Неуловимый мститель

      В одном провинциальном городишке, где все друг друга знают, в семье простого заводского работяги Федора Телятникова случилась настоящая беда – ограбили единственную дочь. Грязное, чудовищное, бесчеловечное преступление произошло в отношении, по сути еще ребенка, практически в самом центре, недалеко от горсовета средь белого дня. Пятнадцатилетняя Светлана возвращалась после уроков домой, и ее прямо возле родного подъезда остановила пожилая незнакомка. Виртуозно войдя в доверие к школьнице, тетка, словно под гипнозом заставила ее снять с себя все ювелирные украшения, и передать их ей, якобы на временное хранение для снятия порчи. Все произошло мгновенно, точно во сне. Потерпевшая даже глазом не успела моргнуть. После этого, вынюхав у беспомощной жертвы, что ее предки в данный момент на работе, и дома никого нет, они преспокойно, как старые друзья прошли в квартиру, где незнакомка открыто похитила из ящичка серванта еще несколько тысяч рублей и золотишко. Когда ближе к вечеру родители вернулись с работы и узнали о случившемся с их чадом ЧП, отец тут же снял трубку телефона и набрал 02.
      – Чего-то долго едут эти поросята. – как часовой на вышке мельтешил в окне на кухне Федор, с нетерпением поджидая, вызванную еще час назад опергруппу. – А если бы нас тут убивали, кто бы нас, тогда защитил? Эх, горе работники, дармоеды. Не отрабатывают они свой хлеб.
      – А чего им теперь сломя голову нестись? – спокойно реагировала на напрасное мужнино ворчание, издерганная не меньше его жена Шура. – Какой сейчас смысл? Дело-то уж сделано. Все. Куда им теперь спешить?
      Пока родичи наблюдали с четвертого этажа за придомовой территорией, к ним на кухню тенью прокралась худая, как тростинка, с бледным зареванным лицом дочь, и молча налила себе из-под крана кружку холодной воды.
      – Как же они тебя, так развели-то, простофилю? – уже в который раз, спросил у девчонки взвинченный до предела отец. – Эх, вы, размазни вы, размазни. Что мать, что ты, прости Господи, козявка. А еще учишься в девятом классе. Чего же вы все, такие доверчивые-то нынче пошли? Это называется - простота хуже воровства. Они таких дураков и выискивают. Вам, какая-то змея в уши надула, а вы и лоб разлысили, как простокваша потекли.
      – Че ты на нее опять орешь-то? – стала заступаться за девочку мать. – Умник! Поглядите, какой грамотный.
      – А че мне орать? Был бы от этого толк. А если бы она шарахнула ей, чем по котелку? И че бы тогда было? Ох, Света-Света. Дарили тебе это золото, дарили, а ты его за один день незнакомой тете. Ай-яй-яй. Совсем, что ли головенка-то, тук-тук? Мы ведь с матерью на работе с утра до вечера. Как бы мы узнали, что произошло здесь у тебя?
      – Воспитывать надо было ее лучше, вдалбливать, как следует, а не клювом щелкать, да каждую неделю пировать. – поперла Шура на мужа, как на вражеский дзот.
      – Кого тут воспитывать-то? Эту худобу? Кожа, да кости одни. Был бы еще пацан, другое дело. Я б из его буденновца сделал. Выпорол бы солдатским ремнем, как сидорову козу. А эту мумию, эту лопоухую-то, как бить?
      Тут на стоянку, что была с торца соседней панельной пятиэтажки, резво завернула с тракта серая, с синими мигалками и мегафоном на крыше милицейская «буханка».
      – Да не уж то дождались. Не прошло и полгода. – как ужаленный засуетился возле окна отец, когда четыре человека в форме, вразвалочку направились от своего Уазика в сторону телятниковского дома. – Где вы там, девки, пропали-то? Санька! Светка! Бегом открывайте дверь!
      Дамы в это время находились в большой комнате.
      – Вы там оглохли, что ли, елки-палки? Я говорю, приехали. Вон, уже идут. – и Федор пребывая в легком мандраже, резво пошагал в прихожую встречать гостей.
Когда через несколько минут, он, не дожидаясь звонка, открыл дверь, первым, кого увидел отец, почему-то оказался вовсе не сотрудник милиции, а сосед по этажу, его давний приятель и одновременно собутыльник Иван Ракитин. Не успел Телятников толком очухаться, как на площадке замелькало еще три фигуры, это местная старуха, и два статных офицера, один с майорскими погонами, представился, как следователь, второй, что помладше возрастом капитан, отрекомендовался, как эксперт-криминалист. Еще два прибывших в составе опергруппы человека, это оперативник уголовного розыска и участковый инспектор, уже во всю с кем-то беседовали в подъезде, судя по доносящемуся эху, где-то на нижних этажах.
      – О, как! Какие люди. Иван Егорыч? И ты, что ли тоже тут? – растерявшись от всей этой нелепой ситуации, адресовал Федор свой вопрос, отчего-то именно Ракитину, и немного придя в чувство, пригласил всех, чтобы те не снимая обуви, сразу проходили в зал.
      Майор в этот самый момент, не обращая ни на кого внимания, вместе с остальными участниками неуклюже топтался возле шкафа в прихожей, и мысленно прицеливался взглядом, с чего бы ему начать осмотр жилья.
      – А ты-то в чем провинился, Егорыч? – пытаясь унять в теле дрожь, глупо подшучивал над товарищем Федор.
      – Вот тебе и в чем. Кхе-кхе. – не особенно-то и желая принимать участие, к тому же перед сном во всей этой казенной, нудной процедуре, демонстративно стал зевать Иван. – Понятыми нас пригласили, вон вместе с Зинаидой Яковлевной поучаствовать. Не раньше, не позже. Как будто мы в этом, что-то понимаем.
      – Понятыми? – удивленно хлопал ресницами Федор, прикидывая в уме, с чем это непонятное слово едят?
      – Ага. – ухмыльнулся Иван, и украдкой показал пальцем на следователя. – Я слышал, Федя, обчистили тебя?
      Телятников от всей этой, откровенно говоря, дичайшей истории, в которую, так некстати угодила его, не сделавшая абсолютно никому ничего в этой жизни плохого семья, сразу же моментально переменился в лице.
      – Это все она вон нам устроила, мимоза. – кивнул он на подглядывающую из своей комнаты заплаканную девчушку. – Она самая, эта пикоть нас в такую яму загнала.
      Повидавший всякого по самое горло за свою многолетнюю милицейскую службу следователь, услышав краем уха из уст Федора это смешное незнакомое ему слово - пикоть, сделал изумленным, до этого хмурое лицо.
      – Какая, такая пикоть? Что это еще за слово? – в полном недоумении поинтересовался он.
      – А вы, что же, товарищ майор, не знаете, что ли?
      Следователь от такого заявления замешкался, и ничего не ответив, они с экспертом сняли на коврике в прихожей свои демисезонные ботинки, повесили здесь же на вешалке возле двери бушлаты и меховые ушанки, и вместе с понятыми, все молча пошли в зал.
      – Странно. Обычное слово. Хм. – без умолку бубнил им в затылок Федор всякую чепуху. – Так у нас в деревне раньше называли сопляков. Не слышали, что ли? Нет? Не слышали? Товарищ майор. Дескать, пикоть, это если на городской лад перевести, то это ребятишки, мелюзга, или еще по вашему по милицейскому, дворовая шпана.
      Никакого внятного ответа со стороны правоохранителей Телятников вновь не дождался. Пока следователь с экспертом, что-то сосредоточенно обсуждали и пристально осматривали небольшую комнату, обставленную довольно простенькой по современным меркам меблировкой, к Федору на цыпочках, кое-как протиснулась, сроду сующая в каждую щель свой любопытный нос понятая. Его аж передернуло, от такой бесцеремонности.
      – Че, Федька, обворовали вас? – от того, что страдающую всю жизнь от одиночества бабушку позвали, наконец, поучаствовать в столь серьезном деле, светились от счастья под очками ее ехидные глаза. – Эх вы! Ротозеи.
      Федор хотел было в отместку обозвать старуху, каким-нибудь неприличным словом, но почувствовав на себе суровый взгляд жены, проглотил обиду и промолчал.
      – Ты бы, Яковлевна, лучше бы нашим органам-то маякнула, видела, кого-нибудь сегодня подозрительного, или нет? – покосился Федор сначала на зловредную старушку, потом обвел взглядом милиционеров. – Ты же сроду, как какая ВОХРа день и ночь у окошка торчишь.
      Майор в это время уже во всю заполнял на краю стола, плотно заставленного поддонами с помидорной рассадой протокол осмотра места происшествия, и периодически отвлекаясь от этой муторной писанины, между делом устно интересовался у Светланы разными деталями.
      – Скажи пожалуйста, она здесь в квартире, к чему-нибудь прикасалась? Какие-нибудь предметы в руки брала? Где тут могут быть ее отпечатки пальцев? – не меньше следователя, с профессиональной дотошностью расспрашивал о действиях воровки эксперт-криминалист.
      – Я не помню. – переминалась с ноги на ногу затюканная в край девчушка, и часто вытирала рукавом вязаной кофточки опухшие от соленых слез глаза. – Честно, не помню. Хоть убейте. Она, как чем-то опоила меня.
      – От ить, курица безмозглая. Ворона! – не переставал возмущаться безрассудности дочери Федор. – Сама ее сюда, чуть ли не с хлебом-солью запустила, а теперь не помнит нихрена. Хм. Ума-то, как у хлебушка, что ли? Та тут, понимаешь, орудовала, как у себя дома, рылась по шкафам, шныряла, а эта дурочка не помнит ничерта. Света! Хватит тут комедию разыгрывать. Хватит, я говорю! Давай-ка с мыслями-то соберись. Че ты вертишься, как уж на стекловате? Люди у тебя спрашивают русским языком.
      – Чего ты на нее опять кричишь-то? Ополоумел, что ли совсем? – у матери снова не выдержали, и без того расшатанные нервы, и она покрепче прижала напуганную девчушку к себе. – Без тебя голова идет кругом. Ты тут еще, как полоумный орешь. Идиот.
      – Не кричи, говоришь? Не кричи? Да? Че ты мне затыкаешь рот? Я вам дам, не кричи. Расслабились, я погляжу, бабье. Щас вот милиция-то уедет, и вы обе у меня схлопочите по самые щи. Ишь, какие шустрые стали. Осмелели. Если я еще щас кричать не буду, так в следующий раз вас самих преступники, как козлят упрут.
      На истеричные, уже ставшими привычными выкрики Федора, внимания никто не обращал.
      – Эх, доча-доча. Жогнуть бы тебе по заднице. Я ведь, милочка моя, в твои годы уже работал наравне со взрослыми. Не рассказывал я тебе? Нет? Слышь, мать? Не рассказывал я вам? Как только летние каникулы, бывало, наступали, мы с товарищем тут же отправлялись в райцентр к его дядьке, и устраивались там грузчиками на хлебозавод. Вот так-то. Помню, на дворе еще конец мая, снег только на улице сошел, мы с одноклассником с Гришей Сироткиным закидывали портфели за печку, и мешки с мукой кантарить шли. А че, плохо, что ли? Зато у мамки с папкой денег на вино и папиросы не клянчили. А ты у нас, мало того, что болтаешься на шее, как удавка, так ты еще и всяких жуликов водишь домой втихаря.
      Пока следователь весь в мыле пыхтел над своими проклятыми бумагами, а эксперт пытался отыскать с помощью своей волшебной кисточки и магнитного порошка на полированных поверхностях мебели и межкомнатных дверях, хоть какие-нибудь пригодные отпечатки, Федор осторожно наклонился к майору, и голосом нашкодившего мальчугана начал жаловаться ему на судьбу.
      – Видите ли? – сумбурно мямлил он ему под самое ухо своим пересохшим языком. – Тут ведь, эта сволочь, не дочь мою ограбила. Нееет. Ни в коем случае. Эта красноперка у нас еще сама ни копейки не заработала. Эта свинья-воровка, меня, понимаете, товарищ следователь, меня, передовика производства, ударника, сварщика шестого разряда, как вшивого тузика ободрала.
      – Да тише ты, молоть-то! Господи, дай мне пожалуйста терпения. – грубо одернула его сзади за рубаху, крутившаяся возле них суетная жена. – Че ты людям мешаешь работать? Садись вон на диван давай, и молча сиди.
      – Вот, опять тише. Кха! Слова мне не даешь сказать. Ты слышишь, Зинаида Яковлевна? Видишь, как они относятся к отцу? Опять мне затыкают глотку. Ах, Света-Света. Как еще с тобой разговаривать, на каком совином языке? Ты нас с матерью хочешь вчистую обанкротить, чтобы мы с голым задом по миру пошли? Че губешки-то трясутся? А? Чего ты ведешь себя, как страусенок? Засунула голову в песок и молчишь.
      Девочка и вправду, словно прикусив язык, была нема.
      – Сбрызни с глаз моих долой, Светлана. – наконец обессиленно выдохнул Федор. – Ради Бога, ступай в свою комнату, не доводи меня до греха.
      Пока все занимались своими делами, на свету в прихожей замаячила здоровенная, похожая на неповоротливого индюка фигура участкового инспектора Плетнева. Рано поседевший, с большим пивным брюхом, постоянно страдающий одышкой, разменявший недавно пятый десяток капитан Василий Афанасьевич Плетнев обслуживал этот административный участок уже много-много лет, и знал практически каждого его обитателя в лицо. Все это время, пока его коллеги проводили осмотр жилища, Плетнев, как медведь-шатун лениво слонялся по участку с целью установления, хоть каких-нибудь очевидцев ЧП.
      – Ну, что там у тебя, Василий Афанасьич? – по деловому поинтересовался майор, когда участковый, наконец, утолил на кухне жажду, и не снимая своей старой милицейской шинели протопал к нему в комнату. – Есть, что интересного-то? Или у тебя все, как всегда, по нулям?
      Понятые вместе с хозяевами толкались тут же в тесной спальне возле развалившегося по-хозяйски в мягком, накрытом плюшевой накидкой кресле следователя, и с нетерпением ждали, что ему сейчас ответит капитан.
      – По нулям, Семен Багратионыч. Угадали, как всегда. К сожалению, по нулям. Э-хе-хе. – лишив Телятниковых последней надежды, в привычной манере отрапортовал Плетнев, и достав из правого кармана потрепанных милицейских брюк такой же замызганный носовой платок, стал тщательно вытирать им потную шершавую шею.
      – По нулям, говоришь? Жаль. – с грустью поглядывал майор на участкового, и теребил свой острый кадык.
      – Вообще мертво, как на кладбище. Все, кого щас не опрашивал, или никого не видели, или, как назло, на работе были днем. Хм. В двадцати адресах двери не открыли. Видно, где-то еще шляются, бездельники. У меня вот тут, Семен Багратионыч, все ходы записаны, все-все до одного номера этих квартир с фамилиями отмечены красным карандашом.
      И капитан, чтобы всем без исключения присутствующим было хорошо слышно, специально как можно громче и отчетливее добавил.
      – Завтра с утра пораньше, я ноги в руки и по новой пойду. – пообещал Плетнев. – Может че и надыбаю.
      Федор, живо ухватив в неуверенном тембре голоса этого тучного неприятного человека уж слишком явный пессимистичный прогноз, приуныл пуще прежнего.
      – И тут у них порожняк. Глухо, как в танке. – чтобы, не дай Бог, этого не услышали носители офицерских погон, с обидой прошептал Федор жене. – Ты слышала, что этот мухомор сейчас сказал? Не слышала? Этот тюфяк говорит, по нулям. Хм. Математик, тоже мне, нашелся.
      Женщина в ответ, только цыкнула на мужа языком, и дабы не краснеть за все его реплики, вышла из спальни.
      – Так они этому жирному бегемоту и сознались, видели кого, или нет? – все не мог угомониться Федор. – Щас идиотов в обществе заметно поубавилось. Это раньше, все кому не лень, языком налево и направо чесали. Щас все похитрее стали. Времена-то не спокойные. Сегодня ты ему, этому толстому носорогу, этому валенку сибирскому, все, как на духу расскажешь, а завтра получишь в темном переулке арматурой по башке. И никто, никого не найдет.
      Участковый, выкурив на кухне возле вытяжки над газовой плитой сигарету, накарябал на скорую руку там же на коленке рапорт о проделанной работе, и снова вернулся в спальню и положил перед следователем исписанный корявым неровным почерком задрипанный листок.
      – Тут вот еще, что, Семен Багратионыч. Совсем с этой беготней вылетело из башки. – нависла над майором, пахнущая ужасным табаком вперемежку с кислым потом заплывшая туша участкового.
      – Чего еще?
      – Я щас пока по адресам-то бегал, во дворе соседнего дома встретил Андрюху. Фамилию его, честно говоря, забыл. Мы с ним раньше, лет двадцать тому назад, одно время рыбачили вместе у нас на Уфе. – как можно тише говорил он.
Телятников был уже тут, как тут у капитана за спиной, и пытался разобрать обрывки его речи.
      – Так вот у его жены Анжелики есть родственница, она работает в нашем гастрономе фасовщицей. – тяжело дышал капитан. – Так вот она ей сегодня днем сказала, что украденное золото, она где-то услышала у себя в магазине, якобы еще днем сдали Шульману в ломбард.
      – Мне вот интересно, Афанасьич, а откуда эта, как ты щас выразился, фасовщица, узнала, что у них кража была? – опешил майор от того, с какой скоростью расползлись по городу слухи. – Что у нас за сплетники кругом?
      – Так это. Ты же им. Вы же им всем рты не заткнете.
      – Чего это вдруг не заткнем? Хм. – усмехнулся следователь беззубости Плетнева. – Захотим и заткнем. Еще как законопатим. Как говориться, было бы желание. Или ты скажешь, что сплетни, это специфика малых городов?
      – Велик тут город, товарищ майор. Кхах! Одно название, город. Мы еще не успели от отдела отъехать, об этом уже говорили на всех углах.
      – Ладно. Проехали. Так, значит, Шульману сдали, говорят? – с надеждой смотрел следователь на участкового в упор. – Вот ведь, какая жадная свинья, этот Шульман. На чужом горе делает капитал.
      Участковый заулыбался.
      – А почему бы и нет. – бодро прохрипел он. – Раз несут, ему что теперь, отказываться? Деньги не пахнут, товарищ майор.
      – Да уж. Не тем мы с тобой занимаемся, Василий. Не тем. А может и нам с тобой тоже ломбардик на пенсии открыть? А? Как ты на это смотришь? Хоть порядок будет, какой-никакой. Раз вы с операми на Шульмана, на этого барыгу, никакого компромата не можете нарыть.
      Капитан загадочно смотрел на взмокшую плешивую голову следователя, и о чем-то думал.
      – Выходит эта воровка-то, не местная, что ли была? Че думаешь? – тоже шевелил извилинами майор. – А, Василий Афанасьич? Я говорю, воровка-то нездешняя, выходит, была? Иначе бы она побоялась лезть туда. Согласен со мной? Хорошо, золото она, предположим, сдала, чтобы с ним на вокзале не попасться. Скинула улики, так сказать. А деньги, где тогда? Хотя, о чем это я? Хм. Деньги...
      – Все будет хорошо, Семен Багратионыч. Не переживайте вы так. Вот еще. Все решим. Есть у меня в этом Шульманском гадюшнике, ломбарде, кое-какие личные контакты. Только сегодня он уже не работает, поздно. А завтра, когда он откроется, я с утра пораньше до поквартирного обхода, туда вместе с операми и нырну.
      Когда следователь вновь с головой погрузился в написание протокола, капитан подошел к Ивану, и как старого друга похлопал его своей мясистой, размером с половину футбольного мяча ручищей по тощей, с выпирающими из-под футболки позвонками и лопатками спине.
      – Ну, что, Ракитин? – стал с ним заигрывать участковый инспектор. – Тебя, я погляжу, тоже припахали?
      – Ничего страшного. Не велика птица. – по-доброму ответил Иван и покраснел. – Раз надо, значит, надо.
      – Я тоже, так думаю, что ничего страшного в этом деле нет. Мы редко, когда просим. Ну, а коль попросили, то надо выручать. Ну, как она, Ракитин, жизнь-то? Ничего?
      Иван правоохранительным органам был хорошо знаком, и считался их постоянным клиентом. Раньше, лет этак десять-пятнадцать тому назад, на него чуть ли не каждую неделю поступали в райотдел сигналы, чаще всего от тещи, ныне уже покойной, реже от родной жены. А все потому, что он стабильно уходил в длительные загулы, и не давал своим домочадцам житья. Однажды Ивана за все его пьяные выходки, Плетнев даже пару раз отправлял на исправление в ЛТП.
      – А как она у меня, жизнь-то? Хороший вопрос. Вроде нормально. Мала-мала бродим. А что-то не так?
      – Нормально, говоришь? Хех. Никак остепенился?
      – Так уж, Василий Афанасьевич, давно. – заверил его понятой. – Я уж и забыл, как эта водка пахнет.
      – Твои слова, да Богу в уши. Я все, Ваня, хотел у тебя спросить. А как вы с тещей, с этой коммунисткой уживались-то в одной квартире? Я же помню, как она заявления пачками строчила на тебя.
      – А как, Василь Митрофанович. Тьфу ты, Господи. Василий Афанасьевич. Как я, Василий Афанасьевич, уживался с ней? Да, собственно, никак. Как? Хм. Да ну, ее к черту. Еще ее на ночь глядя вспоминать.
      – Что так? Попила она кровушки у тебя?
      – Ой, попила. Знали бы вы сколько. И ведь не подавилась. Ох и неважная же она бабенка была. Ни дна ей, ни покрышки. Хуже ее нет. Она сама толком не жила, и нам с Анфиской не давала. Помню, когда я обозвал Горбачева иудой, она тут же окрестила меня предателем…
      – Сама она предатель. Хм. Тоже мне, оценщица нашлась. – живо вставил свое веское слово Федор. – Контуженная она у тебя, Егорыч, была. Причем капитально.
      – Вот-вот. – резко приободрился Ракитин, когда увидел поддержку товарища. – Какой я ей предатель? За что она меня так назвала? За то, что я не разделял его политических взглядов? Но это еще пол беды. Так сказать, цветочки. Во второй раз, когда я во время августовского путча в девяноста первом сорвал по пьяни с крыльца нашего райисполкома красный флаг, и нагадил им в клумбу, она обещала на меня донос, как Павлик Морозов в КГБ накатать. Тоже мне, нашла японского шпиона. Хм.
      – Так это ты его снял? – от таких неожиданных откровений у капитана затряслась нижняя губа.
      – Я, Василий Афанасьевич. Каюсь. Был такой грех.
      – Так вот, оказывается, кто у нас антисоветчик. Ты?
      – Я. Кхе-кхе-кхе. – тихонько покашлял в кулак Ракитин и снова покраснел. – Не ожидали от меня?
      Участковый беззлобно погрозил пальцем.
      – А я ведь, тогда из-за твоей той пьяной выходки выговор от подполковника Симонова схлопотал за упущения в работе. Без квартальных премий ты меня оставил, Ваня. Ай, как нехорошо.
      – Извините меня. – виновато вздохнул Иван.
      – Да ладно. Чего уж теперь. Забудь.
      – Но если откровенно, уж и не сильно-то я тещу и донимал. Есть на моей памяти примеры и покруче.
      – Ишь ты, какой крутой нашелся. – вновь без единой капли злобы по-отечески пропыхтел на Егорыча участковый инспектор. – Прямо, как бычий хвост.
      – А чего, Василий Афанасьевич, не так, что ли? Есть такие зятевья. Мама дорогая. Я по сравнению с ними еще малец. Надо было вон, как этот, слесарем у нас работает на фабрике, Генка Бондарь. Тот, бульбаш, со своими бабами не церемонился. Че дома не по его выходило, он хоть жену, хоть тещу, хоть свояченицу валенком пластал.
      – Валенком? – не понял капитан. – Каким валенком?
      – Обыкновенным, войлочным. Так самое смешное, он в этот валенок кирпич засовывал для пущего эффекта. Представляете? Находчивый, зараза, был. Боль, главное штука, от его изобретения адская, зато на теле ни одного следа, ни царапин, ни ссадин, ни шиша. Вот и мне надо было по тещиным мослам сначала хорошенько валенком пройтись, а потом, в назидание всем тещам, на березовом суку ее за ноги повесить, и голодом морить.
      – Садист ты, Ваня. Кха-кха-кха. – видя, что человек за эти годы на самом деле нисколечко не изменился, участковый откашлялся, и показал ему кулак. – Как был ты идиотом, Ваньшей пустозвоном, так ты им и остался. Я то ведь думал, что ты хоть с возрастом станешь мудрей. А видать и вправду говорят, что горбатого могила исправит.
      И участковый инспектор, послонявшись без дела по квартире, еще какое-то незначительное время, наспех поправил перед зеркалом в ванной, съехавший на бок свой заляпанный, в крошках табака и пепла милицейский галстук, натянул на потные ноги темно-рыжие собачьи унты, и не попрощавшись даже с коллегами вышел в подъезд.
      – Найдут? Нет? Сам-то, чего думаешь? – когда следователь с экспертом, закончив осмотр спальни переместились в детскую, спросил на ушко у Федора Иван. – Столько бумаги и чернил перевели.
      Телятников пожал плечами и ехидно усмехнулся.
      – Ты шутишь, что ли? Кого эти филины могут, Егорыч, найти? – затихарившись между шифоньером и кроватью в спальне, не на шутку возмущался он. – Ты ждешь, что эти мазурики щас зарыскают, как бактерии под микроскопом?
      – А кто его, Федя, знает? Может и зарыскают. Вообще-то обязаны рыскать. Столько у вас утащили добра.
      – У меня щас душа за другое болит?
      Ракитин вопросительно взглянул на Федора.
      – Обидно, Егорыч. Знал бы кто щас, какой у меня внутри горит пожар. А насчет найдут, или не найдут, это мы еще поглядим. Найдут, хорошо. Приструнят эту сявку. Не найдут, значит, так тому и быть. Я все равно, при любом раскладе перед ними, перед этими кренделями унижаться не стану. Шиш им. – и Федор обеспокоенный тем, что его сейчас могут услышать, стал говорить тише. – Об нас итак все ноги вытирают без конца. Одни только кнуты без пряников. На работе начальство дрессирует, как маленьких деток, дома бабы с ребятишками шпыняют, в магазине продавцы хамят. Все будто осатанели, прямо людоедами, какими-то стали. Зла не хватает, Иван.
      – Так и есть. А ты как хотел-то? Жить, как в раю?
      – Мне твой рай не нужен. Я хотел, чтобы все было по совести, а не вот так, как щас. Сколько можно терпеть нам? Мы прямо, как монашки, все чего-то приспосабливаемся, терпим. А жизнь-то идет, я бы даже сказал, летит. А нас все кому не лень используют, как туалетную бумагу. Сколько можно это терпеть? Вроде живем честно, по закону, а всего боимся, как будто мы сами жулье.
      – Как ты щас сказал? Туалетную бумагу? – резко повеселел Ракитин.
      – А че, не так что ли? Конечно бумагу. Оторвут кусок от рулона, подотрут свою жирную задницу, и смоют в унитаз. Обидно, Егорыч. Очень обидно. Как потом будем на том свете в глаза своим предкам смотреть? Че я матери с отцом скажу? Что они меня родили, вырастили, какое-никакое барахло оставили в наследство, а я профукал все?
      – Так оно конечно...
      – Ну, ведь я же прав. Вот поэтому я и говорю, шиш им всем этим нахлебникам. На постном масле! Не дождутся. Я ни перед кем, ни перед какой падалью унижаться не стану, и совесть моя останется чиста. У нас власть одно понять не может. Надо беречь простых людей. Именно простых. На нас же, Ваня, на тебе и на мне, на обычных работягах все держится. А не на Шульманах, и ему подобных торгашах. Если все у нас ломбарды понаоткрывают, то кто тогда будет металл плавить и землю пахать?
      И Федор от безнадеги потряс на головой кулаком.
      – Пинкертоны хреновы. Хм. – разрумянился от волнения он, прекрасно осознавая, что никто палец о палец не ударит, чтобы найти воров. – Они бы свою штанину, хоть одной ногой нашли. Не тот нынче пошел милиционер, Иван. Не тот. Раньше они хоть и пили, но зато работали. Щас и не работают, и не пьют. У меня ведь покойный дядька тоже одно время у нас в деревне участковым служил. Пьяный был, почти что каждый божий день. Не высыхал. Я раньше к ним в гости, бывало, как не приеду, его постоянно доставляли с работы чуть живым. А сколько раз он свой служебный мотоцикл терял? Но зато работал, всю шваль вот так вот в кулаке держал. У него там в деревне приятель был один, как щас помню, Герман Савельич Хребтов. Тот у нас председателем рабочего кооператива был большие года. Важная птица по тем местам.
      – Председатель-то? Представляю. Когда в стране кругом был дефицит, что это был за орел.
      – Сколько они с моим родственничком выхлестали на халяву всякой бяки, мама дорогая. Наверное до сих пор этот несчастный рабкооп в долгах.
      – Да и хрен с ними. Че их жалеть. Нашел тоже жертву. Поди не обеднели.
Тут в спальню к мужикам зачем-то приперлась хозяйка и задала Ракитину тот же самый, на счет успеха в поимке грабителей вопрос.
      – Кого эти крепдешины найдут? Хм. – опередил Егорыча Телятников. – Они сами похоже в трех соснах заблудились. Один умник говорит одно, второй другое. Лебедь, рак и щука. Пыль в глаза нам, лопухам, пускают для виду, а мы уши развесили, дурачье.
      – Ты вот все возмущаешься, Фомич. – попытался укоротить его гонор сосед. – А ты вот поставь себя на их место. Ты бы сам-то нашел?
      – А почему это я должен вставать на их место? – возразил ему Федор. – Меня этому не обучали. Каждый должен заниматься своим делом. Они погоны нацепили, а не я. Или ты, Ваня, забыл, что я по профессии сварщик?
      – Ну, а раз не обучали, тогда не трынди зря языком, ботало. – согласилась с Иваном хозяйская жена.
      – Че вы поперли на меня? – живо обиделся Федор.
      – А ничего. – сурово смотрела на мужа его вторая половина. – Как ты их найдешь-то, сыщик? Там, поди, тоже были не дураки. Бандиты-то. Поди заранее готовились? Думаешь она одна была?
      – Конечно не одна. – не меньше хозяйки возмущался на Федора Иван. – Кто на такое серьезное ответственное дело поодиночке ходит? Конечно не одна. Ты посмотри, как она грамотно девчушку обработала. Та даже чухнуть не успела. Ррраз, и все.
      – Сволочь проклятая. – аж побагровел от злости Федор. – Мало ей на улице-то было золотишка, так она еще домой отважилась зайти. Смелая, однако, мадам. Это какие надо иметь стальные нервы?
      – Вот когда поймают ее, вот тогда и спросишь, какие нервы, или может быть яйца у нее? – только резюмировал Ракитин, как из детской послышался бравый голос следователя, пригласившего понятых и хозяев сейчас же пройти к нему в комнату и расписаться в протоколе.
      Пока майор в двух словах объяснял присутствующим их права и обязанности, и где, и за что они должны поставить свою подпись, Федор все продолжал бухтеть.
      – Сволочь проклятая. Натворила делов. Только попадись мне. Раскатаю падаль по асфальту, как тесто на пельмени. А лучше привяжу к ее кривым ногам чугунную болванку, и утоплю это Юродиво семя к чертям.
      Когда первоначальные следственные действия спустя примерно два часа, наконец, подошли к концу, майор аккуратно, как истинный служака разложил в дипломате по кармашкам документы, и попросил, кого-нибудь одного из родителей, вместе с дочерью проехать с ним для дачи показаний в отделение. Ехать решила Александра.
      – Никак закончили? Кхе-кхе. Ну, что, Семен Багратионыч, скажете хорошего? – набравшись смелости, решил поинтересоваться напоследок у следователя Федор, когда все уже, кроме Егорыча дружной гурьбой высыпали в подъезд. – Шансы-то хоть есть? Хоть маломальские? Отправите эту гниду на север, клюкву задницей давить?
      Реакция майора на этот счет была на удивление абсолютно спокойна.
      – Шанс, товарищ Телятников, есть всегда. – отработанной годами фразой, с явным равнодушием ответил майор и сделал кислым лицо. – Поищем, понаблюдаем. А там, как повезет. Может и найдем. А может и …
      – Может, и нет? – не дал Федор досказать офицеру предложение до конца. – Может, и не найдете? Верно?
      – Ишь ты, какой резвый нашелся. – начал сердиться на его бескультурье следователь. – Я же вам, только что сказал, позанимаемся, понаблюдаем. Чего ты тут сразу устраиваешь концерт?
      – А при чем здесь концерт? – стал аж заикаться Федор, что майор вдруг с какого-то перепугу перешел на ты.
      – А при том. Че ты комедию ломаешь? Самый умный?
      – Кто ломает-то? Хм. Я ведь просто спросил.
      – А ты оказывается тоже с характером у нас, Телятников? Хм. Просто спросил. Хм.
      – Извините меня. Я не понял. – Федор от такого дерзкого ора немножко струхнул. – Повторите пожалуйста.
      – Чего тебе повторить, умник? – не выдержав столь наглого обращения со стороны обычного сварщика к суровому представителю закона, как следует, рявкнул на него майор. – И перестань так со мной разговаривать.
      Телятников тут же притих.
      – Грамотей нашелся. Как будто это мы виноваты, будто бы милиция, ограбила вас. Что вы, ей Богу, за люди? Как эти. Сначала сами дел наворотят, а потом ищут крайних. Интересные. Хм.
      – Да уж не интересней вас. Хм. Конечно. – еле слышно промямлил Федор и вновь замолчал.
      – Что конечно? Что конечно-то? А? Что, я спрашиваю, конечно? Чем вы, мужчина, недовольны опять?
      – Вам-то легко так рассуждать. – понимая, что играть в молчанку бессмысленно, все же попытался найти в свое оправдание Федор слова. – Как там, в поговорке: сытый голодного не разумеет?
      – В какой еще поговорке?
      – А мне знаете, как обидно? Если бы вы, только знали. Просто мы и так сроду толком не жравши, что называется, на голодном пайке эту жизнь коротаем, а тут еще, такой форс-мажор. Щас, видать, и вовсе придется святым духом питаться. А так не хочется. Ээх.
      – Ну, уж. Ха-ха-ха! – громко захохотал майор. – Прямо, так и не жравши? Телятников, ну, не смеши ты меня.
      – А что, по нам не видно, что ли, что мы нищие, как церковные мыши? Замучились щи лаптем хлебать. Или вы думаете, как нажито, так и прожито? Дескать, заелись? Нет, Семен Багратионович. То, что у нас сегодня скоммуниздили, все это мы честно заработали, вот этими вот мозолистыми руками, и вот этим вот самым горбом. Не так, что ли, Егорыч? Подтверди людям. Или вы считаете, мы тут капиталами ворочаем? Че, Иван Егорыч, молчишь-то, как воды в рот набрал? Подтверди людям, говорю.
      Иван переминался с ноги на ногу и упорно молчал.
      – Из бедных, мы превратились в нищих. – без умолку жаловался Федор. – Теперь, хоть напяливай на худое тело вместо фуфайки балахон, и с сумой по людям топай.
      – Ты давай тут, Телятников, краски-то не сгущай. Хм. Нищие. Тоже мне. – сразу же пришли майору на ум украденные сегодня ювелирные украшения и приличная денежная сумма. – Ничего себе нищие. Да вы, однако, батенька, шутник. Хм. Все бы, такими нищими были у нас.
      – Это вы про золото, что ли? – как побитая дворняга посматривал Федор на Ракитина.
      – Почему сразу про золото? Не только про золото. Золото золотом. А как же денежные знаки? Денег-то сколько у вас с женой унесли? Если не секрет, откуда вы их столько накопили? Или скажешь, наследство получил?
      – Ах, вон вы о чем. – Федор не знал, что сказать.
      – Вот именно. А то ты тут прибедняешься. Еще скажи, что ты последний хрен без соли доедаешь. Нищим, видите ли он прикинулся, замучился щи лаптем хлебать.
Федору, за его такое безобразное поведение перед ответственным должностным лицом, вдруг стало стыдно.
      – А как же сварочные работы в гаражах? – насквозь прожигал следователь своим каленым взглядом несчастного мужика. – Ты же не за бесплатно людям варишь?
Телятников и вправду в свободное время, в основном это было по выходным, или когда он уходил в отпуск, уже большие года занимался у себя в гараже сварочными работами, и таким способом зарабатывал нехилые деньги.
      – Или ты нам тут хочешь сказать, что ты благотворительностью занимаешься? Открыл бюро добрых услуг?
      – Как это? В смысле бюро добрых услуг? – потекли по вискам и щекам Федора тоненькими струйками потные ручейки. – А кто мне это дело запретит? Я же халтурю в неурочное время. Государству-то, это мое факультативное занятие, каким местом вредит? И потом, не такая уж и большая там прибыль, товарищ майор.
      – Послушай, коммерсант.
      – Я ведь правду говорю.
      – Я тоже с тобой не шучу. А ты, что-нибудь про налоги слышал? Нет? Если хочешь, я тебе могу после работы про это дело лекцию устроить. Есть желание-то? А? Прибыль, видите ли, у него не большая. Хм. Счетовод.
      Мигом сообразив, во что сейчас может обернуться для Федора его внеурочная, а главное стабильная, приносящая по самым нехитрым расчетам, нехилые барыши подработка, он резко пошел на попятную.
      – Семен Багратионыч. Вы уж, это самое, извините меня. – глядя на следователя уже совершенно другими, невинными глазами, запел Федор соловьем.
      – А чего сразу извините-то? Хех. Быстро, однако, ты переобулся. – ехидно лыбился майор. – Чего ты сразу заднюю скорость-то включил, Телятников?
      – А как?
      – Молча, как. Хм. Тоже мне. Ишь, какой смельчак.
      – Как же вы все заблуждаетесь. Э-хе-хе. – как умирающий лебедь показательно завздыхал Федор. – Мы ведь и правда не богато живем. Мелкие сошки. Были бы и вправду у нас лишние деньги. Я вон свой драндулет, которому в обед исполниться сто лет, уже третий год пытаюсь починить. А вы мне тут про богатства, про какие-то там халтуры толкуете. Откуда, Семен Багратионыч?
      Следователь смотрел на мужиков и ухмылялся.
      – Если бы все так и было, как вы щас сказали. А то... Мы же это золото не покупали. Честное слово не покупали. Не покупали мы его.
      – Как это не покупали? А где же вы его взяли тогда?
      – К примеру, цепочку с колечками ей теща с тестем, когда она еще в люльке на пеленки гадила, на крестины подарили, сережки с камушками, это моей Саньке мать моя на свадьбу отдала. Ей то они, старухе, щас для чего? Перед кем ей щас бодриться? Пожалуй, из всего похищенного, только лишь браслет мы сами у цыган на барахолке покупали, да обручальные кольца. И, наверно, и все. Ах, да! Еще печатку с вензелями, эту я, когда мы в Батуми отдыхали, на пляже случайно нашел.
      – Нашел, говоришь? На пляже в Батуми? Ну-ну.
      – Ей Богу, не вру. Честно. Мне зачем вам врать?
      – Счастливый ты человек, Телятников. Прямо везунчик. Я вот, например, сколько живу на этом белом свете, никогда ничего не находил. – на полном серьезе говорил с ним майор.
      – Значит найдете.
      – Ага.
      – Найдете-найдете. Какие ваши годы. – обнадежил его Федор, и тут же зачем-то отвел в сторону глаза.
      – С вами, с такими шустрыми найдешь. Ладно. Проехали. Тут можно до утра говорить, только толку-то? В общем так, Федор Батькович, как у нас появиться, какая информация, мы вам сразу сообщим. – следователь оделся, и взяв в большой комнате с дивана дипломат, быстрым шагом вышел из квартиры. Все остальные, кто должен был ехать в отделение были уже давно на машине.

      2

      Когда в прихожей захлопнулась дверь, и в квартире, наконец, стало тихо, Федор вместе с Егорычем сразу же прямиком протопали на кухню, и хозяин достал из-под раковины, спрятанную им еще в прошлую субботу за стояком от жены заначку - почти полную пластиковую полуторалитровую бутылку самогона, и выставил ее на стол.
      – Ты слыхал, Егорыч? Нет, ты слыхал? – сразу же распушил Федор свой павлиний хвост.
      – Смотря что. – жадно посматривал то на самогон, то на заведенного товарища Ракитин.
      – Мы еще и интересные.
      – Ну, а как?
      – Сами преступность наплодили, как блох, а мы еще и виноваты. Хорошо они устроились, Егорыч? Может, говорит, найдем, а может и нет.
      – Сказал, как есть.
      – Деятели, тоже мне. Нет, ты понял? Мы еще и интересные. Зла не хватает на них. Раскрыл, понимаешь, преступление, не раскрыл, им не важно. Подумаешь событие. Зарплату-то все равно им выплатят потом, всю до копейки. Это, не как у меня на заводе. Там я, если где опростоволосюсь, хрен я после квартальную премию получу.
      Ракитин согласно кивнул головой и потер ладони.
      – Или они думают, что они самые умные? Так надо еще поглядеть, кто из нас умней. – становился Федор все смелей. – Или они считают, дескать, не подмажешь, не поедешь? Так мне им пока нечего дать. Денюжки-то, тю-тю, украли. Или они думают, что у меня их воз?
      Егорыч по-прежнему был молчалив, его в данный момент интересовало только две вещи, это бутылка, и что он скажет дома жене, когда она увидит его пьяным.
      – Ну, и важные дяди. Хе-хе-хе. Ты видал? Нет, ты видал? Тоже мне, мыльные пузыри. – все стоял перед глазами Федора суровый майор. – Забурели на своих сытых должностях. Уже и покритиковать никого нельзя. Тоже мне, священные коровы. А ничего, что они на наши с тобой налоги живут? Вон че, щеки-то отъели. А этот твой лепший друг участковый, тот и вовсе наверно скоро треснет, как арбуз. Пузо-то, какое накусал на службе.
      – Таких друзей, только за одно место и в музей.
      – Ладно, не о чем тут нам с тобой, Егорыч, толковать. Давай-ка, Ваня, лучше по-христианскому обычаю помянем золото мое. А то я смотрю ты затосковал.
      Ракитин же опасаясь уйти такими темпами среди недели в запой, жадно смотрел на самогон и менжевался.
      – Чего ты мнешься-то, как барышня? Я не понял юмора. Ты накатишь со мной? Или так и будем, как на безалкогольной свадьбе сидеть? – видя в глазах соседа замешательство, Федор решил взять инициативу на себя.
      – Да даже и не знаю, что тебе, Федечка, сказать?
      – Вот те раз. Приплыли. Ты, Ваня, часом не захворал?
      – Ох. Федя-Федя. Видно от тебя так просто не отделаться.  Ладно. Как там говориться: семи смертям не бывать, а одной не миновать. Наливай. – поломавшись еще немного для вида, все же согласился Иван. – Чего же с хорошим человеком не накатить? Тем более сейчас, в такую трудную для него минуту. Хрен с тобой. Наливай-наливай. Все равно уже вечер, скоро на боковую идти. Конечно накачу. Не волнуйся, Федя, я тебя не брошу.
      – Ну, спасибо. – поклонился хозяин. – Уважил, так уважил. А то правда шибко не охота оставаться одному.
      – Было бы, за что спасибо. Ты же наш, от пяток до макушки. – залебезил перед Телятниковым мигом приободрившийся от наклевывавшейся выпивки Иван Егорыч. – Ты мой друг. Это вообще, честно говоря, большущая редкость, когда сосед оказывается нормальным, полноценным мужиком. И слава Богу. А то обычно попадется подкаблучник, или ущербный какой, или еще того хуже, какая-нибудь замаскированная под порядочного человека сволочь, и выясняй потом с ним отношения, трать на него свои нервы, время, грызись с таким всю жизнь. Накачу, мой хороший, с удовольствием, конечно накачу.
      На уставшем от всей этой катавасии, и до того поникшем лице Телятникова вдруг засияла улыбка.
      – Только, Федя, ты как хочешь, но я много не буду пить. На один глазок. – видя резкую смену настроения Федора, круто пошел на попятную Иван.
      – Чего так?
      – Ага. Ты уж извини меня, Фомич. А то меня моя бензопила с дерьмом сожрет. Знаешь же ее характер? Скажет, тебя милиция пригласила, как путевого, понятым, а я нализался, как последняя чушка. Хех. Много, Федя, не буду пить. От греха подальше. Ну, его к чертям.
      – Ну, как хочешь. Хозяин барин. Хотя, я тебе много и не предлагаю, вот еще. – серьезно взглянул на товарища собственник жилья. – Раз просишь на один глазок, вот я тебе на один глазок и накапаю. Кстати, если ты не знаешь, то даже сами доктора рекомендуют выпивать в течение дня двухсотграммовый стакан вина, или хотя бы стопку водки. Полезно для сосудов говорят.
      – Так для нас, Федя, рюмка водки, или, как ты говоришь, стакан винца, да даже пусть это будет простая кружка пива, это как для акулы капля крови. Попадет в рот всего одна маковая росинка, и все, и понеслась. Потом хрен кто накинет петлю на шею. Даже медицинскому вытрезвителю с его цепными псами, это не под силу. Никаким протоколом, никакими штрафами, если нам вожжа под хвост попала, нас не обуздать. Разве, только капельница останавливает все гастроли, да и то ненадолго. Месяц в лучшем случае, а то и того меньше. Э-хе-хе. Ладно, мне все равно за руль сегодня не садится. Наливай.

      3

      На доходе девяти часов вечера Ракитин решил размять немножко ноги, он подошел к окошку и подозрительно посмотрел во двор.
      – Вот и вечер. Еще один день коту под хвост. – с трудом пытался он распознать в черных людских силуэтах, топтавшихся возле круглосуточного киоска напротив дома, где из-под полы продавали спирт, хоть одно знакомое лицо. – А этим хоть бы хны. Никакой холод их не берет.
      – А тебя-то самого, когда ты пьянствовал неделями, холод брал? – засмеялся Федор.
      Иван сощурил глаза и тоже заулыбался.
      – Хватит зря болтать. – вспоминая свою разудалую молодость, проворчал он. – Время-деньги. Скоро уже спать, а мы тут кого-то обсуждаем. Наливай свой самогон. Только, как договорились, ты себе побольше, а мне чуть-чуть. Тебе это дело для успокоения нервов важней. На меня не гляди, я не обижусь. Сколь нальешь, столь нальешь. Я же так набился, тебя поддержать.
      – Видишь, Егорыч, как мне перышки сегодня пощипали? – достав из холодильника на закуску давно открытую банку с заветренными остатками зеленого горошка, и какую-то не первой свежести, пахнущую чесноком и специями самодельную буженину, Федор сел на табуретку и стал разливать по стаканам самогон.
      – Вижу, мой хороший. Как же не вижу? О-хо-хо.
      – Вот уж объегорили, так объегорили нас. Нарочно не придумаешь. Натыкали носом в коровьи лепешки, как слепых котят. Как щас с этим горем жить-то? Как жить-то? А? Прямо ума не приложу. Мне даже противно здесь щас находится. Дожили. Только представлю, как тут в моей квартире орудовал посторонний человек, бежать охота сломя голову.
      Ракитин на это лишь развел руками.
      – Э-хе-хе. – Иван, так никого и не узнав около киоска, вернулся к столу. – А как тут будет не противно? Но надо все равно, как-то дальше жить. Раскисать-то, поди, до такой степени не стоит.
      – Ты так легко рассуждаешь.
      – Легко, не легко, не в петлю же, в конце концов, из-за этих мразей лезть. Они на свой хребет еще наскребут.
      Федор налил себе половину стакана, Ивану же, как тот и просил, наплескал всего на пару скромных глотков.
      – Так оно, конечно. Зачем же сразу в петлю? Это последнее дело. Оно того не стоит. Нет, Егорыч, боже упаси, никто вешаться и не собирается. Толку-то от того, если я щас повешусь? Или ты думаешь, что кто-то будет горевать? Не в этом дело.
      – А в чем же тогда?
      – В чем? Да опостылело все, Ванюша. – взяв твердо в руку граненый стакан, Телятников поднял на соседа свои опечаленные глаза. – Жил, не тужил, а тут видишь? Зверски устал. Конца и края этим чертовым проблемам нет. Все сыплется и сыплется на голову. Надоело все, опостылело. Сколько живу на этом белом свете, столько и борюсь.
      – Хм. – в раздумьях ухмыльнулся Ракитин. – Думаешь мне не опостылело? Ты думаешь, что ты один бедняжка такой? Нет, Федор Фомич. Не угадал ты. Ошибся. У меня тоже, чтоб ты знал, вот где все сидит. – и он резко схватил себя за горло свободной рукой.
      – Да ладно прибедняться-то. Тебя, Ваня, скажи спасибо, не окучили. – от горькой обиды, Федора резануло по сердцу острым ножом. – А у меня с сегодняшнего дня все кувырком пошло. Видишь, как эта гадина прощупала квартиру? Она с меня с живого кожу содрала.
      – Эх, Федор ты Федор.
      – Что Федор? Непорядок, Ваня, у Федора. Вот что.
      – Справишься. Со временем все наладиться. Время, оно же лучше любого анальгина. И потом, ты же не безрукий. У тебя ведь, Федя, есть проверенная, годами отработанная схема, как неплохо заработать на кусок.
      – Да брось ты, Егорыч. Велик там кусок. Ты щас рассуждаешь, как этот майор. Тот услышал, где-то краем уха.
      – А чего брось-то? Кто у нас еще, кроме тебя может могильные оградки из нержавейки варить? То та же. В этом деле у тебя конкурентов нет. Восстановишь всю свою кубышку, наверстаешь еще. Главное, было бы здоровье, силенка. А это барахло, будь оно не ладно, всю эту свою тряхомудию, как-нибудь еще наживешь.
      – Да уж. С моими глупыми бабами наживешь. Как же. Держи карман шире. Как теперь эту пигалицу на ноги-то подымать? Для нее же, для ее будущего деньги-то откладывали с матерью. Ох, и дураки. Все кроили, кроили. А так-то бы, чего их складировать по шкафам и в наволочки ныкать? Заработал, трать. Так нет же, сроду всю жизнь у нас, какие-то заначки, все чего-то планируем, чего-то коробчаем, а жить-то когда по настоящему, Егорыч, будем? Когда, я спрашиваю, в свое удовольствие-то поживем?
      – Ладно тебе. Главное все живы и здоровы. Подумаешь, ограбили. Не убили ж никого. Не переживай ты так. Ты уже не мальчик. Как-нибудь эту жизнь доцарапаешь.
      – Пока травка подрастет, коровка с голоду помрет.
      Ракитин на эту поговорку заулыбался.
      – Александра-то, хоть как? – скорее из любопытства, чем из жалости поинтересовался Иван. – Чего-то без настроения она у тебя. Сильно переживает поди? А?
      – А ты сам-то не видел, что ли? Ослеп? Ты бы сам-то, что ли не переживал? Конечно переживает. Сколько валерьянки выхлестала. Шутка рази? Пока вы к нам своей ордой не заявились, она с толчка весь вечер не слезала, только трескотня стояла в туалете. Ага. И смех, и грех. Будто комбикорма объелась, говорит, в животе, как в стиральной машине, без конца крутит-мутит. Не знаю, как она щас там в милиции-то на допросе? Уж поди не варвары там, покажут бабе туалет?
      – Как тут не закрутит? – как дрессированный пудель закивал головой Иван.
      – Да ну их, этих баб. Ничего противнее баб на свете нету. У них у всех одно на уме, забраться к нам поглубже под рубаху, а лучше в душу, и там хозяйкой шуровать. Сам ведь слышал, как она щас огрызалась на меня.
      – Каждый эту жизнь живет по своему, Фомич. – пытался донести свои мудрые суждения Егорыч. – Кто-то гладко катит, как по маслу, а кто-то скачет, как козел по буграм. Кому, что на роду написано. Тебя вот щас обворовали, для тебя это горе. Беда. Зато ты с Шуркой живешь душа в душу. А меня вот никто не обворовывал, не грабил, а с женой, сколь живу с ней с этой паучихой, сроду вечно неполадки, с утра до вечера одна грызня, одна грызня. Ладно хоть тещеньку Господь прибрал, спасибо ему, а то бы они меня вдвоем-то, в две тяги, давно в могилу палками загнали, с ихними заскоками, как пить дать.
      И Иван серьезно посмотрел Федору в его злые, мигом захмелевшие глаза.
      – Скажи честно, Фомич? Только, пожалуйста, не ври. Много добра-то унесли? – чтобы, не дай Бог, не разбудить своим, может быть глупым вопросом в человеке гнев, как можно культурней спросил Егорыч.
      Федор сделал, такое жалкое лицо, что соседу стало понятно без слов, что они вляпались на полную катушку.
      – Ничего. – по второму кругу стал уговаривать хозяина квартиры Иван. – Все равно не смертельно. Еще, Бог даст, наживешь. Ты ведь не старый дед, силенка-то еще осталась. Вон какие мускулы-то у тебя.
      – Мускулы? Что есть, то есть. Отпираться не буду. Я по молодости у себя на родине, знаешь, сколько машин дров переколол, а сколько навоза перекидал из стайки? Ты, небось, и сигарет столько не выкурил за всю жизнь.
      Ракитин, с трудом прожевав оставшимися вставными металлическими зубами разваренный кусок свиной буженины, еще раз задал Телятникову тот же вопрос.
      – Не хочешь говорить?
      – Про что я не хочу говорить? – не понял Федор.
      – Опьянел, что ли? Быстро ты, Фомич, засоловел. Я спросил, много в итоге денег-то уперли?
      Федор, не выдержав такого настырного напора друга, безразлично махнул рукой и озвучил ему эту цифру.
      – Ух ты! – едва не поперхнулся Егорыч, когда услышал кругленькую сумму похищенных денежных средств.
      – Вот тебе и ух ты. А ты думал...
      – Дааа. Солидный номинал. Солидный. Мне бы точно хватило этих грошей, чтобы все свои долги раздать.
      – А ты, Ванюша, думал, я шучу? Да плюс еще золотишко. Знал бы я, что эти мани-мани, какая-то немытая скотина стырит, я бы разве сам не пристроил их?
      – Мдааа. – раскраснелся от услышанного понятой.
      – Я не за это щас переживаю, Егорыч. Тут все более-менее понятно. Обокрали и обокрали. Дело, как говориться, сделано. Назад уже, ничего не вернешь. Хотя, где-то мы с матерью и сами виноваты, уж больно доверчивые были, уши-то распустили. Надо было с дочерью почаще беседовать, втемяшивать ей, как надо себя, в таких экстренных ситуациях вести. А мы думали, что нас это не коснется, что все беды стороной обойдут. Мы то, как с Александрой рассчитывали? Дескать, хоть кого коснется, но только не нашу семью. Сами не доглядели. Сами оказались простофилями. Нечего было варежку-то разевать.
      – Не кори так себя. Ты че опять попер-то? На все же случаи жизни не застрахуешься.
      Федор нахмурив свои пышные брови, скрежетал зубами и помалкивал.
      – Еще эту гребаную бабку Зинаиду притащили понятой. – вспомнил Фомич про ехидную старуху. – Ты видел? Нет, ты видел, как она глазами зыркала, по комнатам шныряла? Сама в очках, как курица слепая, а все равно выглядывала, че у нас, да как. Завтра весь двор будет гудеть, как улей, вся старушня будет шептаться, какие у нас с Шуркой в серванте хрустальные сервизы, и на полу постелены ковры. Им ведь, дай только повод посудачить. Любознательный народишко-то у нас. Нет, чтобы, кого-нибудь другого пригласили, а не Яковлевну, проныру. Все ведь вынюхала, каждый уголок проверила. Я ведь до этого-то думал, что она хворает, а ее оказывается никакая моль не берет. Нет, Егорыч. Деньги на Руси не прощают.
      – Эта симулянтка еще нас с тобой, Фомич, переживет.
      Федор снова загрустил.
      – Там, поди, тоже были не дураки. – пытался его всеми правдами и неправдами успокаивать Иван.
      – А кто сказал, что дураки? Щас дураков нет. Щас все кругом ученые. Щас в облезлую кошку плюнь, в профессора попадешь. Знаешь, я щас о чем подумал, Егорыч?
      – Интересно было бы узнать. И о чем же?
      – Где я так окарался? Где я провинился перед ним?
      – Да перед кем перед ним-то? – не врубился Ракитин.
      – Как это перед кем? Перед ним. – поднял кверху палец Телятников. – Перед самым главным. Перед Богом то есть. Хм. Перед кем же еще-то? Не перед тобой же. Других я никого не признаю. Где я ему дорогу перешел?
      – Ну, ты даешь, Фомич. А кто его знает, где ты ему перешел дорогу? Видать, где-то провинился. Тебе же лучше знать. Сам вспоминай.
      – Не знаю. Ей Богу, не знаю. Вроде от своей холеры не гулял, с дурными компаниями лишний раз не путался, пил тоже всегда в меру, начальству на коллег не кляузничал, опять же, никого не обманывал, чужого никогда не брал. Видишь, сколько я всего хорошего перечислил?
      – Как не вижу. Хм. Да ты, почти что святой. Хех!
      – Представляешь, я за всю свою жизнь, даже чужого ржавого гвоздя не взял. А мог бы. Веришь? На других вон посмотришь на заводе, те несут и несут. Все никак не нажрутся. Кто-то и попадается. А я, ни за что чужого не возьму. Как вот это называется? Дурак я? Или...
      – Да брось ты. Хм. А ты думаешь, что он, только за эти грехи-то судит? Их знаешь, сколько напридумывано? Ууу.
      – Ничего я не думаю. Устал я думать. Так я устал.
      – Зря. Думать надо всегда. Иначе свалят тебя.
      – Легко сказать. А мне даже на ум ничего сейчас не приходит, за что он меня раскорячил так? Мне, видишь ли, не столько деньги с золотишком жалко, хрен бы с ними с окаянными, пускай подавятся, я просто понять хочу, где я ему дорогу-то перебежал? Наказывать-то, поди, за дело надо? Меня он, за что наказал? За какую такую провинность? Вроде крестик на груди имеется, даже пару молитв простецких знаю, покойных предков на родительский день в деревне навещаю, иногда даже свечки в часовне ставлю за упокой их души. Где я ему не угодил-то?
      – Кто его знает, где? Где-то, значит, провинился. И зря ты на Бога бочку катишь, Фомич. Зря. Его, Христа-то, самого распяли на кресте, такие же уроды. И тоже, за что? Он то в чем провинился? В том, что на истинный путь, нас дураков наставлял? Нет, Фомич, тут дело не в твоих грехах. Просто идет вечная борьба добра со злом. Сложно это все объяснить. Тут в одно предложение не уложиться.
      – А вот и не надо было Богу динозавров истреблять, и заменять их нами. – обидевшись на все и всех разом, заворчал Телятников. – Зачем он динозавров уничтожил и нас создал? Для чего? Провалился у него с человечеством эксперимент. Одно барахло получилось, а не люди. Брак!
      – Ишь ты, уже замахнулся на кого. На самого Бога батон крошишь? Уже до него добрался. Ну-ну. Покритикуй-покритикуй.
      – А че мне его критиковать? Я кто такой?
      – Ты, Федор Фомич, ничего не попутал? Ты давай, охолони. Я конечно понимаю твое душевное состояние, но, поди, всех-то одинаково причесывать не надо. Добрых людей все равно на свете больше, чем гнилых.
      – Наверно, Егорыч, ты прав. Все эти грехи сочинены от безысходности. А че? Может же быть такое? Не знали власти, как людей приструнить, как их держать в уздечке, вот и придумали для нас грехи, навроде ошейника. Дескать, будете шибко бедокурить, всех вас за это покарает Бог. А кто их, эти грехи сочинил-то? Инопланетяне?
      – Кто ж его знает, кто сочинил? Кто-то, видать, сочинил. Испокон веков, так идет.
      – А я тебе, Иван, скажу. Сам народ и сочинил. Такие же, как и мы с тобой шляпы. Только у тех грамотешки побольше было, чем у нас. А так все одинаково. Ага. Опять же, может, и правильно придумали-то их. Иначе, как еще нас контролировать, как это дикое стадо баранов в загоне по-другому держать? Ты только представь, что начнется, если народ совсем потеряет страх? Анархия будет, бардак. Все станут, кто во что горазд. Итак никто, ничего не боится, всем на все с высокой колокольни плевать.
      – Это ты щас так, Федор, говоришь, когда тебя жареный петух в затылок клюнул.
      – Это почему?
      – По кочану. Я че тебя, первый день знаю? Так-то ты тоже в этой жизни, ох и почудил. Чего ты из себя невинную овечку строишь? Мне то ты, давай, не рассказывай. Я ведь, как облупленного знаю тебя.
      И мужики снова выпили.
      – А че мне тебе рассказывать, когда и вправду ополоумели все кругом. – начал оправдываться Федор. – Все же на этих проклятых деньгах помешались. Кругом деньги, деньги, деньги. Тьфу! Ничего святого для людей не осталось. Эти падлюки уже до наших ребятишек добрались, грабят их в собственном жилище средь белого дня.
      – Вот тут я с тобой соглашусь. Одно дело, это когда потрошат всяких магнатов, а другое дело нас, рыбью чешую. Нет ничего страшнее тех людей, которые, не моргнув и глазом, хоть инвалида, хоть ребенка, хоть старика с легкостью обидят. Я бы, например, так не смог.
      – Еще бы ты не согласился.
      – Эти твари помимо своих потребностей, не задумываются ни о чем. И как только не боятся, что на том свете душонка будет жарится в костре.
      – Они, Егорыч, про тот свет думают в самую последнюю очередь. – продолжал Федор свою мысль. – Нужен он им, тот свет-то? Хм. Они живут здесь и сейчас. Причем на широкую ногу. Да и есть ли он, тот свет-то?
      – А вот этого никто не знает, Федя. Ни один человек. Туда же на экскурсии не приглашают. Туда, если ты попал, то с концом.
      – Уж лучше пусть он существует. А то обидно будет, они тут, понимаешь, грабят, убивают, насильничают, а потом умерли, и все? Нет, Ваня. Это не честно. Для таких в самый раз будет сковорода. Э-хе-хе. Ответь мне, Егорыч. Скажи, как на духу. Разве эти вонючие деньги стоят того? Скажи, только честно? Неужто эта грязная, поганая бумага, или эти железяки ценнее людей?
      – Да нет, конечно. С чего ты это взял?
      – Да я бы лучше сам эти деньги в дело пустил. – по десятому кругу начал жаловаться Федор на судьбу. – Нам некуда потратить, что ли? Хм. Вариантов уйма.
      – С этим, как раз нет проблем.
      – Я, например, уже и забыл, когда обновки покупал. Все же деньги до копейки на жратву, да на коммуналку уходят. Или вон мотоцикл, хотя бы в гараже отремонтировал, он у меня уже, сколько время без дела ржавеет, весь паутиной зарос.
      – Опять ты прибедняешься?
      – А че мне прибедняться? Знал бы ты, как мне надоело в сад на рейсовом автобусе мотаться, или, как какому туристу попутки тормозить. Хорошо, что еще шурин выручает, слава Богу, иногда нас возит с Санькой на своем Москвиче. Так и то, я у него каждый раз, как милостыню прошу, клянчу, сроду унижаюсь. Щас вот скоро, надо будет опять его упрашивать, пол литра за работу ставить, чтобы он помог нам рассаду перевезти.
      И Федор снова налил себе и товарищу самогону.
      – Видишь, какой ты, Фомич, выходит, счастливый. У тебя, хоть, какая-никакая заначка хранилась, даже золотишко бряцало. А я даже себе зубы толком вставить не могу, потому что не на что. Понимаешь? У меня, у голи перекатной, кхе-кхе-кхе, как в той песне у Высоцкого про речку Вачу. Слыхал?
      И Ракитин, смешно подражая знаменитому автору песни, таким же хриплым, надрывистым голосом пропел.

      Рупь не деньги, рупь - бумажка,
      Экономить - тяжкий грех.
      Ах, душа моя - тельняшка,
      В сорок полос, семь прорех…

      – Высоцкого слушаешь? – спросил Федор.
      – Есть немножко. А что такое?
      – Да нет. Просто спросил.
      – Гениальный был мужик. Кстати с еврейскими корнями. Я, чтоб ты знал, на него крепко подсел еще в армии. Была у меня история. Со мной один приблатненный чудик служил, он до армии, в каком-то московском театре барабанщиком подрабатывал. И вот однажды, как он нам рассказывал, у них в театре был с концертом Высоцкий. Представляешь, кому-то повезло? Пока тот, значит, в гримерке к выступлению готовился, мой сослуживец решил воспользоваться моментом, и за кулисами по-быстрому покурить. Стоит, значит, прямо в проходе, колечки пускает, и тут мимо него, не раньше не позже, с гитарой сам Владимир Семеныч идет. Увидел, значит, этого куряку, и как пнет ему своей замшевой туфлей в шутку под зад. Так ты знаешь, с какой гордостью он нам рассказывал в казарме, что у него с самим Владимиром Высоцким был такой вот контакт.
      – Да уж, забавная история. – не проявив никакого интереса к рассказу, Телятников снова вернулся к своей беде. – Да и хрен с ним, что нас обворовали. Пусть подавятся. Мы хоть и затянем потуже пояса, но с голоду все равно не сдохнем. Не дождутся. Шиш им. У меня вон у Шурки племянница, живут с мужем и двумя ребятишками всю жизнь в общаге с общим туалетом в конце коридора и такой же общей кухней, и ведь не унывают люди, совсем не жужжат. И зарплата-то у них выходит на двоих, так себе, чтобы штаны не спадали. Но живут ведь как-то.
      – Конечно живут. И будут жить. Куда они денутся?
      – По соседям с протянутой рукой не ходят. Вот и мы, как-нибудь с Сашкой и Светкой проживем. Во всяком случае, на паперть не пойдет никто точно.
      – Да не дай Бог. Ты чего? Ну, его эту паперть. Тьфу-тьфу-тьфу. – трижды плюнул через левое плечо Иван.
      Федор тоже последовал его примеру.
      – Вся беда в том, Фомич, что ты никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
      – Обидно, Егорыч. Ох, как обидно-то. Господи. Кто бы только знал. – сжимал от злости Федор под столом потные натруженные кулаки. – Нашли, кого грабить, бессовестные. Сволочи проклятые. Самых последних работяг? Пусть вон лучше наших депутатов да министров всяких до нитки обдирают, да тунеядцев разных, кто нечестным путем зарабатывает, а не нас трудовой народ, голытьбу.
      Ракитин тщательно ополоснув свой стакан в раковине и помыв с мылом руки, опять молча стоял у подоконника, заставленного, кстати, как и стол в большой комнате стаканчиками с рассадой, и в открытую форточку курил.
      – До смерти обидно, Егорыч, кто-то с утра до вечера, как проклятый вкалывает, с кучей болячек норму выполняет, а кто то в шоколаде, твою мать.
      – Как не обидно? Это ты еще мягко сказал.
      – Люди, Ваня, по натуре своей жестокие, начиная с самых ранних лет. – пошел Федор от крепкого самогона в разнос. – Но все равно можно было не так. Совсем не так. Понимаешь? Ты, Егорыч, помнишь те времена, когда ты сам еще был пацаном?
      Иван на секунду задумался и пожал плечами.
      – Не помнишь, что ли? Ты чего? А я вот помню хорошо. Я же родом из Базарихи, деревенский.
      – Да знаю я все про тебя. С ума-то ты не сходи.
      – Я, к твоему сведению, до двадцати трех лет в деревне жил. Это же я потом в город-то перебрался, когда у меня Шурка учиться поступила сюда. Я, как щас помню, трусы с носками в спортивную сумку скидал, и на рейсовом автобусе помчался за ней следом. У самого тут в городе, ни кола, ни двора, ни родственников, ни знакомых.
      – Вообще?
      – Конечно. Снял я, значит, на первое время за какие-то смешные копейки прямо там недалеко от автовокзала в коммуналке комнатенку три метра на четыре, устроился там же недалеко от дома грузчиком, и как-то выдюжил ведь. Знаешь, как было непросто от деревни отвыкать? Щас вон иной раз, когда захмелею, отматываю назад годы, и такая на меня тоска наваливается, выть охота. Как же моментально эта жизнь прошла.
      – Ты про жестокость-то, чего обмолвился щас? – вернулся к началу разговора Егорыч.
      – Про жестокость-то? Ааа. Ну, так вот, значит. Я говорю, что люди по своему нутру, жестокие с младых ногтей, с пеленок. Мы, помню, там у себя на родине в деревне еще щенками были, молоко толком на губах не обсохло, бывало в болоте лягушку поймаем, и до смерти замучаем ее. Как ведь только над ними не издевались. И в костер живьем бросали, и кожу ножичком сдирали, и лапки отрывали, а самое интересное, бывало, соломинку ей в задний проход вставим, и надуваем эту жабу, как воздушный шар. Вот ведь, какая жестокая была шпана.
      – Молодо-зелено. – безобидно усмехнулся Иван.
      – Еще как молодо. Истинные сатанята были. Не дети, а живодеры прямо, хуже самых кровавых полицаев палачей. А чего же тогда говорить про взрослых, про нас?
      – А ведь у меня, Фомич, матушка тоже родом из деревни. – с какой-то гордостью за свои пролетарские корни промолвил Иван. – Так что я сам наполовину деревенский. Хе-хе-хе. Свой.
      – И хорошо. Значит ты меня, Егорыч, понимаешь, как никто другой.
Ракитин на это, ничего не сказав, пожал плечами.
      – Вот так вот, Егорыч и живем. Э-хе-хе. – совсем сделался пьяным Федор. – Или существуем. Я вот, Ваньша, сколько себя помню, судьба-сучка со мной сроду обходилась, как мачеха, а не как родная мать. Почему так? А? Ты мне ответь, Егорыч? Где справедливость, я спрашиваю?
      – А кто его знает, где? Может, где-то и есть. Хотя…
      – Ладно бы я не работал, а дома дурака валял. Так ведь я, без продыху пашу, как ломовая лошадь. – и Федор живо поднес свои зачерствелые ладони чуть ли не к лицу Ивана, и тот на них увидел старые засохшие мозолистые пузыри. – В шесть утра ушел из дома, и только в семь вечера ковыляешь назад. Руки даже ацетоном отмыть не могу. Трешь их, шерудишь, чуть ли не наждачной бумагой, бесполезно. А эти вон некоторые ухари, как бабочки порхают, никакой заботушки, ни профессии, никаких обязательств. Зато ложку мимо рта, никогда не пронесут.
      – Надо полагать. Пожрать мы все любим.
      – У них на первом месте их личное благополучие и интересы. Лишь бы своя шкура была в теплой конуре. А что там за забором делается, какая у кого нужда, это им до фонаря. Пускай, у кого-нибудь у другого голова болит. Вон у меня у двоюродного братухи в деревне сосед, так у того дармоеда в трудовой книжке всего две записи за пятьдесят три года, и в общей сложности четыре месяца трудового стажу. Соображаешь? И это за всю-то жизнь.
      – Серьезно, что ли? Че-то мало.
      – Ага. Представляешь? Всего-ничего.
      – Да уж. Не густо. Видать он у вас стахановец еще тот.
      – Да уж куда там. Четыре месяца общего стажу за всю жизнь. Кому скажи, не поверят. А мужику-то, слава Богу, уже шестой десяток идет. У него, правда, национальность, какая-то не наша, то ли мордвин, то ли мариец, то ли чуваш. Четыре месяца общего стажу за всю жизнь.
      – Где ж он за четыре месяца умудрился упахаться так?
      – Вот тебе и где. Хм. Места надо знать. – хозяин вытер полотенцем лицо, и от души шлепнул по столу ладонью.
      – Тише ты. – цыкнул на него Иван. – Стучать-то.
      – Два месяца, это он еще до армии работал в одной шарашке, они там ленточки для гардин резали из алюминия, и два месяца, это он уже был после армии, вахтером устраивался у нас на завод. И на этом все, и весь его трудовой путь на одном листке в двух строчках уместился.
      – Я ж говорю стахановец. Видать лодырь еще тот.
      – Я помню, он однажды у нас в электросетях сторожем подрабатывал неофициально. Бывало, пока он всю ночь у себя в бытовке пьяный дрыхнет, у него, кто-нибудь, да что-нибудь упрет, провода например. Так он, что делал? Он, шельмец, чтобы его за эту кражу начальство не взгрело, следы воров метелкой заметал.
      – Смотри, какой находчивый. – ухмыльнулся Иван.
      – Или вот еще, я вспомнил, как он устраивался у нас в соседних Новоселках дворником на скотный двор. Правда тоже ненадолго. Всего три смены отходил. Ха-ха-ха! Вытурили, как щенка. И правильно сделали. Ему там выдали под расписку на складе рабочий инвентарь, лопату, ледоруб, скребок, а он, аккурат на третий день все это казенное имущество прошляпил. Хотя, как прошляпил? Не прошляпил. Нет. Умышленно, сволочь, пропил.
      – Да уж. Веселый пассажир. Как только умудрился.
      – Зато у него морда всю жизнь круглая, как по циркулю, и щеки, как у элеваторного хомяка. Хотя, скорее всего, это щас он круглый, пока здоровье не подводит. А если возьмет, и скрючит, где его? Нет, Егорыч. Тут лениться не надо. Себе дороже. Пенсию надо зубами выгрызать.
      – Каждому свое, Фомич. Колхоз - дело добровольное. Я своему племяннику тоже замучился одно и тоже повторять, чтобы он работал, но только официально, со всеми вытекающими, обязательно по трудовой. Так ты думаешь, он меня послушал? Щас же. Послушают они нас.
      – Это какой племянник? – спросил Федор.
      – Да какая разница? Ты его все равно не знаешь. Он же не здесь у нас живет.
      – Тоже, что ли нигде не работает?
      – Работает. Типа. Иначе, на че ему жить? Они у себя в поселке на Оке с мужиками уголь жгут от леспромхоза.
      – Уголь жгут? Тяжелая ведь работа. И грязная очень.
      – Какая уж есть. Сроду мать на него жалуется, говорит, ходит весь в саже, как трубочист. Вся чернота в кожу въелась, никакой химией не ототрешь. Трудовой книжки, кстати, тоже нет, и зарплата копейки, ни хозяйственного мыла, ни шампуни, ни респираторы на работе не выделяют, отпуск тоже, даже недельный, не дают. Вкалывают там, как крепостные. Он у нас, племянник-то, не так давно руку на работе аж по самый локоть обжог. Так ему, не только никаких страховок не положено, ему даже мандаринку в больничную палату никто с работы не принес.
      – Да уж. Грустно. Бесчеловечно, как-то. Чего они так?
      – Вот еще, что. – резко всполошился Егорыч. – Он у нас однажды уехал к тетке на Украину, та, где-то под Конотопом на хуторе жила. Неделю там всего отработал сантехником в школе-интернате, и назад к родителям прибег. Отец ему говорит, дескать, не успели они с матерью слезу вытереть, как он уже тут, как тут, явился. Зря только денег на дорогу давали. Бесполезный человек.
      – Что тут скажешь? Тоже стахановец. Ха-ха-ха!
      – Да у него и отец, дядя Анисим, у нас его почему-то все родственники всю жизнь обзывали черемисом, тоже рыскал по белому свету, искал полегче, где прожить. Не мог он долго на одном месте высиживать. Все куда-то его нелегкая несла. Непутевый. Была у него, такая коронная штучка, когда он по молодости с девками блудил, то заставлял понравившуюся кралю, пощупать себя за ребро. Представляешь?
      – Почему именно за ребро-то? Ха-ха-ха! – звонко засмеялся Федор. – Что это за блажь-то? Ку-ку, что ли он?
      – Что поделать? Вот такая вот, Фомич, блажь.
      – Бред, какой-то. Хм. Извращение.
      И Федор наплескал, только себе в стакан самогон.
      – Вот так вот. – продолжал Иван. – Любил перед девками выпендриваться, как его в детстве кобыла лягнула аккурат в то ребро, и у него оно ступенькой срослось.
      – Не смертельно. – залпом осушил Федор стакан, и прокряхтев от удовольствия, вытер рукавом рубахи слезы.
      – Хотя он сам виноват. Нечего было с животными шутки шутить. Он, якобы, к этой лошадке на ферме сзади подкрался, пока та в тени дремала, и острой вицей ткнул ей под хвост. Ну, та ему с испуга и звезданула копытом. Мать рассказывала, он метров десять над землей парил.
      – Как только не убился, охламон.
      – Повезло. Вот и все. В рубашке родился. Я бы даже сказал в бронежилете. А то, если бы кобыла ему слегка повыше угодила, куда-нибудь в солнечное сплетение, или того хуже промеж глаз, и был бы тогда пацану точно каюк. А так, только всего одно сломанное ребро, и на всю оставшуюся жизнь разговоров.
      Федор все с какой-то необъяснимой тоской смотрел на пустую банку горошка и огрызки буженины, и икал.
      – Он, когда в армии-то служил, все мечтал, чтобы его домой комиссовали. – с возмущением продолжал Ракитин про своего непутевого племяша. – Вояка. Всю голову тогда сломал, как это можно сделать незаметно. И кто-то из солдатни его надоумил карбид во внутрь глотать, и, дескать, язва желудка будет ему обеспечена. Придурок. Рассказывал, как он этот карбид в столовой небольшими кусочками в хлебный мякиш закатывал и водой запивал.
      – Где он этот карбид брал-то? Ик. – некрасиво икнул Федор и стал громко сморкаться в полотенце.
      – А кто ж его знает. Видать, где-то брал. Он же не на необитаемом острове служил, и не на подводной лодке.
      – И что в итоге-то? Комиссовали его?
      – Шутишь, что ли? Хм. Кто ж его комиссует? Конечно же нет. До конца срока, идиот, от звонка до звонка служил. Но с желудком до сих пор мается, сестра говорит.
      – Ну, тут уж он сам виноват. Извините.
      – Да ну, его. – махнул рукой Егорыч, и подойдя к раковине, попил прямо из-под крана воды.
      – Мы с тобой, Ваня, не лучше. Ты уж сильно-то бочку на мужика не кати.
      – Они с товарищем однажды по осени на открытии охоты забаррикадировались в избушке на дальней заимке, где-то на границе с Мордовией, и цельную неделю на одной литровой банке земляничного варенья держались без еды. Кроме самогона и этого варенья в желудке больше не было ни крошки. Но как-то выдюжили.
      – Такие не тонут. – засмеялся Федор. – Мы бы с тобой уже давно коньки отбросили.
      – Бывало, напьются на охоте в дупель, и валетом на нарах, как махновцы спят. Кстати, варенье, это еще не самый худший вариант. Да этот чертов племянник вообще в еде был не прихотливый. Ничем не брезговал. Все ел сроду без разбору, и волка, и лису, и рысь. Охотник же. Ты че не знаешь наших охотников? Лису даже собаки не едят, а этот ел, уплетал за милую душу.
      И Ракитин снова вернулся к столу и сел.
      – А ведь у меня, Егорыч, тоже есть примерно такая же родня. Только они обитают тоже не здесь. – вдруг вспомнил Федор своих дальних родственников, живущих на севере аж за полярным кругом. – Есть такой у меня троюродный брат - Ленька Буланов. Он, главное штука, принципиально работать, сволочь, не идет. Мужику всего пятьдесят два года, на нем еще можно во всю мешки с цементом возить, а он, каким-то хитрым образом оформил за больной матушкой уход, и дома торчит, как королева. Ему щас вроде даже это пособие подняли. Красота. Че так не жить-то? Соседи смеются, не понятно им, кто за кем ухаживает, Ленька за матерью, или она за ним? Она, грешница, возле ворот горбыль ножовкой пилит, а этот гоблин рядом с ней, руки в брюки курит, стоит.
      – Бессовестный. Что тут скажешь. – пробубнил Егорыч, и подлил Федору на донышко самогона.
      – Твое здоровье, Егорыч. Спасибо тебе. – крякнул Федор, и снова залпом осушил стакан. – Обижает старуху без конца. Та ему замучилась чекушки занимать в сельмаге. Ага. У того к ней одни только ультиматумы. Че она у Леньки не попросит по дому подсобить, тот водку требует взамен. Говорит, извините, бартер. Например, просит она его воды в баню с речки натаскать, чтобы постираться, он с нее чекушку. Шасть. Вынь, да положь. Аферист. Он всю жизнь у них, какой-то...
      – Непутевый?
      – Ага. Господний. Бывало, он еще молодым был, попросит у матери на выпивку денег, та ни в какую не дает. Так он тогда раздевался догола, выбегал в огород, и в снег зарывался. Пугал ее так. Ну, той куда было деваться? Отстегивала ему, чтобы он хозяйство-то свое не отморозил.
      – Ха-ха-ха! – захохотал Иван, как ненормальный. – У меня у племянника парнишка от первого брака растет дурак дураком. Второгодник, весь в отца. Всех в школе замордовал, и ребятишек, и учителей. У матери, уже никаких нервов не осталось. Дома, самое смешное, весь примерный такой, стихи девчонкам сочиняет, а в школе лупит всех, кого не лень. Он одному пацаненку, так в ухо соплями харкнул, так тому даже скорую прямо в школу вызывали, все ведь испугались, что мальчишка оглох.
      – Прямо садист, какой-то. – медленно пережевывал Федор черствый, почти уже заплесневелый ржаной хлеб.
      – А что поделать? Они сами его разбаловали, дураки. Кого сейчас винить? Да у племяша и жена тоже не шибко уработалась, зараза. У нее у самой стажу, кот наплакал. Она лет пять, где-то в Приморье в детском садике нянечкой работала, горшки за малышами мыла, и потом еще лет пять лаборанткой у нас на птицефабрике была. Вот и весь стаж, и все ее, так сказать, мытарства. Зато потом пенсию будет получать, как все. Нет, Фомич. Слово справедливость, видно это не про эту страну.
      Тут Телятников сам налил себе в стакан еще грамм сто пятьдесят самогона, и молча выпил.
      – Эти ведь бандиты, тоже ведь наверно были не глупее нас. – опять он вспомнил про свою беду. – Че им богатых грабить? Те ведь могут и сдачи дать.
      Егорыч согласно кивнул головой.
      – Это и обидно, Фомич. В этом все и дело. – с горечью в голосе прохрипел он и зашмыгал носом. – У кого деньги, у того и власть. А у нас с тобой, Федор Фомич, что? Что мы, дорогой мой, с тобой на своих заводах заработали? Разве только хреновые анализы и геморрой. А ведь работаем-то мы не меньше этих гавриков. Или ты думаешь, что у меня бы умишка не хватило, чтобы как Шульману ломбард открыть?
      – Взял бы да открыл. Кто тебе не дает-то?
      – Нет, Федя. Как так открыл? Ты чего? Мне моя совесть не позволит. Я народ обирать не смогу.
      Федор уже был, что называется, пьяный в дрезину.
      – Не переживай ты так, не мучайся. – по-дружески погладил его по сутулой спине Иван. – Смех смехом, а вдруг и вправду найдут. Чудеса же случаются. Завтра, как у них ломбард откроется, они его и прошерстят.
      – Да ничего они не найдут. – забузил Федор на Раки-тина. – Кого? Да они и не будут искать. Не их же обокрали. Они, поди, и забыли, что их содержит не правительство, а простой народ. Мы им в будку косточки кидаем.
      Чтобы Федор хоть немножко пришел в чувство, Егорыч налил ему из-под крана в кружку ледяной воды.
      – Ты только, Федя, сам не вздумай их искать. – строго напутствовал он товарища. – А то я тебя знаю. Тебе, как че приспичит, тебя же не остановить.
      Телятников в один заход выпил до капельки всю воду, и ему и вправду стало значительно легче дышать.
      – У нас, Федор Фомич, за самосуд по головке не погладят. Мой тебе совет, не хулиганить. Это они жуликов не ловят, а тебя они мигом найдут.
      – Пусть сперва найдут. – с какой-то, то ли хитростью в пьяном прокуренном голосе, то ли обидой, сказал Федор, и вылил почему-то теперь уже не в стакан, а в пустую фарфоровую кружку из бутылки остатки огненной воды.
      – Таких лопухов, как мы с тобой, как собак нерезаных. Такие и попадаются на удочку. Мы же ведь не умеем, как твой знакомый, заметать следы. Я еще пацаном был, помню, однажды возвращался под хмельком от подруги домой. Иду, значит, напротив нашей заводской общаги, и тут из подъезда выскакивает Петька Сурнин. Бери, говорит, бегом булыжник, и за дом пошли. И он сам тоже камень поднял с земли. Заходим с ним за дом, и он мне показывает на два горящих окошка, там тогда Смирновы жили. Помнишь такого, Толю Смирнова, он директора завода на Жигулях возил? Ты, говорит, кидай в это окно, а я, говорит, в то. Ну, мы и кинули, и дали деру. И нас, представляешь, в этот же вечер менты и замели.
      – Зачем он тебя-то, Егорыч, в это дело втянул-то? – не понял Федор всех этих вещей.
      – Сволочь, потому что, вот зачем. У него, оказывается, Смирновский пацаненок его сыну Мишке в школе в этот день морду набил. И тот решил никому не жаловаться, не бегать по милициям, а таким способом им отомстить. Когда милиция на вызов-то приехала, те сразу на него и показали. Ну, а когда его тепленьким с кроватки взяли, он меня тут же и вломил. Гад. Ему нет, чтобы хотя бы на следующий день им козью рожу сделать, а ему, видите ли, приспичило, и он напролом попер. И я за ним с этим булыжником, как теленочек поплелся.
      – А ты-то тут причем? Зачем вообще пошел с ним?
      – Я же говорю тебе, пьяный был. Вот, как ты, примерно, щас. Ты сам-то щас много, чего понимаешь? Еле сидишь. – повысил на Федора голос Егорыч. – И потом, раз меня человек просит, как ему откажешь? А вдруг потом мне помощь понадобиться? Здесь ведь, дашь на дашь.
      И тут вдруг Телятникова неожиданно резко мотнуло в сторону, и он, не удержавшись на табуретке, рухнул всем своим обмякшим телом на пол.
      – Ну, вот. Началось. Понесло кобылу в щавель. Федька, ты чего? – живо соскочил с места Иван и стал помогать Федору подняться. – Эээ, как тебя накрыло с самогона. Как мешок ведь рухнул. Может уже пора баиньки? А?
      – Никаких баиньки. – буровил он неразборчиво заплетающимся языком. – Пока не отомщу, не успокоюсь.
      Обессиленный за этот тяжелый и нескончаемый день Ракитин, подперев рукой подбородок, смотрел полусонными глазами на буянившего Федора и думал про себя.
      – Какой же ты, Фомич, неловкий. Что за человек?
      – Я им устрою фейерверк. - трепыхался за столом Фомич. – Ох, я им и устрою. Камня на камне не оставлю от этого ломбарда. Клянусь! Они у меня курскими соловьями запоют. Ты знаешь, Ваньша, что твой лепший кореш участковый недавно этому майоришке, этому вшивому Наполеону Банапартычу на ухо-то шептал? Я ведь подслушал ихний разговор-то. Навел, гад, на соблазн.
      – Удивил. Я тоже слышал. – более чем спокойно отреагировал Егорыч. – И что дальше?
      – Как это, что? Ты че это буровишь? Это значит, что наше золотишко, скорее всего сейчас лежит там у них.
      – Ну, и пусть лежит. Хм. Чего щас гадать? Лежит, или нет. Завтра посмотрим, там твое золото, или нет. Тебе же сегодня русским языком сказали, что завтра утром проверят твой ломбард. – возмущался Иван, при этом старался не наговорить товарищу, каких-нибудь гадостей.
      – А мне, может быть, уже это золото и не надо. Мне щас, Ванька, возмездие дороже любого золота и денег. Мести я хочу, возмездия. Понял меня? Я вот щас сожгу этот ломбардик вместе с Шульманом к едреней фени, и вот тогда мы может, будем квиты. Вот тогда поглядим.
      – Да погоди ты со своим поджогом. – чуть сам не упал от таких бредовых, преступных замашек Иван. – Ошалел?
      Телятников ничего не хотел слышать, он упорно стоял на своем, и сдвинуть его с места было бесполезно.
      – И не собираюсь я годить. Кровушку я им все равно пущу. Скажи, Ваньша, когда все это закончится?
      – Что именно? Наши посиделки?
      – Да не посиделки. Мы разве с тобой плохо сидим?
      – Я тоже так думаю, что  не плохо.
      – Когда бардак закончится? Когда об нас перестанут ноги вытирать? Когда мы уже все перекуемся? Ведь мы всю жизнь под всех подстраиваемся, стараемся всем угодить. Что ни сволочь, то обязательно примется нас поучать. Сколько можно перед всеми лебезить? Когда сами-то жить будем? Видать, никогда? А? Или только в мечтах?
      – Ну, вот ты опять за старое. Чего ты на них на всех так взъелся-то, Фомич? – как только мог, успокаивал приятеля Иван. – Перестань, пожалуйста, Федя. Я тебя прошу. Давай все-таки подождем. Утро вечера мудреней.
      – Нет! Хрен вам всем. На, выкуси! Не буду я ждать утра. Даже не уговаривай. Они до утра там все подчистят. Ты думаешь, что Шульман, ничего не знает? Знает. И получше нас. Я теперь этим скупщикам, я этим пронырам спуску не дам. Они еще не знают, с кем связались. Не веришь мне?
      – А че мне не верить? Верю. Но я бы на твоем месте с выводами все же не спешил.
      – Вот и все. А раз мне веришь, зачем тогда отговариваешь? У меня вон ацетон в шифоньере на балконе, где-то целая бутылка должна быть. Знаешь, что это такое? Я вот щас возьму ее, и как этих гадов зажарю. Чтобы ворованное в следующий раз не принимали у кого попало.
      – Какой же ты все-таки, Фомич, идиот. – видя, что человек ничего не соображает, и главное, не слушает, что ему говорят трезвые люди, Егорыч махнул на него рукой и про себя матюкнулся. – Тебя ведь сто процентов найдут и покарают, дурак. – привел он крайний аргумент. – И поедешь ты тогда в казенном ватнике с номером на бирке опять дрова рубить, только теперь уже не к себе в деревню, а куда-нибудь под Воркуту. Не боишься?
      – Не боюсь! Пусть сперва поймают. – твердо и бесповоротно решил он прямо сейчас мстить своим обидчикам.
      И только Федор ломанулся на балкон за ацетоном, как в замке в прихожей захрустел ключ, и за дверью в подъезде послышалось эхо родных женских голосов.