Shalfey северный роман. Глава 26. Кошка. от 3 л

  Глава 26 (от 3 лица)
  Кошка


  — Привет, а пришли как-нибудь свои стихи аудиовариантом, послушала бы я, — прислала Аиша в пятницу, в полночь.

  С последнего разговора, когда они «поговорили» о фильме и слегка разошлись во мнениях, они и словом не перемолвились. И вот, о нем опять вспомнили.

  С августа, когда Март записал свою книгу стихов, он ничего более не озвучивал, кроме, разве, того немногого, что Аиша могла уже слышать, поэтому показывать было, собственно, нечего, да и та озвучка ему теперь уже совершенно не нравилась, поскольку делалась она тогда конвейером и вряд ли получилась удачно, он ее даже не слушал, не хотел, тем более не хотел ее кому-то показывать. Тогда, в те августовские дни, он понял, что с каждым, пусть даже самым маленьким поэтическим текстом, надо работать отдельно, на каждый настраиваясь, в каждый вкладывая душу, как в единственный, а не гнать все одним скопом, пусть даже скопом вдохновенным. Тональность, в которой стихи тогда исполнялись, наводила теперь на Марта тоску и надо было все это переделывать, переписывать заново обычным голосом, который Марту стал теперь нравиться. И на это повлияла Аиша. А потому, к стихам было решено вернуться когда-нибудь потом, позже — когда закончена будет книга.

  Остались, правда, еще нерешенные технические вопросы, с которыми Аиша Марту так и не помогла, но сейчас думать об этом ему не хотелось и он отложил решение этих вопросов до лучших времен, продолжая трепать ночную тишину, болтая о всякой чепухе, выспрашивая у Аиши, не продолжает ли она «активно лениться», уверял, что и сам любит это дело, расстраивался, что из-за учебы сына на концерт Аиши они вряд ли приедут и что решится это в самый последний день по настроению Дзена, а это скорее всего означает понятно что.

  Два ночи. Аиша активно спала.

  Обозначив все это «неисчислимое» одним безответным текстом, но так и не предложив Аише ничего художественного, Марту стало Аишу немного жаль. И следующим днем, желая дать ей хоть что-нибудь, и, следуя, опять же, совету Ирсен, он отправил ей «Кошку».

  — Вот эту поэму в прозе я тебе вроде еще не показывал, — напутствовал он, советуя читать рассказ под определенную музыку.

  Они немного переговорили. Аиша весь день активно трудилась, попутно интересовалась нумерологией, уточняла дату рождения Марта, предпочтения цветовой палитры и прочие пустяковые мелочи психологического спектра. С «Кошкой» пообещала ознакомиться вечером. На том и расстались. На досуге Март решил и сам перечитать свой рассказ. Чтобы освежить.


  Кошка

  1

  Она появилась у нас восемь лет назад. Мы с Летой давно подумывали о том, что нашему сыну нужен живой друг, а не только этот желтый распластанный заяц, который был куплен еще до рождения ребенка в качестве подарка для моей крестницы. Заяц, однако, так понравился моей жене за ту единственную ночь в комнате общежития, которую он провел у нас до дня Р, что мы решили купить для подарка другого, а этого оставить себе. Когда же родился наш сын, заяц стал его лучшим, а порой и единственным другом, который был рядом каждую ночь, которого он брал с собой в каждую поездку, подразумевавшую ночевку вне дома, который просто был.

  Итак, было решено, что нашему ребенку не хватает живого любимца. Лета в то время устроилась на работу, а у бухгалтера, которая занималась разведением кошек, недавно появилось несколько подходящих кандидатов в друзья нашему сыну. Порода называлась «Американский короткошерстный экзот». Это была разновидность персидской породы, но менее шерстистая, главной особенностью которой было практически полное отсутствие морды как таковой. Я бы сказал, у этих кошек было лицо — круглое волосатое лицо, но без сколько бы то ни было выраженного носа, совершенно плоское, с желтыми, широко посаженными огромными глазищами.

  Первым делом я пожелал ознакомиться с экстерьером породы. Мы поехали в гости к хозяйке. Семья бухгалтера жила в небольшой трехкомнатной квартире в первом этаже стандартной панельной пятиэтажки. Дело было вечером — и мы застали дома всех жильцов этого обиталища: бухгалтера, мужа бухгалтера, старшего сына бухгалтера, младшую сестру сына бухгалтера и огромного старого ротвейлера, всеобщего любимца; еще в квартире находились мама-кошка, кошка-дочь и ее жених — рыжий, подходящий по родословным параметрам, кот (так нам сказали) — и еще целая орава маленьких непоседливых хулиганов, весело резвящихся в небольшом кошачьем вольере в другой комнате. Взрослых кошек увидеть нам так и не удалось: все три экземпляра сидели в спальне под большой двуспальной родительской кроватью, издавая соответствующие кошачьим звуки, по всей видимости означавшие, что кто-то вниманием явно недоволен, но кто-то — все равно очень настаивает. В комнате стоял сильный специфический запах.

  Нам объяснили, что мама-кошка нервно относится ко всем котам, без исключения, и от волнения у нее всегда начинается расстройство по кишечной части. Как выяснилось впоследствии — специфическая черта была наследственной. Кот мужественно терпел.

  Начало знакомства было так себе; но котята были очень милы. И мы выбрали одну из трех, оставшихся незанятыми, кошечку, скромно сидевшую в углу вольера и, казалось, хронически удивлявшуюся всему, что происходило вокруг. Я сообщил хозяйке, что недели через три у сына случится рождение — и мы условились, что утром такого-то декабря я котейку заберу.

  И вот, настал долгожданный день: Дзену исполнилось девять. Подарок должен был стать сюрпризом — и для большего эффекта я хотел этим сюрпризом его разбудить. Часу в девятом, заказав такси, я поехал забирать это маленькое, но уже полноценно прозревшее чудо природы.

  Надо заметить, кошек я никогда не любил. В детстве у меня были только собаки, которых я заставлял себя уважать, зачастую, при помощи силы, тогда как кошачья независимость и отрицательная предрасположенность к дрессуре раздражали меня и заставляли недоумевать — почему эти непонятные создания при полной зависимости от нас, людей, тем не менее, не демонстрируют к нам, к людям, рабской преданности и обожания? На фоне собак выглядело это по-свински.

  Войдя в квартиру, я сразу увидел котенка: он сидел на верхней полке этажерки в коридоре, у входа, вжавшись в самый дальний ее угол, с ужасом наблюдая за прохаживавшейся внизу, словно скучающий гиппопотам в клетке, огромной толстенной псиной. Думаю, ротвейлер грозным своим видом мог поломать психику будущего нашего питомыша. Позже, во всю нелегкую жизнь нашей кошки, когда приходили к нам гости и желали посмотреть обитающее у нас неуловимое создание, я с трудом вытягивал кошку из-за дивана или из-под кровати, или откуда еще, брал в руки так, чтобы не могла она вцепиться в меня растопыренными своими пальцами (где лицо там уж и пальцы), приносил гостям бедное затравленное животное с полными страха и отчаяния огромными глазами и характеризовал короткой стандартной фразой: «Вот наш хронический параноик». Затем аккуратно опускал кошку обратно на пол и та стремглав улетала прочь на полусогнутых в какой-нибудь дальний затуманенный пылью угол, дабы уже не появляться перед гостями во весь этот вечер, а перед нами, вероятно, и во всю последующую затем ночь: детские стрессы впечатываются на всю жизнь, а с возрастом — и усугубляются.

  И этот маленький трус ждал меня в коридоре. Конечно же, не по собственной воле. Я заплатил три тысячи (две нам скинули как «своим», но и то была довольно приличная сумма, равная за вычетом, месячной арендной за нашу двухкомнатную), мне вручили котенка, выдали мешочек с наполнителем, который необходимо было засыпать в новый лоток, чтобы присутствовал в нем привычный запах «больших и малых необходимых дел», дали свидетельство о происхождении (оба родителя были с родословной), пожелали удачи и мира во всем мире — и я, откланявшись, стал счастливым обладателем не самого счастливого на вид, но пока еще уловимого, малыша. Взрослых кошек увидеть мне снова не удалось.

  Спрятав котенка за пазухой, я вышел из подъезда на улицу, сел в ожидавшее меня такси, и по пути решил изучить полученное к котенку приданное, то есть свидетельство, а вернее, паспорт, который нам, по большому счету, был совершенно ни к чему. Записи в документе вызвали у меня улыбку.

  Возвращаясь немного назад, замечу, что перед тем, как забрать котенка из семьи, нужно было выбрать имя. Выбирать можно было только из предложенных вариантов: таковы правила племенного разведения. И мы выбрали имя Ирсен. «Будем звать ее Ириской», — в согласии решили мы с супругой. И вот теперь я узнал, что нашу «Ириску» в приличном обществе будут звать не иначе как Ирсен Ричардс, ее маму зовут — Лиза Ламборджини Ричардс, а кота, соизволившего предоставить свой элитный семенной материал, ни много ни мало именуют — I. Ch. Ричард Имидж… Настоящий аристократ. Вот так все непросто было в простом семействе простого российского городка. И люди, живущие в старых тесных хрущевках, за какие-нибудь пять тысяч могли добавить в свою жизнь капельку живой западной роскоши.

  Подъехав к дому и расплатившись с водителем, в предвкушении сюрприза я взлетел на пятый, последний этаж собственной хрущевки, распахнул дверь и, не раздеваясь, вошел в комнату, где меньше часа назад оставил спящего своего детеныша: эту ночь он провел у нас, в нашей огромной хозяйской постели.

  Не было еще и десяти. И хотя позволено было сыну не посещать сегодня школу, он уже успел проснуться, сидел, утопая по уши в подушках, и высматривал какой-то соответствующий праздничному настроению мульт. Увидев меня, расплылся в довольной улыбке: что-то уже заподозрил.

  — Дзену привет! — входя, весело бросил я. — Тебя тут кто-то хочет поздравить! — прибавил я, подойдя ближе к кровати, и, слегка нависнув над ней, словно заправский эксгибиционист расстегнул куртку, и замер.

  Дзен с любопытством и легким непониманием смотрел на меня: под курткой никого не было. Зрелище, видимо, было странное.

  Я был в прямой кожаной куртке несколько ниже пояса, и по моему плану кошка должна была если не спрыгнуть на кровать, то по крайней мере выпасть на нее из-под куртки. Этого, однако, не произошло. Я распахнул одну полу — никого, другую — тоже! Эффекта неожиданности произвести не удалось. Вернее, эффект был, но другой: я крутился на месте точно дурной пес в погоне за собственным хвостом, пытаясь заглянуть себе за спину, чтобы отцепить это маленькое пушистое недоразумение, намертво вцепившееся в мой свитер где-то в районе поясницы, между почками. У меня, однако, ничего не выходило: спина предсказуемо ускользала от меня, а с ней ускользало и недоразумение. Пришлось снимать куртку, затем снимать и свитер — вместе с котенком, благо свитер был на молнии и можно было стянуть его не через голову. Сняв одежду и разложив на кровати, я отцепил, словно маленький колючий репейник, каждый по отдельности тонюсенький коготок, норовивший тут же вцепиться обратно, поставил котенка на постель рядом с сыном — и отпустил.

  С минуту они завороженно смотрели друг на друга, не шевелясь. Сын явно такого поворота не ожидал. Котенок, явно, тоже.

  — Ну так что, будете знакомиться? — не вытерпел я. — Дзен — это Ириска, Ириска — это Дзен, — проявил я необходимую в таких случаях инициативную вежливость. — Теперь вы будете жить вместе. С днем рождения, сын! — по-родительски напутствовал я, взял с постели одежду и отступил к дверям. Мы с супругой принялись наблюдать.

  Котенок продолжал стоять на краю кровати на широко расставленных маленьких лапках, замерев, припустив осторожный хвост, не представляя, что ему делать дальше: он оказался в незнакомом месте, с незнакомыми людьми, далеко от дома; бежать было некуда.

  Сын, казалось, тоже был напуган этим новым, неожиданно открывшемся обстоятельством собственной жизни и какое-то время находился в замешательстве. Наконец, чуть привыкнув и придя в себя, он приподнял одеяло, лежавшее на его ногах, и котенок тот час юркнул в образовавшееся убежище. Знакомство состоялось.


  2

  Освоившись под одеялом и пощекотав сыну ноги, Ириска решилась наконец вылезти наружу. Очень осторожно она прошлась по кровати, осматриваясь и принюхиваясь. Все мы чутко наблюдали за ней, готовые в любой момент подхватить ее, удержав от падения с высоты.

  — Может, она в туалет хочет? — предположила супруга, с довольным видом наблюдавшая за происходящим. С детства она была кошатницей и кое в чем разбиралась. Подарить сыну котенка — была ее затея.

  — Да, это вполне может быть, — согласился я, вообразив неприятные для белья последствия. — Надо организовать ей место.

  Насыпав в лоток наполнитель, она добавила то немногое, что я принес с собой, родное, и поставила лоток в туалет, сбоку от унитаза, туда же переместив Ириску. Всей компанией мы встали в дверях и принялись наблюдать, что будет дальше.

  Потоптавшись и обнюхав все углы лотка, Ириска пару раз смешно по-детски чихнула, вылезла из горшка и с интересом принялась изучать прилегающую территорию, — и так как выход из туалета был заблокирован группой поддержки, представлявшей собой явную угрозу, она направилась в другую сторону и, обойдя унитаз, тут же скрылась из виду, протиснувшись в небольшую дыру между канализационной трубой и полом! Мы не успели даже охнуть. Ириска исчезла.

  Старая чугунная труба, крашенная ядовито-зеленым, выходила из ванной за стенкой, шла позади унитаза и упиралась в стояк в углу. Сверху и сбоку она была намертво замазана цементом, но слева по какой-то причине строителями или же бывшими квартиры жильцами была оставлена небольшая дыра — лаз в нору под трубой, которую Ириска не преминула тут же и заселить.

  Сперва нам было смешно. Потом я попытался вытащить котенка за хвост, но нащупал лишь самый кончик, который ускользал от моих пальцев, точно маленький проворный мышонок, и был совершенно неуловим. Ириска пролезла далеко, а нора была такой тесной и узкой, что, казалось, она просто не сможет там развернуться, чтобы вылезти обратно! «Мало того, она может там даже задохнуться!» — в отчаянии подумал я. И все мы не на шутку переполошились. Ребенка надо было спасать.

  Я попробовал еще раз ухватить ее за хвост, но у меня опять ничего не вышло: казалось, кошка пролезла еще дальше. Оставалось два варианта: либо ждать, когда она вылезет сама и ничего не делать, либо — сбивать цементную обвязку трубы и кошку из-под нее как-то выковыривать, но для этого пришлось бы прежде всего демонтировать унитаз, который был намертво вмурован в пол и обложен плиткой. По сему, решено было ждать.

  Прошло полчаса. Котенок не вылезал и не подавал признаков жизни. «Дышит ли она там вообще? — совещаясь, с тревогой переговаривались мы. — Быть может, словно пробка заткнула Ириска собой проход, и воздух у нее там закончился?» Но ломать ничего не хотелось. Не зная, что предпринять, я решил еще раз попробовать вытащить котенка за хвост.

  Постучав молотком по трубе там, где у нее предположительно должна была быть голова, в надежде, что Ириска хоть немного переместится назад подальше от громкого звука, я с трудом ухватил тремя пальцами за самый кончик хвоста и слегка потянул. Ничего. Я потянул сильнее. Кошка начала сопротивляться. «Живая!» — обрадовались мы. Не издавая ни звука, она, казалось, изо всех сил цепляется коготками за неровный цементный пол. Я увеличил усилие. Кошка начала поддаваться, смещаясь потихоньку назад, но вместе с тем я услышал, скорее даже почувствовал в пальцах, специфический мелкий треск, почти хруст, отдававший мне в руку, словно лопались от напряжения нитки в старом, но еще прочном шве. Останавливаться, однако, было нельзя и, не обращая внимания на звук, я продолжил тянуть. Вытащив наконец упиравшуюся Ириску из-под трубы обратно наружу, мы дружно ахнули!

  Зрелище было поразительное. Вместо ухоженного черного малыша в руках я держал серый клуб пыли, из которого выглядывали, таращась на нас, полные ужаса и отчаянья огромные блестящие глазенки, а с топорщащихся усов свисала обрывками старая паутина с останками комаров и маленьких полуистлевших мошек.

  — Проверь-ка хвост у этого запечного таракана, — попросил я супругу, с замиранием сердца уходя мыть в ванную руки, ожидая, что с хвостом будет все очень плохо. Самому смотреть было страшно.

  На удивление, хвост был на месте и был вроде бы даже невредим. Я с облегчением перевел дух: по крайней мере, не покалечил.

  Вычистив грязнулю, словно старый одинокий валенок, случайно найденный на чердаке среди прочих ненужных вещей, который, однако, еще не так плох, чтобы сразу его выбросить, мы отпустили Ириску гулять по квартире. Я заткнул скомканной газетой дыру.

  Оказавшись на свободе, кошка сразу направилась в знакомую комнату и, побродив пару секунд по ковру, тут же сгинула вновь, протиснувшись в узкую щель между краем кровати и полом! Расстояние было настолько мало, что такого ожидать от Ириски мы тоже никак не могли. Ириска опять исчезла.

  Заглянув под кровать, я едва различил темный неясный силуэт, неподвижно распластавшийся у самой стены. Вокруг ровным слоем лежала многолетняя пыль, прорезанная одиноким следом, ведущим к этому вездесущему маленькому пылесборнику. «Ну уж нет, эту громадину я двигать тоже не стану», — безнадежно подумал я, невольно сравнивая кровать с вмурованным намертво в пол унитазом, в досаде толкнув ее правым плечом и даже ее не шелохнув.

  — Пусть там сидит, — вставая с колен, махнул я рукой, адресуя послание сыну, который был в полном восторге от всего происходящего и явно всем доволен. Подарок пришелся ему по душе.

  Через несколько часов Ириска показалась наконец из-под кровати. Ее опять почистили, накормили, безопасно сводили в туалет. В качестве укрытия предложили обувную коробку с откидывающейся крышкой. Ириска даже поиграла с длинным тонким шнурком! Немного освоившись и привыкнув, кошка больше от нас не пряталась. Пришло время наблюдать и рассматривать.

  Говорят, кошки мистические существа. Особенно черные. Слышал я об этом всю жизнь и с помощью кошачьего мистицизма хотел прикоснуться к тем неведомым потусторонним мирам, что скрыты от нас, обычных людей, непреодолимым пологом повседневных забот, быта и насущных житейских проблем, — что, впрочем, одно и то же, — и представлял, как сажусь я напротив своей кошки, устремляю в нее свой пристальный задумчивый взгляд, погружаясь в бездонные шафрановые глаза, глядящие в вечность, а она сидит, не отводя своих глаз, не шевелясь, точно сфинкс, позволяя мне проникать в свои тайны, а вместе с тем — в тайны природы, мироздания и нашего с ней общего маленького бытия. «И связь эта обязательно будет сильной!» — мечтал я, витая в розовых мистических облаках, воображая идиллические картинки крепкой, взаимообогащающей, кошачье-человеческой нерушимой дружбы.

  Но оказалось, на самом деле доставшаяся нам кошка не такая уж и черная, как заявлялось хозяевами; на груди у Ириски я обнаружил небольшие рыжеватые подпалины и даже маленькое белое пятно, прямо посередине, едва различимое, теряющееся в подшерстке, но, все же, пятно. Факт этот стал для меня неприятным сюрпризом, ведь именно черный окрас был тем решающим обстоятельством, которое сподвигло меня взять в дом, в съемную нашу квартиру, непредсказуемого непоседливого шалуна со всеми вытекающими имущественными гарантиями и возможными финансовыми издержками.

  Вскоре, к тому же, выяснилось, что у кошки язык не всегда помещается во рту, поскольку морда у нее, в виду породы, отсутствовала. Язык норовил постоянно высунуться наружу, что выглядело смешно и нелепо, и совершенно непрезентабельно, учитывая известную претензию производителя на родословный аристократизм. «Какой смысл покупать породистую кошку, если выглядит она точно юродивая?!» — упорно не мог сообразить я. Этакая дуреха без носа, с огромными глазищами и высунутым языком, которая всего на свете боится и почти все время прячется под кроватью! Да еще походы в туалет заканчиваются классической ездой по паласу, а мохнатая попа намекает на то, что проблема эта будет вечной. А маленькие коготки так лихо загнуты и остро заточены, что цепляются абсолютно за все, не позволяя кошке вытаскивать их самостоятельно, не раздирая при этом ткань, поэтому приходится регулярно разъединять ее со шторами, постельным бельем, коврами или же нашей одеждой, которая очень скоро начинала светиться на просвет, словно звездное небо в форточку, увеличиваясь в размере и количестве светил с каждой новой стиркой. «В общем, не кошка, а сплошное зоологическое недоразумение», — задумчиво констатировал я, наблюдая очередную Ирискину неприятность.

  Проблемой было и питание котенка. Ириска ничего не могла взять из миски самостоятельно, тыкаясь в еду лицом и лишь слюнявя ее. Когда же удавалось ей приклеить к языку какой-нибудь маленький размокший кусочек, она глотала его целиком, потому что и прожевать его она тоже была не в состоянии, настолько малы были зубы. Жаль было смотреть на все это — и мы пытались кормить ее жидкой едой, что, однако, являло еще более печальную картину, потому что приходилось караулить процесс с салфеткой в руках, чтобы питательная субстанция не оказалась тут же размазанной абсолютно повсюду, кроме, кажется, Ирискиного желудка.

  Страдая хронической паранойей, по квартире кошка передвигалась исключительно от укрытия к укрытию. Скажу, что и годы спустя мало что изменилось в этом отношении: Ириска по-прежнему боялась нас и нашего к ней внимания, обходя нас стороной, если это было возможно, или же максимально быстро проскакивала под ногами, опасаясь быть пойманной, ибо, где дефицит — там и повышенный спрос. Лишь изредка она расслаблялась и теряла бдительность, и тогда мы могли вдоволь насладиться ее приятным обществом, чувствуя, что она действительно член нашей семьи, а не несчастный, истязаемый нами заложник. Но то было нечасто.

  В общем, говоря откровенно, животное оказалось бракованным. Не раз возникала у меня щемящая мысль, а не поменять ли нам Ириску на какого-нибудь другого котенка? Или просто отдать обратно. Я готов был понести финансовые потери или согласиться даже на кота, так как с каждым новым днем крепла во мне уверенность, что меня радикально надули. А осознание факта, что с последствиями этого обмана мне, вероятно, придется сожительствовать более десяти лет — немало меня огорчало.


  3

  Шли годы. Ириска выросла, превратившись в красивую изящную кошку с лоснящейся, словно переливающейся на свету иссиня-графитной атласной шерстью. Пятна на груди исчезли, или же я просто перестал их замечать, мы привыкли к ее плоскому лицу, к языку, вечно выпадающему изо рта, к черной шерсти абсолютно повсюду и огромным, часто слезящимся, желтым глазам-подсолнухам, томным, немножко печальным, придававшим ей сходство с красивой восточной женщиной, находящейся в постоянной неге.

  Язык стал предметом для шуток и смешных фотографий. Особенно весело это смотрелось, когда Ириска спала, а бесхозный ее язык выглядывал еще больше. Тогда напоминала она персонажа мультфильма про «Щекотку и Царапку» — и мы шутили, что «Риська сдох». В туалет со временем она научилась ходить аккуратно, без последствий для ковров, недержания после жесткого извлечения из-под трубы тоже не наблюдалось, что радовало.

  Однажды, когда ей исполнилось несколько месяцев и она прилично уже подросла, мы обнаружили на животе у Ириски непонятный прыщик, который никак не хотел проходить сам, не помогала даже зеленка! Мы отнесли кошку в ветеринарную клинику, где нам, по-доброму над нами посмеявшись, показали еще несколько таких же, скрывавшихся в густом подшерстке, и сообщили — что называется это «сися». Было смешно. После этого мы долго называли Ириску не иначе как Птыщик, вспоминая анекдот про пубертатную простывшую жабу, которая, сидя в своем болоте, рассматривала себя в зеркало и задумчиво рассуждала: «Птыщик — не птыщик; птоденка — не птоденка; бодадавка — не бодадавка… А-а-а! Гдуди дастут!» На том анатомические наши открытия не завершились. Позже, обнаружив на животе у Ириски небольшое светлое пятнышко правильной округлой формы, опять обеспокоившись, мы на этот раз предположили лишай — ведь не помогал даже йод! В гости, однако, приехала моя мама и, тоже по-доброму над нами посмеявшись, поведала, что называется это пятно — «пуп». В клинику отнести кошку мы не успели.

  За эти годы Ирис (так официально ее называл только мой отец) несколько раз становилась мамой. Впервые — беременность совпала у нее с переездом на новую квартиру, это был очередной наш переезд, но теперь уже в свое жилье. Для Ириски он стал третьим — и то был сильнейший для нее стресс. Роды случились преждевременные. Из пяти — живыми оказались лишь двое. Розовые, лысые, недоразвитые — они не имели шансов. Супруга попыталась выкормить котят через пипетку, но через несколько часов они погибли.

  Вторые роды случились спустя полгода, и все прошло благополучно — котят мы раздали. Но сложилось так, что одного котенка долго не забирали, хотя обещали неоднократно, а потом и вовсе от него отказались. Мы же к котенку привыкли, полюбили и новых хозяев искать не стали. Так в нашем доме появилась Плюша.

  Имя дала ей супруга. Но не из-за плюшевого, красивого, очень приятного на ощупь меха, а потому, что Плюшка очень неуверенно стояла на слабеньких лапках и частенько плюхалась носом в пол, охотясь за шнурками, мухами или подобной себе добычей. Выглядело это забавно — и очередной «плюх» носом в землю превратился в кличку.

  Она была не похожа на мать, имела классический кошачий профиль, но не хищный, а такой, какие обычно любят показывать в рекламе по тв и такой же классический тигровый окрас. Плюша была быстрее, сильнее и умнее матери, у нее был сильный иммунитет, она отлично лазала по деревьям, — и тогда мы поняли, что настоящая кошка не должна быть породистой.

  Через год обе наши хвостатые понесли в один день от Плюшиного папы Капитона — мохнатого деревенского старожила, обитавшего по соседству и осчастливившего нас десятью внуками единовременно. Два месяца кошачьих яслей затем — были веселыми, но весьма хлопотными.

  Однажды, еще до переезда на новую квартиру, мы решили прогуляться с Ириской во дворе и вынесли ее на улицу в маленькой сумке-переноске для животных, открывавшейся сверху двумя застежками-молниями. Дело было зимой. Вытащив кошку из сумки, мы поставили ее на утоптанную снежную дорожку и стали смотреть что будет. Испуганно поозиравшись по сторонам, но не увидав поблизости какого-нибудь сносного укрытия, черной тенью она метнулась обратно к сумке, которую я держал за лямки сантиметрах в двадцати от земли, сиганула в нее с разбегу, попытавшись поскорее в ней скрыться, однако ничего у нее не вышло. Сумка качнулась от Ириски прочь, позволив запрыгнуть лишь наполовину: голова и передние лапы спрятались внутри, зад остался бесхозно стоять на морозящем пятки снегу. Но и это Ириску вполне устроило: чувствуя себя в некоторой безопасности, на время она успокоилась. Сын снимал это дело на видео. Я медленно шел по тропинке, ведя Ириску за собой, словно дрессированную кошку в цирке. Ириска шла следом за сумкой на задних лапах, поджав перепуганный хвост, покоряясь судьбе и ничего более не предпринимая. «Вот так и гуляем!» — с удовольствием комментировал я процесс.

  Веселились недолго. Немного погуляв в счастливом неведении, Ириска вдруг отпрянула от сумки прочь, будто осознав внезапно всю эфемерность ненадежного своего укрытия, и на полусогнутых, прижав к загривку ошалелые уши, прорезая мохнатым тельцем лежалый снег, резвой прытью устремилась в сторону дома. Мы припустили следом!

  Добежав до припаркованных возле дома машин и на удивление шустро преодолев парковочный сугроб, Ириска залетела под ближайшие колеса — и исчезла. Перескочив следом за ней снеженный вал и припав на колени, я в последний момент успел заглянуть под днища машин, чтобы точно определить, где именно искать нам нашу Ириску. Кончик хвоста скрылся в моторном отсеке.

  Призывать кошку одуматься и вернуться к нам в добровольном порядке было бессмысленно. Мы это знали наверняка, но все же попробовали. Результат был предсказуем: Ириска спряталась от нас навсегда. Но, к счастью, мы знали машину, где она схоронилась, и это было уже немало. После безрезультатных просьб и уговоров, мы принялись пинать по колесам, в надежде, что звук обезумевшей сигнализации заставит кошку сдаться и выгонит ее наружу. Несмотря на адский свист и завывания сирены, которая, казалось, могла и мертвого заставить покинуть подкапотное пространство, Ириску выкурить нам так и не удалось. Зато из своей квартиры выкурился хозяин авто. Выйдя сперва на балкон, затем и во двор, он открыл нам машину. Ириска сидела среди ремней и шкивов, таращась из темноты моторного отсека, точно загнанный крот из норы, явно не ожидая такого подлого для себя исхода. Кое-как вытащив ее из двигателя и дома хорошенько ее отстирав, больше во двор Ириску мы не выносили.

  Но особенно удивила нас эта кошка, когда приобрели мы в деревне собственный дом. Ожидая, что перепуганный звереныш побоится выйти и за порог единственной комнаты, Ириска, изучив через дверную щель сени, вышла туда, освоившись в сенях, пошла в сарай, затем на веранду, сходила в гараж и высунулась было даже на улицу, но тут же в панике прискакала обратно, перепуганная маленьким лягушонком, выскочившим вдруг из травы. Спустя несколько дней она уже смело гуляла вокруг дома, нюхала цветы, гоняла бабочек, кидалась на трусливых кузнечиков и пыталась даже лазать по деревьям, откуда нам приходилось снимать ее вручную, отрывая от деревьев вместе с кусочками мха и старой коры. Но каково же было наше удивление, когда, притащив в дом довольно большую мышь, она слопала ее целиком прямо на наших глазах, не оставив от мыши и следа! «Хищница», — в изумлении выдохнул я. И все мы Ириску после этого — зауважали.


  4

  Было еще немало случаев, смешных и не очень, какие бывают со всякими домашними питомцами. Кошки вошли в нашу жизнь, став полноценными членами семьи, без которых жизнь наша потеряла бы многие драгоценные минуты. Вдвоем кошкам жилось неплохо. Наблюдая за играми их и общением, я понимал, насколько это здорово, что Плюша осталась с нами. Дополняя друг друга, кошки создавали в доме атмосферу радости, тепла и уюта.

  Первое время Плюшка оставалась ручной и общительной. Со временем, однако, начал я замечать, что делается она все более упрямой, своенравной и независимой, и начинает нас избегать. «Просто взрослеет», — надеясь, что это временно, уговаривал я себя, испытывая все же огромное желание изолировать кошек друг от друга, оградив дочь от негативного влияния матери. Хотя бы на время. Но никто из родственников брать кошку на передержку не пожелал. Быть может и потому, что предлагал я взять только Ириску.

  В деревне Плюша с удивительной ловкостью ловила мышей и маленьких птиц, приносила в дом и делилась добычей с матерью. Птицы бывали еще живые и в состоянии побороться за свою жизнь, тогда в комнате или на веранде начинался настоящий бедлам с погонями по шкафам, полкам и другим горизонтальным поверхностям, падением с высоты предметов и самих проказливых чертенят. Мы, разумеется, этого не одобряли и птиц по возможности отпускали. Плюша молча косилась на нас, но продолжала гнуть свое. Ириске было все равно.

  Ухаживая за матерью, Плюша мыла ей лицо, вылизывая глаза и загривок шершавым своим язычком, проявляла нежные чувства, в то же время могла жестко побороть ее во время игры, прижав к полу так, что Ириске приходилось с криком от нее вырываться. Плюшка первая прибегала к еде при кормлении и оттесняла маму от миски, если та по какой-то причине успевала прийти раньше, хотя корм в мисках всегда был одинаковый. В общем, дочь в семье доминировала, мать же была не против, лишь изредка изображая сопротивление.

  Так прожили мы четыре года. Наступила зима 14-го. Я доделывал в деревне забор. Это был мой личный долгострой. Задумался об ограде еще лет шесть тому, когда купил дом на краю деревни, но все же сомневался в необходимости полноценной границы, сплошным барьером отделяющей нас от остальной природы. Но пришлось отделяться от людей. И три года спустя я все же закупил материал. Еще через год собрался наконец с духом — и начал. Хотелось завершить все работы еще в этом году, до прихода большого снега, поэтому надо было уже спешить.

  С весны по осень кошки прожили в деревне вместе с моими родителями, которые провели на Смоленщине очередной дачный сезон. Плюша как всегда чувствовала себя отлично, Ириска выглядела не очень: на шерсти появились упрямые колтуны, не поддающиеся расческе, шерсть ее больше не лоснилась и не переливалась на солнце подобно искрящемуся антрациту, она больше не лазала по деревьям, лишь изредка изображала разбег, вставала на задние лапы у какого-нибудь мощного ствола и, если я начинал ее хвалить, с остервенением принималась точить когти о дерево, отрывая, как в детстве, кусочки мха и старой, изжившей себя коры, прижимая к загривку ошалелые уши и делая огромные дикие глаза, будто бы только что совершила какой-то новый невероятный трюк!

  В середине ноября пришли ранние предзимние холода, начались морозы. Ириска вдруг расчихалась, начала дольше спать, реже выходила на улицу, дыхание ее стало частым и поверхностным, шерсть потускнела еще больше. Я наблюдал. «Пустяки, — думал я, — простыла кошка к зиме, с кем не бывает. Скоро пройдет. У них ведь девять жизней!» Но прошла неделя, дыхание Ириски стало тяжелое, будто заложило у нее нос, а когда ложилась она вечером спать на свой раскладной стул, стоявший в изголовье моей кровати, я начал замечать, что она будто бы даже немного и задыхается. «Насморк, — легкомысленно решил я тогда, припомнив свое сопливое детство. — Надо бы отвезти ее в город, к врачу», — прибавил про себя, но к утру все опять было у Ириски нормально — и я поездку отложил. «Забор».

  Спустя несколько дней я все же выбрался наконец в город. Но Ириску почему-то с собой не взял, было много других дел, не до того, и я решил, что торопиться нам некуда. Оставил кошек в древне одних с ночевкой.

  На другой день, дорогой обратно, пришла мне вдруг в голову тревожная мысль: «А жива ли там наша Ириска?» Понимая всю абсурдность такого странного предположения, я все же никак не мог выгнать эту мысль из головы, до конца дороги не мог избавиться от нее, а приехав, нашел обеих своих кошек во здравии, немало удивляясь мрачному своему предчувствию. «С чего бы? — подумал я. — Ведь все же хорошо у нас, у них ведь девять жизней…»

  Весь мой день прошел в делах. Я натянул большую часть заборной сетки. Работы оставалось еще на один дневной цикл. Прогноз обещал обильные снегопады уже через сутки и нужно было успеть завтра к вечеру все завершить. Как я мечтал об этом моменте! Забор стотонным камнем висел на моей душе, отравляя все мое существование, отвращая от других дел, не позволяя ни о чем больше думать, не позволяя мне нормально жить. И хотя работа эта была почти что для меня невыносима, сделать ее было необходимо: как всегда я ломал себя через собственную коленку, чтобы делать руками по хозяйству хоть что-то, забор же стал той идеей фикс, которую надо было выполнить до конца, во что бы то ни стало воплотив ее в реальность. И как можно скорее. Ибо терпения моего больше не было. Это был своего рода психоз: навязчивый, беспокойный, мешающий мне жить психоз отъявленного деревенского холостяка и хронического бездельника, каковым по факту я все-таки не был.

  Ложась спать, я внимательно вглядывался в Ириску. Как всегда, она улеглась рядом на стул, слезящиеся глаза ее были прикрыты, голова лежала на передних лапах, дыхание частое и поверхностное — видимо, воздух не наполнял ее легкие полностью. «А вдруг воспаление?» — мелькнула в голове новая тревожная мысль. «Завтра закончу забор и обязательно отвезу ее ко врачу», — дал я себе решительную установку. Больше откладывать было нельзя. Ближайшая в городе клиника работала, кажется, до восьми, времени доделать забор у меня было достаточно.

  Проснувшись по обыкновению рано и поделав все свои утренние дела, я стоял у окна, собираясь выходить на улицу. Рассвело. Я рассматривал кусты смородины, разделявшие огород на два неравных участка, клубничные и овощные грядки, заросшие травой пустующие земли за ними и пруд, и раскидистые клены, калину и бузину, молодые дубки и березки в конце участка, новые заборные столбики, зримо обозначившие дальнюю его границу, полоску выкошенной травы и дорогу за ней, ползущую вдоль реки, и пойму в сизой утренней дымке, густо заросшую ивняком, с вырубленной против дома прогалиной, чтобы реку было лучше видно.

  Участок был большой, почти гектар, и обнести забором, пусть даже не всю, но значительную его часть — было задачей не на пару дней, к тому же, со стороны сада забор решили поставить сплошной, из двухметровых железных листов, чтобы отгородиться от любопытных деревенских глаз, на что тоже ушло немало времени. И сегодня настал последний из этих дней: конец моих мучений.

  Погода стояла морозная, по ночам опускалось до десяти. Днем теплее, градусов на пять, но и того было достаточно, чтобы пальцы мои дубели, не слушались, замерзая в тонких хлопковых перчатках, в которых я мог прикручивать к столбам проволокой сетку. Задувал холодный декабрьский ветер, неся мелкую колючую поземку, предвещавшую скорое начало полноценной снежной зимы.

  За дорогой темной ленивой массой сползал к северу Днепр — туда, к Смоленску, прорезая леса и поля, соединяя между собой обезлюдевшие деревни, извилисто выворачивая на запад, разделяя город и делая за ним петлю, направляя сонное свое движение дальше, на юг, чтобы там, собрав на своем пути великое множество русских речек, белорусских рэчак и украинских річок, разогнавшись и располнев, перекинувшись мостами, перегородившись дамбами и плотинами, отдать свои воды Черному морю, называвшемуся когда-то морем Русским.

  По берегам серыми козырьками уже нависал первый ночной лед. В стремнине неспеша проплывали огромные корявые ветви, сброшенные в воду внезапными порывами сильного северо-западного; минуя заводи, вбиравшие в себя словно бездонные темные колодцы многочисленный осенний мусор, они выныривали из воды, подобно неведомым речным чудищам, выгибая темные блестящие шеи.

  На подоконник ко мне запрыгнула Ириска. Мы вместе стали наблюдать за снующими в невидимых воздушных вихрях маленькими снежинками, проносящимися за окном, словно неуловимые бешенные метеоры, глядели на кусты сирени под окнами, вдоль тропинки, на заиндевелых ветках которых еще виднелись последние листья, но не было в них уже ни маленьких суетливых синичек, снующих по утрам в поисках пищи, ни спешащих по последним осенним делам полевых мышей, шуршащих листвой у корней, ни нарядных запасливых соек, прячущих в мерзлой земле обнаруженный где-то в дубраве одинокий желудь, не было и шумных сорок, склевавших последнюю облепиху. Зима дышала холодным дыханием, выпуская из небесных легких заснеженный пар, обволакивая землю белой рождественской дымкой.

  Внимательно осмотрев окрестности, Ириска занялась своим туалетом. Чувствовала себя кошка вроде бы неплохо, дышала не тяжело, все было у нее как обычно. Умыв лапкой круглое лицо и размазав по нему все, что скопилось в уголках глаз за ночь, она тщательно вылизала себе грудь, затем бока и лапы, слегка завалилась на правый бок и стала чесать за ухом. На стекло брызнуло несколько темных капель.

  Чтобы выяснить, в чем дело, откуда капли — из глаз или ушей, я прижал кошку к подоконнику, осторожно зафиксировал ее голову в своих ладонях и отогнул ухо. Внутри все было во влажных коричневых выделениях.

  — Вот те на… — рассеянно протянул я, — как тут у тебя все запущено.

  Ириска сидела молча, не шевелясь, и мне не сопротивлялась. До этого я не замечал, чтобы ее беспокоили уши и не осматривал их уже очень давно, не помню даже когда в последний раз, хотя и знал, что проблема эта была у нее с детства, быть может, с самого ее рождения. За эти годы мы лечили отит несколько раз, закапывали какие-то капли… Но этим всегда занималась супруга, я же выполнял лишь функции тисков. Теперь же решил попробовать почистить уши самостоятельно и посмотреть, насколько все плохо. Хотел хоть как-то помочь бедняге.

  Я взял ватные палочки, взял Ириску, сел поудобнее на диван, положил ее спиной на свои колени, зажав тельце в ногах так, чтобы жестко его зафиксировать, придавил животом к своим бедрам, отогнул левое ухо и предельно аккуратно начал вычищать ушную раковину, удаляя обильную коричневую пленку, стараясь не навредить и не проникать слишком глубоко, поскольку отлично знал, как сильно кошки ненавидят подобные экзекуции.

  Сперва Ириска слабо мне сопротивлялась, как обычно недовольно мяукая и постреливая в меня глазенками. Усилив фиксацию, я продолжил. Вдруг она начала вырываться сильнее, неистовее, глаза ее расширились, сделались еще больше, стали дикими, почти безумными, и, совсем для меня неожиданно, из нее вдруг вырвался такой высокий, надрывный и устрашающий в своем человеческом отчаянии вопль — что, опешив, я немедленно прекратил.

  До того я слышал такие крики лишь в кино, когда женщины кричат истошными, полными ужаса и безнадежного отчаянья голосами, разрывая твои перепонки и душу, издавая в крайней степени проявления чувств призывные или же отпугивающие сигналы бедствия. Да, это был тот самый классический женский крик ужаса. Только кричала это моя кошка, которая лежала на моих коленях! Вживую я такого еще не слышал. Даже Плюша упала со своего любимого места на печке и прискакала смотреть, что тут у нас происходит.

  Безумно вращая глазами, судорожно вцепившись когтями в мои запястья, Ириска изо всех сил пыталась вырваться и от меня сбежать. В ухе у нее явно было что-то очень болезненное, и я это нечаянно зацепил, несмотря на всю свою осторожность и старание не навредить. Я сдавил Ириску рукой в районе загривка, обхватив ребра и спину так сильно, чтобы ослабила она, наконец, мертвую свою хватку, снял с колен и, не ослабляя зажим, резко отбросил ее на диван, чтобы не успела она вцепиться мне в кофту, как это обычно бывало в таких случаях. На запястьях остались глубокие, рваные, еще не начавшие кровоточить белесые следы от когтей.

  Обычное дело. Я взглянул на кошку, собираясь ее пожурить, но увидел, что Ириска сидит на диване, обмякшая и обессилившая, по-собачьи открыв свой маленький рот, вывалив язык и пытаясь сделать спасительный вдох, но у нее ничего не выходило: грудь ее судорожно вздрагивала, не в состоянии наполниться воздухом, который сипло застревал где-то в трахее, не проникал в легкие и тут же устремлялся обратно, словно в старых испорченных мехах с изношенным механизмом. Все стало ясно. Я понял причину такой неадекватной ее реакции и того невероятного, почти человеческого ее крика, вырвавшегося из больной груди, когда начала она задыхаться. И понял я — какой же я идиот.

  Я желал помочь Ириске, хотел хоть как-то облегчить ее страдания, но что я теперь мог для нее сделать?

  Я подошел к ней, чтобы ее успокоить, что-то тихо сказал, попытался погладить ее, но, снова меня испугавшись, она тут же спрыгнула на пол, собираясь опять от меня убежать, как вдруг задние лапы ее беспомощно подкосились, и, застыв на месте, она безвольно опустилась на доски, не обращая на меня больше никакого внимания и продолжая делать бесполезные судорожные вдохи. Все было очень плохо.

  Я понял это и не стал ее беспокоить, чтобы не усугублять еще больше, не нервировать и не мешать. Волоча задние лапы, Ириска уползла от меня под кровать, что стояла напротив дивана. Надо было срочно ехать в клинику. Но как везти ее в таком состоянии? Теперь я мог лишь наблюдать за ней, проклиная свое легкомыслие и все так же надеясь на кошачью ее живучесть.

  Она просидела под кроватью почти полчаса. Я заглядывал, проверял, жива ли? Ириска вздрагивала, косилась на меня, испуганно выглядывая из-под края свисающего покрывала, боялась, что сейчас снова схвачу ее и начну как-нибудь мучать. Потом перестала. Дыхание ее выровнялось, стало глубже, в глазах больше не было того безграничного ужаса и беспомощного, мертвенного оцепенения. Ириска пришла в себя. Мне тоже стало чуточку легче.

  Час спустя, очень аккуратно я вытащил ее из-под кровати, взял на руки, погладил и попросил прощения, чувствуя себя бесконечно виноватым перед этим маленьким затравленным существом — виноватым за то, что вовремя не отвез ее ко врачу, что именно сейчас решил почистить ей уши, что так резко отбросил ее на диван, сильно сдавив маленькую больную грудь, которая больше не может дышать, виноватым за то, что такой бестолковый я и — непонятливый.

  Ириска, казалось, все поняла и меня простила. Расслабившись, она поудобнее устроилась на моих руках, перестала опасливо на меня коситься, успокоилась и умиротворенно затарахтела. Тоже придя в себя, я опустил ее обратно на подоконник, на то самое место, откуда почти час назад взял ее и спровоцировал все это. Она опять умывалась, приводила себя в порядок, снова смотрела в окно, наблюдая за маленькими вездесущими снежинками, снующими в невидимых воздушных вихрях словно неуловимые бешенные метеоры. Все стало по-прежнему.

  К нам подошла Плюша. Обнюхав мать и внимательно ее осмотрев, она улеглась рядом, свернувшись теплым калачиком, не упуская, впрочем, меня из виду, недоверчиво посматривая на нас обоих. На душе моей отлегло. И кошек я решил до вечера больше не беспокоить. Оделся и вышел. Пошел делать забор.


  5

  Закончив около шести, замерзший и обветренный с замиранием сердца шел я обратно к дому, думая об Ириске. Мысли о ней не покидали меня весь день. Воображение рисовало разные картины. В основном трагические. Но надежда, что в итоге все будет у нас хорошо, была фундаментальной и незыблемой. «Ведь все же было неплохо, когда я уходил. Что может случиться?» — уговаривал я себя, отгоняя негативные варианты, как нереальные фантазии впечатлительной психики.

  Было уже почти темно. Войдя в дом, я все же с осторожностью открыл дверь в комнату. Включив свет, с облегчением выдохнул: кошки лежали по обеим концам кровати под окнами у дальней стены; сквозь щелки полуприкрытых глаз за мной бдительно наблюдала Плюша — Ириска, положив голову на передние лапы, глядела прямо перед собой, не шевельнув и ухом. Но, главное, она была жива!

  Я сел за стол, собираясь ужинать. Время еще было. За весь день не съел ни крошки, даже не пил, так спешил натянуть сетку и доделать забор до темна. И я успел: забор был готов. Еда моя была проста: чай, мед, галеты. Я не готовил.

  Когда почти закончил, ко мне присоединилась Ириска. Спрыгнув с кровати, она подошла к своей миске, словно за компанию похрустела сухим кормом, запила водой, посмотрела на меня, будто бы говоря: я тебе доверяю. «Ест, значит, все не так плохо», — подумалось мне. Я пошел на веранду за клеткой. Кошки не убегали, словно бы все понимая и добровольно соглашаясь со мной ехать, что было странно. Я посадил Ириску в переноску, запер дверцу, поставил на скамейку. Взял Плюшу, по-прежнему лежавшую на кровати, отнес с вещами в машину. Переоделся.

  Лишать кошек свободы перед выездом всегда надо было заранее. Ибо если понимали они, что дело идет к тому, тут же прятались от нас, поджав хвосты, в любое доступное укрытие — под кровать, за диван, на чердак или же уходили в подполье и тогда приходилось долго вылавливать их, играя в бесконечные прятки, устраивая засады, дожидаясь, когда же потеряют они, наконец, свою бдительность, вылезут из какого-нибудь недоступного нам укрытия и попадут в наши цепкие объятия, если достать их собственноручно оттуда действительно не представляется возможным. А это время. В деревне далеко не всегда эти игры заканчивалось нашей победой — и тогда приходилось оставлять кошек в доме одних, чтобы, вернувшись на следующий день, мирно забрать потерявших бдительность и соскучившихся чертенят обратно в город.

  Я поставил клетку на переднее пассажирское, запер дом, выехал за пределы участка и вышел затворить ворота. Постоял немного в свете фар, рассматривая результат. Ворот было трое: верхние «Деревенские», нижние «Главные» и дальние — «Днепровские». Верхние, как и забор в саду, были сделаны из профилированного оцинкованного железа, которое отсвечивало холодными неоновыми бликами. Выглядело это серьезно и даже симпатично: сад стал укромным уголком, где можно спрятаться от ветра и посторонних глаз. С оградой участок приобрел наконец завершенный вид, появилось ощущение безопасности и надежности, которой нам, все-таки, не хватало.

  Я вспомнил причины, почему пришлось мне заниматься этой изнуряющей и нудной работой: пьяных, идущих  к реке, и заходивших к нам по ошибке, один умудрился раздеться в нашей бане, а искупавшись, долго не мог сообразить, где же оставил свою одежду, когда же припомнил и пришатался к нам, слегка протрезвевший, искренне удивлялся, что мы с отцом вовсе ему не рады; вспоминал машины, проезжавшие наш участок насквозь в поисках той же речки; и мусор, оставленный на участке, словно бы на помойке, и разбитые водочные бутылки после одной из новогодних ночей; и соседских собак, сокращавших свой путь, пробегавших по грядкам, оставляя в них глубокие следы, разрывавших посадки в погоне за грызунами и даже преследовавших наших кошек, — да и много чего еще. В общем, несмотря на все мое стойкое нежелание заниматься забором, со временем выяснилось, что забор нам в деревне — жизненно необходим.

  Удовлетворившись видом, я сел в машину и порулил в сторону города. Выключил музыку, чтобы не тревожить больную и приоткрыл окно, пустив в салон свежий воздух, так как временами затягивало выхлопные. Давняя проблема. Путь до города занимал полчаса, половину из которых приходилось трястись по грунтовке; местами неплохо покачивало. Я старался ехать максимально осторожно, хотя понимал, что надо бы уже поспешить, поскольку не был уверен, до которого часа работает клиника и неплохо было бы успеть до восьми, чтобы не переезжать потом в другой район, в круглосуточный ветеринарный центр. «Но, может быть, не сегодня? — все же мелькало еще в моей голове. — Быть может, завтра ее отвезти ко врачу, если у нас уже будет закрыто?» Казалось, дела это в корне не поменяет. «По ситуации», — в итоге решил я, вырулил на асфальт и прибавил газу.


  6

  Заехав на парковку, я поставил машину поближе к дверям. Было темно, расписание мелкое, поэтому я все равно не смог его разглядеть. Вышел из машины. Клиника работала до десяти. Можно было бы и не спешить, потянуть время еще. «Чтобы очередь стала поменьше».

  Я обошел машину, открыл переднюю дверь, взял клетку с сиденья. Она стояла под небольшим углом, мне показалось, будто внутри что-то упало. «Странно, — подумал я, — обычно кошки в клетке лежат, но даже если не лежат, то устойчивости не теряют». Заглядывать в клетку почему-то не стал, темно, пошел ко входу.

  Клиника располагалась под большим продовольственным магазином, занимая все подвальное помещение. В тамбуре над лестницей, ведущей вниз, в нише была устроена просторная клетка, почти комната для животных, предназначенных на продажу. В вольере сидело пять красивых, уже довольно больших котят — остроухих породистых мейн-кунов, встречавших посетителей любопытными взглядами и провожавших вниз дружным мяуканьем.

  Внизу, в одном помещении с зоомагазином, был устроен зал ожидания для пациентов и их хозяев. Вдоль стен в креслах разместилось несколько человек со своими питомцами: одних держали на руках, другие привычно томились, заточенные в клетки, что покрупнее — устроились на полу.

  Заняв очередь, я поставил свою клетку на небольшой подиум у края витрины, подальше от собак, предупредил, что скоро вернусь и вышел, направляясь к машине за документами и деньгами, которые оставил в сумке с компьютером на заднем сиденье. Там же лежала, ожидая нас, Плюша. Она настороженно посмотрела на меня, но тут же расслабилась, поскольку интересовала меня только сумка. На обратном пути заскочил в продуктовый посмотреть фрукты, но ничего достойного не нашел и сразу вернулся обратно, в подвал.

  — Там ваше животное, кажется, тошнит, — предупредила меня девушка, сидевшая неподалеку от клетки, как только я спустился вниз.

  — Не может такого быть, у нее… — начал я, но в этот момент заметил, что клетка моя заходила ходуном.

  Заглянув внутрь через решетку дверцы, я увидел Ириску, сидевшую с открытой пастью и с высунутым языком, пытавшуюся сделать вдох, при этом ее сильно качало из стороны в сторону, пол клетки был мокрый. Надо было срочно что-то делать. Я попросил пропустить нас без очереди.

  — Кошка задыхается, — стараясь не проявлять эмоций, объяснил я.

  Мне кивнули.

  Администратора на месте не оказалось. В несколько шагов я быстро пересек магазин, обошел прилавок и завернул в узкий коридор, ведущий к кабинетам, чтобы найти хоть кого-то, — и сразу встретил доктора, плотного молодого человека, лет тридцати, в очках и белом халате. Сходу предупредив, что дело у меня срочное, я попросил помочь. Меня тут же провели в кабинет, оборудованный тремя секциями для осмотра животных. Ближайшая оказалась свободна. Рядом стояло несколько спаренных кресел, я поставил клетку на одно из них и открыл крышку.

  Ириска лежала на дне в какой-то бесцветной жидкости, язык ее вывалился изо рта, бока судорожно подрагивали; очевидно, что шансов у нее уже не было, жизнь покидала ее.

  Врач засуетился, аккуратно переложил Ириску на блестящий никелем смотровой стол, начал осматривать ее и пальпировать, попутно расспрашивая меня о симптомах, течении и продолжительности болезни. Почти безучастно я отвечал ему, даже уже не волнуясь. Какой смысл. Для меня все было ясно.

  Дальше словно во сне. Доктор позвал коллегу, занимавшуюся другим животным, срочно попросил адреналин и что-то еще… Адреналина не оказалось. Доктор попросил «хоть чего-нибудь!» Ириске сделали два укола, как я понял, стимулирующих сердце, доктор начал делать массаж грудины. На одно странное мгновение мне показалось, что он готов приступить даже к искусственному дыханию! Доктор мне понравился, заботливый и действительно переживающий за своих маленьких бессловесных пациентов. Он старался, хотя выглядело все совершенно безнадежно с самого начала даже для меня. Я видел, что он по-настоящему переживает за мою Ириску и борется за нее. Мне этого было достаточно. Хотя бы так.

  Спустя минуту, может, две, может быть, немного больше, последний раз судорожно дернув лапками и вздрогнув всем телом, Ириска замерла. Взгляд ее остановился. Доктор растерянно застыл рядом. «Кончено», — понял я. «Наконец-то, отмучилась», — пронеслось в голове.

  Он постоял минуту, вышел из оцепенения и, виновато взглянув на меня, принялся объяснять, что «у кошки, вероятно, был отек легких», «что случилось это из-за инфекции или на фоне сердечной недостаточности», «что (вероятно) это и стало причиной смерти», «что была кишечная непроходимость и очень запущенные уши» и что «шансов не было уже вчера», и что состояния такие всегда заканчиваются летально… И что если есть у кошки ушной клещ — в запущенных случаях, из-за отита, клещом этим вызванного, у животного может даже загнивать мозг, что приводит к ослаблению всего организма, развитию сопутствующих болезней и к известному результату затем; и что надо вовремя такие вещи лечить, а также делать прививки…

  Слово «прививки» дернуло мой слух, словно пульсирующая боль здоровое ухо. Я зациклился на нем, как самом логичном объяснении случившемуся, вдруг осознав, сам немало тому удивляясь и даже поражаясь самому себе, что после разрыва с женой, почти три года назад, я ни разу не делал кошкам прививки и даже не вспоминал о них! Хотя и возил кошек в ту же клинику пару лет назад на стерилизацию, но…

  Плюше тогда удалили матку, обнаружив кисту и сильное воспаление. Сказали, все могло закончиться много печальнее — и нам сильно повезло, что обратились именно сейчас. Случай… Можно сказать, счастливое стечение обстоятельств. Плюшка тогда упала с операционного стола, после того, как начал отходить наркоз. А когда попытался я выяснить, как вообще такое могло случиться, мне объяснили, что после недавнего запрета на применение в ветеринарии сильнодействующих веществ, животных оперируют практически без наркоза, лишь обездвиживая с помощью соответствующего укола, но они при этом все чувствуют! Верилось в это с трудом, в голове не умещалось такое изуверство. И я поинтересовался, как же тогда животных усыпляют? «Ставим большую дозу лидокаина, парализуя дыхательный центр», — сказали мне. «То есть, животное попросту задыхается?» Ответ был положительный. После таких откровений на операцию кошек еще раз я вряд ли повез бы.

  «Почему за все это время я ни разу не вспоминал о прививках?!» — почти в отчаянии размышлял я, словно бы ответ на этот вопрос мог что-то сейчас изменить. Видимо, подсознательно, прививки тоже попали под мой негласный ветеринарный запрет. Словно бы затмение нашло на меня, провал в памяти длиной в несколько лет. «Удивительная беспечность», — удивлялся я, ругая себя и коря, вспоминая, как однажды, после единственных родов, у Плюшки вдруг начался сильный мастит. Маленькие мохнатые пиявки рассасывали больной сосок, превращая в большую зияющую дыру в животе. Я возил Плюшу в ту же клинику, ее впервые резали тогда и шили. Но кошки в тот год родили в один день, и всю нагрузку по выкармливанию взяла на себя Ириска. Плюша, однако, не выдержала и через пару дней начала кормить сама; пришлось заклеивать больной сосок пластырем, который котята тут же сдирали, точно никчемную заплатку на здоровом месте. Но Плюше было все равно: главное — дети. Плюша… Теперь осталась только она. Надо сделать прививку…

  — Вероятно, дело в какой-то инфекции, — продолжал между тем доктор, возвращая меня в смотровой кабинет, — и она дала такое вот осложнение.

  — Но если бы это была инфекция, — возразил я, отвлекаясь от мрачных мыслей и возвращаясь в еще более мрачную клиническую реальность, — то и вторая кошка тоже заболела бы, верно?

  — Скорее всего, что так. А где вторая?

  — В машине.

  — Несите, посмотрим.

  Очень аккуратно и даже деликатно переложив безжизненное тельце обратно в клетку, он тщательно протер серебристый стол, продезинфицировав каким-то агрессивным средством с резким специфическим запахом. Я накрыл клетку крышкой, закрыл дверцу, повернул замки и направился к выходу. В магазине очередь стала отнюдь не меньше, напротив, народу заметно прибавилось. Вечернее обострение. Среди посетителей я увидел своего давнего знакомого, еще со студенческих времен, с которым когда-то немного общался. Он стоял у витрины, на моем пути, поскольку сидячих мест уже не было. Не виделись с ним несколько лет, может, десять, может быть, больше. Поздоровавшись, он спросил как дела.

  — Да вот… — качнул я клеткой, — кошка только что умерла, — на автомате ответил я, озвучив единственное, что пришло мне в голову. Какие уж тут могут быть «дела». В руках он держал свою.

  Не в силах больше о чем-либо говорить, да и о чем-то вообще думать, я устремился к выходу из подвала. Он с пониманием посмотрел на меня. Я заметил, как смотрят на меня другие, опасливо косясь на меня, но, главное, как бы боясь смотреть на то, что нес я в своих руках. «Точно прокаженный с колокольцем, который перестал звенеть, но по-прежнему всех распугивает», — мелькнуло в голове, тоскливое. В лицах людей я замечал сочувствие. Еще больше видел страха в глазах за своих любимцев.

  Поставив клетку в багажник, словно опустив в темную железную яму, я взял с сиденья испуганную Плюшу и через минуту снова стоял перед доктором, опустив кошку на отливающую полированной сталью поверхность смотрового стола.

  — С ней все в порядке, — осмотрев, успокоил меня док. — Вероятно, все же сердечная недостаточность… — задумчиво произнес он. — Но, все равно, следите. И если в течение трех дней все будет в порядке — делайте профилактику от гельминтов, приносите, сделаем прививку.

  Поблагодарив доктора, я понес Плюшу обратно в машину. Проходя через магазин оплатил услуги, купил какую-то таблетку от глистов и, совершенно позабыв о приятеле, с которым даже не попрощался, никого более не замечая, вышел.


  7

  — Риська умерла… — сообщил я сыну, входя в его комнату.

  Дзен сидел за компьютером и с улыбкой посмотрел на меня, ожидая продолжения шутки.

  — Я серьезно, — прибавил я, выдавливая из себя каждое слово. — Только что из ветеринарки… полчаса назад… умерла прямо там.

  На глаза начали наворачиваться слезы, которые — чувствовал я — я не смогу удержать. Комок подкатывал к горлу, начинало немного подташнивать, на грудь навалилась какая-то липкая тяжесть, со мной происходило что-то неладное. Дзен заметил это и сразу все понял; стал серьезен, видя, что я не шучу.

  — Отек легких… сердечная недостаточность… задохнулась.

  Больше сказать я ничего не мог. В голосе звенела предательская дрожь, слезы душили меня и должны были вот-вот переполнить глаза. Отвернувшись, я поспешно вышел из комнаты. Спрятался в своей.

  Спустя полчаса вспомнил, что оставил Ириску в подъезде, у дверей квартиры. И надо было что-то с этим делать. Я взял большой продуктовый пакет, вышел в подъезд, сел на корточки перед клеткой, отсоединил верхнюю крышку. Ириска лежала на дне с полуоткрытым ртом, язык выпал набок, глаза пустые, шерсть намокла и осела. И вся она стала какая-то маленькая и плоская. Казалось, жизнь наполняла ее вдвое.

  Когда-то, при жизни, когда спала она или просто лежала вот так, расслабившись и потеряв бдительность, с высунутым язычком, мы шутили — что «Риська сдох». Но был в ней тогда покой и уютное умиротворение — смешное, родное и доброе, сейчас же перед собой я видел лишь смерть. Глядя на ее плоскую мордочку, почти лицо, я вспоминал, как думал, бывало, что лучше бы ей вовсе не жить на этом свете, чем вот так мучиться всю жизнь, расплачиваясь за нелепые фантазии неведомых селекционеров, мечтавших вывести «что-нибудь этакое», но создавших неприспособленное к жизни беспомощное существо, которое не может даже нормально поесть. Я вспоминал, как желал ей смерти, наблюдая за ее паранойей: «Невыносимо жить в таком страхе всю жизнь, не доверяя никому, боясь всех на свете, прячась по углам и щелям, за всю жизнь так и не привыкнув к людям, рядом с которыми ты живешь», — думал я, с грустью наблюдая за дикими ее повадками. Но одно дело желать кому-то смерти, пусть даже «во благо», другое — наблюдать смерть перед собой, чувствовать неотвратимость ее и откровенную ее жестокость, закрывать чьи-то слепые глаза, гладить неподвижную голову… которая никогда больше ничего не почувствует и не увидит. Никогда. Ничего. И вспоминать, вспоминать, вспоминать…

  Я вспомнил, как, со временем, Ириска научилась сидеть спокойно, не убегая от меня хотя бы те несколько минут, когда упирался я своим лбом в ее маленькую плоскую головку, и мы сидели вот так, голова к голове, устремляясь друг другу в глаза, а она понимающе скрипела мне что-то на своем языке, потому что попросту не умела мяукать, но говорила со мной… Вспоминал, как позволяла лежать на себе, словно бы на подушке, а я осторожно нависал над ней, оберегая ее и стараясь не сделать ей больно, она терпела, минут пять, но не больше, потому что не любила этого, но все равно позволяла мне это делать, даря мне свое тепло и частичку короткой кошачьей жизни.

  «И все же, это была дружба», — думал я с тоской. Она не была умной, но была в ней какая-то неявная животная мудрость, тайна, скрывавшаяся в огромных желтых глазах, загадка — которую я так и не сумел разгадать за все эти годы.

  Я переложил тельце, еще теплое и податливое, в пакет, собираясь отнести на балкон, меня поразило, что Ириска все еще такая теплая. Мертвые ассоциировались у меня исключительно с холодом, с того дня, как похоронил я своего деда. Мне стукнуло четверть века в тот год. Конец апреля. Я опять переехал в Смоленск и жил в маленькой комнатке общежития, которую снимал. Семья осталась у тещи, в другом городе, и еще не успела ко мне присоединиться. Дед жил в Новгороде, коротая пенсию в средней полосе, пятнадцать лет как покинув север. И вот, деда не стало. Рак.

  С деньгами было трудно. Для меня стало определенным достижением, что я вообще могу куда-то поехать. А ехать было надо, поскольку с дедом у нас была некая связь, не явная, но достаточно сильная, чтобы смог я почувствовать, когда он умер. У меня вдруг разболелась голова, я рухнул посреди дня, не доев обед и не дочитав главу интересной книги. Кастанеда. Позже узнал, что деда не стало в это время.

  Я взял предпоследний билет на автобус до Петербурга. Выехал вечером. Всю ночь без сна. Потом электричка. Приехал к похоронам уставший, пропотевший и обессилевший. Двенадцать часов на заднем сиденье старого, пропитанного выхлопными и соляркой Икаруса, над двигателем, в жаре, а потом три часа в душном вагоне — то еще путешествие. Я был разбит и измотан. Предстоящее тоже не радовало.

  Кладбище, люди, венки. И слова, слова, слова… Ватные обрывки мыслей в голове, вернее, каша из них; наверно давление; глаза болят и слезятся; щеки и губы горят, словно напился горячего чаю в мороз. Передо мной — гроб, подошел мой черед прощаться с покойником. Он лежал в темном парадном, строгий, гладко выбритый. И выглядел даже неплохо, каким я всегда знал его. Меня поразил цвет его лица, белый, точно мраморный бюст, сброшенный временем с пьедестала, списанный в вечность, избавленный наконец от многолетней пыли перед самым своим погребением в алого ситца деревянном саркофаге, обрамлявшем неестественную его белизну. Я склонился к знакомому орлиному профилю, что-то сказал, как все поцеловал деда в лоб, будто обдал себя ледяной водой, приведя этим в чувства. Лоб был словно свежая ледяная глыба, которую еще не успело тронуть капризное апрельское тепло. Холод прилип к воспаленным губам, точно скотч, весь день я не мог избавиться от этого липкого чувства, навязчивого покалывания миллионов иголочек льда на своих губах, превращавшихся в поцелуй — поцелуй смерти. Я ощущал этот холод годы спустя и ощущаю его до сих пор, чувствуя все тот же прилипчивый вкус на губах, лишь воспоминая об этом. Позже я понял, что тело привезли на кладбище прямо из холодильника. Иначе и быть не могло, прошло несколько дней. Просто я совершенно не думал об этом. Первые в моей жизни похороны.

  После этого я бывал на погребениях, но покойников больше не трогал. Лучше помнить людей живыми; тем более прикосновения к ним. И вот, кошка. И она мертва. И она теплая. Еще раз погладив влажную шерсть и голову, и некрасивое теперь лицо, потрогав лапки, которые больше никто не выдергивал из моих рук, я понес пакет на балкон.

  Проходя мимо комнаты сына, спросил, не хочет ли посмотреть? Он делал уроки. На секунду отвлекшись, взглянул на меня. И отказался, вернувшись обратно к учебникам. Казалось, случившееся не сильно тронуло его. Впрочем, была и причина: кошки жили в деревне полгода — сын, видимо, от них отвык. И все же, это было для меня странно. Я вспомнил свой траур, когда умерла первая моя собака — большой королевский пудель по кличке Мавр. Он изошел кровью от чумки. Ему исполнился год, вскоре его не стало. Мне десять, горе мое бесконечно. Я ревел по ночам, словно маленький безутешный ребенок, и решил больше никогда в жизни не улыбаться… Сын же показался мне почти равнодушным. Он был сдержан и скрытен, в последнее время. Подросток. Но кто знает, что сокрыто внутри.


  8

  Два дня Ириска лежала на балконе. Мороз. Трупик быстро окоченел. Но я все равно ходил и смотрел — в голове засела иррациональная мысль: а вдруг? Не позволяя этой мысли оформиться в законченный, четкий вопрос, я выходил на балкон и проверял, не изменилось ли положение тела. Мне все чудилось, что это какое-то досадное недоразумение, ошибка моего восприятия, что в действительности такой нелепости просто не может быть. Я не верил.

  На третий день мы выехали в деревню. Воскресенье. Ириска ехала с нами в последний раз, никуда не прячась, никого больше не боясь. Я положил ее в старую почтовую коробку, присланную когда-то с севера; на крышке адрес и наша фамилия. «Все, как положено», — с грустью подумал я, бережно задвигая картонный ящик в полупустой багажник.

  Приехав в деревню, обошли участок. Решили хоронить под раскидистым кустом сирени на склоне, в саду, недалеко от крыльца, рядом с пышным кустом жасмина. Пусть будет красиво. Могилку долбил ломом, разбивая мерзлую землю на маленькие темные куски, разлетавшиеся по сторонам, нырявшие в свежий, ослепительно-белый снег. Три четверти метра. Достал из машины коробку. Поставил на землю. Открыл. Последний раз посмотрел на ту, что жила с нами целых семь лет. Или, скорее, всего?.. Все же, это было хорошее время. Рядом стоял Дзен, грустил. Подошла Плюша, принюхалась. Обнюхав коробку, заглянула внутрь, посмотрела на мать. Замерла на мгновение… и равнодушно пошла дальше, по деревенским своим делам.

  «Наверно, это правильно, — думал я, наблюдая неторопливую кошачью поступь. — Что было — прошло — и надо учиться отпускать прошлое, проходя мимо, и — различая свой путь — спокойно идти дальше, без печали, без сожалений, без слез. Хотя… последнее, наверно, бывает все же не лишне. У нас, у людей. Говорят, слезы очищают душу…»

  Я погладил Ириску, проведя костяшками пальцев по слипшейся, замерзшей шерсти, закрыл коробку, опустил в яму и начал засыпать землей. Мерзлые комья выбивали глухую картонную дробь; мысль, что с кошкой я хороню часть себя, своей жизни и даже своей семьи — не отпускала меня. Меня накрыла невыносимая грусть. Я вспомнил, как тяжело умирала она. Из глаз моих покатились слезы.

  Такого не случалось со мной очень давно. Слезы струились потоком, словно ручьи по весне — неудержимо и многоводно, будто в детстве; затем прорвало и нос. Растирая перчатками горящие щеки, весь в слезах и соплях я больше не мог продолжать, отдал сыну лопату, чтобы закончил он вместо меня с могилой, и спустился по тропинке к бане, где, спрятавшись, мог успокоиться и прийти в себя. Потом взял большой плоский камень, что притащил когда-то с реки, и отнес под сирень. Положил на холмик, сказал какие-то грустные слова. Больше для сына. Он молча стоял, опершись на лопату, и слушал.

  Холодный северо-западный сушил лицо, стягивая задубевшую кожу в тесную шагреневую маску. Слезы кончились. «Если я так хороню животное, что будет, когда придется хоронить близкого мне человека? — размышлял я. — Получается, все мои представления о жизни и смерти, о том, что смерть — это еще не конец, ничего не стоят? И вся моя, выпестованная годами духовная отрешенность, и весь мой религиозный прагматизм — теряются, исчезая на фоне затрагивающих душу переживаний, а умирающее на моих глазах живое существо перевешивает все знания о том, что «там» — этому существу будет лучше?»

  Я вспомнил, как Ириска потерялась этим летом в деревне, пропав на два долгих дня. Мы уже думали о худшем, в очередной раз обыскивая окрестности и ожидая найти где-нибудь в траве растерзанное собаками или раздавленное машиной мертвое тельце, как вдруг, к концу вторых суток, Ириска заявилась домой как ни в чем не бывало, целая и невредимая, и была даже не голодна!

  Тогда, во время тех поисков, я думал о том, что лучше бы найти уже поскорее мертвое тело — чтобы не думать, не мучиться неизвестностью, чтобы уже без сомнений. Но теперь я в этом был не уверен. «Быть может, в некоторых случаях неизвестность все-таки переносится легче», — допускал я теперь, всматриваясь вдаль, в белоснежные холмы и поля, в запорошенные перелески, темными полосами разделявшие их за забором, который не стоил такой жертвы, смотрел на пушистые молодые ели, седые от снега, под которыми Ириска так любила гулять, на старые липы, березы, сирень, на заросли малины, калину и бузину, и непролазные заросли раздавшегося вширь шиповника. И вспоминал, вспоминал…

  Сколько маленьких жизней я спас, воздвигая свой великий забор, сотнями доставая из пробуренных метровых ям заточенных в них беспомощных лягушат, прежде чем залить заборные столбики бетоном, и высвечивал фонариком бездонные черные дыры, чтобы не схоронить заживо ни одной живой души. В результате, схоронил другую маленькую жизнь, немногим большую, — но, оказалось, очень для меня дорогую.

  Вечером, вернувшись в город, я внимательно наблюдал за Плюшей, которая одиноко бродила из угла в угол по квартире в поисках успокоения и кого-то еще. И чувствовал себя таким же одиноким и осиротевшим, точно ребенок, лишившийся вдруг матери. Грусть, тоска и печаль, жалость и сожаление о несделанном — вновь накрыли меня, удушая беспросветной своей пеленой. Я вернулся в комнату, закрыл за собой дверь; сел за письменный стол и выдавил из своего, иссякшего полгода назад поэтического вдохновения, еще один стих — последний, посвященный кошке, но получившийся в конце таким человеческим.

  «Стало быть, все. Больше ко мне не придешь. Мерзлой землей просыпались годы сквозь пальцы. В руки мои побелевшая зимняя дрожь робко стучит, отбивая мотивы без фальши. Стынет лицо от пасмурных дней декабря, в этом году явился он раньше, чем ждали; бросил свой холод на плечи — и спрятал тебя в тех тайниках, о которых живые не знали. Пусто теперь, не начать мне ни с кем разговор, снова в тоске вспоминаю твои недостатки; рядом с тобой — я вторым одиночеством цвел, а без тебя я отцветаю в остатке».

  Спустя год, написал этот текст. Чтобы помнить.


  18 декабря

  Два дня Аиша активно молчала. Его это немного беспокоило. На третий Март все-таки решил о себе напомнить.

  — Не знаю, осилила ли ты предыдущий, но есть у меня еще один текст из кошачьего цикла, который, быть может, тебе зайдет. Он тоже грустный и, если не хочешь грустить, лучше не читай, — предупредил он, как всегда сомневаясь в целесообразности. — Но, все-таки, в виду наличия у тебя котейки, тебе эта тема тоже близка, поэтому — лови… — все же решившись, отправил он еще одну невыдуманную историю.

  Аиша ответила утром.

  — Привет! — как всегда бодро отреагировала она. — Как раз сегодня ночью читала твой рассказ под нужный музыкальный трек! Ты телепат? Ты знаешь, хотела тебе написать, что твои работы оставляют неизгладимое впечатление. Рассказ очень сильный, живой, настоящий… Ты очень крут в этом. Пиши еще! Я твоя поклонница! Немного вспомнился Шукшин даже… В общем, огромная благодарность за труды!

  Март улыбнулся. Ему было приятно. И хотя рассказ был написан неважно, очень неважно, он сам это понимал, слова Аиши поддержали его, укрепив в решимости продолжать работу над книгой.

  Днем он решился показать Аише еще и стих, написанный для Ирсен. Желание услышать ее мнение победило его деликатность. Да и сама Ирсен, в общем, разрешила ему это сделать («Ты ведь — автор»). Но, главное, Ирсен не смогла найти аудиозапись стиха в своем телефоне — и это говорило о многом, развязывая Марту руки. Ко всему, и сама Аиша не всегда спешила отвечать ему в переписке — что, в свою очередь, говорило о том, что стих не должен был задеть ее за живое — что он мог бы когда-то вообразить, но не теперь. «А посему, творчество — и ничего более», — решительно произнес он вслух, отправляя Аише запись «Случается».

  «Очень!» — прослушав, прислала она в ответ, поставила целых три восклицательных — и исчезла. На целых три дня. По прошествии, прислав Марту две новые песни, красивые и очень личные. Одна, по ее словам, была написана буквально на днях. «Может быть, для меня? — мелькнуло у него в голове. — Не знаю… вряд ли, — тут же отогнал он, — лучше не думать». Эту песню могли сейчас слушать с ним сотни, если не тысячи.

  Не думать…