Два деда

Дед Данила Григорьевич Зарубин работал до Революции на стройке, на него свалилось с  крыши бревно – и он остался без ноги. Компенсацию при царизме ему выдали такую (это кроме протеза), что он на неё сладил крепкую избу, завёл скотину, лошадь и стал искать  жену. Выбрал лучшую, красивую и молодую Прасковью Александровну Дубоносову, и стал свататься к ней. Она долго не соглашалась, но соседи её уговорили: крепкий мужик, работящий, он и без ноги хорош, да ещё и хозяин прекрасный, скоро будешь зажиточной. Итак, они поженились, сладилась семья, купили мебель, пошли дети. Огород приносил хорошие урожаи, и летом они иногда не справлялись сами, тогда и приглашали одного работника в помощь. Видимо, поэтому его и записали в кулаки, но по чьей-то наводке: ведь все в деревне любили его - за доброту и справедливость. Голод в Поволжье семья переносила, как и все. А потом пришли их раскулачивать. Наша мама (а это был её отец) помнит, что сначала громко постучали в окно соседи: Данила Григорич, скорей собирайся, увезём тебя, уже телегу подали, а то через два часа придут тебя забирать. Он сразу выскочил - и семья больше его не видела. Он долго-долго где-то скитался, чтобы только не трогали семью. Бабушка Паня (мы все так её звали), оставшаяся вдовой ещё при жизни супруга, отыскала его следы в больнице, где он умер. Соседи по палате сообщили ей, что его нашли уже отравившимся на улице и перенесли в эту больницу. Значит, он лишил себя жизни ради того, чтобы спасти всю семью, но это не помогло. А детей у них было уже пятеро: старший сын Николай, три дочери (Рая, Тая, Маня) и младший сын Валентин. Ещё ребёнком я коротко видела этого своего деда по матери (вернее, его палку вместо ноги, которой я безмерно удивлялась), когда мама Рая выезжала из Нарьян-Мара со мной и заехала повидаться со своими  родителями в Царицын, где они жили. Это они подарили мне яркого утёнка, который растаял на солнце, когда меня уложили спать, а его оставили «спать» на крыльце; это было первое потрясение от горя по утёнку, от которого осталось только пёстрое пятно. Они же, т.е. дед Данила и баба Паня, стали звать меня Аля вместо имени Нарина, которое им не понравилось. А я лежала и удивлялась: вот баба Паня печёт блины, а мой дедушка стоит рядом с палкой-ногой. Маме Рае пришлось тут же увезти меня по требованию врача (иначе вы лишитесь ребёнка): видимо, я не вынесла перепада – из холодной тундры в жаркий Царицын. И мы перелетели в Москву. *(Примечание. Видимо, дату раскулачивания деда Данилы я просто не запомнила, если видела деда, когда мама была уже взрослой. А её рассказ о дедушке относился к периоду, когда ей было 6-7 лет). Ещё она рассказала о девочках-двойняшках, которые умерли от голода. И только здесь я могу вспомнить рассказы мамы о её счастливом детстве до 6 лет. Когда после бегства её отца через окно ОНИ действительно через два часа пришли отбирать всё (запасы зерна из подвала и т.д.), мама запомнила только две любимые вещи – фортепьяно, купленное отцом для неё как первой дочери, и зеркало-трюмо из трёх частей. Она ведь как старшая дочь делала всё по дому, потому что мать её всё время рожала и не могла. Рая выпекала сама хлебы в печи, сама запрягала лошадь Машку, могла одна съездить в  соседнее село, и многое другое. А когда шла уже Гражданская война и по селу прокатывались зелёные, белые, красные отряды, семья пряталась в своём убежище вместе со скотиной.  Раз оттуда выскочила коза – так именно Раю послали поймать козу, она уже схватила козу и назад – тут ей пуля скользнула по спине  и навылет, - так и она узнала войну на своей шкуре. Особенно страшны были чеченские отряды: налетали неожиданно, подхватывали на штыки младенцев, если те выползали на волю из подвала. Многое было. После школы Рая поступила в Саратовский Ун-т на медицинский факультет, но после первого же семестра её вызвали в деканат, обвинили в сокрытии сведений о семье, то есть   о  раскулаченном отце, и отчислили из Ун-та с соответствующим клеймом. Работать она в дальнейшем могла только счетоводом; лишь заработав репутацию исключительно честного работника, она стала бухгалтером (в основном в геологических экспедициях). Там матушка и встретила будущего своего мужа, тоже лишенца и по той же причине (о раскулаченном его отце, точнее, о сокрытии сведений о нём).   

х   х   х

А этого второго своего деда по отцу Павла Андреевича Леонтьева я помню очень хорошо, ибо жила с ним и его женой Матрёной Степановной во время эвакуации (с конца 1942 г. до ноября 1946 г.). Его фотопортрет как георгиевского кавалера после Первой мировой войны с женой М.С. висит у меня и до сих пор радует, напоминая о детстве в Средней Азии, о Таджикистане и улице Шота Руставели в Сталинабаде (ныне Душанбе). Я будучи взрослой  вспомнила, что мой старший брат Толя в своё время говорил, что он дружит с девочками Лахути, жившими неподалёку от дома Леонтьевых. А я тогда уже знала Делира Лахути как самого умного учёного в области Информатики, а позже и его сестру Лейлу Лахути, преподавателя, и её дочь Соню Лахути, работавших в РГГУ, все они дети и далее знаменитого персидского, или таджикского, поэта Абульгасема Лахути. На мой вопрос Делир ответил, что девочка была одна – его сестра Лейла, но видимо, у них были гости.

Но вернусь к своему дедушке. Вот вижу фото дома, где он жил, а рядом на лавочке сидит жена Матрёна Степановна со своей матерью и с четырьмя сыновьями,  уже Леонтьевыми,  мал-мала меньше (Николай, Андрей, Александр и Алексей). Дом большой, видно, жили  там не бедные люди, все работали. Потому, наверное, и раскулачили. Я не спрашивала ничего у деда (была мала и глупа), как и что было. Одно сказал отец наш Николай, что им (ему и жене Рае) удалось перетащить родителей вместе с младшим Алёшей, с Севера на юг, в Таджикистан, где и образовалось семейное гнездо, в котором во время Войны собрались жёны всех четырёх сыновей Леонтьевых с детьми.
Дед Павел Андреевич стал основой новой большой семьи. Он кончил ликбез и работал бухгалтером на заводе, и каждый день ему полагалась на семью буханочка хлеба, вкусно пахнущего. Однажды он серьёзно заболел, дети сидели у него в комнате грустные. Вот раздаётся заводской гудок, но мы не рады: дед болен – и вкусного хлеба не будет. Но кто-то зовёт с улицы, выбегаем и видим за забором руку: это рабочий, возвращаясь с работы, держит буханку для нас. Так продолжалось целый месяц, пока он болел. Детей там было четверо, и им полагался хлеб, а я думала, что деда все любят – и поэтому приносят хлеб. Дед был правда хорош собой – типичный архангельский мужик, как мне казалось: с пышными волосами и с усами, переходившими в небольшую бороду, высокий и сильный; брат мой нарисовал его похожим на Леонардо да Винчи, рисунок у меня. Соседи уважали его и называли Пал Андреич. Жена звала его только Отец, а он её - Мать. Он был самым молчаливым в семье, а после работы много читал; медленно ходил по комнате и иногда произносил «Гм». Но именно ему принадлежит фраза, видимо, по Щедрину: «Ничего живём: вчера вот суп варили, а сегодня спички давали» - это из военного быта. Его большая семья и правда жила неплохо, ведь работал сам дед и ещё его невестка и наша тётя Лёля, жена сына Александра (сам он ушёл на фронт и был вскоре убит, оставив молодой вдовой жену и маленького сына). Бабушка имела корову, а молоко относила на рынок (иногда и детям доставалось парное молоко), она ещё и шила на заказ и тоже продавала. А когда к ним добавились мы с мамой и мой брат, то плюс к новым ртам добавилась и немалая зарплата мамы. А ещё до нас в семью взяли сироту Юрку (так его почему-то звали), ибо два его родителя погибли в самом начале Войны. Итак, четверо детей (Вовка-любимчик, я и Юрка-сирота постылые, и Толя независимый), возможно, и заслужили дедушкин хлеб. А ещё детям в школе выдавали в конце каждого года паёк – хлеба полбуханки и конфет-подушечек или просто сахарного песка в кульке из подобия бумаги, которую бабушка Матрёна разглаживала руками, разлиновывала и заставляла меня  и Юру переписывать то, за что получили двойки. Но чаще она нас запирала в тёмный чулан за грехи. (Больше о  жизни у деда в эвакуации см. на сайте Прожито).
Дед Павел Андреевич был раз у нас в гостях уже в Москве, они с моим отцом и братом Толей (три поколения!) сидели за столом в середине комнаты и тихо вслух читали Салтыкова-Щедрина. Причём порой так хохотали, что дом дрожал, а спавший у печи кот Гибрид без хвоста (мальчишки во дворе оторвали) с диким кряком стукался о печку; дети, уже спавшие, тоже вскакивали «как свечки».
Дедушка Павел Андреевич умер «в строю»: в воскресенье шёл с базара, неся на спине тяжёлый воз сена для скота, упал и умер – инфаркт. Рассказала это нам его безутешная вдова – наша бабушка Матрёна Степановна.
ННЛ, записала 04.2024 г.

П.с. Судьба наших дедов, согнанных с насиженных мест, искалеченная или отнятая у них жизнь – это первое страшное, что подарило нам новое начало второго тысячелетия; а оно ведь прошло по всей стране. Ещё хуже было следующему за ними поколению – запутанному и растерянному. Вроде бы обещали новую, лучшую жизнь, а вокруг всех косит какая-то чума: кто совсем исчез, кто оказался в местах не столь, а скорее, столь отдалённых, что практически связь с ними потеряна; всё это мы видим и на судьбах любимых писателей и поэтов. Но не только их, любой  - средний или бедняк, важный или самый тихий и незаметный человек – не знал, проснётся ли он завтра в своей постели или … трудно продолжать. И на нашей, вполне средней семье, это тоже проявилось, как будто гулял один штамп: все жёны мужского поколения в нашей семье оказались поражёнными в правах. Так, первая жена нашего брата Анатолия Оксана была дочерью крупного посольского чиновника, она родилась и первые семь лет прожила в Англии. А отец её, после 17-ти лет отсидки в сталинских лагерях явил нам образец истинного и верного сталиниста – это ли не болезнь? – ведь он почти потерял разум. Родные братья моего отца Андрей и Алексей были женаты на дочерях таких же очень крупных деятелей,  и обе дочери очень гордились ими, но оба их отца исчезли без следа после назначенных чудовищных сроков заточения. Сами Андрей и Алексей остались нормальными людьми. Они оба сначала были исключены из партии по причине сокрытия сведений о «раскулаченном отце», оба стали полковниками в конце Войны, им даже удалось восстановиться в партии. Андрей кончил какой-то жел/дор вуз, а Алексей – ИФЛИ. Александр был убит в начале войны. Старший их брат Николай вернулся инвалидом из этой страшной войны, он так и остался самоучкой... А вот следующее за ними поколение могло бы быть почти счастливым: мы жили после того, как многое уже улеглось, хотелось забыть ужасы Войны; стали появляться ростки новой, почти бесцензурной  литературы. Мы, хоть ночами и на папиросной бумаге или в слепых экземплярах, а узнали и Солженицына, и многих других новых писателей. Издательства даже напечатали и полузапрещённую Ахматову, и допустили Цветаеву, Пастернака в серию «Большая Библиотека  поэта», и …». На этом лучше прерваться, потому что везде придётся ставить знак  недостоверности, вопроса или какой ещё знак-недотыкомку, чаще это частицы или союзы (как будто, кажется, видимо, как бы, вероятно, лже-, псевдо- и т.п.). А последнее время уже просто не хватает кавычек, ибо всё, что казалось белым для нормальных людей – вдруг оказывается неоднозначным и даже чёрным. Лингвистам и поэтам долго ещё придётся разгребать впоследствии этот хлам эпохи, чтобы поставить всё с головы на ноги, т.е. добраться до истины. Вот так и случилось, что казалось бы первое благополучное поколение,  названное «шестидесятниками», оказалось в путах путинского словоблудия, а затем и втянутым в новую безумную войну. У них был очень жёсткий выбор: или идти «на казнь», получить свои 5-10, и вскоре и 25 лет заключения, не говоря об опасности очень плохого конца или страха подвергнуть своих детей, родных и знакомых многим бедам в жизни; или быть изгнанным из своего Отечества. Конечно, речь идёт о самой активной части населения. Что касается простых и законопослушных граждан, у них тоже выбор небольшой: зарыться в свою узкую специальность и не вникать ни в какие проблемы политической жизни страны, или, всё зная, молча страдать и избегать любого погружения хотя бы одного пальчика в информационную среду нашей так наз. политической «элиты». Это вызывает приступ такой тошноты, которая хуже страшной болезни. По сути все мы тоже стали «покалеченным поколением». Получается, несколько десятилетий подряд (с 1917 г.) оказались по-своему искалеченными. А на последних из них тяжёлым грузом лежат ещё все, особенно недавние, преступления руководства страны, причём совершённые сознательно, по их собственной инициативе. Даже знание об этом токсично. А ведь надо ещё и расплачиваться за это; впрочем, расплата уже началась и идёт. Значит, мы все «калеки века»!?      
ННЛ, добавила комментарий 11.04.2024.