянным в глубинах огненных вечно гореть?!  – не унимался ключник.
   - Не плюнешь. – твердо пообещал Яким
    - Джума нынче!– Анбал сгреб его за грудки, встряхнул. - Святой наш день, пяток по-вашему, а он сказал тридцатый! - Анбал схватился за голову. - В воскресенье и окрестит!
   - Не успеет. – спокойно возразил Яким.  -  Беги сейчас в хоромы, письмо на место положь, пока не кинулся. А я людишек подсоберу. - Яким подмигнул со значением. – Пора промыслить о князе, пока головы наши, вослед за башкой Ванюши моего, считай уже покойника, с плеч не слетели!... Опередим!
  Он вдруг вспомнил о гривне, которую все еще сжимал в кулаке. Глядя на нее, насмешливо хмыкнул:
  - Расщедрился, милостивец, на цельную гривну новгородскую!  -  и сунул слиток за пазуху, полез в кошель, висевший на поясе, вытащил  серебряный обрубок, вчетверо короче княжеского,  подбросил его на ладони, покосился в сторону алтаря . - Хватит с нее и рубля!..
  - А если проведает? - Анбал опасливо кивнул затылком на дверь храма.
  - С того света? Из глубин огненных? - ухмыльнулся Яким. -  Это - вряд ли!
               
   Каждый закуток здесь был им ведом доподлинно, но даже, крадущийся впереди, Анбал, то и дело, утирая со лба пот, спотыкался о ступени - от робости, то ли страха. А, жавшийся к нему Яким, только озирался в тихом бешенстве, когда прочие, натыкаясь друг на друга в темноте, злобно шипели. Звякнуло, чиркнув о стену, чье-то копье. Замерли, прислушиваясь. Но ничто в хоромах княжеских не отозвалось. Караульщики-то все - вот они, толпятся с железом своим на узкой винтовой лестнице, ведущей к сеням из подклети. Ненадежных, с вечера еще, по разным неотложным  надобностям разослали.  Готовых же на всё, чуть не две дюжины в полное согласие вошло. Вон, как волки оголодавшие, цепочкой, по сеннику крытому растянулись. А месяц, хоть и ущербный, а ярко, на всю округу светит!..
   Миновав просторную горницу, подобрались к лестнице в терем. Тут уж на цыпочках, оружие придерживая, вдоль стены белокаменной, по одному… Но не заладилось. 
    Петр, сотник, из-за меча княжеского вдруг всполошился - мол, кто первым к нему войдет?
   - Муж не из робких, в сечах жестоких не в пример нам, сирым, искушен, да и меч его… Самому Борису, брату Глебову, страстотерпцу святому принадлежал! Скольких же он из нас жизни лишит да покалечит?   
     И это - родня!.. Кучков зять, называется - дочки Ивановой законный супруг! Яким забожился, что меч тот Анбал  тайно унес. В медуше, за бочкой упрятал. Ключник подтвердил. Но зять и клятве Аллахом не поверил  - брешете вы всё, мол, не слепой господин  наш, чтобы в одночасье меча своего заветного не хватиться!

  Что делать? Не учинять же свару семейную в дверях княжьей  опочивальни. Пришлось, заради вещественного укора, слизню этому дрожащему,  всем гуртом в погреб спускаться…
   Ефрем Моизович кресало  к кремню поднес, высек искру ловко, раздул. Анбал запалил в светце лучины, и, тут же меч, святого Бориса доподлинно всем предъявил. Ох, и вострый! Петр как лезвие ногтем тронул, сразу угомонился. Но у прочих не на меч, на бочки с медом хмельным глаза разгорелись. Да и у Якима, по правде сказать, от забот тяжких и волнений в горле пересохло - как не промочить? До первых петухов некуда торопиться.   
Ключник не поскаредничал, двухведерную братину красного меду выставил, ковшами-утицами, кому хватило, снабдил… И поплыли:
   -  Ох, и заборист, малиновый!
   Анбал постоял в сторонке, про бисмиллю свою под нос бормоча, и тоже причастился. Какой с него спрос, когда все медуши, и закрома, да и казна княжеская отныне ничейные? С гуся вода!..
  Словом,  так взбодрились, что один даже саблю выхватил и стал в потолок грозить - чуть Петра не поранил, за что и схлопотал по уху.   
   Братина быстро исчерпалась. Анбал запрокинул ее обеими руками над головой, чтобы остатки в рот вылить, но Яким не дозволил:
  - Пора, православные! Дело толком красно!.. 
               
  - Господин! Господин мой! – заблажил тонким, не своим голосом  Петр под дверью опочивальни.
  - Кто кличет? - сонно откликнулся князь.
  - Прокопий! – сладко проблеял в ответ Петр.
 - О, малый, не Прокопий ты! - голос князя окреп, приближаясь.
 - Вышибай! -  в страхе смертном взвизгнул Яким.
  Петр и Анбал с разгона  саданули в дверь плечами.
 В кромешной тьме дверь трещала под ударами,  тяжко ухали, колотясь в нее, убийцы. Князь бросился  к продолговатому коробу в углу. Распахнул, но руки наткнулись на пустоту -  меч его исчез. Отбросив полог над кроватью, князь выхватил из под подушки чуть вогнутый посередине большой крест-наперсник.
   А злодеи уже ворвались... И князь бросился наперерез хриплому их дыханию.
 - Горе вам,  бесчестные! Какое зло я вам причинил? – и наугад, со всего маху, ударил первого нападавшего крестом по голове, а левой рукой схватил второго за горло, подмял под себя - силы и ловкости ему хватало…
  Но злодеи, хлынув в опочивальню толпой, уже окружали. Не разобравшись, кинулись на павшего от руки князя, приняв его за свою жертву.
  - Свой я! – простонал умирающий.
  Злодеи опешили. Но, уже в следующее мгновение, добрались и до князя. Кололи,  рубили, куда  ни попадя,  со всех сторон. Князь, как мог, защищался. Но недолго. Выдохнул, едва слышно:
   - Бог отомстит вам за мой хлеб! - и пал под ноги убийц.
  Петр нагнулся над ним, тряхнул за плечо, выпрямился:
   - Был князь, да весь вышел! Исдох государь наш, словом…
  Сдернул с кровати простыню и комкая, принялся утирать с рук кровь.
  Сорвали с окна плотную, бархатную завесу, и лунный свет плеснулся в опочивальню… Кто-то зажимал раны и ссадины, нанесенные княжеским крестом; но кто-то, перескакивая через застывшие на полу тела, уже накидывал на плечи раззолоченный, с меховой оторочкой, плащ; а кто-то, сбросив лапти, кряхтел, напяливая на босу ногу сафьяновый княжий сапог; сграбастав с поставца, совал за пазуху серебряный, с эмалями, кубок; срывал со стены, расшитую золотом и жемчугом, белую лестовку; в поисках чего-то более ценного, расшвыривал по полу, никому не нужные, свитки и книги… Яким с Петром и Анбалом, ухватив за руки и ноги труп, погибшего невзначай товарища, охая и чертыхаясь, развернули его головой вперед и потащили к выходу, ткнув на ходу ногой тело бездыханного князя.
 
   Разгромленная опочивальня с поверженным на полу князем и суетящимися в  призрачном лунном свете злодеями тает в золотых сполохах пламени, в порыве ветра искры срываются вверх и гаснут  на фоне звездного неба… Совсем еще молодой князь Андрей сидит спиной к костру  и, вытянув руку с церой в сторону, чтобы не расплавить воск, вчитывается в него со счастливой улыбкой.
    - Не спится? -  из темноты шагнул к костру отец, князь Юрий Владимирович. В ночной, расшитой сорочке, босиком, но в бодром расположении, явно навеселе.
   Андрей почтительно встал перед отцом, пряча церу за пояс, под корзно:
   - Кони прямо под шатром пронеслись. Думал, тревога какая…
  - Пустое! – весело отмахнулся отец. И, чуть качнувшись, кивнул в сторону, пылающего на ночном горизонте, пожарища. – Тришку Короба с отроками к посаду послал, чтобы с людишками там… Особо не геройствовали. Торжок надо бы поберечь, ярмарка нам очень еще сгодится. – и, словно в утешение, тронул сына за плечо, чуть встряхнул. – Небось, на новгородцах отыграемся.
   Андрея это обещание совсем не порадовало, хотел возразить, но, не посмев, молча, уткнул глаза в землю. Бросив на него косой взгляд, отец почесал
бороду, кашлянул виновато.
 - От кого весточка, сынок? 
- Улита гонца прислала. - глядя в сторону пожарища, глухо отозвался Андрей.
  - Суженая? – изобразив на лице веселье, князь, для бодрости, легонько ткнул сына под бок. - Небось, ждет-не дождется? А что пишет?
   - Пишет, что в Киев с отцом собирается. - невольно оживился Андрей. - Гостинцев к свадьбе хочет прикупить!
   - В Киев? – у князя даже голос сел, а лицо гневом исказилось. – К Изяславу?!  А я его здесь, на Мсте с ополчением моим жду?!
  Андрей понял – случилось непоправимое. Метнулся, протянув руку к отцу, да поздно. Князь, сжав кулаки уже устремился к своему шатру и хриплый рык его разносился по всему стану:
  - Громило! Микитка! Седлай коней! На Москов скачем!
   
   Обоз был собран в дорогу. Последние  лари, жбаны и кадушки со съестным в возки укладывали… С десяток холопов носилось по двору, являя усердие хозяину, дебелому боярину Степану Ивановичу Кучко, угрюмо взиравшему на всю эту суматоху с крыльца. Даже объятие внезапное и поцелуй в мохнатую щеку, весело бросившейся к нему на грудь, красавицы-дочки не прервали  тягостных его раздумий. Только губы, чуть раздвинувшиеся в улыбке, блекло мелькнули в седеющей бороде.
    - Когда же тронемся, батюшка! - дочка поправила серебряный венчик на голове.    
  - Сей же час, Улитушка! Как в лошадях уверимся. – боярин ткнул бородой в сторону кряжистого конюшенного тиуна, неспешно обходившего обоз, следуя за конюхом, который приседал перед каждой лошадиным копытом и задирал его кверху, удостоверяя  тиуна в прочности подковы.   
   - Путь неблизкий… - боярин тяжело вздохнул, и вновь о чем-то непростом призадумался.
   Улита тоже вздохнула, смиряясь с неизбежностью, чуть прикусив от девичьего нетерпения пунцовую свою губку.   
   Двое мальчишек,  отчаянно сражаясь на деревянных сабельках, выскочили из-за крайнего возка.
   - Якимка! Брата не зашиби! – отечески обеспокоился боярин.
   - А чего он таким увальнем уродился? – откликнулся звонкий мальчишеский голос.
  - Гляди у меня, пострел! – погрозил пальцем боярин.
  И тут, где-то неподалеку протяжно взвыл рог. Вся дворня застыла. Даже конюх с задранным копытом в руках.
  Мальчики, опустив сабельки, обернулись. Боярин рванулся с крыльца.
   Рог взвыл поближе. Запахивая полы аксамитовой шубы, боярин торопливо семенил вдоль обоза. На бегу ступил в лужу, качнувшись, едва устоял на ногах, отмахнулся от чьей-то протянутой в помощь руки и, с хриплой одышкой, заспешил к голове обоза.
    Рог взвыл грозно, тревожно… Совсем близко. И за высокой оградой Кучковых владений мелькнул, развевающийся, клиновидный стяг с белым Животворящим крестом  на багряном полотнище. Боярин перекрестился.
  А в широко распахнутые, по случаю отъезда, ворота уже ворвалась, с лязгом и грохотом, конная дружина - небольшая, но неудержимая.
   Не доезжая обоза, передовой конь вздыбился, заливисто заржал. А стременной дружинник уже протягивал князю руку, помогая спешиться.
  В полном боевом доспехе, князь тяжело обрушился с коня, устало потянулся, присел пару раз, разминая ноги, снял шелом, утер пот с лба, пригладил ус кулаком и криво улыбнулся:
    - Будь здрав, тысяцкий!
    - Радуйся, господине!  Бог в помощь! – Кучко прижал правую руку к сердцу и только тут сообразил сорвать с головы шапку.
  Склонился перед князем в низком земном поклоне, глядя, с горестным сожалением,  как мокнет в весенней грязи соболья опушка. Морщась от колотья в пояснице, распрямился.  Князь, молча, глядел ему в глаза. И боярин невольно, словно в поисках защиты неведомой, оглянулся. Но вся дворня его коленопреклоненная недвижно уткнулась, лбами в грязь. Мальчики застыли с открытыми ртами. И только Улита зачем-то радостно махала с крыльца. Кучко бросил взгляд вверх, заметил среди дружинников сына княжеского Андрея – жениха. И обнадежился - авось, пронесет!
    Улыбнулся благостно:
   - Христос среди нас, княже!
   - Есть и будет! – твердо засвидетельствовал князь и, шагнув к боярину, пожаловался душевно. – А вот, тебя дожидаючись, и помереть можно. Без покаяния. От вражьего клинка. Так что, не обессудь, решил сам проведать. Слава Богу, застал.  – князь кивнул в сторону обоза и ласково поинтересовался. – Далеко ли собрался, Степан Иваныч?
    Кучко глотнул ртом воздух, но выдохнуть не смог. Князь ждал терпеливо.
  - На Волхов, как условлено! – соврал, разводя руками Кучко.
 Князь отодвинул его в сторону могучей дланью и пошел к обозу.   - А ополчение мое где? – спросил на ходу, не оборачиваясь.
    - В пути уже! Скликаю! – семенил за ним, боком,  Кучко, не соображая уже, что несет.
  Князь приостановился, глянул на него в упор, покачал головой:
   - Ну-ну… Исполать тебе, боярин!
Не выдержав его взгляда,  Кучко понурил голову и вдруг обессилел, шагу не мог ступить.  А князь, миновав первый, устланный коврами, пустой возок, остановился у второго, ухватил увесистый ларь за боковое кольцо, дернул, что было сил, и сбросил на землю.  Ларь распахнулся. Рубашки вышитые, поневы, запоны и прочие прелести женские всем ярким разноцветьем окунулись в весеннюю грязь…  Улита на крыльце схватилась обеими руками за голову.
    - Не для  осады ли Новгорода доспехи эти ратные везешь? – хрипло взревел князь.
  Глянув на Улиту, Андрей поспешно тронул коня с места. Подъехал к возкам и  наклонившись к отцу, взмолился вполголоса:
   - Батюшка! Улита смотрит!
   Но князя было уже не остановить:
 - А пусть смотрит, если родитель ее – такой негодяй! Правда света не боится!  - подступил к, сжавшемуся от страха Кучко, вплотную, потянул было за рукоять и звонко вогнал в ножны меч. – Иуда! Ты ж мне крест целовал! А ныне?.. В Киев? К Изяславу окаянному переметнулся?! 
   Кучко отшатнулся, а в глазах его вспыхнула, потаенная доселе злоба и ненависть:
   - Знамо дело, руки у тебя долгие! Но… Не холоп я тебе, княже! Ты над волей моей не властен!
   - Ах ты, тля ненасытная! – изумленно прошептал князь и взъярился. – Я тебя от вятичей, от половцев, от булгар бороню, а ты все броды и мосты, все перевозы к рукам прибрал? Все сухие и водяные, все мыта и замыта окучиваешь! А мне, Кучко, какой с  тебя прок?!
  - В землях своих!.. Я - хозяин! – уже не таясь, выпятил грудь Кучко и рукава шубы его высоко взметнулись.
  Князь бросил взгляд на сына и, заради него, сдержал гнев, кивнул согласно:
  - Здесь, на холме Боровицком, может, пока, и хозяин… - но негодование от всей этой дерзости, алчности неуемной и подлой измены раскалялось в сердце, рвалось наружу. – А Подол, а Кулишки, а Неглимна с Яузой, а тракт проезжий, что отец мой  сквозь дебри непроходимые проложил?! А воздух, которым дышим? Все это - не
Суздальская земля, моя вотчина! Да и холм - твой, токмо по недогляду моему, гнида!
  Кучко смотрел на него округлившимися, налитыми кровью глазами, тяжело, часто дышал:
    - Чтобы мне… Мне!.. Поношение такое?!
  И, выхватив из под шубы кривой половецкий кинжал, бросился на князя.
 Андрей дал жеребцу шпоры, заслоняя отца от беды. Но опытный в боевых схватках конь не скакнул вперед, а взметнувшись на дыбы, ударил передним копытом в голову боярина. Кучко отлетел  шага на три и упал навзничь. По лбу его заструилась кровь. Но и кувыркаясь в грязи, тыкал в воздух кинжалом, приподнимался на локте  и, с пеной у рта, хрипел:
  - Убью!.. Все одно убью!
   Подскочивший дружинник, занес над ним копье и  резко вонзил в грудь. Кровь боярская хлынула горлом, тело дернулось судорожно и навсегда застыло. 
  Сбежав с крыльца, Улита упала на грудь, распластавшегося в грязи, отца, зарыдала в голос:
   - Батюшка-а-а!...
  Заполнив собой все пространство, плачущее лицо Улиты склоняется над нами. И плавно, словно чудом, обращается ликом Владимирской иконы Божьей Матери, на устах которой проступает, живая, исполненная вечной Любви и Надежды, улыбка:
  - Сыне праведный!

    Вздрогнув и тихо застонав, князь Андрей, медленно поворачивает  голову к окну, озирается одним глазом… Другой затек кровью, от косо рассекшего его сабельного удара. Он по-прежнему лежит посреди разгромленной опочивальни - в лунном свете, в звенящей тишине, в полном одиночестве. Сжимая  правой рукой, вогнутый в перекладине, крест,  едва выговаривает:
   - Всеблагая!!
   Рука с крестом упирается в склизкий от крови пол. Князь пытается приподняться, но глухо застонав, падает лицом в кровавую лужицу, погружаясь в густую, кромешную мглу, но не в беспамятство...

     - Горько! Горько!.. - отдаленные голоса, приближаясь, сливаются в нестройный, но требовательный хор. И тьма взрывается ярким многоцветием свадебного застолья. Длинный праздничный стол пересекает все пространство широкой сводчатой горницы. Стены убраны красным бархатом, полы - персидскими коврами. Посреди стола, заставленного  питьем и закусками, высокий каравай с солонкой, обшитый золотым бархатом. Во главе стола под иконами, на шитых золотом красных бархатных изголовьях  - молодые, тоже во всем красном и золотом.  Андрей в собольей шубе крытой золотистым аксамитом, красная вышитая рубаха перетянута    поясом кованого золота. На голове Улиты золотая, усыпанная драгоценными камнями, рогатая кика. Распущенные волосы прикрыты полупрозрачной шелковой фатой, лоб затянут тонким, унизанным жемчугом убрусом. Слева и справа от молодых горят в золотых кольцах свечи, обернутые  соболями. Среди шумных, развеселых гостей, выделяется благочинием епископ Ростовский Нестор, со всем своим причтом. Напротив, по правую руку от жениха - князь Суздальский, уже в изрядном подпитии. Силясь пробиться сквозь неистовый рев жаждущих сладости, он клонится через стол к епископу:
   - А еще, владыко, святое дело на земле – дружба! Вот, встанем из-за стола,  полюбуешься, каким пардусом изрядным  друг меня одарил! – и обнимает за плечи, сидящего рядом с ним, князя Святослава Ольговича Северского. – Ох, и лютый, зверюга! Глазища так и горят! А зубы!.. 
   Андрей встает, в некотором смущении, перебирая в пальцах белую, шитую золотом и жемчугами, свадебную свою лестовку, но с душевной готовностью  исполнить законное требование гостей. А невеста, словно не слышит, смотрит застывшим взглядом на разукрашенный каравай и не шелохнется. Только белая лестовка точно такая же, как у жениха, чуть покачивается, свисая к полу, в тонких ее пальцах. 
  Обернувшись, в легком раздражении, на орущих,  князь вскидывает  глаза на молодых и, возмутившись прилюдным таким бесчинством, одним молчаливым   взглядом приказывает сыну действовать решительнее.
   Андрей ласково приподнимает, безразличную ко всему, Улиту под локоток. Та покорно встает. Андрей обнимает, чуть поворачивает за плечи и прижавшись губами к ее губам в долгом поцелуе, закрывает глаза.
   
  Хор одобрительных возгласов обрывается в глухое безмолвие. Очнувшись в полумраке, князь видит, что рука его и крест, который она сжимает – в крови. Он болезненно морщится, пытаясь отползти от кровавой лужи и снова теряет сознание.
 
  Солнечный апрельский полдень. Первые почки уже распустились на яблонях. За бесчисленными стволами вздрагивает, вспыхивает и гаснет зыбкое зеркало большой реки. Улита застыла у дерева с опущенной головой. Пытаясь убедить в чем-то молодую свою жену, Андрей, осторожно берет ее за руку…
   В отдалении слышен глухой удар металла о металл. И в ответ - грозное шипенье, рык хищного зверя. Но и позвякивание частых, торопливых ударов по металлу не прекращается. Андрей удивленно прислушивается:
   - Пардуса в хмельнике кто-то встревожил! Пойдем-ка, надо бы приглядеть!
  Но Улита только качает головой, молча, и по щеке ее скатывается слеза. Андрей в растерянности. Не хочется оставлять ее, в такой печали. Но по всему саду  разносится совсем уж бешеный рык и все те же удары.

  Андрей бросается к хмельнику. И уже видит из-за стволов большую клетку на деревянном помосте, сотрясаемую изнутри ревущим зверем. И мальчишку, который с размаху, изо всех силенок, колотит по замку на дверях клетки топором.
   - Яким! - Андрей вскакивает на помост.
  Обернувшись, мальчишка замахивается  на него топором:
   - Ах ты!..
  Схватив Якима в охапку, Андрей вырывает у него топор, встряхивает за плечи.
- Ты что удумал?!
  А пардус (снежный барс) в бешенстве скачет по клетке, рычит, хлещет во все стороны хвостом, бьет когтистыми лапами в толстые дубовые слеги.
  Мальчик вскидывает заплаканное лицо, смотрит на Андрея с ненавистью, звонко, захлебываясь слезами, кричит:
  - Вот, выпущу пардуса, он всех вас, гады, за батюшку нашего, сожрет!   
  - Тебя же первого и сожрет, как выпустишь. Уймись!– удерживает его Андрей и отбросив топор далеко в сторону, спрыгивает с мальцом в руках с помоста. 
  На шум и крики сбегается дворня. Подоспевшая Улита склоняется над братом, прижимает к груди, гладит взъерошенные его волосы торопливо, шепчет ласково:
    - Тише, тише Якимушко!
    Со стороны боярских хором, не взглянув на, низко склонившуюся перед ним дворню, подходит, с другом своим южным, князь Юрий Владимирович. Обозрев  место происшествия по-хозяйски, замечает на земле топор, качнув головой осуждающе, идет к сыну. Одобрительно похлопывает его по плечу:
   - Благослови, Боже! – и указывает взглядом на небеса. – Там  это зачтется! Жизнь мальцу спас.
   Подходит к клетке, где беснуется зверь, задумчиво смотрит на обхватившую  брата Улиту. Приподняв одним пальцем замок на двери клетки, разглядывает царапины от топора  и, покосившись на Улиту, что-то  лепечущую на ухо притихшему в ее руках брату, на сына, застывшего рядом в растерянности, тяжко вздыхает:
  - А, может, и зря!..
  - Княже!.. – подходит к клетке Святослав, чувствуя себя невольным виновником происшедшего. – Может, кончим зверюгу?  Шкуру выделаем, в горнице у себя повесишь…
   - Нет, друже. – криво усмехается Юрий. - Пусть живет. Как-никак, тоже  Божье творенье. Не в пример иным христопродавцам двуногим… - он хмуро озирается на боярские хоромы. -  Так что… Себя-то не вини.
  Святослав только руками разводит:
  - И то – правда.
   Юрий снова оборачивается к, склонившейся над братом, невестке. В мрачной задумчивости, кивает в их сторону бородой.
  - А мальцов этих… Пащенков Кучковых. В Суздаль заберу. За ними пригляд нужен..

   В медуше – удалая, развеселая тризна. Управы хозяйской не стало, можно и попировать достойно. Отеческим питьем пресытившись, до заморского добрались - непочатый берковец романеи распечатали и в круговую осаду взяли. Чокаются ковшами, пьют, покрякивая, хлопают друг друга по плечам и снова черпают... Кто - в шубе княжеской, кто – в красных сапогах, кто – в аметистовой шапке собольей...
 
  Князь, со стоном, отодвинул, распластанную на полу книгу, хрипло отдышался и, напрягшись из последних сил, пополз к выходу из опочивальни. В лунном безмолвии, только крест в его руке тихонько постукивал по полу. Он уже почти достиг порога, потянулся рукой к створке, сломанной, распахнутой внутрь,  двери и снова провалился во тьму...

  Но тьма эта прорвалась, несмолкаемым, чуть приглушенным гулом людской толпы, а в следующее мгновение, в самом центре ее, яркий голубой свет вонзился в узкие расщелины запертой двустворчатой двери. Дверь распахнулась и патриарх Иерусалимский - босой, в одном подряснике, явился народу из пещеры Гроба Господня, воздевая в обеих руках тяжелые. пылающие Благодатным Огнем, свечи. Радостно зазвонил колокол и под сводами храм Воскресения Господня взорвался многоголосый рев:
   - Кирие, елейсон! Кирие, елейсон! (Господи, помилуй!)
 Бесчисленные руки потянулись к патриарху, возжигая от Святого Света  новые и новые огоньки, разносящиеся по всему храму.  Протиснувшись сквозь толпу, юношески восторженный Андрей дотянулся до Святого Огня, зажатым в руке, толстым пучком свеч. Свечи вспыхнули, отражаясь в его, сияющих небывалым счастьем, глазах. Но взгляд этот тут же затерялся в ликующей, чужеродной толпе смуглых, курчавых единоверцев.

   Охваченный радостью, от свершившегося на его глазах чуда, Андрей вышел из храма, огляделся и направился к поджидавшим его отрокам, в руках которых тоже светились свечи, а рядом фыркали, отмахивались хвостами добрые их кони.
   - Христос среди нас, православные!
   - Есть и будет, княжич! - хором отозвались отроки.
   - Масло залил? – спросил Андрей у старшего.
   - Лучшего, господин. По краюшек! – отрок протянул ему большую, красного стекла, лампаду.
   Андрей заглянул в нее, кивнул удовлетворенно, поджег фитилек от своих свеч и стараясь особо не раскачивать на цепочке, вернул лампаду отроку:
   -  Глядите у меня! Чтобы до самого Суздаля не погасла и… Из рук в руки – отцу моему! А не убережете, станете кресалом сызнова поджигать! - он кивнул в небо и предупредил. - Господь, он все видит и небрежения к Свету своему, не простит!
   Старший отрок прижал ладонь к, серебрящейся на груди его, кольчуге.
   - Богом клянусь, княжич! Да, мы!..
   - Верю, Трифон, потому старшим тебя и нарядил. - оборвал его Андрей.
   - Все в дорогу собрали?
   - С избытком, княжич! – Трифон кивнул на тугие подсумки, свисавшие с крупов лошадей.
  Андрей снял с пояса и протянул ему, звякнувший тихонько кошель:
  -  Это, чтоб в пути ни в чем недостатку не было.
   Старший, принял кошель с поклоном, передал отроку, помоложе:
  - Благодарствуем, Андрей Юрьевич! А что князю возвестим? Когда ждать?
  Андрей, глянул на него строго. Тронул, невольно, рукоять меча, свисавшего у него на боку, повел плечом:
  -  Одному Богу ведомо. Пока задержусь. Сам знаешь, завтра, в Святое Воскресение, всем войском на Дамаск выступаем…
  Посмотрел на свои свечи, задумался на мгновение. И стал гасить их по одной кончиками пальцев. Погасив последнюю, протянул связку Трифону:
   - Улите Степановне, жене моей передашь. Пусть от отцовой лампады засветит. Да в пути полотном крепким оберни, чтоб не повредились.
   Старший взял свечи с благоговением:
  - Исполним, Андрей Юрьевич!
  Оглядев отроков с ног до головы, князь поправил наплечник у одного из них на кольчуге, и улыбнулся:
   - Ну, скачите, братцы... Бог в помощь!
  Отвязав коней, трое отроков, вскочили в седла, дружно кивнули князю,  перекрестились и пустили коней легкой трусцой.
   Андрей пошел к своему коню, и двое, оставшихся с ним, отроков метнулись к своим, Но князь, уже поправляя подпругу, их упредил:
  - А вы пока на подворье, в лавру Саввы святого, езжайте. К завтрему готовьтесь!
   - А как же ты, княжич? Один? Батюшка твой, Юрий Владимирович, строго повелел!..– обеспокоились отроки.
   - Чай, не в пустыне! – перебил их Андрей усмехаясь.. - Святая Земля!.. Разбойники не наскочат. А я только в Гефсиманию съезжу. Гробу пресвятой Богородицы поклонюсь.

   В пыльной духоте, за возами проезжими, уже видны были городские ворота. Но сбоку, из переулка послышался тревожный какой-то шум. Андрей придержал коня, прислушался к пьяной, совсем как на Руси, хоть и иноземной ругани разноголосой. Озадачился. А в переулке уже и клинки зазвенели. Андрей поворотил коня, дал шпоры…
  В стиснутом пыльными, желтыми стенами, узком пространстве, с полдюжины, пьяных  франков, окружив, вжавшегося в стену, тонконогого юнца, похоже, германца, с не отросшей еще, как подобает, рыжей бородкой, вертели у него перед носом мечами, замахивались грозно, наперебой осыпая его бранью и насмешками:
   - Ну, что, морда швабская, обдристались перед неверными в Антиохии?
   - А Конрад твой, и вовсе!..
    - Точно, Рене! Всему христианскому миру задницу свою королевскую явил, сволочь трусливая!
    - Отвечай, рыжий! Зачем он в Константинополь смылся?!
    - У Мануила  под столом прячется?   
    - А мы?! Скольких родичей, не говоря о лучших друзьях, потеряли!
    -  Весь наш обоз! С голоду в пустыне безводной пухли!
    -  И ни капли вина, горло промочить, скотина ты, рыжая!
  Рыжий,  как мог, молча, отмахивался мечом, пытаясь сохранить рыцарское достоинство,. Но шансов спастись у него не было. Франки всё разъярялись. Кто-то уже ткнул рыжего клинком в руку. Германец закусил губу от боли, но меч не выронил.   
  Андрей соскочил с коня, выхватил меч и, плашмя, вполсилы, ударил первого попавшегося по спине. Грозно потребовал:
  - Оставьте его!
 Франки обернулись и пьяные их ухмылки чуть не до ушей растянулись:
   - О, еще один трупешник ходячий!
   - Тоже в могилу спешит!
   - Тут и уроем!.. 
 Франк замахнулся мечом, Андрей отразил удар - и завязалось… Франки пытались достать Андрея со всех сторон, но его двуручный меч был длинней, да и сверкал, вкруговую, стремительней. Двое франков уже катались по земле. Один, с воем, за живот держался, второй – за окровавленное плечо. А тут и рыжий присоединился. Спиной к спине, они отражали врагов вдвоем. Еще одного наземь отбросили и натиск франков начал слабеть - то ли слегка отрезвели, то ли холодок смерти почуяли. И наконец, отступили. Подхватив своих раненых и выкрикивая пустые угрозы, поковыляли прочь.
   - Хорошо дерешься! Венгр? – уважительно спросил рыжий.
   - Русский. – отозвался Андрей, утирая с меча кровь полою корзна и вкладывая его в ножны.
 - О, соболя, мед, Агнесс Русская! – восхитился, пряча свой меч, рыжий.
 - Прадеда моего, Всеволода Ярославича, сестра. - кивнул Андрей,  протягивая открытую ладонь.
    Рыжий стиснул ее с горячностью, прикрыв левой ладонью, радостно глядя в глаза своему спасителю:
  - Фридрих, герцог Швабии!
  - А чего ж без охраны? – искренне удивился Андрей.
  - А ты? – дерзко парировал рыжий.
  И оба расхохотались, сразу почувствовав взаимную душевную близость.
  - Андрей! – представился князь, еще не совсем отдышавшись, и уже серьезно добавил. - Из Владимира. Хорошая земля. А городок - так... Мизинный – заметив кровь на рукаве Фридриха, нахмурился . - Надо бы перевязать!
  - Кожу чуть повредил! – бесшабашно отмахнулся Фридрих. – Заживет, как на собаке.
  Обернулся и, высунув язык в сторону, бежавших с поля боя, франков, передразнил трескучий их говор:
   - Еще один тгг-р-рупешник!.. Лягушатники сгг-р-раные!
  Андрей снова не смог сдержать смех...
 
  И вот они уже скачут наперегонки по зеленому оазису. Спешиваются у колодца, чтобы напоить коней из длинного деревянного корыта.
  - Отец гонца прислал. -  говорит Андрей,  глядя в пустынную даль,  . – Сын у меня родился!
   - О, наследник! - Фридрих бросается к нему, сжимает друга в объятиях - Рад за тебя, брат!
  - Спасибо! – улыбается Андрей и снова задумывается. Заглянув Фридриху в глаза, спрашивает тихо. - Ты же стратег, Барбаросса... Как мыслишь, скоро  Дамаск возьмем?
  - По дому тоскуешь? – угадывает его мысли друг, но на вопрос не отвечает, только теребит слегка рыжую, уже заметно отросшую, бородку.
  Да и Андрей, русой щетиной зарос, но ему не до этого – разволновался.
  - Так - когда? – спрашивает настойчивей. – Муслимы ведь… Воины они - никудышние. Как за стены прыснули, когда Конрад ваш исполина того сарацинского одним махом, напополам, до седла рассек? Зря, что ли?
   - Зря - не зря… -  Фридрих отходит к корыту, ласково треплет гриву светло-серого, арабского своего скакуна. – Глянц! Глянц мой! – нехотя отрывается от любимого коня, оборачивается к Андрею. Сам знаешь, с каким войском Нур ад-Дин из Мосула идет…
  - И этих разметаем! - горячо возражает Андрей.
  Фридрих подходит к нему, смотрит печально:
  - А что толку?
  - Ты о чем, брат? – искренне не понимает Андрей.
  Фридрих, молча, накручивает бородку свою на палец, отпускает и снова наматывает.
   - А на Руси все князья в согласии и верности пребывают?
   - Какое уж там согласие!.. отмахивается Андрей, мрачнея...
   - Вот и здешние рыцари всполошились… - криво усмехается Фридрих. -  У них, мол, исконные, данные Богом, права, а мы – пришельцы алчные. Так кому же знамя над Дамаском водружать?
   - Король Балдуин воду мутит? – угадывает Андрей.
   - Если бы он один!.. – протяжно  вздыхает Фридрих. – А патриарх Иерусалимский, а Раймонд из Антиохии, а Тьерри граф Фландрии, а все неудельное  рыцарство, золотом Нур ад-Дина купленное? Да весь наш крестовый  поход! Того и гляди ... Не мусульманская, наша, христианская кровь, в раздорах да сварах, бурной рекой хлынет…
   Андрей, молча, отходит к коням. Поправив вороному своему удила, берется за уздечку, отводя коня от корыта. И резко вскакивает в седло...

     Ехали рядом неспешно, опустив поводья, почти соприкасаясь стременами. Фридрих огляделся по сторонам, наклонился в седле к Андрею, шепотом поведал:
  - Конрад от всех этих козней устал. В Брауншвейг возвращается. Уже решено. Пора, брат, и нам в уделы свои собираться…
 
   Чайки стремительно проносятся над простирающимся впереди морским простором. Андрей и Фридрих стоят у борта византийского парусника, опершись на поручень, молча, глядят вдаль.
    Князь косится на взгрустнувшего друга, кладет руку ему на плечо:
  - У нас, после славных таких ристалищ, говорят: «несолоно хлебавши». А мы!.. - и, кивнув в бескрайнюю синеву моря, добавляет - Вон, сколько водицы соленой можем зачерпнуть – брюхо лопнет!
  Фридрих не сразу понимает, о чем речь, но сообразив, тычет друга в бок локтем и неудержимо хохочет…
    Над ночным Босфором завис такой густой туман, что даже золотые очертания гигантского купола Святой Софии едва проглядывают…

   Прощаясь у корабельных сходней в порту, Андрей и Фридрих, нехотя,  размыкают, в глубокой печали, дружеские объятия… Скромные отроки Андрея и щеголеватая свита Фридриха подводят  коней. Фридрих заносит ногу в стремя, светящегося и в полумраке, Глянца, но вдруг передумывает. Ведет коня к Андрею и отдает ему уздечку. Андрей растроган, пробует отказаться, но Фридрих неумолим. И князь, поневоле, передает ему уздечку вороного своего степняка… 
  Уже в седлах, они  вздымают ладони в последнем приветствии и разъезжаясь, каждый  в свою сторону, тают в тумане…

       Туман рассеивается… И уже различим силуэт, косо нависающей сверху, двери. Князь протирает, замутненный слезой, зрячий глаз. Дверь опочивальни видна отчетливей. Схватившись за нее и опираясь  рукой с крестом в пол, он медленно подтягивается… Привстав на одно колено, пытается встать на ноги… Но мир снова тонет в непроглядном ночном тумане. Только истошные какие-то вопли да конский топот слышны неподалеку. Словно целое войско проносится мимо в паническом бегстве. 

    - Княжич! Андрей Юрьевич! Беда! – кричит кто-то за пологом шатра.
  Андрей вскакивает. Обнажив меч, отбрасывает полог. Взволнованный дружинник склоняется к нему с седла. А, позади него, последние всадники проносятся заснеженной опушкой, истоптанной в грязь сотнями копыт, и скрываются за деревьями.
    - Ты кто? – Андрей молниеносно упирает острие меча в грудь всадника.
     Тот испуганно осаживает коня, сбрасывает шелом с растрепанной, взмокшей головы:
  - Бакуня я… Детский, десятник Ростислава Юрьевича. Он и прислал! 
  - Зачем? – Андрей опускает меч.
  - Измена!  – Бакуня соскакивает с коня, утирая со лба пот. - Половцы  наши ушли! А вслед… И клобуки черные разбежались! 
   - А воевода отцов? Жирослав где? – хмурится Андрей.
   - Пропал. Никак не сыщут. – взволнованно докладывает Бакуня. - А Изяслав с войском, сказывают, уже Стырь переходит, а с ним и ляхи, и Болеслав Богемский, и Гейзе, король венгров! – торопится доложить Бакуня. - С конницей! Все на нас ополчились, чтобы осаду Луцка сорвать!
   - А ты их видел? – подступает к нему Андрей. 
  -  Так... – разводит руками Бакуня, бессмысленно озираясь на заснеженные верхушки кустов, чуть порозовевшие в первых лучах рассвета, - Все говорят! Вот меня и снарядили, чтобы ты, не медля, к Муравице отходил! Брат твой, со всем войском там. Небось, не даст окаянному в обиду!
   - Меня не Ростислав! Отец поставил, засаду держать! – Андрей гневно втыкает меч в ножны. – Умру, а с места тронусь! Так брату и передай!
   - Да как же?.. – растерянно таращится на него Бакуня. – Велено всем пуще зеницы ока тебя беречь!
  - Вот и побережешь... - смягчается Андрей. – В дозор с нами поскачешь!
  - Это куда ж?.. – настораживается Бакуня.
  - К Луцку! Куда еще? – уже не глядя, бросает Андрей и кричит в голос. – Подъем!
   Из двух, раскинутых рядом, шатров выскакивает трое заспанных дружинников
  -  Жихарь где? – строго спрашивает Андрей, окинув их взглядом.
  - Так спать не давал, все о хоругви твоей пекся. Жердь подлиньше побёг срезать.
  - Не до хоругви теперь! Коней седлайте!  – приказывает Андрей и, сунув,  сложенные кольцом, пальцы в рот, пронзительно свистит.
 Дружинники уже выводят коней из большего, разбитого чуть поодаль шатра, сноровисто поправляют сбрую.
   Из леса появляется Жихарь с топором и целой березой наперевес. На ходу обрубает со ствола ветки.
 - Бросай! – кричит ему Андрей, уже оседлавший Глянца, сияющего белизной даже на фоне снега.
  Жихарь застывает, оторопев. Покорно бросает в снег топор.
 - Да не топор, березу бросай! – Андрей уже пришпоривает коня.
Трое конных дружинников пристраиваются следом.
  - А как же хоругвь, княжич? – кричит вдогонку им Жихарь.
  - Обойдется! – уже из-за деревьев откликается Андрей. – За мной!
   Жихарь бросается за своим конем к шатру. Бакуня стоит посреди поляны в растерянности. Но, увидев, вскакивающего в седло Жихаря, решившись, тоже взлетает в седло и скачет за князем.    
  Сквозь стволы и голый кустарник хорошо видны мощные зубчатые стены Луцка с дозорными у бойниц; глубокий крепостной ров; задранный к небу, скрывающий узкие ворота, подъемный мост под грозным монолитом высокой Въездной башни, укрепленной могучими контрфорсами... И нетронутое, заснеженное поле в широкой низине перед крепостью.   
  Конь одного из дружинников тянется мордой к кустам, обгладывает тонкие веточки.
  - Уйми жеребца, Гордей! – вполголоса приказывает Андрей. – Не ровен час, заметят.
   Дружинник потянув коня за повод, заставляет его лечь в снег. Бакуня, всматриваясь вдаль с прищуром, взволнованно вытягивает руку в сторону:
   - Гляди, княжич! Никак, Юрий Владимирович наш сбоку подходит!
   И действительно, вдалеке, справа от крепости, мелькает над каменными ее зубцами багряный с белым крестом, знакомый отцовский стяг.
   Дружинники приободряются. Зачерпнув пригоршню снега, Андрей утирает, взволнованное, горящее азартом атаки, лицо:
   - Подмогнем своим, ежели что!
   - То - само собой! – Жихарь обеими руками поправляет шелом на голове. -
  - Жаль только хоругвь не прихватили… Нас и не увидят.
   И тут крепостной мост начинает опускаться. Андрей и дружинники застывают в тревоге.
  А мост, с отдаленным грохотом, падает на опоры внешней оконечности рва. Медленно поднимаются крепостные ворота  с острыми железными кольями по нижней кромке. И на мост, ощетинившись копьями, рогатинами, сверкающими на солнце, мечами, выезжает не дозор - целое войско вражеское.
   - Батюшки-светы! – испуганно шепчет Гордей.
  Покосившись на него, Андрей мрачнеет:
  - Батюшка мой о вылазке этой, видать, и не догадывается. А вдруг налегке, с миром подходит? - он резко вскакивает. – Скачем! Надо упредить!
  - Да куда ж нам?.. Супротив!.. – всплескивает руками Бакуня, кивая на врагов, черной тучей стеснившихся на мосту. - Тебя беречь велено! Побойся бога, княжич! 
  - Пусть враги боятся! Христос среди нас! – весело напоминает Андрей, вскакивая в седло.
  - Есть и будет! – хором откликаются  дружинники, уже оседлавшие коней.
  И только Бакуня, глядя вслед князю с укоризной, медлит. Но, перекрестившись торопливо, тоже вскакивает на коня.
  А враги, успевшие перейти мост, выстраиваются на снегу широкой пешей колонной, которая решительно направляется в ту сторону, откуда должен появиться из-за крепостных стен, давний их суздальский неприятель, а ныне, промыслом Божьим и дерзновенным коварством своим -  Великий Князь Киевский, Юрий Долгие Руки.
  Но кто-то уже углядел на снежной целине горстку всадников, несущихся к крепости от леса. Колонна приостанавливается, сбившись с шага, воины в недоумении всматриваются в этих неведомых, непонятно откуда взявшихся храбрецов...
  Андрей слету врезается во вражеский строй первым, разит копьем во все стороны, топчет  конем, замешкавшихся врагов. Дружинники его не отстают. Оторопевшие от ярости внезапной атаки, враги, пятятся, отступают, разбегаются в страхе, кто-то уже скатывается в ров, кто-то в панике рвется назад, к мосту. Но атакующие всадники, прорвав вражеские ряды, тоже взлетают на мост и безжалостно сеют вокруг смерть. Видно, что задние ряды врагов, смешавшись, бегут, в страхе, к воротам. Но иные, опамятовавшись и осознав численное свое превосходство, сопротивляются все тверже и уверенней. И вот уже падает с проткнутым брюхом конь под Гордеем, а сам он бесследно пропадает в сражающейся толпе. Вражеская рогатина вонзается в плечо Жихаря и рывком сбрасывает его с, взметнувшегося на дыбы, коня. Тыча в разные стороны мечом, падает под ноги врагов, Бакуня.
   Ударившись в чей-то щит с треском ломается копье в руках Андрея. Отмахиваясь обломком от врагов, Андрей оглядывается по сторонам но в  толпе врагов уже не видит ни одного из своих соратников. А тут еще увесистые  камни обрушиваются совсем рядом из-за зубцов Въездной башни. Сшибают с ног вражескую пехоту, но целят в него. Размахнувшись, Андрей отбрасывает обломок копья в сторону с такой силой, что тот, вращаясь в воздухе, сшибает с ног сразу двоих луцких. Но, уцелевшие, наседают на него  отовсюду все яростней. А тут еще вражеская рогатина, проткнув седельную луку, вонзается глубоко в тело его коня. Глянц  ржет громко, жалобно,  взвиваясь на дыбы. Андрей левой рукой торопливо похлопывает его по загривку, а правой выхватывает меч и, отбиваясь  от врагов, громко кричит в небо:
   - Твой день, Федор! На тебя, Стратилат, уповаю!
  Израненный Глянц оседает на задние ноги, бьет врагов передними копытами. Ржет, отчаянно кося глазом на врага, пытающегося вырвать из его раны свою рогатину, но Андрей, одним взмахом сносит ему голову вместе с рукой, вцепившейся в рогатину. Разя мечом направо и налево, он зажимает окровавленный круп коня обеими ногами, вжимается в седло, как бы проталкивая его всеми силами, сквозь клинки, топоры и копья, обступивших его врагов.
   - Вперед, Глянц! Вперед!
  Конь жутко хрипит, но все же выносит его из толпы на открытое пространство перед мостом и, сбивчивым, спотыкающимся аллюром скачет к лесу. А слева от крепости грозно взвывает боевой рог и багряный княжеский стяг полощется в воздухе над стремительно приближающимся конным войском. Да и на краю леса возникают все новые всадники под хоругвями брата его, Ростислава. И тут же устремляются навстречу Андрею. Но Глянц замедляет бег и, словно наткнувшись на невидимую стену, падает посреди поля.
  Склонившись над ним, Андрей гладит умирающего коня, шепчет в отчаянии:
     - Глянц! Сиянье мое, держись!
    Он всматривается в огромный, застывший зрачок коня, а в его глазах встают слезы… И он уже не видит, ни вставших над ним могучей стеной, ни проносящихся мимо всадников, которые мчатся к крепости. Но там уже и врагов не видно. Последние в ворота заскакивают… А мост, судорожными рывками, поднимается над запятнанным кровью рвом. И только два израненных воина, прихрамывая, бредут, в обнимку ото рва, в сторону Андрея. Дохромав, останавливаются, чуть покачиваясь на нетвердых ногах. Это Жихарь и Бакуня.
  Андрей поднимает затуманенный слезой взгляд. Всматривается в лица,  словно не веря, чудесному их спасению, шепчет:
  - Слава тебе, Господи! Живы!
  - Бог миловал. – улыбается, сквозь боль, Жихарь.
  - Да и ты, княжич… Не промах! -  вглядывается ему в глаза Бакуня.          
  - Грешен я, православные!.. Себя не помню в бою. Ярость глаза застит. – признается, с тяжелым вздохом, Андрей...
   
    На заснеженном взгорье над обледеневшей рекой чернеет свежая могильная насыпь, в которую врыт, наспех обработанный, гранитный столбец, с кривовато выбитой на нем надписью: «ГЛЯНЦ» (через древнерусский «юс малый»)
  Андрей стоит над могилой, склонив голову, шепчет чуть слышно:
   - Прощай, конь!  Земля тебе пухом! И ты прости, Фридрих! Не уберег я красавца нашего…
  Из-за спин дружинников, стоящих позади Андрея, шустро выныривает подросший Яким. Приостанавливается, поглядывая пытливо на застывшего князя, на столбик с надписью. Решившись все-таки, окликает:
   - Андрей Юрьич! Великий Князь на совет кличут!...
  Андрей оборачивается. Видит его, с тяжелым вздохом, отходит от насыпи...

    Стражи кланяются, почтительно откидывая перед Андреем полог большого шатра с золотым навершием и багряными княжескими флажками по углам…
  Совет уже начался. На полу, устланном коврами, в четырех креслах восседают князья – Юрий Владимирович и старший его брат, морщинистый, седой как лунь, Вячеслав. Напротив – ерзает в кресле, взволнованный их племянник, Изяслав Мстиславович, слева от него, поближе к тлеющей жаровне, могучий  Владимирко  Володаревич, князь Галицкий. Прочая родня, воители и бояре сгрудились за их спинами, стоя. Среди них и старший брат Андрея – Ростислав. Стараясь не бросаться в глаза собранию, Андрей пристраивается рядом с братом, позади отца   
    А посреди ковра, иноземный посол, с характерным акцентом, громко зачитывает грамоту:
   -… Вы с племянником твоим начали войну. Мы же, поскольку христиане и ближние вам свойственники, стараясь прилежать о том, чтоб между вами и всеми нами любовь была и мир, из которого государствам благоденствие происходит, советуем  вам  мириться, договорясь по справедливости, что кому надлежит. – прервав чтение, посол косит глазом на Юрия, на Изяслава…
   Юрий Владимирович перебирая в левой руке лестовку, костяшками правой, поглаживает бороду, слушает посла  с легкой усмешкой. Старенький Вячеслав внимает с открытым ртом. Пальцы  Изяслава судорожно сжимают резные подлокотники.  Владимирко хмурит брови, пытаясь уловить потаенный смысл послания.
  - Ибо Изяслав!.. – возвышает голос посол. - Владеет ныне Владимиром Волынским и Луцком с прочими градами прилежащими. Оставь оное ему, а что принадлежит к великому граду Киеву, удержи, и Изяславу в то не вступаться. И о том объявите нам подлинные ваши намерения.
   Посол опускает грамоту, окидывая собрание быстрым, пытливым взглядом. В наступившей тишине слышно как уголья в жаровне потрескивают, а где-то вдалеке заливисто ржет жеребенок… Но князь Юрий громко хлопает ладонью по колену. Переглядывается с вздрогнувшим от неожиданности Вячеславом и, покосившись на, впившегося в него взглядом Изяслава,  веско. решительно провозглашает:
   - Господь да поможет зятю нашему королю Гейзе и брату нашему Болеславу, что они о мире и любви между нами попечение имеют, желая нам доброго согласия и благоденствия. Такого же им желаем и за доброжелательство благодарим.  А  что велите нам мириться, оное не можно учинить, пока вы с войсками на нашей земле стоите, ибо было бы то чести нашей принужденное  поношение.  Если угоден вам мир, жизней и сел наших не губите, не тяготите землю русскую, выйдите отсель прочь - угре в Угры, а ляхове в Ляхи,  мы же с племянником  Изяславом, договорясь, как пристойно, сами уладимся. Так, слово в слово, и передай! 
    И слегка взмахивает пальцами в сторону раздвоенного полога, мол, времени нашего больше не занимай, убирайся! Посол, с частыми поклонами пятится к выходу... Оттолкнувшись ладонями от подлокотников, Владимирко резко встает, подходит к жаровне, потирая руки, греет их над угольями. Оправив на плече застежку, шитого золотом, корзна, выходит на середину,  приложив, для пущей убедительности, правую ладонь к груди::
  - Я никому, неправдой, зла не желаю, и ныне встал промеж вами, только
желая вас примирить. – и, опустив руку, оборачивается к Изяславу. - Ты, Изяслав Мстиславич, знаешь, что на Руси старших издревле почитали, а младшие им повиновались. И государство процветало, в силе и богатствах умножаясь. А где младшие, старших презрев, меж собой воевали, земли  разорялись. Ныне, сам знаешь, Юрий тебе старший, а ты на него с войском идешь, кровь христианскую беспутно пролить норовишь. Того ради, советую тебе покориться его старшинству, и остаться при владении своем на Волыни.
   Владимирко возвращается к своему креслу, садится, удобно раскинувшись, и негромко добавляет:
      - А биться вам я никоему не допущу!
  Изяслав, вскочив, выпаливает в него скороговоркой:
    - Брат, что Юрий мне, после Вячеслава, во всех Мономашичах, старший, о том всем ведомо и спора тут нет, но он имеет от отца, данный ему, великий удел Ростовский и Суздальский, а Киев его же отец, а мой дед, отдал моему отцу. После отца, после дяди моего старейшего Ярополка, а также некоторых сторонних злодеев наших, киевский стол я наследовал. Одною всевышнею помощью божескою его получил, и оный бесспорно мне надлежит.
   Юрий и Вячеслав насмешливо переглядываются. Владимирко глядит на Изяслава набычившись. А тот взволнованно продолжает:
   - Но Юрий, не желая довольствоваться своим, отчины той кровной меня лишил, уповая в Киеве больше веселья иметь, нежели в своих владениях.
     Изяслав умолкает, смотрит на Юрия с укоризной. А тот словно не слышит, разглядывает перстни на растопыренной своей пятерне. Изяслав оборачивается к Владимирку и дрогнувшим голосом объявляет:
   - Киев я ему оставляю!
  Одобрительный гул раздается за спинами князей. Юрий, поглаживая бороду, вскидывает бровь. Но Изяслав не ограничивается явленным великодушием, разводит руками, как бы в полной растерянности:
  - Но он не доволен, хочет меня и Владимира, и Волыни лишить, Луцк осадил, людей моих губит. – Изяслав упирается взглядом в Андрея, но тот никакого смущения не выказывает, так что Изяславу только и остается, что  воззвать ко всему собранию. - И коли помощью вашею все добудет, и тем не удовольствуется. Я верно ведаю, что хочет он и черниговским… - Изяслав оборачивается к Владимирку.
   - А может, и тебе в земле Галицкой то же учинить! Да и всех прочих князей наследий отеческих лишить.
    Владимирко невольно косится в сторону Юрия, но Изяслав заслоняет ухватистого дядюшку своего, подступив к креслу Владимирка вплотную и уже всерьез угрожая:               
    - Помогай ему! Помогай, чтоб тебе или детям твоим от властолюбивой этой родни, как мне, лишение наследия отческого последовало! Кто тогда противиться им сможет? Разве что, одно правосудие божеское! Ибо сам видишь сына Юрьева, Ростислава, который рад бы всех князей в один день сгубить, а  всей землею Русскою обладать самовластно!
   Владимирко не выдержав, вскакивает, почти отталкивая от себя злого этого пророка:
   - Довольно, Изяслав!  Владимировичи! Братья! – он  искренне удручен. - Что же нам тут, до скончания века, друг супротив друга стоять?  Христом Богом молю! Примиритесь  с племянником. Оставьте его на всей области его Волынской без ущерба.
   Ростислав, подскочив сзади, нагибается к отцу через спинку кресла:
    - Не слушай их, батюшка, обманут!
    Андрей тоже подходит, встает перед отцовским креслом, говорит тихо, но так проникновенно, что в шатре всё замирает, словно окружающие и вздохнуть боятся.
   - Отец, Бог поставил властителей на земли в отмщение злым, благим на благодеяние, к защите обиженных. Но Он и погрешивших повелевает, наказав за вину, прощать. Как будем ко Господу молиться, говоря: «Оставь нам долги наши, как и мы оставляем прегрешившим нам»? Не будет ли нам суд Его, тою же тьмою кромешною, что и, бывшему должным, чужой талант?
    Владимирко, вслушиваясь, внимательно присматривается к Андрею. А тот продолжает:
   - Племянник твой Изяслав  уже довольно наказан, и ныне милости твоей просит.  Отец, ангела  с неба Бог нам не пошлет, пророки и апостолы во дни наши не родятся, но учение их с нами; его должны слушать и почитать, а веру хранить, не думая, будто мы неподсудны Богу.
   Старенький Вячеслав, слегка припадая на левую ногу, встает перед Юрием, 
рядом с Андреем, обняв его ласково за плечи, а в глазах даже слезы поблескивают:
   - Блаженны миротворцы,  ибо сынами Божиими нарекутся; блаженна же будет и земля Русская, коли  братолюбием князей  расцветет и  умножится!  Брат, если Бога любишь, а брата ненавидишь - ложь сие. Помирись с Изяславом! Отдай ему то малое, что он просит, брат!
  Юрий переводит взгляд со старшего своего брата на сына. Он тоже растроган. Смахивает со щеки слезу и встает:
  - Сыне мой любезный и праведный! Отныне Вышгород наш крепкий, с храмом святым Бориса и Глеба, тебе, достойнейшему, вручаю!
  И проглотив ком, вставший от волнения в горле, подходит к Изяславу, кладет руку ему на плечо:
  - Так тому и быть! Оставляю тебе Владимир и Луцк со всею областью по Горынь-реку! Целуй крест, племянник, что к Киеву подступаться не станешь.
  - Не стану! – радостно обещает Изяслав, но тут же припоминает. – А как же дани новгородские, кои отцу моему, Мстиславу и потомкам его вечем обещаны и грамотою с клятвою утверждены.
  Юрий застывает от такой наглости. А тут еще боярин его думный, подскочив сзади голосит:
  - Не уступай, князь! Оные дани издревле Великому князю надлежат! Тому, кто в Киеве правит!
     Но к отцу  снова подходит Андрей, просит горячо:
   - Не слушай, отец, советов кровопролития и разорения Русской земле желающих, прими в любовь племянника. Войною напрасной не разоряй государство. Помяни, слово писанное, сколь хорошо, сколь радостно жить братии в мире! А дани те… Не только покой и согласие, но и душу свою на них променяв, разве унесешь все в могилу?
    Юрий слушает сына, опустив голову, долго молчит в задумчивости. Наконец, вскидывает взгляд на Изяслава и криво усмехается:
   - Будь по-твоему, племянник. Но, чур, окромя Белоозера! А Киев град, со всем прилежащим, я брату своему старшему, Вячеславу передаю. Сам же в Суздаль возвращаюсь!
    Обомлевший Вячеслав только глазами хлопает. Владимирко, откинувшись в кресле, глядит на Юрия  изумленно недоверчиво.  А тот, обернувшись к, застывшей по стенам шатра, толпе, властно взывает:
   - Владыко! Неси святой, пречистый свой крест! Изяслав Мстиславич в верности клясться будет! 
  Подкатившийся сбоку, округлый как колобок, епископ, звякнув длинной цепочкой, возносит, покоившийся на его животе большой наперсный энколпион к губам Изяслава. И тот, целуя его, внятно и торжественно произносит:
   - Клянусь Господом нашим Всемогущим! Слову моему быть верным, а   Киева впредь не замать!
  У Владимирка, пристально наблюдавшего эту клятву, невольно вырывается тяжкий вздох.
Золоченая поверхность креста, в руке епископа, вспыхивает ослепительным бликом, отразив пламя факела, которым освещен шатер. Андрей невольно зажмуривается...

   А, открыв глаз, видит что крест, с глубоко вогнутой грудью Спасителя, в окровавленной его руке, совсем не блестит. Он тусклый, по краям разводами прозелени медной изъеден...

   Пьянка в медуше продолжается – шум, гам, дерзости, хмельное веселье… Кто-то из злодеев уже храпит в углу, подложив под голову березовую метлу, кто-то блюет в темном закутке за бочками… 
Привалившись спиной к сломанной двери, князь Андрей сидит,  на пороге опочивальни. Смотрит на крест и словно черпает в нем силы. Со стоном приподнимается, встает на ноги и, придерживаясь рукой за стену темного коридора, бредет, покачиваясь, к прямоугольному просвету в дальнем его конце...

                *       *
                *

     Самым мучительным в его молодости было неуемное властолюбие отца. Никакого покоя душевного. То, лаской коварной подогревая, сплетает родственные союзы, вяжет узлы кровные в надежную ловчую сеть, то вдруг рубит с плеча, напрочь. И снова за тонкие ниточки чужих корыстей и самолюбий тянет, полками засадными на трактах торговых  союзы и подвохи выстраивает. И все к столице  прилаживается, все метит на киевский Великий престол, в чертог Ярославов, поближе к святой Софии. Но есть ли в том мудрость?:
    Вот  уж, было, и захватил столицу. Изгнал Изяслава. Так возжелал отнять и Волынь. Слету не заладилось. Не без взаимных потерь, как-то, с Божьей помощью, примирились. Но ни даней новгородских обещанных, ни движимого всякого имения, ни прочей рухляди ценной, ни припасов съестных в походе присвоенных, ни табунов конских,  ни рогатого скота, угнанного с Волыни, отец Изяславу не вернул. Тот и взъярился. Вновь родственных своих венгров с ляхами призвал и двинулся, на обидчика.
    А у Андрея новая напасть… Как легко и радостно на душе, когда с холмов, с башен вышгородских на, зеленеющее ярко по весне,  левобережье Днепра смотришь. Улететь туда хочется! А еще мать –  кровинушка… Только здесь, впервые ее узнал. Ведь совсем несмышленышем был, когда мать пропала. Помнил, что плакал по ней часто и все нянек да отца выспрашивал – где? Но няньки только песнями да сказками отвлекали. А отец мрачнел и отмалчивался. Повзрослев, понял, что мать умерла. Смирился. А она – вот! Живехонька. В постриге монашеском, в обители женской! Поначалу, непривычно было. Но постепенно сблизились как-то, сроднились. Тогда и рассказала ему, что отец прогнал ее от себя, когда понял, что Святослав, младший брат Андреев, слабеньким уродившийся,  на ноги не встает, и ходить никогда не сможет. Счел Юрий жену в том повинной. То ли  кем-то заговоренной, то ли чарами своими половецкими, невзначай, младенцу повредившей. А, скорей всего, просто разлюбил, другими красавицами увлекся. Вот и заточил в монастырь Богородичный, всего в двух поприщах от Вышгорода.
    Монастырь тот стоял на горе, всем ветрам открытый. Зябли монашки, и не только зимой. Да и мать покашливала. Словом, решил Андрей  облегчить тяготы их мирские,  В затишье, меж высоких холмов, новую церковь и обитель, при ней, выстроил. И икону Божьей Матери чудотворную, с благословления Климента, митрополита, торжественно туда перенес, Как же монашки радовались! Особенно мать, когда, рядом с ним, перед иконой той, самим апостолом Лукой писаной, заутреню стояла...   

    И вдруг является из столицы, престарелый  дядька Вячеслав - как снег на голову:
  - Будь здрав, племянник, слезай с трона! Вышгород теперь мой. Не удержать мне стольный град даже от берендеев. Так бояре киевские постановили, а братец мой младший, отец твой, утвердил, венец у меня отнимая.
   Андрей, в полном недоумении, скачет к отцу, и на скрещении дорог, Глеба, брата своего, встречает, изгнанного тем же Изяславом из назначенного ему в Пересопнице, княжеского удела,
   - А все из-за батюшки! – плачется Глеб. – Условий мира не выполнил. Вот Изяслав и озверел. Иду, говорит, на вашего отца, который ни правды, ни ближних своих не признает!
   Юрий, как ни в чем не бывало, встретил сыновей радушно в палатах Ярославовых. Но не успели и за стол сесть, как гонец, взмыленный весь, примчался. Мол, Изяслав совсем близко подошел и киевляне двуличные войско его, в насадах несчетных своих, уже через Днепр перевозят. А с ними и клобуки черные - чуть не весь Торческ переметнулся. И берендеи, легкую наживу почуявшие.
   Что поделать, когда отец родной не в себе? Носится по палатам, рвет бороду , и, то за меч, то за сундук с казной походной хватается. И уже ничем не распоряжается, а только шепчет затравленно:
   - Бежим, детки! Бежим отсель! Да поскорее! 
            
   Ну, добежали до Городца Остерского. Но не успели, можно сказать, дух перевести, а отец уже гонцов к Давыдовичам черниговским засылает и к верному соратнику своему, Новоград-северскому Ольговичу, Святославу :
   «Скликайте, братья, все рати пешие и конные! Трубите в поход! Да половцев диких поболе с собой приводите! На Изяслава, христопродавца и клятвопреступника  окаянного пойдем! Киев брать будем!»   
   А Владимирко Галицкий, который везде тайных слуг своих имел и денег на них не жалея, всегда подлинные известия получал, уведав о том, не медля, прямо к Киеву пошел,  Юрию в помощь
  Так что столицу и брать не пришлось. Изяслав, как только о мощи войска Владимирка заслышал, ужаснувшись, бежал со всеми присными из Киева до самой Волыни. Только у Луцка остановился и заперся в нем крепко-накрепко.

   А князь Юрий вторично воссел  на Киевском столе. Устроил пир для князей, Владимирка одарил не скупясь и, с великой благодарностью, проводил в Галич. Но опасаясь новых  набегов Изяславовых, отдал свою часть волости Волынской с Пересопницей, Пинском, Дорогобужем и Туровым, надежнейшему из сыновей, храброму  Андрею. Ведь тот,  все более всеобщее уважение заслуживал. Легко смирил половцев, которые, называясь союзниками его отца, грабили и жгли беспредельно в окрестностях  Переяславля,  а в послов Юрия дружно плевали. Но удалились, как только Андрей велел им оставить русских людей в покое.
   Изяслав, тем временем, тоже опасался нападения суздальцев и, подумывая ударить первым, под видом переговоров о замирении, засылал к Андрею, послов для осмотра городских укреплений, в грамотах же писаных, обещая:
  «Отказываюсь навечно от Киева, если отец твой честью уступит мне Волынь. Венгры и Ляхи не братья мои, земля их мне не отечество. Хочу Русским  остаться и достоянием предков наших мирно владеть!».
   Но Андрей, как муж осторожный, не верил ему до конца. А чтобы присылки эти разведыванию коварному не послужили, как то с Глебом, братом его, уже произошло, укрепил стены Пересопницы и прочих волынских городов. Повсюду надежную стражу поставил и войско, потребное к обороне, всегда  под рукой держал. Но, в силу искреннего своего миролюбия и кротости, слезно просил отца снова простить и принять к сердцу раскаяние Изяслава.
               
    Словом, дипломатическая часть посольства Изяславу вполне удалась, но разведка не принесла пользы. Послы-лазутчики доносили, что наскоком Пересопницу  не взять, «зане укреплен город и дружину Андрей совокупил».    А А, вскоре, и ответ Юрия на сыновнюю просьбу последовал:                «   «Если Изяслав не успокоится на своей Волыни, я дам ему ту же волость, какую он дал Игорю, убиенному, по тайному его умыслу, посередь Ярославова двора».
    Пришлось Изяславу вновь к иноземным союзникам воззвать, И те не замедлили откликнуться - конно, людно, оружно.  Новая война грянула на Русь...
     В зиму 1150/51 г. отборное венгерское войско, состоявшее из 10 000 «добрых мужей», прибыло во Владимир-Волынский. Изяслав, имея уже свое войско собранным, потчевал воеводу и прочих начальников венгерских, одарил каждого по достоинству и сразу повел к Киеву, ибо киевляне и черные клобуки давно уж слали  гонцов, чтобы вместе изгнать Юрия.                Н Но зная храбрость и стойкость Андрея, Изяслав обогнул Пересопницу стороной, чтобы людей и время попусту не терять. Только Заречье пожег и двинулся к Мыльску (ныне Радомышль). Тут пришла весть, что уже идет на него грозный Владимирко. Пришлось успокаивать, засомневавшихся вдруг, венгров. Ведь впереди Юрий, со всей ратью Суздальской предстоит, а сзади Владимирко с войском поджимает - не впасть бы между ними впросак... Решили галичан, не дожидаясь, к столице поспешать. Разбить там Юрия и сразу за валами киевскими укрыться - там  уж не досягнут.  Венграм было все равно куда идти - русская география незнакома, во всем на Изяслава положились: «Мы гости твои, если добре надеешься на киян,  сам ведаешь люди своя. А кони под нами…»
   Но и Владимирко уже призвал, в помощь себе, Андрея. Совокупили войска и пошли за Изяславом…
   А тот, без сна и отдыха, гнал войско на восток.  Владимирко с Андреем шли по пятам, но не поспевали. Переправляясь через реки, Изяслав, всякий раз, оставлял на берегу засаду из конных стрелков. Тучи стрел встречали преследователей, мешая переправе. Чтобы не терять людей, Андрей с Владимирком отзывали их от реки. А враги, отстрелявшись, скрывались в лесах…   
    Обходя все, встречавшиеся на пути крепости, Изяслав добрался до реки Уж. Тут передовые части преследователей его и настигли. Тем же маневром - конными лучниками - задерживая вражью переправу. И, когда князья с основными силами подоспели, Изяславу стало не до засад - лишь бы оторваться. Но далеко не ушел. Притомились венгры, лагерем на ночлег расположились. Андрей с Владимирком, спешно переправившись, встали неподалеку. Дожидаясь рассвета, готовили воинов к решающей битве, не упуская из виду огней в неприятельском стане.
  Но Изяслав обманул, древним коварством воспользовавшись. Разжег в лагере большие костры и, посреди ночи, скрытно увел войска, поспешая к Белгороду – последней крепости на подступах к Киеву. Поутру, на месте его стана, лишь угли, остывая, дымились…
   Большая часть пути до Киева была пройдена, Изяслав находился  всего в двух переходах, ни за что не желал уже воевать с Владимирком - дружина престарелого Вячеслава в Вышгороде переметнулась на его сторону, а киевские бояре и вожди берендеев дали знать, что ко всему  готовы.          
  Брат Андрея, Борис, пировал с дружиною  в своих хоромах, когда воинские трубы взвыли под стенами. Невзлюбившие его, белгородцы открыли ворота  и опустили перед врагом мост. Полки Изяслава ворвались в незащищенный город. Борис, в панике, едва изловчился бежать к отцу, не менее беспечному.
   Теперь же, Юрий, не медля, собрал  вече. Но бояре киевские, устрашили его тем, что Владимирко и дети его, Андрей и Глеб, пали, якобы, в битве под Мыльском. Ужаснувшись, столь отчаянною вестью, но, более всего, опасаясь бунта ненадежных киевлян, Юрий все бросил, сел с Борисом в ладью и уплыл за Днепр.
    В полной готовности к бою, ждали от него вестей Андрей и Владимирко.  Не дождавшись, послали узнать, что происходит. Весть о том, что Изяслав уже в Киеве, а Юрий едва успел скрыться в Городце, ударила, как гром посреди ясного неба. Взбешенный Владимирко, кричал Андрею:
   - Вот каково княжение свата моего! Рать на него аж из Волыни идет,  как того не уведать! Ты, сын его, сидел в Пересопнице, другой в Белгороде, как того не устеречь?! Коли так, княжьте и правьте сами, а я один на Изяслава, с уграми его, не пойду!               
       И, с великой скорбью в душе, увел войско в Галич. Увидев сыновей невредимыми, Юрий горько пожалел о своем небрежении к правлению и обороне, только теперь оценив все коварство киевлян, да и брата родного,  старинушки Вячеслава.
     А тут еще первенец его, Ростислав, внезапно скончался и был погребен в уделе своем, в Переяславле, в церкви святого Михаила. Господь пресек смертью злостные потуги его всей Русью владеть, многие беды и разорения земель учиняя. Никто его не любил. Один отец по нему плакал.                ТТо ли, осознав над гробом тщету мирских страстей, то ли от страху похмельного, после поминок, но решил Юрий Владимирович замириться с племянником. Вдохновленный нежданной такой кротостью отцовской, Андрей уже снаряжался в Киев, на переговоры. Но тут, из Новоград-Северска друг сердечный, Святослав Ольгович, подоспел и принялся убеждать недавнего, Великого Князя Киевского в том, что теперь не посольства, войска надобно снаряжать. Убедил быстро, чокнувшись с ним за ужином всего раз пять кубками с фряжским, Юрий резко приободрился. И стали они вместе на пальцах, возможные к призыву союзническому, черниговские да муромские полки считать. Это еще, не беря в расчет, суздальских и Святославовых, да  орд половецких. А, после шестого кубка, кликнули писаря - с родственными укоризнами и посулами щедрыми, грамоту в Галич сочинять.
     Скоро и в Киеве о том прознали. Старый Вячеслав свою грамоту прислал:    «Ныне Изяслав загладил вину свою: почтил дядю заместо отца; я назвал его сыном, а он меня – Князем Киевским. Боишься ли унизиться предо мною? Но кто из нас старший? Я был уже бородат, когда ты, Юрий, только родился. Опомнись, брат, или, подняв руку на старшего, бойся Небесного гнева!»
    Однако Юрий со Святославом Ольговичем не убоялись. Вновь война развязалась. Ополчившись, Юрий подступил к Киеву. Стрелы со свистом летели через Лыбедь, не давая коннице половецкой ходу. И Андрей, не сдержавшись, поскакал к броду один, промчался в фонтанах брызг  по мелководью, выскочил, прикрываясь щитом уже на том берегу и врезался в ряды вражеских лучников, разя их одиноким своим мечом. Но, из-за пеших цепей, уже неслась конница дяди его, старца неугомонного Вячеслава. Тут бы Андрею и погибнуть без пользы, но неведомый половец, с такой силой ухватил его коня за повод и потащил назад, к берегу, что князь, в пылу схватки, и опомниться не успел. А половец, не отпуская повод, другой рукой прикрывал спину его своим щитом, пока на сушу не выбрались. Андрей оглянулся – выше по течению черные клобуки  тучей непроглядной неслись, сминая отряды половцев и суздальские полки. И тут, со стороны Ляхских ворот, где сражался отец, донесся рев рога, взывавшего  к отходу…
   Князь очнулся на холодном полу, у порога какой-то боковой двери. Конец коридора, чуть брезжащий во тьме, был уже близок. Дверь над ним снова качнулась на сквозняке, заскрипела тревожно - совсем как тот рог отцовский под Киевом… Князь стиснул зубы, подавив стон, привстал на четвереньки и опираясь на локти, медленно двинулся вперед. Но на полпути зашелся вдруг кашлем, ткнулся лицом в пол, чтобы передохнуть. В груди гулко, размеренно хрипело…
    Так же размеренно  колотит по остову берковца кулаком, упившийся в медуше Кучков зять, Петр, втолковывая что-то Якиму. Анбал, выставив вперед ладони, пытается его унять. Но Петр, только злобно отмахивается…
  В лагере осадном, уже снимавшемся с места, гриди княжеские тоже яростно спорили с половцами об отходе - уж очень хотелось поганым, не медля, без проволочек, Киев пограбить. Вот и возражали… Но Юрий, еще в бою, получил известие от Владимирка, забывшего былую досаду и уже выступившего из Галича к нему в помощь. Князь и рассудил, что выгоднее галичан дождаться и, тогда уж, ударить по Киеву всей мощью.. 
  Только  от Галича  путь неблизкий. Да и удача княжеская, вместе с погодой, переменилась. Теперь уже Изяслав по пятам преследовал. А Юрий, дожидаясь Владимирка, уклонялся от битвы, все дальше от Киева, мечты заветной своей, отступая… Но за Стужною, Изяслав, все же его настиг.
   И тут ужасная буря и тьма сделалась; дождь лил рекой, так что ратники едва различали друг друга. Устрашенные несчастным предзнаменованием, оба войска желали мира. Послы, насквозь промокшие, носились из стана в стан.  И можно бы согласиться, но… Ольгович рвался кровно отмстить за брата. Хотя, в крепком подпитии, признался как-то Андрею, мол, одному Богу ведомо, может, и не было в смерти Игоревой умысла Изяслава. В трезвости же, любые сомнения в том отвергал, склоняя родню к кровопролитию. Ночью, однако,  перешли за речку Рут. Но Изяслав не дал уйти далеко, уж очень страшился  Владимирка, вынуждал сражаться.               
    И завязалось  побоище.  Андрей Юрьевич управлял полками отца. Устроил суздальцев, объехал  ряды; стараясь воспламенить мужество в половцах приунывших. И первым ворвался в полки Изяслава. Но, первым же, сильным ударом изломил копье. Уязвленный в ноздри, конь взъярился под ним - шлем слетел с головы, щит упал на землю. Только Бог и меч верный уберегли. А половцы  под натиском дрогнули, выпустили всего по одной стреле и побежали… За ними -  Ольгович, так жаждавший крови, а там и  отец с братьями и дружиной, при виде гибели лучших своих людей. Все кинулись  через  Рут. Пришлось и Андрею отступить…    
.  Но Рут, после дождей оказался весьма топким, а войска Изяслава жестоко теснили. И много суздальцев  было побито и потоплено. Андрею, прямо в затылок большой камень из пращи угодил. Шлема-то не было,  не прикрыл от удара. Князь едва в седле усидел. А, когда к Днепру прибежали, он уже и идти не мог. Пришлось дружинникам, вшестером, рысью, на копьях его к ладье нести. Переплыв Днепр, направились к Переяславлю, а Святослав Ольгович с племянником на Припять ушел.   
    В  Переяславле стал Андрей шеей маяться. Не то, чтобы болела очень, но едва сгибалась. Даже отца встречая, не мог голову нагнуть, чтобы с почтением сыновним поклониться. Кто-то из бояр даже стал попрекать за спиной. Мол, возгордился, слишком высоко нос держит. А с чего бы?   
               
   И, в самом деле... Владимирко,  который был уже в одном переходе  от Рута, прослышав, о поражении Юрия, поворотился, и к Галичу ушел.  Ольговичи засели в Чернигове, половцы в степях своих скрылись, суздальская дружина почти вся у Рута полегла. А киевские полки, с берендеями совокупившись, уже подступали. Переяславцы, правда, готовы были за Юрия биться, но, уже на третий день осады, пешее их ополчение было разбито наголову  и берендеи зажгли предместья.
     Теперь уже Юрию пришлось  крест племяннику целовать на том , чтобы «Киева под Вячеславом и под Изяславом николи не искати»
               
     Впрочем, приговор победителей был не так уж и строг:                «Иди к Суждалю, а сына посади в Переяславли. Не можем с тобою быти».

   Целовали крест 24 июля 1151 года в церкви Святых Бориса и Глеба на Альте и старец Вячеслав с Изяславом,  и Юрий со всеми детьми. Но не был бы он Юрием Долгие Руки,  если бы отсрочку себе не выговорил под предлогом, что надо, мол, перед отъездом с кое-какими делами хозяйственными в Городце его Остерском управиться. Изяслав дал месяц, но особо оговорил, чтобы дядя всякие сношения с другом своим давним прекратил:
   « Святослав  же тебе Ольгович не надобен!»

   С тем и разъехались. Юрий, тут же, к Святославу тайно гонца послал, чтобы тот,  времени не теряя, усердно готовился « а дождемся Владимирка, войска довольно соберем  и отомстим Изяславу».
.  Пока отец гонца снаряжал, Андрей сидел молча. Но, как только тот вышел за дверь, искренне возмутился:
  - Батюшка, мы только сейчас крест целовали! Господь вероломства такого не простит!
   Юрий, чуть призадумался. И самоуверенно отмахнулся:
    - Отмолим!
    Андрей вскочил, шагнул к отцовскому креслу:
   - Мыслишь великое владение Киевское обрести, но зачем же, батюшка, пустые, войнами разоренные, земли искать? Там уже и людей мало остается, и, впредь, еще меньше будет. А земля без людей  - пустыня бесплодная.
     Юрий слушал внимательно. Под конец, даже головой согласно качнул. Андрей подступил ближе, указывая рукой на северо-восток:
     - В Суздале же, в Ростове и Владимире имеешь во владении полей и лесов изобильно,  в людях только недостаток. Но ты верно рассудил, начав города строить. И сколько иные князья земель своих войнами опустошили, столько  же тебе, совсем недолго в покое побывшему, своими людьми земель населили.
      Юрий чуть нахмурился, не нравилось, что сын смотрит на него, вскинув голову, как бы свысока. Но, вспомнив о тяжком его повреждении, полученном  при Руте, только вздохнул сочувственно. Андрей приободрился и взволнованно продолжал:
  - Слыша тишину и благоденствие в земле твоей, идут люди к нам не только от Чернигова и Смоленска, но многие, даже из-за Днепра придя,  расселились. Следственно, и доходов, и обилий всяческих у нас умножилось, а полей голых и лесов всё не перечесть.
     Юрий кивнул одобрительно и Андрей, подумал, что почти склонил отца к согласию:
  -  Так разве не разумно и далее прилежать об устроении земли нашей. И узришь вскоре плоды трудов своих. Будет у тебя градов и сел более, нежели у других. А когда и людей будет в достатке, непотребна тебе иная Русь, сам будешь непобедим  и ото всех почитаем.
      Андрей вдруг поморщился, потянулся рукой к затылку, осторожно шевельнул головой, вспомнив, невольно, о трудах своих ратных:
  - Не худо и воевать, когда надобно, но чтобы своего, притом, не потерять более, нежели приобрести хочешь. Ибо войну начать в нашей воле, как  захотим, а мир - как даст неприятель. А когда мира не будет, не умножится земля людьми, но оскудеет.
    - Мудро мыслишь, сын. - Юрий смотрел почти восторженно и Андрей
решил закрепить успех самым убедительным доводом:
    - К тому же, оставив владения свои без войска, как не опасаться, что булгары и печенеги, проведав о дальней твоей отлучке, земли наши не опустошат?  Если же случится в войне несчастие,  сам чужие войска к себе приведешь, погубишь более, нежели найти хочешь. И как тогда у сильного врага мира просить?
  Юрий встал, отошел к окну, задумался, глядя в светлые, зеленые дали. Андрей приблизился, заглянул в окно и тоже засмотрелся. Помолчали. Услышав тяжкий вздох отца, Андрей обернулся к нему, тронул за плечо и тихо, проникновенно взмолился:
   - Батюшка! Здесь у нас ни рати, ни сторонников верных, ничего нет!. Оставь это беспокойство суетное. Забудь!.. Поедем домой вместе. Затепло, неспешно доберемся. Начнем к зиме готовиться…
     Юрий отбросил его руку, глянул гневно:               
     - Оставить?! Наследие отца моего кровное! И кому? Племяннику-злодею? Или братцу, на старости лет свихнувшемуся? - голос его возвысился, загрохотал  под сводами горницы. - Оперся на ужа скользкого и мнит себя властелином, а тот прикрылся шутом седобородым, как щитом, и вертит им во все стороны, как захочет! Нет, сын! Не отступлюсь! До конца биться буду!               
   - А клятва? А  крест целованный? -  напомнил Андрей.               
   - Я клялся, мне и ответ держать! И на земле, и на небе! - непримиримо  сверкнул глазами отец.               
   Андрей опустил голову, понимая, что тут уж не переломить. Отошел,  рубаху  на ходу одергивая, сгреб с кресла свое корзно… И только у двери обернулся:               
   - Коли так... Один уеду. Прощай, батюшка! Бог тебе в помощь!..
  Юрий долго смотрел на закрывшуюся за сыном дверь, потом с тяжелым  вздохом оборотился  к окну. А по щеке его стекала слеза. Заглянувшее в верхний угол окна, солнце сверкнуло ему в его глаза  золотым слепящим лучом. Он невольно зажмурился, отчего слеза и по другой щеке потекла.

   Открыв глаза, прищуренные от яркого солнечного света, Юрий подносит ко лбу ладонь. Озирает, из под нее, круглую поляну в осеннем саду. Деревья еще не оголены, но часть листвы уже облетела, пестреет в траве золотыми, багряными пятнами. Посреди поляны брошен большой персидский ковер и, уютно расположившиеся на  нем, жена Андрея, Улита и молодая гречанка – вторая жена Юрия, о чем-то оживленно беседуют, полулежа. А две пожилые няньки, стоя рядом с ковром, непрерывно покачивают на руках младенцев, одинаково запеленатых в синий бархат.
   Юрий подходит к ним, осторожно перенимает у няньки одного из младенцев, заглядывает в спящее его личико. С радостной улыбкой, спрашивает у жены:
   - Угомонился, наконец, буй-тур мой, Всеволод?
  Но смех, неожиданно появившегося из-за ствола старого клена, Андрея опережает ответ отцовской жены:
   - Это, батюшка, мой буй-тур – Глеб. Твой-то помладше!  - и кивает в сторону второй няньки, которая поспешно протягивает князю второй бархатный сверток.
   Удерживая на левом локте внука, Юрий осторожно принимает на правый сына. Переводит взгляд с одного на другого, любуясь ими, почти шепотом произносит:
 - Мономашичи вы мои! Славен и могуч во князьях род наш будет!
 - Мой-то нынче сам, как пробудился, в люльке встал. – похвастал Андрей
   А из-за его спины появляются, продолжая сражаться, еще два мальчика с мечами деревянными и маленькими щитами.
  - Мстислав, Изяславушка, что же вы деду не кланяетесь? – ласково укоряет Андрей.
  И мальчишки, так и не поклонившись, бросаются к деду, обхватывают его дружно, в объятия с обеих сторон, не выпуская, впрочем, из рук оружия. Растроганный Юрий озирается в растерянности и смекалистые няньки, торопливо освобождает его руки от младенцев. Юрий чуть похлопывает старшего Изяслава по спине и взъерошив волосы на голове Мстислава, смотрит на них, не нарадуется:
   - Витязи вы мои! 
  Совершенно счастливый, окидывает взглядом свое семейство, золотисто-зеленую, пронизанную солнцем поляну, вздыхает полной грудью:
   - Какую осень Господь нам послал! Сухую да теплую… Благодать!
  Слышен приближающийся, стремительный конский топот. Все счастливое семейство тревожно оборачивается. И уже соскакивает с коня, бежит к ним, пересекая поляну, запыхавшийся гонец. Подбежав к Юрию, едва переводит дыхание:
   - Будь здрав!.. Княже!.. – и от переполняющего его волнения  умолкает, хватаясь за грудь.
   - И тебе!.. Радоваться. - хмуро вглядывается в него Юрий, ничего хорошего, при этом, гонцу не желая. – С чем прибыл?
   - Великий Князь преставился! – радостно, на всю поляну объявляет гонец.
   - Какой князь? - недоверчиво переспрашивает Юрий, отпуская внуков, потому что правая рука его, непроизвольно, уже тянется к мечу.
   - Киевский! – поясняет, изумленный его непониманием, гонец. – Изяслав Мстиславич!
   Лицо Юрия озаряется радостью:
   - Добрая весть! Земля ему пухом.
  - Но!.. –  с явной неохотой, чуть слышно, добавляет гонец
  - Что еще?! – впивается в него взглядом Юрий.
  Гонец молчит, поглядывая на него с опаской.
   - Что?! – подступает  к нему Юрий.
   - Изяслав Давыдович Черниговский на престол воссел…
   - Сват наш пронырливый?! - Юрий меняется в лице и уже не голос человеческий, рык львиный взрывает благостную тишину:
   - Да по какому праву?!!
  Оба младенца, проснувшись, заходятся душераздирающим визгом. Но Юрий уже не слышит, подступив вплотную к гонцу, гневно кричит ему в лицо, указывая направление распростертой дланью:
   - Скачи! Не медля! Слово в слово передай негодяю: Мне отчина Киев, а не тебе! Мне в нем и править!
    Гонец с частыми поклонами,  пятится к взмыленному своему коню.
   
  Из бадьи с водой выныривает мокрая башка пьяного урода, который вертит ею, фыркая и отряхиваясь, И тут же, качаясь из стороны в сторону, и с злобным ворчанием, расталкивая толпящихся на его пути, таких же пьяных  злодеев прорывается к  вскрытой кадушке, черпает ковшом со дна и жадно пьет, проливая половину меда на распахнутую свою сорочку…
   
   Миновав на четвереньках порог коридора, князь Андрей оказывается, перед ведущими вниз винтовыми ступеньками. Над лестницей тускло светится окошко. Князь смотрит на него снизу, подбирается поближе к стене и, опираясь обеими руками о стену, невероятным усилием встает на ноги. Заглядывает в окошко - в темном небе светится ковш Большой Медведицы, а нам ним, словно медвежонок, маленький ковшик, но, на конце его, сияет большая, самая яркая Полярная звезда…
   
    Полярная звезда сияет уже не в мутноватом, наборном окошке, а на открытом ночном небе, распростертым, над запрокинувшим голову, Андреем. Под ногами хворост, подсохший с весны,  похрустывает. Рядом – мать.  В черном апостольнике и ветхой свитке, ее и не разглядеть в темноте – только лицо светится. Андрей поддерживает мать под локоть, провожая,  перелеском, через холмы, до ее обители. Рассказывает о всенародном въезде отца в Золотые ворота, о вокняжении его на Киевском столе:
   - ...Бояре киевские в землю кланялись, никак разогнуться не могли. – Андрей вздыхает.- Но какая им вера?.. А Святослав, прихвостень Изяславов Туровский, чуть не на коленях, через все сени прополз:
- «Смилуйся, Великий Княже, отец мой и господин! Избезумился весь, когда  к Изяславу пристал! Прости, Христа ради!..»
  - Тьфу!.. -  Андрей, в сердцах, сплевывает в темноту.
  - Не злобствуй, сынок, на слабодушных. Не гневи, попусту, Бога! – мягко просит мать.
   Некоторое время они идут молча.
   - А отец – что? – тихо спрашивает мать.
   - Да ему… Только бы польстили! – с болью в голосе отвечает Андрей. –Словно на небеса вознесся, а вокруг реки молоком да медом текут...– и добавляет с горечью. – Летник себе из бруса лиственничного на том берегу поставил. Так и назвал – Раем!
   - Мечты юности, порой, только к старости немощной сбываются. В том их коварство, сынок,  - вздыхает мать и снова увещевает. - Ты уж, не греши на отца! Каков есть – не заменишь…
  А за деревьями уже мерцают редкие огоньки монастыря. Глядя на них, они идут молча. И вдруг мать оборачивается, с горячностью неожиданной хватает сына за  руку
 . -  Ты присмотри за ним, чтоб не заносился. Особо, когда пьян… - и быстро прикрыв рот ладошкой, опустив, голову, трижды осеняет себя крестом. Под черным апостольником ее совсем не видно, словно растворилась во тьме…
   
   Князь Андрей открывает глаза, отрывает лоб от стены, косится на вьющуюся вниз лестницу. И уже заносит ногу, чтобы ступить вниз, но о чем-то вдруг вспомнив, оглядывается в сторону коридора и зовет:
   - Прокопий! – голос его так слаб, что даже в глухой тишине, его едва слышно. – Прокопий! – почти шепотом, повторяет князь.
   Никто его не слышит. Срывая ногти о мелкие шероховатости каменной кладки, но и удерживаясь на них, князь начинает спускаться по лестнице…

   Юрий Владимирович Долгие Руки, действительно, почивал на лаврах - сбылась мечта жизни - Великое Княжение. И соперников опасных на Руси не осталось. Тем паче, что, надежности ради, рассадил вкруг себя сыновей: Андрея, вдругорядь, - на Вышгород; Бориса – в Туров; Глеба в Переяславль; Василька – в Поросье; Мстислав держал Новгород. Мышь к Киеву не прорвется! Можно и гульнуть с воеводами да хлебосольными боярами киевскими…   
    Но верные люди донесли, мол, Давыдовичи денно и нощно, друга его Святослава Ольговича с племянниками, подстрекают - ополчиться и всей сворой Черниговской, против гнета суздальского восстать. Друг пока сомневается, но все чаще, прилюдно, в затылке чешет.

   Юрий, в тот же час, послал в Галич за войском. Куда еще, как не к зятю родному, Ярославу, сыну, безвременно почившего в Бозе, Владимирка.
   Зять долго ждать не заставил, без промедления прислал в Киев воеводу своего Константина Сирославича с войском. Но и с условием непременным – выдать ему с головой Ивана Берладника, мятежного племянника Владимиркова, покушавшегося некогда на Галицкий престол. Притом, не без оснований. 
 
   Ни о каком престоле Берладник, к тому времени, уже и не мечтал. Скитаясь по Руси бесприютным изгоем, после поражения в битве с Владимирком, служил воеводою то у одного, то у другого князя. А в 1149 нанявшись к Долгорукому, потерпел полное крушение жизни. Посланный за данью к Белу озеру, был разбит превосходящими силами новгородцев, и никаких мехов князю не привез. Разгневанный Юрий, недолго думая, бросил его в поруб, в стоячий гроб деревянный, в котором ни лечь, ни разогнуться.  Едва ли за недостачу мехов, скорее с легкой руки Владимирка, верного союзника Суздалю. Так уж по лествичному праву выпадало, что, после смерти Владимирка, старшим князем земли Галицкой этот, бедолага-Иван, оказывался, а вовсе не сын его любимый, а Юрию – зять, Ярослав.
   Словом, томился Берладник в порубе суздальском седьмой год, а тут, вдруг, послов прислали, чтобы с почетом в Галич его препроводить, то есть, на верную смерть. Но обоз, по пути из Суздаля, притомился и, перед самым Киевом, в Вышгород, передохнуть, завернул. Да и об иконе чудотворной возчики наслышаны были, уж очень хотелось приложиться. Увидев узника горестного в цепях, Андрей сразу все понял. И мать, бывшая тут же, его поддержала. Вскочил на коня и, не дожидаясь, богомольцев суздальских, помчался к отцу, в надежде усовестить, помешать, явному столь, злодейству.

   Но Юрий и слышать об освобождении Берладника не хотел, только разгневался:
   - Не мой он! Галицкий уроженец и подданный. Вот пусть родня с ним и разбирается… А мое дело – сторона. Как я могу в законном праве их отказать?
         
    И бросился Андрей, к митрополиту, вновь поставленному, Константину, тезке, как ни странно, воеводы галицкого. Тот выслушал и сразу проникся. Восстал с золоченого кресла своего против несправедливости. Вместе с игуменами, поспешил на Ярославов двор, взошел в, устланные коврами, сени, посохом с крестом, змей повергающим, о пол громыхнул:
   - Что же ты, княже, преславный? Обещав, с крестным целованием, никоего зла  Ивану не чинить, преступив клятву, держишь в оковах брата своего? Да еще хочешь отдать его на убийство!
   Юрий ослушаться не посмел. Не выдал Берладника  галицкому  посольству, отправил в оковах  в Суздаль, в тот же поруб. Да, видать, Матерь Божья не обделила страдальца  своей заботой.  В дороге напал на обоз Изяслав Давыдович, отбил Ивана, цепи с него посбивал и увез в Чернигов.
    Но Андрей никак несправедливости той и коварства отцовского не мог забыть. Опротивел ему суетливый, корыстью и обманом вскипающий, южный муравейник. Льстивые, напыщенные бояре, разносчики  крикливые да торгаши, пьяные гульбища великокняжеские, с плясуньями и скоморами.  Стал просить отца отпустить его в Суздаль. Тот отказал. А вскоре ненависть Великого Князя к покойному Изяславу, воспылала и на сыновей его, Мстислава и Ярослава, которые, ни на что, не посягая, мирно, на Волыни своей укрылись.   

      На столе, перед Юрием, среди многочисленных цер и свитков с печатями,  поблескивал его золотой венец, а сам он подливал романею из фляжки в большой серебряный кубок. Поднес кубок к губам, изрядно отхлебнул и вскинув испытующий взгляд на, снаряженного в полный боевой доспех, с шеломом подмышкой, главного воеводу своего, строго спросил:
    - Ну, что Жирослав, войско готово?
    - Готово, князь! – бодро ответствовал воевода.
    - Батюшка! – вмешался, сидевший на боковой скамье Андрей. - Зачем на братию идешь? Чтобы наследий отеческих и вовсе лишить?
     Юрий словно не слышал, спокойно отпил из кубка, чуть причмокнул языком, помолчал в задумчивости и снова воззрился на воеводу:
    - Припасов достаточно загрузил?
    - До Владимира Волынского всего хватит. А там… Сам знаешь, государь. Пополнимся…
     - И без того немало имеешь! – угрюмо напомнил Андрей. – И что тебе, отец, если и весь мир приобретешь, а душу свою загубишь? Какой ответ в день судный пред судиею нелицемерным дашь?
     Юрий, и не взглянув в его сторону, снова пригубил романеи. Прищурил глаз, испытующе присматриваясь к воеводе:
     - А стрел?
     - В избытке, Юрий, свет, Владимирович! – с улыбкой обнадежил его воевода.
     Андрей вскочил со своей скамьи:
     - Не ведаешь ли, что, ища малое чужое, свое большее теряют. – Андрей навис над столом. – Вспомни Ярополка и Святополка, которые погубив братию, желая всеми владеть, сами погибли! Не надейся, отец, на силу твою в неправой войне, вспомни, что правым Бог и с малым войском помогает!
   Юрий резко звякнул кубком о стол, глянул на сына с непримиримой суровостью и обернувшись к воеводе приказал:
    - Выступай, не медля! И пусть пащенки те,  Изяславовы!.. Хоть к ляхам, хоть к уграм бегут! Чтобы на всей Волыни моей духу их не было! 
    Стукнул по столу кулаком, как припечатал. И в нависшей тишине, только корона его великокняжеская тихонько и жалобно зазвенела.    
 - Всю исполним, государь! - вытянулся в струну воевода и зашагал к выходу.
 - С Богом! – крикнул вдогонку Юрий.
Андрея медленно опустился на свою скамью. Отец, не глядя на него, снова подлил в кубок, поднес было к губам, но, покосившись на ссутулившегося у стены сына, не выпил. Отставил кубок, спросил примирительно:
  - Что же ты приумолк, Андрюшенька?
  - Сказать нечего. – тихо откликнулся Андрей. – Но... - и вскинув голову, встретил, подобревший взгляд отца, в упор. -  Наследовать все это не буду!

     Раненый князь уже  почти в конце лестницы, но нога его соскальзывает со ступеньки и, не удержавшись, он кубарем скатывается вниз. Застонав от боли, не находит  в себе сил, чтобы приподняться. Прижавшись щекой к полу, прикрывает  единственный зрячий глаз.
 
     И в полной тишине слышит торопливый стук в дверь. И шепот материнский:
    - Проснись, сынок! Вставай скорей! Чудо!
    Андрей осторожно вытягивает руку из-под головы, спящей рядом Улиты. Прихватив, почти догоревшую, рядом, с раскрытой на поставце у кровати, толстой, в кожаном переплете книгой, свечу быстро пересекает опочивальню, приоткрывает дверь, приподняв свечу, видит взволнованное лицо матери. Выходит к ней, тихонько притворив за собой дверь.
   - Чудо, сынок! Чудо! – с сияющими глазами, повторяет мать.
   - Где? – спрашивает, сонный еще Андрей, ничего не понимая.
   - В храме нашем святом! Одевайся! – волнуется мать.
   - Что за чудо? – пытается вникнуть Андрей.
   - Пресвятая Матерь Божья сдвинулась!
   - Как сдвинулась, мама? – Андрей испуганно всматривается в ее глаза, заподозрив, что рассудок матери помутился.
  - От стенки отшатнулась и не возвращается! Как ни старались, не хочет! В воздухе висит! – восторженно шепчет мать.

   Чудотворная икона Богородицы действительно висит в воздухе, почти посередине храма. Настоятель, отец Микула, вместе с иереями Лазарем и Нестором изо всех сил стараются сдвинуть тяжелую доску в сторону стены, где она висела… Но икона недвижима.               
 - - А может, ей в алтарь надоть? – испуганным шепотом предполагает Лазарь.
   Втроем, священники пытаются повернуть икону к алтарю. Но  все их усилия тщетны. Пробуют сдвинуть ее к противоположной стене – напрасно.
    И тут мать Андрея, подойдя сзади с белым платочком в руке, чтобы протереть, запылившуюся тыльную сторону иконы, осторожно касается ее… И икона, слегка качнувшись, плавно сдвигается с места, проплыв   в воздухе целый аршин в сторону выхода из храма, навстречу застывшему в изумлении Андрею.
   И, то ли мерещится ему, то ли наяву, губы Всеблагой чуть приоткрываются в приветливой, ласковой улыбке.
   - Господи, спаси и помилуй! – потрясенно шепчет отец Микула и торопливо крестится. – Матерь Божия!.. Выйти из храма хочет! Может, кто с Дарами Святыми вновь согрешил? – и пронзает испепеляющим взглядом красноносого отца Лазаря
   Но тот истово крестится, и даже слезы от незаслуженной обиды поблескивают в его глазах:
   - Ни, Боже мой! Аж со дня Усекновения главы Предтечи и Крестителя Господня, Иоанна, капли во рту не было. Токмо причащался...
   - Что же нам теперь?.. – взывает дрогнувшим голосом отец Нестор и даже договорить не состоянии.
  Но Андрей уже все решил:
  - Не место ей здесь!.. Посередь грабительств кровавых, алчности и междоусобия!
  И преклонив колени,  внятно, так, что все слышат,  произносит:               
   - Пресвятая Дева, матерь Христа, Бога нашего, будь заступницей мне в Суздальской земле, посети новопросвещенных людей твоих, да будут все в твоей воле».
   Заглядывает в печальные, понимающие все на свете, глаза Богоматери и видит, что и она, каждому слову его внимает. И соглашается. 
 
  Обоз, неспешно выезжающий из ворот Вышгорода, оказывается довольно протяженным. На возках, среди всяческого, домашнего скарба пристроились, кто-как - и отец Микула с беременной попадьей и дочкой-подростком; и иереи его, Нестор и Лазарь с женами; и Улита с детьми и няньками; и повзрослевшие братья ее Иван да Яким Кучковичи… А в отдельном возке,  укутанная надежно в солому и тканью плотной обшитая - икона Чудотворная. И, стерегущая ее неотрывно, мать Андрея. Некогда - Аепа, удалая половецкая княжна, потом княгиня Суздальская, а ныне – инокиня престарелая, в крещении – Мария. Князь Андрей с десятком дружинников верных - на конях. Скачут трусцой, вдоль обоза. Кто в голове, кто –  тылы охраняет. 
   Путь до Суздаля неблизкий. То солнышко проглянет, то тучи набегут, то дожди осенние, проливные хлынут… Как-то в грозу дорогу так размыло, что лошади, утопая в грязи чуть не по колена, встали. Подтягивая то и дело рясу, насквозь промокшую, перескакивая через лужи и чуть не обрушиваясь в них, отец Микула подбежал к крытой повозке, придерживая, съехавшую на лоб камилавку, заглянул внутрь. Инокиня Мария, вся распластавшись и раскинув руки, прикрывала укутанную икону от частой капели сверху.
   - Не отсырела? – тревожно спросил поп, утирая мокрое лицо ладонью.
   Сжавшись от неожиданности, Мария оглянулась, привстала над иконой на колени, шепнула неуверенно:
   - Пока Бог миловал. – и перекрестилась.
   Где-то неподалеку ударила молния, озарив их лица мгновенной, голубой вспышкой.
    И прямо над головами их зловеще, оглушительно громыхнуло. Втянув голову в плечи, отец Микула чуть камилавку не обронил. Оглянулся испуганно по сторонам и зашептал тревожно:
   - А как погоню учинит, и все души наши загубит?
   Глаза Марии испуганно распахнулись:
   - Враг рода человеческого?
   - Князь мира сего завсегда рядом. - слегка отмахнувшись, утешил ее Микула. – и сунул голову внутрь, чтобы никто кроме инокини его не услышал. – А вот… - и, на всякий случай, еще раз оглянулся. Приложил палец к губам и сдавленным шепотом предупредил. – Великий Князь!.. Руки-то у него, сказывают, до-о-олгие!
    - Не учинит. – спокойно глянула Мария.   
    - У него что ли – дружины нету? – напомнил отец Микула. – И доброхотов – с пол Киева…
     Мария медленно покачала головой, молвила отрешенно:
   - Он такую обиду сыну никогда не простит. Гнаться за ним не станет
    -  Как так? – не понял отец Микула.
    Инокиня протяжно вздохнула:
    – Гордый.

Пока ехали, многое в дороге случалось, То лошадь захромает, то ось тележная на ухабе треснет, то колесо в колдобине глубокой увязнет. Но это мелочи.  А вот когда до Вазузы-реки добрались и увидели как полноводна она от дождей, пришлось искать брод. Яким вызвался, всех дружинников растолкал, вскочил на коня – и в воду. Но только на три сажени отъехал, палкой  дно щупая, вдруг, вместе с конем, погрузился и пропал. Нет его и нет. Не выныривает. Князь соскочил с коня, пал на колени перед возком с Чудотворной иконой, взмолился:
  - Пресвятая Владычица наша, приснодева Мария, смилуйся, не губи меня грешного! Век повинен буду в смерти его, если ты не спасешь!
   И случилось так, что тотчас же, всплыл Яким посреди реки на коне, с палкой своей, и, как ни в чем не бывало, на тот берег выбрался. Шапку, правда, утопил.
  А как достигли Рогожских полей, жена отца Микулы, засидевшись с животом своим тягостным,  сошла с возка, чуть пройтись. Тут конь сбросил вдруг возчика и ударил, проходившую мимо попадью, передними копытами. Одно копыто в платках да душегрейках ее запуталось, и конь ее укусил. Грохнулась попадья оземь. Думали, померла. Но отец Микула взмолился к иконе Богородицы:
   - Пречистая Владычица! Милующая! Если не спасешь ее от  смерти,  умрет ведь вместе с дитем нерожденным!
 Конь выдернул копыто и убежал к лесу, запутался в кустах и встал. Князь спросил попадью об укусах, та  и ответила:
     - Я-то, по молитве пречистой Богородицы, жива и здорова. А вот бахромы на накидке изжеванной – жалко!

    Но, удалившись всего поприщ на десять от Владимира, и уже на Суздаль сворачивая, кони, запряженные в повозку с иконой, вдруг встали на берегу Клязьмы, как вкопанные. Решив, что они из сил выбились, свежими заменили. Но и эти не тронулись и никакая сила сдвинуть их с места не могла. Мать выбралась из повозки, подошла к, устало покрикивавшему на возчиков сыну, глянула ему в глаза, молча, И Андрей  притих - понял.  Велел, не сходя с места, шатры для ночлега ставить. И тою же ночью, явилась ему во сне - то ли матушка его Мария. то ли сама Пресвятая Дева. И распростерши над ним спасительный свой Покров, просила дальше икону ее не возить, во Владимире оставить.
   Наутро, князь послал Якима во Владимир, за работниками, а матери сказал:
   - Во Владимир вернемся. Народ там... Не поддался еще бесовскому мятежному духу, не судит и не меняет государей, но бьется за них храбро. Там и обживаться станем. А здесь, матушка, храм каменный, во имя Рождества Пресвятой Богородицы поставлю. Сама так велела!

  Великий Князь Киевский беглецов не преследовал, но обиду сыну так и не простил. Вскоре гонцы его, собрав городские веча, по велению государя Юрия Владимировича огласили: Ростовом, после его смерти  править гречонку пятилетнему Михалку, а Суздалем – и вовсе, Всеволоду годовалому.  Видно, долго еще  князь жить собирался… Владимир на Клязьме, правда, не упомянул. Да, что с пригорода того суздальского взять? Не посад, а так – выселки убогие, даже без веча.
   
 Но Андрей на большее и не рассчитывал. Начал на новом месте жизнь обустраивать. Первым делом, заложил собор белокаменный в честь Успения Божьей Матери, чтобы Чудотворная икона ее поскорей место достойное обрела.
   Благо, друг давний его, Фридрих, в стороне не остался. Не замедлил, в ответ на первое же известие Андрея о замысле его, прислать во Владимир из  Франкфурта, из Кельна древнего, даже из Тосканы и Ломбардии, только что им завоеванных, чуть ни целое войско, мастеров искушенных – зодчих самых опытных, парсунных рукописцев худогых, даже ювелиров, оклады золоченные резьбой да каменьями яркими обряжать. И, разумеется, вольных каменщиков…
   Андрей тоже, долгих уговоров и просьб дружеских не дожидался. Как дошла весть с Волыни о том, что Болеслав  Польский, давний враг его отца, слишком уж, раскудрявился и Барбаросса идет, чтобы подстричь его, как подобает, и в чувство привести – не медля, снарядил и отправил, в подмогу рыжему, целый полк отборных дружинников конных.
  А Фридрих, в благодарность другу прислал драгоценные наплечники к боевому доспеху с цветными эмалями. На левом – Распятие, на правом – Воскресение Христово.

  Усердные труды Андрея преображали Владимир. По чертежу тосканскому, уже вытягивались вдоль города крепостные валы с острым углом на половецкий восток,  будущей протяженностью в 40 поприщ (7 км), Ни Новгород, ни Киев таких укреплений не видывали! (Новгород – 6 км, Киев- 3,5 км).
   Прочные стены крепостные должны были опереться о насыпи высотой в четыре сажени. А снаружи, задуман был ров - тоже в четыре, без малого, сажени глубиной, а шириной - за десять саженей. Никакой всадник не перескочит!
   В горнице Андрея постройки те с умельцами иноземными только и обсуждали, полотнища белые  с планами переворачивая, смывая местами водой и заново, перечерчивая, частенько – и до рассвета.
   А неподалеку от Мономахова детинца,  возводился  заветный Храм Богородицы.  К востоку от него, внутри городских стен, уже и посад торговый да ремесленный, помалу, заполняться стали. А к западу – укрепленный, верхний  городок  рос.  Где,  в соседстве с неприкосновенным двором отцовым, закладывался княжеский двор Андрея.
   Прослышав о мире и благоденствии в Залесье, шли, день за днем, под руку князя, переселенцы со всей Руси, сирые и убогие, согнанные с родных мест непримиримой враждой и междоусобицей, набегами лихими, грабежами да пожарищами. Всех принимал радушно, выделял земли, обустраивал, снабжал лесом, инвентарем, пропитанием на первых порах, а то и деньгами… Множилась людьми и разрасталась, колосилась новыми полями, перестукивалась топорами, скрипела телегами, звенела голосами детскими - словно заново нарождалась, недавно еще  пустынная, северная глухомань.    
    Отец, больше  года, непримиримо молчал. Но доносили ему обо всех новшествах владимирских безотлагательно. Наконец, то ли не выдержал, то ли возревновал. И, то ли в поучение сыну, то ли в отместку отступнику беглому за беспримерное его святотатство, строжайший наказ прислал: все прихоти  самовольные и постройки  отложив, поспешать незамедлительно на реку Москов. И там, в прежних Кучковых владениях, для упреждения диких кочевников и защиты земли Суздальской, изрядную крепость ставить. А в ней - новое городище. Пришлось, скрепя сердце, повиноваться. Бог в помощь тебе, Фридрих, за умельцев твоих дельных да советчиков - померзли не на шутку, но к весне управились.
   Присланный отцом, старый  воевода Громило,  давно отвоевавший свое, придирчиво все осмотрел. Щурясь  подслеповато,  на зеркальную излучину  реки, на поросшие густым лесом, холмы окрестные  чуть в ров, вырытый, с такими муками, в промерзшей насквозь земле, не свалился. Сунулся хмуро в каждую бойницу, покряхтел что-то себе под нос, но одобрил.
   - А как городок сей назовем? Кучков? – и чтобы  расслышать ответ, приложил к уху ладонь, лодочкой согнутую.
  Андрей вспомнив о чем-то, помрачнел:
   - Нет!
   - Ты строил. Тебе и решать! – покладисто откликнулся старик, радуясь ,  что так внятно, на сей раз, воспитанника давнего своего слышит.
   Андрей, долго не раздумывал. Только на илистое  устье Неглимны, на льдинки последние, медленно уносимые широкой, светлой рекой,  глянул:
    - Москов, А как еще? По большой воде и назовем…
   И, с еще большим рвением градостроительным, помчался  в ненаглядный свой  Владимир.
   А в  самом начале лета умер отец. Двор его Красный киевляне разнесли в щепки и разграбили.  «Рай»  лиственничный за Днепром сожгли дотла. Ходили слухи, что и отец не своей смертью ушел – извели  ненавистники тайные.. .Слишком внезапно занемог Великий Князь в Смольниках, прямо в застолье веселом у главного осменика (таможенника) своего, Петрилы…
   Но не только ехать, и вспоминать о ненавистном городе, тошно было.  Да и отца не вернешь! Заказал попу Микуле  службы поминальные во всех храмах Ростова, Суздаля и Владимира на год вперед.
   Но, перед тем как забыться от горя сыновнего трудами праведными, нарушил отцовскую волю, насчет распорядка уделов, в силу невозможности ее исполнения,.  Клятва, что  ростовцы и суздальцы недавно принесли Юрию  на его «менших детях», была  ими отвергнута, и, по решению общего веча, Андрея провозгласили князем всей северо-восточной земли. Собравшись в великом множестве, в липеце цветущем (4 июля 1157 г), суздальцы, ростовцы и прочие грады, ликуя, целовали ему крест. Ибо, за  храбрость, справедливость и доброе правление, всенародно, более всех братьев его любили: «Зане бе прилюбим за премногую его добродетель, юже  имеяше  преже к Богу и к всим сущим под ним».
      И, в самом деле,  любовь  Андрея  к Богу была не просто благочестивым чувством верующего, не «страхом Господним», но всеобъемлющим,  мощным порывом души, наследовать, каждым своим  шагом, справедливость и бескорыстное человеколюбие Спасителя, чтобы  превратить родное Залесье в Святую землю, находящуюся под особым  Покровом небес. Но никак не под властью константинопольских патриархов.
    «Хочу сей град обновить митрополией, да будет град сей - великое княжение и глава всем» - мечтал Андрей, обретя власть и самостоятельность.
  Он строил храмы и крепости, радея о благоденствии  своих земель, оберегал мир на границах,  поощрял деятельных, защищал обиженных, опекал слабых. Но, вскоре, все его мечты о восхождении града Владимира на русском   духовном небосклоне, столкнулись с непреодолимой преградой, заставившей понять, что в сфере духа и веры, то есть, в самой основе жизни народной, он не только свободой воли не располагает, но пребывает в полной, хотя и не сразу  различимой, зависимости.  От митрополита Киевского, поставленного Константинопольским патриархом. 
   Русь восприняла христианство от Византии.  Семь поколений верующих с тех пор сменилось. Но всех этих русских людей, по-прежнему, плотно окормляли чужеземцы. Низшее духовенство и монашество, естественно, пополнялось из местных приходов, но иерархи…  Все высшие чины церкви, тем более, митрополиты Киевские, замещались, как правило, греческим священством,  верившим в константинопольских своих базилевсов, столь же истово, как и в Христа. А базилевсы, как и назначаемые верховной их властью, патриархи вовсе не намерены были отказываться от пастырской опеки над всем «стадом духовным», а следовательно, и от прямого политического влияния на далекую. варварскую «Тавроскифию», то есть Святую нашу Русь.
  Но географическое положение, климат, образ жизни, нравы и традиции, родной язык – все было несхожим, а, в чем-то, и  несопоставимым до противоположности… 
   В Византийской империи сытно и тепло. А на Руси голодно и зябко. Финики с инжиром сладким не вызревают. Коровы и овцы в чащобах дремучих не тучнеют. Вспашка неудобий, жатва, под страхом дождей проливных, вечная рубка леса и ратное дело неизбежное – они ведь иных усилий требуют. А чем подкрепиться? Хлебушком? Так на все рты не напасешься, тем паче в неурожай. Репкой? Так доброму воину или хлебопашцу  репу эту возами не перевозишь, чтобы  крепко на ногах стоял. А мясца свежего, разок-другой куснул, глядишь, и готов муж к труду и обороне.
   Но тут разгорелся по всему миру православному нешуточный спор: а совместно ли с древним благочестием потреблять скоромное в среды и пятницы, надлежащие для строгого поста, когда дни эти выпадают на двунадесятые праздники, не говоря о всех прочих, кроме Рождества и щедрой Пятидесятницы, после Светлого Воскресенья? Спор возник неспроста. Греческие иерархи, силившиеся удержать Киевскую митрополию под властью Константинополя, усмотрели в принятом на Руси, щадящем порядке соблюдения постов опасный росток варварской  независимости.  Однако, переусердствовали.
     Ну, как русскому человеку, не то что - ни рыбы, ни мяса… Яичка не скушать, молочка парного студеным утром зимним не отхлебнуть?!..
    Но грек Леон, поставленный епископом в Ростов Киевской митрополией, возглавляемой греком Константином, в вопросе постов самых строгих взглядов придерживался. Чревоугодие бесовское со всех амвонов клеймил. Народ обеспокоился.
   И тут совпало – беда нежданная великую радость омрачила.
   Князь Андрей достроил и освятил во Владимире белокаменную церковь Успения Богородицы. Верхи позолотил, внутри увешал иконами многими,  злата и серебра с каменьями драгоценными на них не пожалел, сосуды отлил золотые и серебряные, завесы все жемчугом и шитьем золотым отделал. И при стечении всенародном внес, наконец, в храм чудную икону пресвятой Девы, которая, так по-матерински, по жизни его вела.
     И, почти одновременно, вспыхнул страшный пожар в Ростове, испепеливший, вместе с жилым кварталом, древний дубовый храм Успения Пресвятой Богородицы, «красоты дивной, какой не видели больше нигде и уже не увидят»…
   Странное то было знамение – то ли устрашающее, то ли, с более глубоким, скрытым от людей, смыслом. Если не задуманный далеко наперед их же злой умысел. Ибо горе ростовцев сделалось безмерным, когда узнали они, что князь хочет заложить, на месте сгоревшего собора всего лишь маленькую белокаменную церквушку.
.
   Такое умаление достоинства их града, терявшего не только кафедральные  права, переходившие, вследствие  того же пожара, к собору во Владимире, но даже и внешние приметы древнего духовного центра, вызвало всеобщее негодование, которое переросло в бунт против каменщиков чужеземных и, слишком возомнившего о себе, «мизинного захолустья». Только кротостью князя Андрея, вышедшего к разъяренной толпе без свиты и пообещавшего заложить церковь в Ростове  поболе, удалось все утихомирить. Князь сдержал слово. В итоге, новый белокаменный собор в Ростове даже превзошел, высотой купола, Успенский Владимирский храм.
    Но и народ, поверивший ему на слово, тоже тогда помог.  Дальнейшее разжигание недовольства было князю ни к чему. И, при перенесении епископской кафедры во Владимир, ростовцы, изнуренные вынужденным благочестием,  погнали «великого постника» Леона на все четыре стороны, вменив ему, попутно, сребролюбие чрезмерное и лихоимство. Андрей, конечно, и не думал вступаться за изгнанника. И тот побежал  в Киев, к греку Константину, ставившему его, за немалую мзду, на Ростов. Ворон ворону глаз не выклюет. Пусть себе каркают издалека.
   Но кем заменить епископа? Призвал, поначалу, Нестора престарелого, выходца из Печерской Лавры, венчавшего его с Улитой, и пировавшего  на их свадьбе, но  согнанного с Ростовской кафедры еще отцом, за поддержку митрополита Климента Смолятича, духовника и наставника племянника ненавистного Изяслава. Климента отец, тоже изгнал, едва укрепившись в Киеве, на том основании, что тот не получил благословения Византии. Юрий Владимирович всегда ей прилежал, за священство греческое обеими руками держался.  Им  ведь тоже коренная поддержка нужна. Только с виду, благостные такие да чванные. А серебром польстишь, романеей, с глазу на глаз, разов пять чокнешься и – готов, преподобный. Ты ему только на родича зарвавшегося какого-нибудь укажи, псом цепным  взовьется!  Как грешника отпетого клеймит, едва не анафемствует… Вот вам,  и Долгие Руки. 
   - А рука, сынок, сама руку моет!
  Отец от него не таился, с детства уму-разуму учил. Очень верил в него, готовил в светлую великокняжескую будущность.
  Да и возразить было нечем. На словах так стройно у батюшки все слагалось! Но сердце не лежало…
  А всего-то и нужен был теперь Андрею близкий душой человек, добрый пастырь, чтобы не казной княжеской, замыслами бы его вдохновлялся, споспешествовал на тернистом пути к митрополии. Без такого союза княжеской  и церковной власти, пока греки в епархии заправляли, все планы Андрея оставались пустыми мечтаниями. 
      Только ведь… Не  с Нестором же в схватку с Византией вступать!  Честный старик, праведный, но… Чем только душа держится? Измотала жизнь. А в премудрости книжной не преуспел. Каким глаголом врагов коварных повергнет? Да и Константин, митрополит, заведомо, его не признает. В каждой грамоте Леоном своим тычет… 
   И только Дева Пречистая не оставляла князя своим попечением. В вересне, к празднику Рождества Ее светлого, поспешал он замкнуть, сложенную почти, городскую стену Златыми вратами каменными, построив на них церковь Положения Пресвятой Ее Ризы. Но когда стали закреплять створки, золотыми листами обложенные, народ неразумный, не дожидаясь праздника, сбежался, сияньем их ярким на солнце полюбоваться. А известь во вратах еще не просохла, и тяжелые дубовые створки, отвалившись,  вместе с петлями железными от стен, прямо на зевак рухнули. Двенадцать человек придавило. Князь, в то время, в Успенском соборе, рассматривал с мастерами, только что изготовленный для Чудотворной иконы, золотой оклад, украшенный тончайшей растительной резьбой, смарагдами и рубинами  -  весь переливающийся живыми, мерцающими отблесками в лучах свеч.
     Услышав о беде у ворот, князь пал на колени перед иконой и слезно взмолился:
  - Владычица Пречистая, если не спасешь малых сих, кто, как не я, грешный, будет повинен в их смерти!
    А помолившись, бросился из храма к воротам. На бегу передавая, следовавшему по пятам, Якиму, тугой кошель:
   -  Тут все потребное на погребение павших. Остальное семьям раздашь.
     Яким только кивал покорно, не отставая от князя…

  Ворота, как раз, поднимали. Вокруг стенание и плач. А неведомый никому рыжий силач в монашеской рясе, ухватившись за угол, уже отрывал тяжелую створку от земли, деловито покрикивал на помогавших ему горожан. Князь тоже взялся за створку. Но рыжий, с такой силой рванул ее вверх, что руки князя повисли в воздухе, едва успел вскинуть их и подхватить.., Заглянув в под створку заметил какое-то движение, услышал растерянные голоса, но вовсе не предсмертные стоны пострадавших. Общими усилиями створку оттащили  в сторону. А, лежавшие под ней, уже поднимались на ноги – живые. И лишь один, морщась от боли, за плечо вывихнутое  держался…
   Просияв радостно и почти не веря глазам, князь Андрей оглянулся на рыжего великана.  Тот сразу ему приглянулся, Фридриха чем-то напомнил, только уж очень могуч. А рыжий монах, подобрав посох свой и котомку, отошел в сторону, заглянул в ров крепостной, качнул головой, поражаясь его ширине…
   Андрей приблизился
  - Куда путь держишь, брат честной?
  Монах обернулся к нему с приветливой улыбкой:
   - В Новгород, Великую Софию, со всеми святынями ее хочу повидать, милостивый княже! – и добавил уважительно, чтобы панибратством не показалось. – Андрей Юрьевич.
   - Ты меня знаешь? – удивился князь.
   - Повидать, разок, довелось. Издали… Когда Великий Князь Юрий Владимирович  с сыновьями через Золотые ворота, в Киев въезжали…
   Князь на мгновение задумался, что-то, не совсем радостное, припоминая. Но отбросив это, глянул лучезарно на толпу, рассматривавшую, расспрашивавшую, ощупывавшую спасенных, словно не веря в чудесное их избавление, кивнул в  их сторону:
   - И здесь у Золотых ворот ликование… Да неспроста. Чудо случилось!
   Князь обернулся к монаху, словно за подтверждением. И тот откликнулся с искренним  восторгом:
  -  Самое, что ни есть, чудо, князь! Створка у меня на глазах сорвалась! Такая тяжесть смертельная! И все, слава Тебе, Пресвятая Владычица, невредимы!
    Андрея глянул  на него с радостным одобрением. А рыжий монах продолжал с горячностью:
  - Если в чудеса небесные не верить, ради чего в юдоли земной скорбеть? На чье добро малым мира сего надеяться, государь?
  Князь глянул на него внимательней, захотелось невольно сочувствие к страннику явить:
  - Путь до Новгорода неблизкий… Успеешь ли затепло?
  Монах смущенно опустил голову, уставился на стоптанные свои плесницы на деревянном ходу.
  - Да и разбойники на трактах пошаливают. – предупредил князь.
  - Как-нибудь управлюсь... – неуверенно пробормотал монах и вдруг резко вскинул голову. – Я в Лавре Печерской в послушниках подвизался, а дядья, матери покойной братовья, Петр и Нестор Бориславичи, проходу не дают: «вступай, да вступай в войско!.. Святой твой, великомученик Федор Стратилат, небось, целой  Гераклеей правил! И ты, Федя, далеко пойдешь!» А я к человекоубийству не привержен. Премудрость жизни познать хочу! Словом…- он снова смущенно отвел взгляд. – На Киевскую Премудрость я сызмальства  насмотрелся, до той, что в Царьграде, едва ли когда, доберусь. А вот новгородскую Софию, даст Бог, увижу. Может, и наставит на путь…
  - Уж не тот ли это Петр Бориславич, что к Владимирко Галицкому послом ездил, чтобы в клятвоотступничестве его обвинить? – князь присматривался  к монаху все пристальней.
   - Он самый. – тяжело вздохнул рыжий. – А когда Владимирко грамоты с клятвами оттолкнул, дядя порвал на груди рубаху и показал ему крестик свой  нательный, мол, не ты ли крест целовал? А Владимирко надсмеялся: «не сей ли крестец малый?», и даже лошадей в обратную дорогу не дал. Пришлось дяде, с позором, на своих, некормленых, убираться. А Владимирко, идучи с вечерни из церкви на ровном месте упал, и в ту же ночь отдал Богу душу…С пеленок наслышан! Но, все одно, кровь людскую проливать не хочу!
   - Знатные у тебя родичи. -  глядя на него задумчиво кивнул князь. Хотел еще что-то добавить…
   Но тут подбежал Яким, срывая с голову свою бархатную с собольей опушкой шапку и протягивая князю его кошель:
  - Вот! Не изволь гневаться, господин. На погребение не пригодилось,
Но князь кошель не взял, кивком указал на толпу:
 - Так раздай спасенным от щедрот Девы Пречистой. Да не скаредничай, знаю я тебя!
   Яким только руками в знак полной невиновности своей развел:
  - Исполню все в точности, княже! Как Бог свят!
  Князь обернулся к монаху:
  - Так тебя Федором зовут?
  Монах кивнул:
   - Федором. По рождению и крестили.
   - Подберешь Федору справные сапоги. – приказал князь, покосившись на стертые плесницы монаха. – Ну, и поесть чего, в дорогу ему собери…
  Яким только изумленно хлопал на Федора глазами. Но кивнул с полной готовностью.
  - Так, чего стоишь? – нахмурился князь. – Раздай милостыню людям, пока не разошлись!
   И Якима, как ветром сдуло
 - Не знаю, чем заслужил. Спаси тебя Бог, княже! - смущенно поблагодарил монах.
 - Ей же Ей! – князь, улыбаясь, кивнул в небо. – Не все в этой жизни от нас зависит. - и вдруг вспомнил. - А ты, вот, укрепления разглядывал. Может, недочет, какой?
 - Помощней киевских будут, государь! – уверенно обнадежил его Федор и слегка замялся. – Вот, только…
  - Что? – насторожился князь.
  - Никакие стены не защитят город лучше храбрых его мужей!
  - А тебе, как то ведомо. Ты же не воин! – изумился князь.
  - Храбрость эту княже, еще Алкей, мудрый поэт древнегреческий воспевал.
  Князь глянул строго:
  - Греков любишь?
  - Не греков. – с улыбкой пояснил Федор. –Знания древние влекут. Люди и до нас, многое на своем веку повидали
   - Ежели в Новгороде не задержишься, мимо не проходи. Нам с тобой о многом потолковать следует. 
Нашелся князю соратник…
  Но Федор ушел в Новгород, а в Ростове и Суздале росло недовольство решением князя сделать своей столицей «мизиный» Владимир,  принизив значение их  древних городов. Поначалу только старшина городская на вечах «печаловалась». Но когда князь начал строительство церкви и белокаменного дворца в Боголюбове – там , где «остановилась» Чудотворная икона, бояре стали проявлять недовольство открыто. Дело осложнялось тем, что в Суздале, вместе с детьми, поселилась Ольга, вдова Долгорукого, а вокруг нее образовался целый двор бывших «передних мужей» Юрия. Причина общего их недовольства  была вполне обоснована. Вопреки отцовой воли, Андрей лишил младших  братьев их  волостных столов, а окружавших их, бояр – возможности править этими волостями, от имени детей, самовластно, пока княжичи «в возраст войдут». И, конечно, обогащаться.
  Недовольство князем становилось угрожающим и, вскоре, целое посольство явилось в строящееся Боголюбово.
  Чтобы не держать гостей, стоящими перед ним в ряд и смягчить решительный их настрой, Андрей пригласил прибывших к столу – выпить с дороги и закусить, чем Бог послал ему на охоте.
  Возглавлял посольство, бывший воевода отца, старик Громило. Как  все, туговатые на ухо, он почти выкрикивал упреки и пожелания тех, кто его прислал, впрочем, совершенно беззлобно. А все ответы князя, наклоняясь к самому уху Громилы, растолковывал, стоявший позади его кресла, отрок.
  Андрей едва сдерживал сочувственную улыбку. Помнил и уважал старика с детства, не забыл как тот принимал, выстроенную им на Москве, крепость. Поэтому был сдержан и терпелив. Но, похоже, недовольные, сговорившись,  изготовились  действовать уже не только в словесных перепалках на вече, но, возможно, и на поле брани. Требовали передать Суздальский и Ростовский уделы, согласно воле отца и древнему лествичному праву, малолетним  Михалку  и Всеволоду.
     Киев - Юг, вечно пылающий в братских раздорах и сечах, и здесь настигал. Князья противоборствующие редко в этих взаимных набегах гибли – под конец, разбивали, прямо посреди ристалища вчерашнего шатер и замирялись по-родственному. В очередной раз, крест друг другу целовали, чтобы завтра уже клятву эту забыть. Но сколько на тех полях зарастало травой безымянных костей, погибших ни за что простых гридей и дружинников? Сколько сел и посадов сгорало дотла, со всем, нажитым  тяжкими их трудами, скарбом, пуская жен и детей по всей Руси голью перекатной? Теперь этот кошмар нависал и над мирным его Севером, который он за  покой и тишину так полюбил  с детства,  мыслил своей родиной и мечтал навсегда уберечь от кровавых междоусобиц.
  - Лествичное право? Так вот вам, бояре, лестовка! – Андрей вскинул над столом руку с лестовкой, которую перебирал и во время переговоров. - Зачем она нам? Чтобы в молитвах чин соблюдать? Нет, это лестница в небо! По ней, как по ступеням, поднимаемся мы в молитвах от земли к небесному престолу. Вот что есть вера, любовь наша и надежда! Восхождение умом к небу, а не во власть! Так княгине и княжичам вашим и передайте! Раздоры сеять, землю на клочки рвать, народ  в битвах кровавых изводить?.. Не позволю! Я град Владимир устроил, церковь предивную  выстроил и украсил, многими доходами ее снабдил, а всю Белую Русь градами и селами великими населил и многолюдной сделал. В земле нашей одному епископу править неудобно. Хочу  обновить сей град митрополией, да будет здесь престол великого княжения!
   Умудренный жизнью  и насмотревшийся многих битв своими глазами, Громило, несмотря на старческую  глухоту, душой был с князем согласен. Но прочие бояре, которые не столько воевали, сколько прихлебательствовали при Юрии Долгие Руки,  только глаза в сторону отводили…
  И враждебные их намерения вскоре сказались. Помимо княжьей воли, решением веча, на ростовскую кафедру был возвращен, изгнанный Андреем епископ Леон. Само собой, по благословению киевского митрополита. Оставалось только начать с кафедры той проповеди  к народу о беззаконии и безбожии князя, растоптавшего законные права братьев, презревшего, ради тиранства, святой свой сыновний долг. Казалось, всенародный бунт был неизбежен.
  Князь не стал гнать епископа. Зная нравы и устремления греческого этого «постника», решил Рождества дождаться. Ведь светлый Праздник в тот год, именно на пятницу приходился и епископ Леон не мог не призвать верующих к строжайшему воздержанию от всего скоромного и в праздник. А зима выдалась лютой… Ну, как русскому человеку на радостях не подкрепиться?
   Но Леон, на сей раз, превзошел самого себя. Стал призывать  народ  воздержаться не только от выпивки и закуски, но и от исполнения долга супружеского, подкрепляя это тем соображением, что в глазах Божьих, безбрачие предпочтительней, нежели жизнь во плотском грехе. Тут уж на православных, что жен, что мужей, и, впрямь, удержу не стало – чуть не растерзали «праведника», так что пришлось тому бежать аж до Константинополя, в надежде на защиту патриарха.
   Но бегству его предшествовал открытый богословский спор на паперти нового ростовского собора, который затеял с преосвященным Леоном простой странствующий монах. Причем, повел его так, что накал, сбежавшейся на площадь приобщиться святой премудрости, толпы нарастал с каждым ответом епископа, загоняемого рыжим монахом в тупик.
  Князь тоже слушал в сторонке, прикрыв лицо капюшоном, и не мог нарадоваться Федором, который по возвращении из Новгорода стал ему почти другом.      
  Недаром Федор по-гречески означает «Божий дар»! Рыжий, не только разделял его мысли о необходимой народу симфонии властей – княжеской и церковной, но, как непредвиденная воля Небес, постоянно поражал князя - то забавой веселой, то печалью.
  Началось с подробностей о житии святителя Новгородского Никиты, поведанных Федором князю сразу по возвращении  во Владимир. Подвизаясь иноком в Киево-Печерской лавре, тот претерпел жуткое искушение. Прикинувшись Ангелом небесным, бес, ежели не сам сатана, разжигая в Никите гордыню, вдохнул в него редкий дар знать наизусть весь Ветхий Завет. Но, при этом, Никита, напрочь, забыл о существовании Святого Евангелия, а, следовательно, и  самого Господа нашего Иисуса Христа. Исцелял Никиту от тяжкой этой напасти совокупно весь киевский клир, включая летописца Нестора и приезжих спасителей – лекаря Агапита  и Онисифора-прозорливца. Отмолили, общими усилиями отогнали-таки   смердящего, так что Никита больше его не лицезрел, а когда целители просили сказать что-нибудь из Ветхого Завета, только божился, что в глаза тех книг не видел, не читал и не знает из них ни слова. А ведь, только намедни, и Второзаконие, и Плач Иеримии без единой запинки цитировал. Сам Исаакий затворник клятвенно сие удостоверил. Теперь же, бедолагу, спустя годы, едва удалось грамоте обучить. Но пришедши в себя по молитвам преподобных  отцов, он исповедал свой грех и горько раскаивался. Наложил на себя особое воздержание, стал вести строгую и смиренную жизнь, превосходя всех в добродетелях. Церковь, во главе с греческими иерархами, видя такие подвиги блаженного Никиты, приняла к сердцу его покаяние, и подобно тому, как некогда Христос, принимая покаяние, трижды отрекшегося от Него, святого Петра, сказала Никите: паси овец наших! За премногую любовь, обнаруженную в соблюдении заповедей, сделали подвижника  пастырем, возведши его на Новгородский епископский престол, который  он и занимал до самой  смерти.
   Ох и посмеялись... А, под конец, Андрей, уже серьезно, сказал:
  - Безграмотного в епископы новгородские?.. А проповеди ему кто писал? Онисифор-прозорливец или Агапит? Русскому человеку такая блажь и в голову бы не пришла! Ну, греки! Ох и хитры на выдумки… А значит, коварны. О Ростиславе, в Тмутаракани отравленном, слышал? На пиру греческий катапанос из Корсуни сказал: князь, хочу за тебя выпить. Отпил половину, а половину, в знак приязни дружеской, предложил князю. Но, перед тем, успел незаметно опустить в чашу палец, а под ногтем у него был смертельный яд. И еще похвалялся, вернувшись в Корсунь, мол, князь умрет не позднее седьмого дня. Так и случилось…
  - Отец твой, княже, на пятый день после пира у Петрилы осменика помер… - вспомнил вдруг, опустив глаза Федор. – А дядя, Петр Бориславич, втайне сказывал, что видел на лице покойного Великого Князя синие пятна, какие только у отравленных ядом бывают…
   Князь помрачнел. Ничего более не спрашивал, только зубы стиснул и упредил:
   - Никому о том не говори! Пусть между нами останется. Отца не вернешь! Но я помню...   
  И, вскоре, назначил Федора настоятелем, выросшего рядом с новым его дворцом, храма Рождества Богородицы…
   Тем временем, заговор против князя зрел. И возглавляла его вовсе не мачеха с ее малолетними сыновьями, их именами бояре лишь прикрывались. Хотя никто на Руси, конечно, не пожелал бы никакому княжичу  стать  безземельным изгоем, как тот же Берладник несчастный,  Вот «передние мужи» покойного Великого Князя Долгие Руки и рассудили,  по примеру  Новгородского веча, принимавшего и изгонявшего князей по своему произволу  чуть не каждый год, лишить Андрея и Суздальского, и Ростовского столов, передав их, решением веча,  малолетним Всеволоду и Михалку.   
  - Может, извести их, княже? И никаких больше хлопот. – явил готовность Яким Кучка
  Едва выплакал потом, чтобы не выпороли за такие  речи, на конюшне. Убийство братьев Андрею и в голову не приходило. Но и медлить было нельзя – родную землю могли растерзать в клочья. А собрать ее вновь уже не будет возможности. Кроме, конечно, войны. Тех же пожарищ и невинной крови людской, как  на Юге!
   Андрей молился перед иконой, но Чудотворная никаких знаков не подала. Помогла мать. Видя страдания сына, подсказала  простой выход:
  - Братьев не обижай. Дети, ни в чем не повинны. Ты их в Константинополь вышли. Ольга, мать их – византийка, родня самого императора Мануила. Отец – Великий Князь Киевский. Примут с великим почетом. Греки далеко глядят…
  Андрей съездил еще в Кидекшу, посоветоваться  с любимым, младшим братом Святославом, в надежде на его беспристрастность. Ведь тот, ни о какой власти и не помышлял - ноги с детства не держали, весь в грамоту и ученость ушел. Святослав материнский совет одобрил:
   - У тебя, брат, другого выхода нет. Иначе, Русь нашу Белую не спасти.  Растащат по кускам и испепелят. Как на Юге…
 Обошлось без насилия. Княжичи малые даже не плакали, забавляла необычная суета взрослых при сборах и, устланные коврами, крытые возки
  Бояре, конечно, высылкой  княжьей родни возмутились. Не стало повода народ против князя мутить. Как и надежд на скорое обогащение.  Иных, особо ретивых, пришлось, правда, в погребах подержать, чтобы поостыли. Словом, поутихли веча голосистые…
    Но простой люд, после высылки родни, как-то охладел к князю. Ни строительство храмов, ни  щедрые нарезы земельных наделов переселенцам, ни телеги с раздаваемой голодным едой, ездившие по Владимиру каждое воскресенье, ни праведный княжеский суд – уже не считали особыми его достоинствами. Попривыкли и воспринимали, как должное. А вот, «жестокосердие» к  родне очень осуждали. Люди далеко вперед не заглядывают, не представляют, какими бедами могло обернуться для них  потакание князя «несчастной» своей родне,  Даже кличку ему прилепили и, отнюдь, не Боголюбский. «Умником» прозвали. За голову, всегда гордо вскинутую, на негнущейся после рокового удара под Рутой, шее...

                *          *
                *
  «Тризна» убийц в медуше продолжается. Но один из них, пошатываясь, выбирается из погреба во двор, чтобы помочиться у белокаменной стены. Князь в это время добирается до длинной балюстрады сеней. Ухватившись рукой за перила, встает, тоже покачиваясь, видит внизу в лунном свете тень у стены и слабым голосом окликает:
  - Эй, человече!
  Пьяный, продолжая мочиться, вскидывает голову, видит в сенях смутную, колеблющуюся тень и, в ужасе, бросается в медушу.
  Вбежав, сдавленно кричит с порога:
  - Братцы! В сенях привидение бродит!
  - Какое еще привидение? – злобно вскидывается на него Яким. – Ври да не завирайся!
  - Княжеское! Святой истинный крест! Своими глазами видел!
  - С пьяных глаз померещилось… - отмахнулся, не пивший почти, Ефрем Моизович.
  - Еще и окликнуло меня! – испуганный перекрестился.
  - Это как же оно тебя, окликнуло – по имени или просто «дубиной»? – с блаженной, пьяной улыбкой поинтересовался Кучков зять, Петр.
  - Как же ему было в темноте меня разглядеть? – здраво возразил испуганный. – Тихонько так позвал: «Челове-ече!»
  Яким нахмурился. Оглядел попритихших убийц мрачно, ткнул пальцем в троих:
  - Ты, ты и ты, Гаврило! Бегите наверх, гляньте, как князь наш в Бозе…
Почивает.
 - А почему – мы? – угрюмо замычал Гаврило, тот же испуганный. – Мы с покойниками биться не подряжались.
 -  Делай,  что велено! – грозно шагнул к нему Анбал. – Как мед жрать на дармовщину - первый! А как… - он не нашел слов. – Мы теперь все одной кровью мазаны. – и подтолкнул Гаврилу к выходу.
  Тот побрел из медуши, что-то бормоча себе под нос. Двое, нехотя, двинулись следом.
 
  А князь сидел в сенях  на полу, привалившись спиной к балюстраде – сил не осталось. И тут услышал, поодаль, на лестнице гулкие пьяные голоса:
  - А чем его сразить, мертвяка-то? Ни меч, ни топор его не берет!
  - А, ежели, крестом осенить?
  - Он тебя так  осенит! Только подними руку – костей не соберешь!
  - И всю кровь выпьет!
  Князь морщась от боли, огляделся и, увидев неподалеку темный проход, пополз к нему, сдерживая стоны…
  Убийцы уже поднялись в сени и приумолкли. С опаской жались друг к другу. Гаврила тихонько шикал, прикладывая палец к губам…
  Князь оказался в небольшом помещении, где и в полной темноте знал каждую пядь. Висевшие на стенах рога, подстреленных им оленей, сейчас ничем не могли  помочь. Но у стены, противоположной входу, стояли, как живые, чучела – пойманного им в капкан, волка; умершего в клетке от старости, пардуса, того самого, что когда-то Святослав Ольгович отцу его подарил. И огромного медведя, на которого сам он, прошлой весной, с рогатиной ходил. Князь укрылся позади медведя – больше негде было…
  Но убийцы в темный этот проем и сунуться  не посмели. Крадучись, миновали сени, направляясь к лестнице в терем...
  А князь сидел, за спиной медвежьего чучела, едва переводя дух – последнее передвижение стоило ему слишком больших усилий. Прикрыл здоровый глаз, приложил ладонь к рассеченному… Хотелось о чем-то светлом подумать…
 
   Волнения в Ростове и Суздале свидетельствовали, что вся волость его находится на грани земского раскола. Он должен был показать, что является князем всей Ростово-Суздальской земли, не только Владимира. И это ему удалось.
    В Ростове и Суздале, среди богатых купцов и сотрудничавших с ними, бояр давно зрел конфликт с соседними булгарами, перекрывшими главный торговый путь вниз по Волге. Да и набеги неожиданные на восточные окраины русской волости были не в редкость. Словом, поход на  булгар даже враги князя Андрея восприняли с воодушевлением - внешний враг сплотил всех воедино. К ростово-суздальским присоединилась дружина князя Юрия из Мурома, который тоже страдал от торговых притеснений булгар. А Федор, вспомнив рассказы князя о Святой земле, о рыцарях-крестоносцах и дружбе его с Барбароссой, об осаде Дамаска и грозном Нур ад-Дине из Мосула, предложил нести перед русским воинством большой крест, а сам, как редкий силач и священник, вызвался нести Чудотворную икону Богородицы.
   Перед сражением князь Андрей, вместе с Федором, молился перед образом Пречистой:
  - «Всякий, уповающий на Тебя, Госпожа, не погибнет. И я, грешный, имею в Тебе стену и покров».
   Вслед за князем, молились перед Иконой и воины.  Невероятная, сказочная почти легкость, с которой была одержана победа над сильным врагом, изумила  и самих победителей. Особенно чудесным казалось то, что сражение с грозным ханом было, по сути, бескровным. Русские «иссекоша множество» булгар, а когда стали считать свои потери, то князь с радостью увидел «дружину свою всю здраву» и стройные ряды пеших ратников, не потерпевших почти никакого урона. Один только Федор пострадал. Неся Икону в тяжелом серебряном окладе над головой, он шел впереди войска и получил мощный удар копьем прямо в грудь. И только большой нательный крест спас от смерти. Упругая медь креста вогнулась от удара прямо в центре перекладины. Да так, что уже невозможно было ее распрямить. И Федор подарил крест князю, в память об общей, великой их победе. Ведь не только большой город Бряхимов, но и еще пять крепостей взяли, обложили булгар данью, путь по Волге для ладей купеческих до самой Персии открыли. И всему этому Пречистая Дева споспешествовала, явив на поле брани чудо светлого луча, исходящего от ее иконы в руках Федора.

   И сейчас, прячась за чучелом медведя, князь сжимал в руке тот самый крест – единственное достояние, единственную защиту, которая у него осталась.  Глядя на этот крест, князь неожиданно, горько, по-детски  всхипнул и на щеке его блеснула слеза. А из под ладони, прикрывавшей рассеченный глаз, поползла тонкая струйка крови…    
 
    Не обнаружив труп Андрея в опочивальне, убийцы пришли в ужас. Заметались, в пьяном недоумении, по коридору. Ткнулись в чуть приоткрытую, скрипучую дверь, мимо которой недавно прополз князь, и при тусклом свете лампадки в дальнем углу, разглядели в кресле, за деловым столом князя, отрока Прокопия. Свеча на столе давно догорела, и мальчик спал, уткнувшись лицом в раскрытую перед ним книгу. 
   - А-а-а, Прокопий! – Гаврило  схватил паренька за шиворот,  выдернул из-за  стола как пушинку. – Говори, гаденыш, где князь? Куда труп схоронил?!.. и с размаху ударил кулаком по лицу.
   - За что?! Вы кто такие? – вскрикнул, ничего не понимающий со сна, Прокопий.
   - Не признал? Шибко в писарях княжьих вознесся? – зарычал Гаврило и снова ударил мальчика в лицо, так что из носа у того хлынула кровь. – Сейчас ты у меня еще выше вознесешься, если не скажешь, где труп! Теперь мы правим! Мы здесь власть!
  - Какой труп? Я же ничего не знаю! – заплакал Прокопий, пытаясь утереть кровь с губ и подбородка.
  Но Гаврило так дернул его за руку, что мальчик закричал от боли, видимо сустав в плече вывернулся.
  - А вы, пни, чего стоите? – Гаврило обернулся к своим спутникам. – Ну-ка, хватайте, валите его на стол! Пытать будем, пока не скажет, куда труп дел!
   Втроем они ухватили беспомощного отрока, швырнули на стол. Один держал за руки, другой за ноги. А Гаврило склонился над обомлевшим, Прокопием и прошипел:
  - Душить тебя буду! Насмерть! Если не скажешь, где князь! – огромной ручищей обхватил тонкую шею и действительно стал душить.
  Прокопий забился судорожно, пытаясь высвободиться, но держали его крепко.
  - Говори – где! Ежели жить хочешь!  – хрипло рычал Гаврило и душил.
  Мальчик еще несколько раз дернулся и затих. Гаврило всмотрелся в застывшее его лицо, в недоумении глянул на свою руку, на спутников.
  - Кажись, помер! – сказал один из них, не чувствуя уже никакого сопротивления в своих руках, державших Прокопия за ноги.
  - Малость пережал! Силушки у меня в руках немерено, а него шея, как та тростинка… Ничо! Мы здесь власть. Мы нынче и суд, и расправа!
  - А труп-то не нашли. Чо Яким скажет? А чо, если князь выжил да убег?
  - Куда убег?.. Я ж ему топором так всю морду и раскроил. – возразил Гаврило с некоторым сомнением.
  - Его в битвах сколько раз ранили. А выживал… - напомнил третий
  - К Якиму надо бежать! Он кашу заварил пусть и расхлебывает. – предложил второй. - Иначе всем нам – смерть!
  - Лю-ю-ютая смерть, мужики! – в ужасе прошептал третий.
 
  А князь так и сидел за чучелом неподвижно. Сжимал в руке крест и утирал слезы, вспоминая дружбу свою с Федором…
 Особенно сблизились они, когда у постели, хворого на ноги, брата Андреева, Святослава, писали вместе  сказание о победе над волжскими булгарами милостью Матери Божьей.
    Порой, из-за  единого какого-то слова не соглашались. И тогда Федор, чтобы не накричать на упрямого князя, вскакивал и мерил своими шажищами горницу  из конца в конец, молча. Князь его не останавливал, также молчал, склонялся над рукописью, вчитывался во что-то, будто  хождения этого взад-вперед и пыхтения Федорова не замечая. И только, притерпевшийся к неизлечимой своей болезни, умудренный многолетним смирением, добрый Святослав их мирил, находя решение, приемлемое для обоих спорщиков.  Порой, ночи напролет трудились, так что, обессилевший вконец, Святослав, тер глаза, откинувшись на подушки. И уже на рассвете возвращались вдвоем из Кидекши во Владимир или прямиком, в ставшее  родным для обоих, Боголюбово. Отсюда князь правил, а Федор совершал богослужения в новом соборе Рождества Богородицы.
    Но, в дороге, поглядывая на рыжего Федора, князь, вспоминал, иной раз,  как они, вот так же скакали вдвоем с Фридрихом под Дамаском, как тяжко переживали тогда, не то что поражение, но измену своих же, братьев во Христе, рыцарей Иерусалимских. Иногда, замедляя скачку, князь рассказывал о том Федору – ни с кем не был так откровенен. И не по случайной прихоти, но, почти несомненно, по воле Божьей, пославшей ему этого второго рыжего в жизни, с которым такое дивное  единодушие возникло! И по праведному княжескому правлению, без своекорыстной разноголосицы боярской, И в исповедании веры христианской,  и в преданности Пресвятой Богородице, так участливо взирающей на Русь,. И в глубокой убежденности в том, что русская эта вера, изначально и во веки веков осенена Божьей благодатью и не может быть в зависимости от лукавых, чужих патриархов…
  Но вдруг несчастье обрушилось – любимый, семнадцатилетний сын князя, первенец и наследник его, Изяслав умер. А какой витязь был! Посланный во главе суздальского войска во Вщиж, в два дня снял осаду князя Святослава  Владимировича, зятя Андреева, черниговцами.    Казалось, только вчера показывал сделанный своими руками самострел с большими железными стрелами, взволнованно ожидая отцовской похвалы. И вот теперь, вместе с Федором плакали, отпевая… Положили во Владимирском Успенском соборе Божьей Матери, рядом с Чудотворной ее иконой. В память о сыне, князь повелел возвести посреди вечного степного покоя, на речке Нерли, где Изяслав с детства любил плескаться, храм Покрова Пресвятой Богородицы. Строили на века, из крепкого белого камня, поставляемого теперь булгарами как дань.
  И снова ездили в Кидекшу. Теперь уже втроем, с младшим сыном княжеским, Глебом, который, как и Святослав, более премудрости книжной прилежал, нежели ратному делу. Вместе писали  прологи к введенным князем новым церковным праздникам – посвященному Всемилостивому Спасу, Пресвятой  Богородице и Кресту  Господню, который стали отмечать 1 августа - в день победы над булгарами, и празднику в честь Покрова Пресвятой Богородицы - 1 октября.
  В горячих спорах и раздумьях на встречах этих и сложилась, как бы сама собой, идея нового политического и религиозного центра Руси во Владимире, который не соперничал бы с Киевом, но, не признавая его верховенства, жил бы своей полноценной и независимой  жизнью. – с собственной высшей властью - государственной и церковной. Недаром, по совету Федора и с горячего одобрения Святослава, Андрееву волость в этих совместных литературных трудах обозначали как «державу» и «царствие», а самого князя Андрея именовали «благочестивым царем» родным внуком Владимира Мономаха «царя и князя всея Руси».   
   Поводом для присвоения князем царского титула,  было, конечно, не пустое тщеславие, но глубоко мотивированное обоснованиеобоснование церковно-политической независимости его земли от Киева и безусловного право князя распоряжаться судьбами ростовской епископии и владимирской митрополии.
     Ведь, согласно византийским канонам, василевс («царь») «есть мерило в отношении к церковной иерархии», законодатель для жизни и поведения священников, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения свободных  кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры - митрополиями.
     Все это разъяснял Федор. И князь был счастлив, что обрел, наконец,  такого соратника, на которого можно положиться не только в битве, но и в богословских ристалищах, не менее опасных, и, зачастую,  еще более значимых по своим, не только политическим, но и духовным последствиям в жизни народа -  как в настоящем, так и в будущем.
    Таким образом, следующий его решительный шаг был вполне оправдан. После окончательного изгнания Леона, князь «нарек» своего друга епископом Ростовским и Суздальским Феодором, передав ему все права управления епархией, без всякого рукоположения высших иерархов. И это был лишь первый шаг. Целью Андрея было превращение его волости из епархии в митрополию. В Ростове или в Суздале мог служить и другой епископ, тот же, к примеру, Леон. Но лишь в подчинении митрополита Владимирского Феодора, как высшего иерарха, подвластного только константинопольскому патриарху, но не Киеву.
 
   Сейчас и представить сложно, насколько чрезвычайными были, по тем временам, эти преобразования, задуманные князем Андреем и Федором. Конечно, не существовало тогда ничего, близкого по смыслу, слову «революция». Переворотов государственных, причем самых кровавых, особенно в Византии, хватало с лихвой.  Но преобразования князя Андрея  в Владимире, меняли всю суть не только политической, но и духовной жизни Руси.
  Это не могло пройти без последствий. Не только митрополия Киевская, с ее, полностью провизантийской ориентацией, но и патриарх в Константинополе Лука Хризоверг встал на дыбы. Да и понятно - огромная часть Руси уходила из под влияния Византии. Претерпеть такое, проявив христианское смирение, было немыслимо.
  И завязалась переписка между князем Андреем и патриархом Лукой. Князь, в надежде на искреннее понимание первоиерархом, более всех приближенным к Небесному престолу, духовных нужд его волости, объяснял свою просьбу  естественным приростом земель и населения. Патриарх же, как истинный византийский царедворец, отвечал «мягким», но решительным отказом, мотивированным не подлинными церковными установлениями, незыблемыми для всех христиан, но лишь велеречивым его лукавством:
 
  «Возлюбленный во Христе духовный сыне, преблагородный князь ростовский и суздальский, послание вашего благородия к нашему смирению с послом твоим Ияковом Станиславичем получили и при собрании священного собора было прочтено. И уразумев все наставления и благословения наши, исполнишь все о епископе твоем, ибо я отечески наставляюще  пишу. Если почитаешь святителя - почитаешь Христа, ибо он есть во образе Христа и на седалище его сидит. Не обленись слушать и почитать того Леонта, да в настоящих и будущих благах насладишься и еще более прославишься.
  А отъяти таковый град Владимир от правды и истины епископьи Ростовскиа и быти ему митропольею, - не можно.  Аще убо (поскольку) ново зашел есть и ныне приложен к твоему княжению, но издревле  надлежит тое же земли и области Ростовскиа и Суздальскиа, в ней же прадеди твои и отец твои был, и ты сам обладавши ею ныне.  Ростовскиа же и Суздальския епархия, издревле надлежит Киевской митрополии, и киевский митрополит, поставляемый патриархом, избирает и ставит сущих под ним епископов. Сам же я, грешный, не дерзну покушаться на священные и божественные правила святых апостол и святых отец, кои же митропольи и епископьи цело, и непоколебимо и нерушимо держати повелели».
  Каноны, действительно, предостерегали от излишнего дробления епископий, но вовсе не возводили это во всеобщий принцип, иначе прекратился бы весь внешний рост церковной жизни.  Каноны эти (4-й Вселенский собор, правило 12) касались  исключительно византийских реалий: запрещая в одной греческой области учреждать две митрополии.. Применяя их к России буквально, следовало  бы в каждом удельном княжестве учредить свою митрополию. При этом, другие каноны (4-й Вселенский собор, правило 17; 6-й Вселенский собор, правило 38) напоминали, что церковное управление должно сообразовываться с гражданским, то есть, говорили в пользу пожеланий суздальского князя. Но было бы ошибкой  предположить, что патриарх, с помощью  софизмов, ввел в заблуждение князя, которому не доставало канонических знаний. Начитанность  Боголюбского  в церковной литературе не вызывает сомнений. Аргументация патриарха основывалась вовсе не на обмане непросвещенного  варвара.  Все обстояло хуже.  Лука Хризоверг (а через него и сам император Мануил I Комнин) разговаривал с владимирским князем исходя из официальной имперской доктрины, которая провозглашала царьградского  басилевса  верховным сувереном над всеми народами, принявшими христианство от  Византии. При таком подходе, патриарх считал себя вправе ущемлять права русского князя в делах церковного управления, распространяя  на  Русь канонические правила, касающиеся  исключительно греков. Он действовал с позиции силы. Слабость же князя Андрея  была в том, что он, невольно, признавал верховную юрисдикцию императора и патриарха в делах Русской церкви. Никаких рычагов воздействия на Византию, находящуюся на своем последнем, блистательном взлете, у него не было.
  И киевский митрополит Иоанн IV, возмущенный дерзким  вторжением князя Андрея в «святая святых», то есть в подведомственную ему кадровую политику церкви, вопреки  здравому смыслу,  в четвертый раз утвердил епископом Ростовским и Суздальским того же неугомонного  «постника» и взяточника Леона. В волости назревал настоящий церковный раскол. И воспрепятствовать ему могла только высшая церковная власть. Но патриарх уже отказал Андрею.  От этой безвыходности, князь, может быть, впервые в жизни, пал духом.
Федор, не меньше его, верил в покровительство Матери Божьей. Это ведь она отклонила копье булгарское в прочный нательный крест, спасая его от неминуемой смерти. Вот он и предложил князю добиваться правды в Константинополе. Андрей ухватился за эту последнюю надежду с радостью, и Федор отправился в дальний путь с немалыми дарами. Уже в дороге он узнал о внезапной кончине киевского митрополита. Тем не менее, привезенные им дары, были столь внушительны, что, принявший его, Лука Хризоверг, хотя и отказал снова во Владимирской митрополии, однако, не только рукоположил Федора в епископы, но и облагодетельствовал его «белым клобуком», что было в древней Руси признаком церковной автономии.  Только с небольшой оговоркой – непременно заехать в Киев и благославиться у вновь назначенного митрополита.
  Но митрополитом в Киев снова был прислан, страшившийся варварского русского своеволия, грек Константин II. И Федор, ввиду, заведомой  бессмысленности этой встречи, в Киев не заехал. В  белом  епископском клобуке направился прямо во Владимир, к своему князю. 
   Андрей принял его с радостью. Наконец, епископом во Владимире стал умный, образованный, деятельный человек с властным характером, словно созданный ему в пару. И, действительно, личность Федора производила на современников ошеломляющее впечатление, которое сказывалось и через столетия. Вот что доносит до нас об этом «белом клобучке» Никоновская летопись, составленная четыре века спустя, уже во времена Алексея Михайловича:
  «Бе же сей дерзновенен зело и бесстрашен, не срамляше бо ся ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело, и язык имеа чист, и речь велеречиву, и мудрование кознено, и вси его боахуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати, некии же глаголаху о нем, яко от демона сей есть, и бе страшен и грозен всем. Бо глас его аки рык лвов, и величеством бе аки дуб и крепок, и силен… и язычная чистота и быстрость преудивлена, и дерзновение и безстудие таково, якоже никогда же никого не обиноватися, но без сомнениа наскакаше на всех…»               
   Князь осознавал, какого незаменимого соратника он приобрел в лице неустрашимого «белого клобучка». Яростные нападки на Феодора, звучавшие из уст церковных оппонентов, ничего не меняли в его отношении к другу, который всем своим обликом, речами и поступками словно олицетворял независимость Владимирской епархии.
    Но враги епископа Феодора не унимались. Лука Хризоверг вновь заклинал князя:
   «Соблюдатися от ложных пророк, иже приходят во одеждах овчих»
    И требовал:
  «Того же  Феодора отжени от себе и к его митрополиту понуди ити, да аще обратиться и покаеться. Аще еще учнеть, тамо пребывая, церковныа смущати, и молвити укоризны, и досады на епископа Леонта наводити, супротивное творя священным и божественным правилом, отлучена его иметь великий собор с нашим смирением. И вся  единомысленники и споспешьники и сопричастники его вся, послушающих беззаконных его поучений».
  Византийский патриарх, уже впрямую, грозил и самому князю отлучением от  церкви. На Руси свой голос к патриаршим обличениям Феодора присоединил туровский епископ Кирилл, талантливый церковный писатель, прозванный русским Златоустом. Он открыто провозгласил «Феодорца» еретиком и проклял его, а к Андрею  «многа послания написа от евангельских и пророческих писаний с увещеваниями удалить от себя «белого клобучка».
   Все усилия византийских и русских церковных властей были направлены к тому, чтобы оторвать Андрея от Феодора, вбить между ними клин. Ведь вместе они составляли могучую силу, способную на самые решительные деяния.
   Ведь не случайно, Андрей уже писал в Киев Великому Князю Мстиславу Изяславичу  о том, что нового митрополита надо ссадить, и чтобы епископы русские сами выбрали иного, а потом, на общем соборе рассмотрели церковную жизнь свою беспристрастно, представляя весь великий вред и напрасные убытки в Руси, от власти чужих патриархов. Федор о том более всех прилежал. Вместе Мстиславу писали. Но тот не откликнулся.
   Словом, Андрей стоял за друга горой. И хотя  сам  митрополита киевского отнюдь не почитал, ради порядка и по любви к Федору, не раз уговаривал его, съездить в Киев и получить, наконец, благословение.  Но Федор не соглашаясь, всякий раз, напоминал князю, что он не от митрополита, но от патриарха поставлен. 
   И тут митрополит, предпринял коварную, чисто византийскую уловку -    написал всем игуменам и пресвитерам, чтобы  они объявили  Федору,  что если он по его, Константина, посланной к нему грамоте, не придет и благословения не примет, чтобы его за епископа больше не почитали, с ним не служили и благословения от него не принимали.
 Послание митрополита произвело действие. Не только духовные, но и миряне отказались принимать у Феодора благословения. Он разъярился, стал тех игуменов и попов проклинать, запрещать им службы. Но, убедившись, что и это не помогает,  велел по городам и в монастырях многие церкви закрыть. В Ростове же, и Владимире все запер.               
- Не хотите со мной служить? Так не будет вам ни храмов, ни алтарей!..
  И не было где пению благодатному внимать, и совершение литургии пресеклось на многие дни. Ни детей окрестить, ни обвенчаться! Даже звона колокольного не услышать…
  «Того же лета оскорбишася и опечалишася вси людие, и придоша все к великому князю Андрею Юрьевичю Боголюбьскому о бедах и о напастех своих плачюще; он же послал к Феодору епископу глаголя: «Людие вси скорбят и плачють, и удобно ти есть престати от гнева и преложитися на кротость и милость; убо вся церкви затворил еси, и нет в них пениа, и чюдотворный образ пречистыа Богородици заключил».

   Князь искренне Федора любил, готов бы враждовать за него не то, что с митрополитом, но и с императором византийским. Но народ взбунтовался. Не было еще такого на Руси, чтобы обходиться без храмов, без молитвы и причастия, без веры святой! Это грозило бунтом во всех городах. И особенно во Владимире, когда Федор запер Успенский собор, вместе с той самой, путеводной для князя, Чудотворной иконой Прясвятой Богородицы. Этого Андрей претерпеть не смог.,
     Послал людей схватить Федора и отвезти в Киев силой. Случилось это 11 мая 1169 года, в день памяти святого Иоанна Богослова.
    Князю и представить не мог, чем это насилие его над другом обернется. 
   Митрополит Константин II, исследовав все, «обнаружил» что:
   «Сей же не токмо не всхоте поставленья от митрополита, но и церкви все в Володимери повеле затворити и ключе церковныя взя, и не бысть ни звоненья, ни пенья по всему граду и в соборной церкви, в ней же чюдотворная мати Божия и ина всяка святыни Ея. И ту дерзну церковь затворити, и тако Бога разгневи и святую Богородицю. И много пострадаша человеци от него в правление его, и сел лишились и оружья и конь, друзии же попали в холопство, заточенья и грабленья; не токмо простецам но и игуменом и иереем бо безмилостиве сей мучитель, другым человеком остригал волосы на голове и бороды, хотя исхитити от всех именье: бо бе не сыт, акы ад».
  Что ж, явно не «простецов» лишал Федор сел, коней и оружия. И совсем не из алчности, как ему приписали. Не сыты, аки ад, были византийские пришельцы на Русь, не желавшие упускать ее из удушающих своих объятий. Подавляя, при этом, все, естественные для русского человека, порывы к духовной, как и государственной, независимости от хищных этих чужаков. Ввергнутый коварным приказом Константина в безвыходное положение, Федор не мог править службы по всей епархии в полном одиночестве. Необходимо было, любой ценой,  заставить других «игуменов и иереев»   сослужить ему в храмах и принимать его благословения, не только перед святыми ликами икон, но и перед лицом простых прихожан, как подобает. Необходимо было их признание, пусть и вынужденное, в рамках церковного единоначалия. Необходимо было их повиновение его епископским постановлениям и приказам. В противном случае, вся их с князем Андреем борьба за духовный и политический суверенитет волости была обречена. Возможно, где-то он, и переусердствовал сгоряча, но митрополит не оставил ему других, мирных путей для преодоления чудовищного этого бойкота.      
    И теперь, тот же митрополит признал Федора недостойным быть служителем церкви, отлучил и запер на голом Песьем острове для покаяния. Федор же, стал там еще более дерзко обличать неправедных своих судей. Тогда Константин отдал его на суд Великому Князю киевскому Мстиславу.
     Тот судил по-своему.  Андрей, по простоте душевной, и думать о том забыл, а  Мстислав помнил всю давнюю, непримиримую вражду, годами бушевавшую между его отцом и князем Юрием Долгие Руки. И теперь, чтобы побольней досадить  его сыну, повелел отрезать Федору язык, вырвать глаза  и отрубить правую руку. После чего, отсечь  голову. Федора прокляли собором, а книги, писанные им, сожгли на торге перед народом.
   Это стало самым большим несчастьем в жизни князя Андрея. Настоящей трагедией.  И не только потому, что потеря соратника была невосполнима. Но ведь это он сам послал Федора  на смерть – предал искреннего друга в руки безжалостных палачей. И не просто друга, но родственную душу, ниспосланную ему с небес. возможно самой Пресвятой Покровительницей,  Грех тяжкий, несмываемый, который рвал сердце до конца его дней.   
   Дерзкого, непреклонного, порой, вспыльчивого,  но такого доброго и верного друга не стало! И князь изменился - помрачнел, замкнулся в себе, даже с сыновьями мыслями своими более не делился...

     И сейчас, прячась за спиной, набитого древесной стружкой, медведя, он вспоминал, как тягостны и мстительны были те мысли. И хотя молил о том Всемилостивую Госпожу, даже по-христиански, не мог простить Киеву зверского убийства человека, не совершившего никакого греха – ни против совести, ни перед Богом. А то, что людишек корыстных утеснял, так разве не изгонял Христос торгующих из храма? И разве сам Господь не пролил дождем с неба серу и огонь на Содом и Гоморру, не ниспроверг ли города те  и окрестность, и всех жителей, потому что были они злы и весьма грешны?
   Киев, с его алчностью боярской и разгулом с девицами и скоморами богопротивными, в котором погиб его отец, с коварством и вечной склокой князей, с переменчивостью и диким буйством простых горожан, давно виделся  Андрею таким «содомом». Теперь же он ненавидел его страстно.
   Все жуткие подробности о смерти Федора сообщил ему ловчий Козьма, нарочно присланный из Киева, дядей казненного, боярином Петром Бориславичем. Козьма рассказал также, что Федор, еще будучи заточенным на Песьем острове, просил предать своему другу, что зла на него не держит, мол, такая, значит, судьба… Но, при этом, заклинал не верить ни в чем, ни иерархам киевским – сплошь ставленникам Византии; ни, сидящему на киевском столе, ненавидящему его Мстиславу. А, от себя, Петр Бориславич добавлял, что у многих князей и среди киевского боярства назрело такое недовольство Мстиславом, что согнать его с престола, Андрею Юрьевичу очень даже возможно, если захочет за Федора несчастного отомстить.
   Андрей едва сдерживал гнев. Киевского престола он  не хотел. Отечество, все его надежды были  во Владимире. Но Киев, гнездилище  зла, безжалостно убивающее его близких, должен был понести возмездие. Все в нем было князю отвратительно. Даже попытка отомстить за племянника, о которой поведал ему тот же Козьма. Оказывается, Петр Бориславич с братом Нестором попали нынче в опалу, отлучены от Ярославова двора. Чтобы досадить Мстиславу, они покрали лучших его коней, свели княжеские клейма и поставили свои. Но были с позором изобличены. И это бояре, из знатнейших в Киеве!..
   В сравнении с жалким этими киевскими кознями, проблемы, вставшие перед князем Андреем, были куда серьезней. Казнь Федора разрушила, уже сбывшуюся, почти, мечту о Владимирской митрополии, о независимости его княжества не только политической, но и духовной. О том, чтобы найти такого единомышленника и соратника, как Федор, нечего было и думать... Но Мстислав сам дал повод для объединения со смоленскими Ростиславичами. А их было  пятеро -  Роман, Рюрик, Святослав, Давид и Мстислав, прозванный в будущем Храбрым. Впрочем, после троекратного, далеко не мирного княжение их отца в Киеве, храбрости, как и амбиций у всех Ростиславичей хватало – так уж произросли. Но Мстислав этого не учел. Воспользовавшись тем, что новгородцы, не ладившие с княжившим у них Святославом Ростиславичем, согнали его со стола, так как тот, в нарушение исконных их вольностей,  сидел «на всей воле его»,  Мстислав поставил к ним своего сына Романа.
   Оскорбленный Святослав приехал в Боголюбово. Андрей принял его ласково, дал в помощь ростовские полки. За Ростиславича  вступились и все его смоленские  братья. Их объединенное войско, в очередной  раз, сожгло Торжок, опустошило  окрестные села и перекрыло все пути, чтобы лишить новгородцев связи с киевским князем.
  К правлению Мстислава Изяславича, Киевское княжество так оскудело, что от былого величия остался лишь громкий титул, по сути – пустой звук. Городами,  принадлежавшими прежде Киеву, другие князья владели: в Переяславле правил младший брат Андрея, Глеб, в Городце - вернувшийся, с его ведома, из византийской ссылки, повзрослнвший Михалко Юрьевич, Поросье досталось Васильку Юрьевичу, Вышгородом и всей Древлянской землей владели Ростиславичи, Пересопницей, Дорогобужем и Бужском - Владимир Андреевич. Словом, сила великого князя столь умалилась, что его больше не почитали - «и сердце их не бе право с ним».
  Возможно, Мстислав Изяславич, за отсутствием среди южнорусских князей достойного соперника, и просидел  бы на великом княжении до конца своих дней, если бы,  в согласии с митрополитом, не казнил Феодора. Князь Андрей, который и без того не испытывал к Изяславичу теплых чувств, простить этого не мог. Мстислав сам подтолкнул его к тому, чтобы решить затянувшийся спор о верховенстве Владимира над Киевом войной. Все враждебные Мстиславу силы обрели, наконец, вождя.
    Поначалу, Андрей, видя злобу всех князей на Мстислава, сговорился с братом своим, Глебом Юрьевичем  переяславским  тайно. Но вскоре  возник тесный союз, куда вошли четверо Ростиславичей - Роман, Мстислав, Рюрик и Давыд, дорогобужский князь Владимир Андреевич, новгородсеверский  Олег Святославич, его брат Игорь Святославич (тот самый, из «Слова о полку Игореве»), князь Курский и Путивльский и два Андреевых брата, Глеб и Всеволод Юрьевичи. Союзники порешили отнять великое княжение у Мстислава и передать его Андрею.
  «И начаша ся снашивати речьми братья вси на Мьстислава и тако утвердившеся крестом».
   И когда Мстислав, не согласовав с ним и Ростиславичами, посадил сына в Новгороде, его падение стало лишь вопросом времени. Андрей  написал ко всем князьям русским, что Мстислава изгоняет, собрал войско и в феврале 1169 г. послал во главе его семнадцатилетнего сына своего Мстислава, с воеводой Борисом Жирославичем, на Киев.
   В начале марта войска одиннадцати князей, вступивших в союз с Боголюбским, соединились под Вышгородом, пополнившись  дружинами Полоцкой, Муромской и Рязанской, и 9 марта, в Федорову седмицу, огромная рать разбила стан под Киевом, близ Кириллова монастыря, а на другой день взяла город в кольцо. Киевляне догадывались, какую участь им уготована и по всему периметру городских укреплений, три дня бились отчаянно -   «бьяхутся из города  и бысть брань крепка отвсюду». Но, лучшие силы Великого Князя - торки и берендеи, не  были ему верны.
     Как и бояре киевские. Петр Бориславич, с братом Нестором, тайно советовали, чтобы нападавшие изобразили отчаянный приступ на крепкие места, «и когда войска киевские, оставив слабые места, станут крепкие оборонять, внезапно напали бы на места безоборонные».
     И юный Мстислав Андреевич пошел на приступ с половиною войск в лоб, в гору с Подолья, где защитники города отчаяннее всего сопротивлялись. А войска его дяди, Глеба Юрьевича, прошли, тем временем, рвом, указанным  боярами, мстившими за смерть племянника своего Федора и, не встретив сопротивления, вошли в Киев с тыла. Многих киевлян побили, многих взяли в плен - воеводу Мстиславова, Дмитра, Александра его дворецкого, тысяцких Собислава Жирославича, Иванка Творимича, Родиона, судию Федора и других к смерти его причастных.
   Поняв, что дело его проиграно, Мстислав бежал к себе на Волынь. Грек Константин II  был смещен с митрополичьей кафедры. 
  Так был взят Киев, марта 12-го дня в среду второй, Федоровой седмицы Великого поста. Впервые в истории стольного града неприятель вошел в него как в побежденный.
  И, несмотря на то, что неприятелем этим были свои, русские князья, «…не бысть помилования никомуже ни откудуже: церквам горящим, крестьяном убиваемом, другым вяжемым, жены ведоми быша в плен, разлучаеми от мужий, младенци рыдаху зряще материй своих… и бысть в Киеве на всих человецех стенание и туга и скорбь не утешимая и слезы непрестаннии».           О Разграбили и Подолье, и Гору, не пощадив и церкви, святую Софию, митрополитов дом. Торки и берендеи зажгли было Киево-Печерский монастырь, но монахи потушили пожар…
   Наконец, войско мстителей покинуло разоренный город, увезя с собой «именья множьство» и «всю святыню»: иконы, богатые оклады, богослужебные книги, дорогие  одеяния священников. Даже снятые со звонниц колокола. В то время, подобные действия не считались святотатством. Волость, чья столица лишалась церковных ценностей, теряла вместе с ними и Божественное покровительство, а, в конечном счете, и  государственный суверенитет. Это и случилось с Киевом. Князь Андрей воздал за убийство друга сторицей.
    Но, вместо того чтобы сесть на киевском столе или передать его кому-нибудь из старших князей, он посадил в Киеве своего младшего брата Глеба, словно речь шла не о великом княжении, а о рядовом волостном держании. Не просто завоевать, но уничтожить врага морально - в этом была его цель. И главное, неоспоримое более никем, доказательство абсолютного верховенства на Руси его стольного града - Владимира.
   Не только бояре Ростова и Суздаля, но и все русские князья стали именовать Андрея Боголюбского Великим Князем – в глаза и в переписке. А за глаза – конечно же, «Умником». Как еще зависть может позволить называть человека, гордо отказавшегося от главного престола на Руси, о котором все втайне мечтали? Но Андрей жизнью подтвердил мечтательные слова, сказанные когда-то князем Изяславом Мстиславичем, отцом только что изгнанного, Мстислава:
  «Не голова - к месту, а место - к голове».
   Это был полный переворот в государственном устройстве Руси. До сих пор звание старшего великого князя было неразделимо с обладанием старшим киевским столом. Князь, признанный старшим среди родичей, садился в Киеве; князь, сидевший в Киеве, всеми признавался старшим.
    Теперь же, вместо Великого Князя Киевского появился Великий Князь Владимирский, управлявший Киевом через своего посадника. С политическим значением «златого» киевского стола как средоточия верховной  власти в Русской земле было покончено навсегда. Уделом Киевского князя отныне стало не повелевать, а подчиняться.
 «Се  здеяся за грехи киевлян, паче же за митрополичью неправду».
   А князь Андрей одержал  победу, о какой отец его даже и не мечтал, сколь  «долгими» не  казались бы окружающим его руки. Вся буйная, властолюбивая княжеская родня признала  главенство Владимира на Руси,  повиновалась, идущим оттуда распоряжениям и все свои амбиции соотносила с волей и мнением Андрея.
    Но на душе его легче не стало. Друга, хотя и отмщенного, было не вернуть. О митрополии Владимирской, как и о независимости русской церкви от Византии, без такого соратника как Федор, не стоило  и помышлять.  И князь смирился, позволил епископу Леону вернуться на ростовскую  кафедру. Благо, наученный горьким опытом, тот больше не требовал от православных строгих постов в праздничные среды и пятницы, не призывал мирян к всеобщему  целибату. Но, похоже, вместе с радостью искреннего дружеского общения,  удача покинула Андрея. А, возможно, и  Пресвятая Покровительница от него отвернулась. Причем, в  прямом смысле, как злословили о том все недоброжелатели его на Руси.
Прогнав из Киева Мстислава, Андрей решил отстранить от власти и его сына Романа, княжившего в Новгороде против его воли. А новгородцы, между тем, как будто дразнили своими  дерзкими выходками. Осенью 1169 г. новгородский воевода Данислав Лазутинич с дружиной из пятисот человек отправился собирать дань к Белоозеру, где новгородские и суздальские данники жили вперемежку друг с другом. Андрей тогда же, послал на Белоозеро своих людей сто пятьдесят человек для собирания дани от еми. Уведав про людей Великого князя, стоящих без опасения за Белым озером, Лазутинич внезапно напав на них, многих побил. 
  Оскорбленный таким произволом,  князь велел новгородцам выдать ему того Лазутинича с сообщниками, а все пограбленное возвратить. Но те, отказали, извиняя своего воеводу тем, что якобы княжьи люди сами нападение учинили, а он, обороняясь, их и побил. Да еще упредили, мол, князю не надлежит в их области дань брать и впредь бы не посылал, грозя таким же мщением. Возмутившись, князь велел Роману смоленскому, направить свое войско к Новгороду и сам отрядил туда сына Мстислава с неизменным Борисом Жирославичем.
    Чтобы покончить с неуемной новгородской вольницей, а заодно и с чересчур засидевшимся там, Романом Мстиславичем,  в начале 1170 г. князь Андрей двинул на Новгород ту же огромную союзную рать, которая брала Киев. С владимиро-суздальскими полками шли дружины князей рязанских, муромских, смоленских, полоцких «вся земля Русская совокупися».
   Отчаянная храбрость Андрея была ведома всем на Руси, но, умудренный годами, он более не пылал ратным честолюбием, в походы не ходил и, в надежде на отвагу и воинский талант сына, тем более, после победы над Киевом, доверил ему начальство.
   Современники желали походу успеха: одни из уважения к достоинству князей, постоянно унижаемых новгородцами; другие - от зависти к избытку и благосостоянию этого торгового народа. Вот что тогда писали:
    "Правда, что Ярослав Великий, желая явить новгородцам благодарность за  усердие, даровал им свободу избирать князей из достойных  его  потомков.  Но предвидел ли  сей Князь все злоупотребления свободы? Предвидел ли он, что народ, упоенный самовластием, будет ругаться над священным саном Государей, внуков и правнуков своего благодетеля; будет давать клятву с намерением ее преступить;  заключать князей в темницу, изгонять их с бесчестием? Злоупотребление  уничтожает право, и Великий Князь Андрей избран  Небом  для наказания вероломных"
   Но… Не сложилось.  Андрей потом корил сына за юношескую горячность и неосмотрительность. Да и Борису Жирославичу досталось за то, что не надоумил, как следует, отважного, но неопытного вождя.  Вместо того, чтобы помышлять о главных  виновниках, подстрекавших народ к мятежу, Мстислав,  едва войдя  в пределы новгородские, Луки Великие и Торжок несчастный опять пожег. И повсюду войска его села жгли и разоряли, а людей с женами и детьми, и скот, забирая, в области свои отсылали. Двух воевод новгородских у  Русы и на Мсте наголову разбили и пришли к Новгороду.
   Слухи о страшном разорении,  отчаяние невинных жертв воспламенили его защитников. Посадник Якун укрепил город тыном; вооружил народ. Нападавшие,  на трехстах верстах оставив за собою лишь пепел и трупы, окружили Новгород, требуя немедленной сдачи. Несколько раз съезжались для переговоров, но к согласию не пришли. И, на четвертый день осады, 25 февраля 1170 г. началась кровопролитная битва.
 Зная судьбу опустошенного Киева, новгородцы клялись умереть за свою вольность, за  храм  Софии, бились отчаянно.  Архиепископ Иоанн вынес икону Богоматери и поставил на внешнем укреплении. Со всех сторон слышны были церковные песнопения, народ молился со слезами, восклицая: Господи помилуй!    
 Осажденные отразили, один за другим, четыре приступа. Последний  был самым яростным - солнце еще не село, но от стрел нападавших, воздух темнел, и сказывают, что одна из стрел, пущенная суздальским воином, ударила в икону Матери Божьей. И икона та сама оборотилась ликом к городу. Слезы капали с образа  на фелон архиепископа и гнев Небесный навел внезапный ужас на нападавших. Огромное войско вдруг отступило от только что рьяно штурмуемых стен.
  В разговоре с Мстиславом и провинившимся воеводой, Андрей, разумеется, выяснил, что это лишь сказка новгородская. На самом деле,  был допущен серьезный стратегический просчет. Всего четыре дня осады понадобилось, чтобы огромное войско, стоявшее на выжженной им же земле, полностью лишилось пропитания. Последний, четвертый приступ на новгородские укрепления был столь отчаянным, потому что пятого, не следующий день, быть уже не могло. При полном отсутствии продовольствия, войско не могло оставаться под стенами Новгорода ни дня. Вот и отступили.
 Но отступать пришлось по разоренной земле. В  опустошенных ими же, селах, воины  не находили ни хлеба, ни фуража. Начался падеж коней. От голода   гибли и люди. Новгородцы наловили по лесам столько оголодавших, павших духом  суздальцев, что продавали их за бесценок - по две ногаты за голову. А ногата в те времена - это цена поросенка  или барана. Летописец с ужасом вспоминает, что тогда, в Великий пост, люди ели павших своих коней.
     Это поражение подорвало не так военный, сколько духовный авторитет князя Андрея. Победа новгородцев, якобы была одержана «крестною силой и Святой  Богородицей».  Более  убийственный  упрек для  князя, учредителя праздника  Покрова  Пресвятой Богородицы было не сыскать. Под сомнение ставилось его, признаваемое  многими, право на покровительство небес.
     Но и торжество новгородцев долго не продлилось. Убытки, причиненные суздальской ратью, были так велики, что уже летом в Новгороде не стало хлеба. И преодолеть немыслимую его дороговизну без завоза зерна из Ростово-Суздальской житницы было невозможно. Под страхом голода, новгородцы победителей своих славных, Романа Мстиславича и посадника Якуна, ничтоже сумняшеся, изгнали и прислали к Андрею знатных послов, просить, чтобы дал им на княжение своего сына. Да хоть того же, разорившего их земли, Мстислава! Но только, чтобы «на всей их воле». Андрей, на таких условиях, сына в прислужники им не дал, послал «княжить»  Рюрика, из смоленских Ростиславичей. И тот, уже 8 октября, занял новгородский стол.
   Смутьяны новгородские, посидев без хлебушка, вроде бы, попритихли. Но над князем Андреем, в зените его славы и могущества, словно злой рок навис. 20 января 1171 г. умер внезапно самый близкий ему и любимый брат Глеб - Великий Князь Киевский. Несмотря на то, что он участвовал в разгроме Киева, обыватели, как будто, не питали к нему вражды: «Сей бе князь братолюбец, кому либо крест целовашеть, то не преступал крестной клятвы и до смерти бяше же кроток, благонравен, монастыре любя, нищая добре набдяше».
     После него осталось два сына, Владимир в Переяславле, четырнадцати лет да двенадцатилетний  Изяслав. Погребли  Глеба у Спаса на Берестове, рядом Юрием, его отцом.
   Тяжелейшая, невосполнимая утрата. Ведь  брат был надежной опорой Андрея в Южной Руси. После его кончины, события приняли самый скверный оборот. Смоленские Ростиславичи, опасались покушений на киевский стол со стороны черниговских  и родни, изгнанного на Волынь,  Мстислава.  Не уведомив о том Владимир, они поспешили призвать в Киев и уже 15 февраля возвести на Ярославов престол старшего своего дядю, заведомого клявопреступника и негодяя, князя дорогобужского, Владимира Мстиславича-мачешича, рассчитывая, видимо, в будущем, на его полное повиновение.
   Формально, казалось, все законно.  «Мачешич», к тому времени, остался старшим из Мономашичей. Но, совсем недавно, чтобы сохранить за собой Дорогобуж, он целовал крест на том, что впредь не будет искать великого княжения. Однако, призванный Ростиславичами, сразу отрекся от клятвы и въехал в Киев, не веря своему счастью. Но, на его беду, это совсем не понравилось князю Андрею.
  Да и могло ли понравиться своеволие молодых Ростиславичей, которые распорядились судьбой киевского стола, не спросив его согласия? К тому же, это наследование по старшинству напоминало о главенстве Киева над русскими городами, тогда как Андрей намеревался превратить это княжество в заурядную волость, управляемую посадником великого князя Владимирского. Но, при этом, даже унизив бывшую столицу, он был нравственно убежден в том, что князь, славный только своим бесчестием, не достоин, быть наследником ее великих, древних самодержцев.
  «Мачешич» не успел еще свыкнуться с головокружительной переменой судьбы, а из Владимира уже прибыл грозный мечник Боголюбского, Михна, присланный сказать ему, чтобы шел из Киева вон, уступив престол князю Смоленскому Роману Ростиславичу, который, до сих пор, был во всем Андрею послушен.
  А  Роману князь  велел ехать в Киев, обещав, если Владимир добровольно не уступит, прислать войска.
  Но этого не потребовалось, хотя «мачешич» Киев так и не покинул. После встречи с мечником Великого князя он захворал. Видимо, от страха. И в мае помер, княжив в Киеве около трех месяцев, памятный лишь своим вероломством и всеми презираемый. Никто из князей его не любил.
   А князь Андрей, надеясь великодушием и благородным бескорыстием  устыдить, чересчур прытких  Ростиславичей,  объявил им, что, дав слово быть ему послушными как второму отцу, они вправе ждать от него милостей, потому он  и  уступает Киев Роману.
   Но надежды его не оправдались.
    Солнечным, теплым днем ничто не предвещало беды… Князь прогуливался с тем самым архиепископом Иоанном, который выставил икону Божьей Матери на крепостную стену при штурме ее суздальским войском. Теперь же, они мирно обсуждали, назревшие в городе проблемы. За советом и одобрением князя архиепископ приезжал во Владимир не в первый  раз. Андрей все же подчинил себе Новгород, но не силой, а тесными торговыми связями и неизменной справедливостью, принимаемых им, решений.  Рюрик Ростиславич не смог поладить с новгородцами, княжил у них недолго и уехал к братьям. И тогда, Боголюбский, по просьбе новгородцев, дал им в князья своего, совсем еще юного сына, Юрия, поручив его заботам архиепископа. Вот тот и приезжал, всякий раз, когда назревало важное решение в городских делах, чтобы неверный выбор не отозвался потом на Юрии. 
  И тут к князю снова примчался из Киева Козьма, доверенный ловчий Петра  Бориславича. Тот исправно прослужил два года при дворе Великого Князя Глеба Юрьевича, наставляя его, как кормчий, в киевских подводных течениях, о чем Андрей был осведомлен, а, следственно не имел никаких оснований ему не доверять. (По некоторым косвенным данным именно этот Петр Бориславич был автором «Слова о полку Игореве». Он и эти события пережил. Не прост был боярин!)
   Но то, что сообщил Козьма, потрясло князя до глубины души. Киев, адский этот «содом»,  безжалостно поглотил не только его лучшего друга и отца, но и брата  любимого! Козьма, поведал то, о чем втайне просил передать ему многоопытный царедворец - Глеб умер не своей смертью, но был отравлен, как и их отец. Козьма и убийц назвал. Всему головой был киевский тысяцкий Глеба, Григорий Хотоевич, родич того самого осменика Петрилы, отравившего отца, а сообщниками -  стольник Глебов,  Олекса Святославич, и холоп его, Степанец.
   Князь в тот же день послал в Киев гонца с требованием,  выдать ему убийц брата на суд и расправу. Но Ростиславичи, в ответ заявили, что сначала сами распознают, в точности, отчего умер Глеб, и просят князя поскорее уведомить их о том, кто сообщил об отравлении. Андрей счел это наглым издевательством зарвавшихся юнцов, которым нельзя доверять власть, тем более, в неспокойной Южной Руси. Он, разумеется, и не думал раскрывать им свои особые отношения с Петром Бориславичем. Вместо этого, послал мечника своего Михну к старшему Ростиславичу, Роману, которого сам же, не так давно, посадил на Киевский стол, с приказом, где отравители уже и не упоминались, но и возможности для разных толкований не было:
   «Не ходишь в моей воле с братьею своею, а пойди с Киева, а Давыд ис Вышегорода, а Мьстислав из Белагорода, а остается вам Смоленск, там делитесь, как знаете».
     А Киев повелевал принять сводному брату своему, Михалку Юрьевичу. и сразу послал  в Торческ гонца Но Михалко в Киев не поехал, послал для управления младшего брата Всеволода (в будущем Великий Князь Всеволод Большое Гнездо), и с ним племянника своего Ярополка. Уж больно, Ростиславичей  опасался. И, как  выяснилось, не зря.
   Решение князя Андрея возмутило их до крайности. Мало того, что Андрей неправо лишил их Новгорода, говорили они, (хотя Рюрик уехал оттуда  по собственной воле, а пятнадцатилетний Юрий Андреевич занял престол уже никому не принадлежавший), теперь же, и Киев отнимает, чтобы брату своему отдать! Словом, до того раззадорились, что решили силой требование Андрея отвергнуть..
   Впрочем, старший их брат, Роман, хотя, и в отваге воинской и в управлении, достойным себя явил, тихо оставил Киев и возвратился в Смоленск  причиной кровопролития стать не желая.
   Но младшие неистовствовали. Особенно, Мстислав - самый юный и задиристый.  Дошло до того, что он приказал своим отрокам схватить Михну, боярина немалых лет,  насильно остричь наголо и обрить ему бороду, что по тогдашним понятиям,  приравнивалось к человекоубийству. А на словах велел передать «князю Владимирскому» что:
  «Мы его до сего времени почитали, как отца, но поскольку он прислал к нам с приказом не как князьям, но как своим подданным, простым его слугам, мы тот приказ его, как неистовый, отвергаем и его не слушаем. Он же, когда хочет что с нами силою делать, то пускай начинает, а мы,  положась на волю Божию, будем, нашу честь и справедливость защищать и оборонять, насколько нам Бог поможет».
   По сути, это было объявлением войны. Когда говорили «Бог нас рассудит», по тем временам, это означало единственное – все решит оружие.
 
Князь  застыл позади чучела, стараясь не дышать. Кто-то с ярким факелом ворвался в его «зверинец», наполнив его запахом горящей смолы и перегара, увидел чучело пардуса и захрипел от ярости:
- -  Ты еще тут, морда кошачья?!..
   Андрей обомлел от неожиданности, узнав голос Якима Кучковича. А тот, ударом ноги, опрокинул чучело пардуса на пол и кинулся назад, в сени…
   
    Увидев своего посла  обезображенным, князь  зарычал «аки  лев, готовый на лов», кровь Юрия Долгие Руки сказалась. Но, услышав вызывающее устное послание Ростиславичей, как бы, совершенно успокоился, сосредоточившись на дальнейших,  неотвратимых уже, действиях, Тем более,, что за день до возвращения Михна, миссия которого закончилась столь плачевно, Петр Бориславич прислал  весть о том, что Ростиславичи  прогнали убийц Глеба с Ярославова двора, дав им, тем самым, возможность скрыться из Киева.
   Андрей велел немедленно готовить войско к походу.  Но не на Киев. С юнцами можно было повременить, но внутренние проблемы княжества, при наличии, за его пределами открытых врагов, требовали скорейшего разрешения.
  После неудачного похода на Новгород среди Ростовского и Суздальского боярства  вновь  началось брожение. Мол, все права и почести исконные наши отобрал, над всей Русью, чуть не до небес возвысил  Владимир, Богоматерью Чудотворной прикрывшись. Но и «Умнику» этому небеса не всегда содействуют.
   А тут еще булгары, минувшим летом, снова стали чинить на Волге  препоны купцам и все, «обобранные», подстрекаемые боярскими своими подельниками, являлись с жалобами на беззащитную свою долю, прямо в Боголюбово.
     Следующим летом эти грабежи не должны было возобновиться. И, несмотря на подступившую зиму 1171/72 г,  князь велел дружине собраться и послал с нею на булгар своего Мстислава. Рязанский и Муромский князья  тоже послали с ним  сыновей с дружинами.
    Две недели простояли они на холодных ветрах и метелях, в леденеющем уже устье Оки, но ополчение из Ростова и Суздаля, которого они дожидались, так и не пришло. Одна мысль о тяготах дальнего зимнего похода приводила бояр, всех этих дебелых «тысяцких», в тяжкое уныние. Впоследствии, переваливая вину на простых ратников, они объясняли князю причину своей измены очень доступно:   
   «Идучи не идяху, убо не люб бысть путь сей в великих степех всем людем, зане непогодье, не время есть зиме болгар воевати».
   Не дождавшись главных сил, княжичи устремились вперед с одним лишь полком, приведенным воеводой Борисом Жирославичем. С налету они взяли  шесть больших булгарских селений и один город, набрав полона и коней во множестве. Но, когда булгары, оправившись от неожиданности, выслали против них шеститысячную рать, пришлось в спешке отступать  И только отчаянная храбрость Мстислава  позволила уйти от погони, «прославиша  Бога, заступи бо от поганых святая Богородица и христьяньская молитва».
   Перешли Оку по тонкому, только что вставшему льду. Почти настигшие их, булгары повторить этот лихой русский подвиг не посмели. Мстислав, со многим полоном, возвратился к отцу прямо на  Рождество к великой радости народа. И воздали великое благодарение Господу Богу.
  А Князю пришлось смириться  с тем, что покровительство Пречистой Девы  проявлялось уже не в ниспослании победы его воинам, а лишь в спасении их от погибели.
   Но сын, вскоре, тяжело заболел - весь горел и кашлем исходил, до потери чувства. Видно, промерз на Оке насквозь. Даже лекарь, присланный другом Фридрихом, не помог. 28 марта 1172 г.  Мстислав Андреевич скончался, не прожив и двадцати трех лет.
   Горе Андрея, потерявшего уже второго достойного сына, было безутешно.    И лишь, недавно родившийся у Мстислава сын, первый его внук, радовал князя в горестные те дни, ласковым своим лепетом отвлекая от тягостных, раздумий о неведомых смертным причинах, столь быстротечной погибели  в этом мире всякого добра и постоянном возрождении, вечно торжествующего среди людей зла и коварства. Неужто, сатана миром овладевает?
    Он задавал этот вопрос и Матери  Божьей,  глядя во время молитвы в глаза Чудотворного ее образа. Но Пресвятая Дева только смотрела на него неотрывно с болью и состраданием. Как бы, призывая беззвучно всмотреться внимательней и, отвергнув сомнения,  поверить всем сердцем в абсолютную чистоту и невинность младенца, доверчиво прижимающегося головкой к ее щеке. Может, в этом и был ее ответ?
   И князь верил. Но зло настигло его в ночи, воплотившись в пьяных холопов и смердов. Неужто, и над ним восторжествовало?
   
   Андрей глянул на Федоров крест, но тот едва угадывался в руке темным силуэтом. Он провел пальцами по перекладине креста, по фигурке Распятого, чья грудь вогнулась от удара булгарского копья, и неожиданно всхлипнул от жгучей жалости к безвинным страданиям Спасителя. Неподалеку перекрикивались, громыхали опрокидываемой мебелью, топали сапогами убийцы, а князь, утирая кровавые слезы, плакал от сострадания к Богу. Но вот, закусил губу, чтобы не застонать от боли, не столько телесной, как душевной, оторвался от медвежьего чучела и медленно пополз к выходу из  звериного закутка.
   А убийцы бегали по всему дворцу с факелами и Яким, надрывая голос от волнения и смертного страха, кричал:
   - На пол, на пол, дурни, светите! Не в потолок!.. На небо он не вознесся! Кровь на полу высматривайте! По следу кровавому и сыщем!
   Андрей снова признал голос Кучковича и вспомнил вдруг, хмурое лицо, своего, не обезображенного еще, мечника, встревоженного тем, что князь посылает  сопроводить его в Киев, Ивана Кучковича.
   - Не верю ему, княже! Иван твой… Не знаешь, чего и ждать! Уж слишком корыстен. Яким, братец его и того хуже - льстив не в меру… А кому льстишь, того в душе не почитаешь!
   - Да ведь они, вместе, на глазах у меня росли! Иван - не семи пядей во лбу, но ничего дурного за ним не водилось. А у тебя, боярин, цель не простая. Недорослей тех в чувство привести, немалых трудов потребует. А Иван в Киеве тебя и обустроит, и к столу, как надо, подаст. Если они всех травят, там ни в еде, ни в питье нельзя на чужаков полагаться. Свой, надежный человек нужен!
   -  Знаю я этих «своих»! – возражал несговорчивый боярин. – Только для себя! Так выгоду повсюду и ищут!..
   - Но тебя-то не проведешь! – усмехнулся князь.
   - Как бы, проныры эти, всех нас не провели,. На дух им не верю! – твердил Михна.
   
     Но князь его не послушал. И только теперь уяснил причину опасений проницательного своего мечника - предали, продали его Ростиславичам! Иван, к тому же, прижился в Киеве по владимирским торговым делам. И это письмо его дерзкое в Смоленск, перехваченное людьми Петра Бориславича…
    Но он и с письмом промешкал. А Михна ведь, в голос кричал, что обоих Кучковичей надобно, не медля, на дыбу. И спрашивать нещадно, до подноготной,.. Но Андрей все никак не мог забыть деревянные сабельки, выпавшие из рук, только что веселившихся, мальчишек и округлившиеся глаза их, глядевшие, ничего еше не понимая, на застывшего навсегда в грязной луже отца, Степана Ивановича.   
    Теперь же, яростные  крики Якима и топот его злодеев раздавались где-то в глубинах дворца и сверху, из терема. Сени они уже обыскали.  И князь медленно, превозмогая жестокую боль, полз к лестнице ведущей вниз, в подклеть, надеясь во двор выбраться. А там уж - как Бог даст…
   
   Узнав, что Владимирский князь послал войско не в Киев, а на булгар, юные Ростиславичи совсем распоясались,  решив, что он смирился с их дерзостью, а то, и вовсе, к старости, оробел. Недаром, сам в походы больше не ходит, все на сыновей сваливает. А те, перенапрягшись на поле брани, чтобы отцу, воинскую отвагу свою явить, мрут у него, как мухи…
   Так в это поверили, что однажды ночью, Давид с Мстиславом и небольшим отрядом  киевских приспешников, ворвались внезапно на Ярославов двор, схватили юного Всеволода Юрьевича, управлявшего Киевом, вместо  старшего брата, а с ним, и племянника Андрея, Ярослава, а также бояр:  Владислава Ляха, Михну  и прочих суздальских, кто под руку попал. Всех посадили в погреба под крепкую стражу. И  26 июля 1173 г.  провозгласили Князем Киевским  брата своего Рюрика, который был принят киевлянами «с великой радостью».  Но им и этого показалось мало.
  Опасаясь Андрея и того, что брат его, Михалко владеет оплотом воинственных черных клобуков - Торческом,  совсем неподалеку от Киева,  Рюрик Ростиславич  потребовал, чтобы он выехал  оттуда в свою вотчину, в  суздальское Залесье. Тот отказался. И тогда братья, с ведома старшего, Романа, собрали войско и осадили Михалка  в Торческе. Шесть дней длилась осада. На седьмой Михалко запросил мира, отказался навеки от киевского княжения и обещал быть во всем заодно с Ростиславовичами, если добудут ему Переяславль, изгнав оттуда сироту, пятнадцатилетнего сына покойного Глеба Юрьевича. Да еще обещался выдать беглеца - родного племянника своего Владимира галицкого, отцу его на расправу.
  Только после этого предательства Михалка, Ростиславичи  освободили из киевских погребов Всеволода Юрьевича  и прочих заложников.
   О смене власти в Киеве и заточении Всеволода, пусть и сводного, но брата, князь Андрей узнал, чуть не на следующий день, от гонца Петра Бориславича и сразу повелел всем, признававшим его власть княжествам готовить войска. А повиновалась ему тогда,  как Великому Князю, вся Русь, включая Романа Ростиславича. Даже тот, скрепя сердце, вынужден был послать смоленские полки против своих же, родных братьев.
   А к ним Андрей отправил посла с прежним, но ужесточенным требованием:
   «Коли вы не ходите в моей воли, ты, Рюриче, пойди в Смоленск к брату во свою отчину; ты, Давыд, пойди в Берладь, а в Руськой земле не велю ти быти; в тобе, Мьстислав, стоит все, не велю ти в Руской земле быти николи».
    Но младших Ростиславичей, словно бес попутал. Вместо раскаяния,  задумали изгнать из Новгорода сына Андрея, Юрия. Об этих новых происках князю сообщил сам архиепископ Новгородский Иоанн.
  А, примчавшийся к нему в мыле, Святослав Всеволодович Черниговский подтвердил и усугубил:
    "Неужели не вступишься за честь свою?! Кто тобе ворог, тот и нам, а мы с тобою готовы».
    Андрея такое рвение порадовало. Он помнил  давнюю свою, и отцову еще, дружбу с искренним и верным, вечно гонимым своей же, черниговской родней, Святославом Ольговичем Северским. Не спроста из, подаренного им когда-то пардуса, чучело соорудил.
  Подстрекать его к войне с Ростиславичами не было нужды - это решение он принял давно. Но, не желая кровопролития  и новой разрухи Киеву из-за одной, остриженной боярской бороды, медлил, на раскаяние их надеясь. Теперь же они нарушили все крестные свои  клятвы, презрели Божьи заповеди, разорвали кровные узы и намеревались   уничтожить весь новый государственный уклад, который он утвердил на Руси такими трудами. И ради чего? Ради новых междоусобиц кровавых?
    Под стяги Андрея сошлись ростовцы, суздальцы, владимирцы, новгородцы, белозерцы, муромцы и рязанцы. Из западных областей пришли дружины князей полоцких, туровских, городненских и пинских. Но это была еще не вся сила, с которой предстояло сразиться Ростиславичам. По пути на юг, огромная союзная рать возрастала. В Смоленске, вобрала в себя, мимоходом, полки, насмерть перепуганного, Романа Ростиславича, во главе с его сыном; в Черниговской волости присоединились войска  Святослава Всеволодовича и других Ольговичей, а при вступлении в Киевскую землю на сторону Юрия перешли его дядья, Всеволод и  раскаявшийся Михалко, а также, юный племянник - переяславский князь Владимир Глебович. А, под конец - все берендеи и черные клобуки Поросья. Всего по приказу Андрея,  против Ростиславичей ополчилось свыше двадцати князей - вдвое больше, чем против Мстислава в 1169 году. По сведениям летописцев,  их войско составляло более 50 тысяч ратников!
   Чтобы ударить зарвавшихся братьев больнее, во главе всего воинства Андрей поставил сына своего Юрия, того самого которого хотели из Новгорода изгнать. По молодости его, разумеется, под приглядом неизменного Бориса Жирославича, ныне  - посадника Новгородского. Им был дан наказ: изгнать Рюрика и Давыда из Киева на все четыре стороны, а Мстислава, как заводилу, непременно взять живым и привести во Владимир.
   Рюрик, узнав о приближении с севера войска пришел в ужас, а киевляне, устрашившись такой силы, вдруг поголовно усомнились в законности провозглашения его Великим Князем. И Ростиславичи, покинув Киев, разъехались по разным городам:  Рюрик затворился в Белгороде, Мстислав со своей и Давыдовой дружиной встал в Вышгороде, Давид помчался к Ярославу Владимирковичу Галицкому - помощи просить.
   В Киеве воцарилось безвластие, но на сей раз, повинуясь воле Андрея никто никого не грабил и не жег. А огромное  войско союзных князей осадило Вышгород, чтобы, согласно его приказу, схватить главного зачинщика смут живьем и отправить на суд Великого Князя.
     Но, к несчастью помыслы многих союзных князей были далеки от единства. Черниговские и северские Ольговичи, едва скрывали радость,  ибо давно мечтали Киев из под власти Мономашичей урвать. И теперь, похоже, надежды их начинали сбываться. Ведь не было на свете лучшего для того средства, как потомство Владимирово, вопреки завещанию его, рассорить и навеки разделить.
   В стане осаждающих не было ни согласия, ни рвения. Одних ввергало в сомнения самовластие князя Андрея, другие опасались коварства черниговских властолюбцев, а кто-то тайно сочувствовал Ростиславичам.        Черниговские и северские открыто домогались, чтобы Киевский престол достался их Святославу Всеволодовичу. Владимировичи не хотели дать никому, кроме Михалка Юрьевича, что разогревало лишь бесконечные споры, но не ратную доблесть.
   Стояли девять недель, от Рождества до весны. Бились ежедневно, теряя людей с обеих сторон.   
   И тут, поспешивший прибыть с войском Ярослав Галицкий, уяснил, что при таких раздорах, его заветной мечте занять Киевский стол не сбыться, но и другим - ни шурину своему Михалку, ни свату Святославу отдать первенства не хотел. Поразмыслил и, обменявшись тайно посланиями с Ростиславичами, вступил с ними в союз. Никого не уведомив, ночью, выстроил свои полки и повел к Белгороду, где Рюрик Ростиславич стоял.
     А черные клобуки и берендеи, узнав что Киева и Великого княжения добиваются черниговские, открыто объявили Юрию и его воеводе:
 «Мы издревле клятву дали Владимиру и после него Мстиславу, сыну его, чтобы нам всегда быть верными их потомкам. Ныне же слышим, что вы хотите Русскую землю покорить Чернигову, которого мы принять не желаем».
   Сели на коней и ускакали. Тут на все войско князей напал такой страх, что никто удержать его более не мог. Не слушая ни воевод, ни князей, малодушные вопили:
   "Ярослав изменил, Берендеи ушли! Мы гибнем!  Галичане на нас идут; будем окружены и побиты наголову!"
   Не дождавшись света, посреди ночи, воины в великом смятении бросились переправляться через Днепр. На, тонувших  рядом, не обращали внимания, каждый спасал свою жизнь.
   Узрев это неожиданное бегство с крепостной стены, Мстислав, не медля, вывел войско из Вышгорода и пустился в погоню. Весь, брошенный в неприятельском стане, обоз захватил, многих людей порубил, переловил на берегу множество пленных. А, вернувшись в крепость воздал хвалу Господу в том самом храме, откуда Андрей увез когда-то Чудотворную икону. За эту «победу»  Мстислав Ростиславич и удостоился от летописцев прозвища Храбрый.
   А Юрий, сын Андрея, с незадачливым Борисом Жирославичем, возвратился во Владимир с большими потерями и позором, несомненно, весьма чувствительным для отца. Но князь не изъявил ни горечи, ни досады. Снес это уничижение  с христианской кротостью, узрев в нем, как и в бедственной осаде Новгорода, гнев Божий за предательство и смерть по его вине, друга, безвинного  правдолюбца Федора. Это смирило гордость. Не хотелось больше упорствовать в злобе на Ростиславичей, мстить Ярославу Галицкому за измену, корить непутевого брата Михалка его слабодушием… Хотелось только  мира, справедливости к подданным своим и процветания  родной, ставшей столь многолюдной, зажиточной и неприступной для врагов, северной волости.   
    Юг, меж тем, снова погряз в свистопляске  смут и бесчинств. На киевском престоле вдруг объявился некий Ярослав Луцкий, старший, как выяснилось, внук Мстислава Великого. Черниговский Святослав не мог с этим смириться и сговорившись со своими племянниками, внезапно подступил к стенам киевским с немалым  войском.
   «Великий Князь»  Ярослав, не способный даже приказ к обороне огласить, узнав о приходе черниговских, оставил жену и детей своих в Киеве без всякой защиты и, налегке, в чем был, бежал в Луцк, якобы собирать войско.
    Вступив в Киев победителем, Святослав Всеволодович взял жену Ярослава с младшим его сыном, всех его бояр, служителей и имение. Но что-то ему в Киеве не приглянулось. Даже престол великокняжеский не таким уж высоким показался. И пробыв в «столице» всего 12 дней, воротился Святослав с великим прибытком в свой тихий Чернигов.
    Ярослав же, прослышав, что черниговские, пограбив малость, ушли, а в Киеве никакого князя не объявилось, поспешно вернулся. Опять же, налегке, без войска, но в большом гневе. Возложив вину за свои мытарства на киевлян, как будто это они привели в Киев Святослава, потребовал, собрать столько денег, чтобы не одну жену, сына, бояр и всех слуг своих выкупить, но и весь, понесенный им убыток, покрыть..
    Когда же киевляне взмолились о невозможности изыскать такие средства, еще сильнее разгневался и повелел все имение у всех жителей, начав с бояр,  управителей и купцов, как местных, так и заезжих греков, угров и латинян, а также всех игуменов и попов, обобрав, продать с торгов. И запер все киевские врата, чтобы кто чего своего не вывез.
   Собрав, таким путем, немалое достояние и оставив киевлян с верными ему соглядатаями, Ярослав с войском пошел к Чернигову.
А Святослав, на ту пору, сильно враждовал с племянником своим Олегом Святославичем северским, и тот, войдя с войсками, земли его жестоко разорял. Будучи, не в состоянии противиться двум врагам одновременно, изворотливый Святослав возвратил «князю киевскому» и жену, и сына, и бояр его, и служителей. И даже, отобранное у него, нажитое.   Получив все сполна,  Ярослав возвратился в Киев с «победой». Только киевляне в большом накладе остались.
    Святослав же, развязав себе руки, ударил всей мощью по племяннику и, учинив в его области достаточное, как ему казалось, разорение, возвратился в Чернигов.
  Все это рассказал Андрею Петр Бориславич, сбежавший к нему в Боголюбово от киевского кошмара. Присутствовавший тут же архиепископ Иоанн Новгородский, слушая красноречивого киевского боярина только часто крестился и шептал: «Господи, помилуй!»
   Но Андрею не что разбираться, и слушать обо всех этих богомерзких делах не хотелось. Как не хватало сейчас, в беседе с этими умудренными жизнью и ученостью людьми,  искрометного ума, молниеносных прозрений  его Федора. С ним, разговор непременно перешел бы от злободневности прискорбной к светлому и высокому, куда душа устремляется непрерывно. Можно было бы заглянуть вместе в будущее, увидеть то, чего не дано видеть при жизни – славный, разросшийся необъятно, златоглавый Владимир, самим, ни кого не зависимым существованием своим в нерушимом мире и незамутненной никакой низкой корыстью справедливости, несущий благую весть не только по Руси, но и по всему белу свету – Новый, святой Иерусалим, недоступный чужой злобе и напастям …
   Но напасти мирские, а то и гнев Небесный за тяжкие, как он сам душой чувствовал, несмываемые его грехи, никак не сменявшийся на милость, преследовали князя.
  Год начался новой, горькой утратой. Скончался, так никогда и не встав на ноги, промучившись всю жизнь тяжкой болезнью,  любимый и мудрейший его брат, Святослав Юрьевич. И был погребен, неподалеку от  Кидекши своей, в Суздале, с превеликой скорбью всех ученых людей и священства, так как был сей князь весьма учен и разумен, и людей просвещенных, даже приходящих от греков и латинян с радостью у себя принимал, подолгу с ними беседовал и состязания в мудрости имел..
  Не к кому стало ездить за добрым братским советом. Архиепископ и Петр Бориславич, после тризны, по своим делам разъехались… Не с кем стало и слово молвить.  Разве что, на пергаменте  с  рыжим… Но тот совсем замотался в имперских своих  делах, в спорах отчаянных с римским Папой. Как Андрей  когда-то с патриархом коварным Лукой. Почти год Барбаросса рьяно готовился к походу в Италию против непримиримой Ломбардской лиги. Чтобы не зависеть от германских князей, которые уже не раз оставляли его без воинов в самый тревожный час, он, без конца, разъезжал по Европе, вербуя в свое войско наемников,  предпочтительно брабантских. Читая его письмо, Андрей видел перед собой такое любимое, растерянное и промерзшее на ледяном ветру, лицо покойного своего Мстислава, всматривающегося, сквозь метель, в отчаянной надежде увидеть, наконец, приближающееся могучее ополчение под предводительством отважных ростовских и суздальских тысяцких. Так не о той же подлости боярской и измене писал ему Фридрих?
   Чтобы позабавить Андрея тот, порой, шутил, описывая во всех красках, как, при переходе через Альпы, страшится нос отморозить, и как предстоит ему по ледникам на заднице бедной своей съезжать. Но ответов от него, впрочем, самых всегда участливых и сердечных, приходилось теперь ждать месяцами.   
    А в начале мая снова проклюнулись Ростиславичи. Похоже, они искренне  возмутились бесчинствами луцкого князя в Киеве. И преступив  свою гордыню, послали к Андрею с просьбой снова дать Киев их Роману, уже на деле доказавшему ему свою преданность. Ведь не каждый пошлет войска против родных братьев!  Андрей долго размышлял и ответил уклончиво: «Пождите мало, послал есмь к братьи своей в Русь, как ми весть будеть от них, тогда дам ответ».
   Мнительные братья восприняли этот ответ, как прямой отказ – стали бы они, на его месте, когда вся Русь  в кулаке, с кем-то советоваться? И в голову бы не пришло!
   Это и решило судьбу князя. Застучали торопливо копыта, заскользили зыбкими тенями тайные ночные гонцы. Жить Андрею оставалось не более месяца...
    
   Но он ведь почти спасся! Неведомая сила помогла ему проползти, истекая кровью, через весь дворец,  спуститься почти до конца уже второй лестницы. Но на верхних ее ступенях послышались хриплые крики:
   - Нашел! Сюда, братцы! Вот она, на ступеньках, кровища его! Ей богу, убег, гад ползучий!
    - Тады всем нам – крышка! – заскулил другой голос.
   Но Яким оборвал  скулеж:
   - А ну, спускайся! Кровища-то свежая! Вона как блестит!
   В конце лестницы, перед самым выходом на крыльцо, за столбом каменным, на котором крепились винтовые ступени, был тесный закуток шириной менее аршина, всего локтя на полтора. Князь втиснулся в него и замер. Выбираться на крыльцо было бессмысленно. Тут же обнаружат. А так - одному Богу ведомо… В  последней надежде, он перекрестился рукой с Федоровым крестом, беззвучно шепча простую Иисусову молитву.
   Яркий сполох факела ударил в лицо. Мелькнула и тут же канула во мрак, перекошенная зловещей улыбкой, рожа Якима.
   - Вот ты где, княже Великий? А вот тебе за отца моего расплата!
   В свете факела мелькнуло, занесенное над ним лезвие боевой секиры. Князь выставил вперед руку с крестом, чтобы хоть как-то, отразить удар. Но секира, опустилась молниеносно. Плечо князя хрустнуло, и он услышал, как крест звякнул глухо  о каменный пол. Вместе с крестом, у него не стало руки.
  - И не перекреститься, Господи! – подумал князь, чувствуя, как горячая кровь хлещет по его телу. 
  И пока секира не размозжила ему голову, успел прошептать:
   - Тебе предаю душу мою!..

МОСКВА, декабрь 2017.