Экклезиаст. Живая картина Соломон и Асмодей. 7 гра

Д:.Л:. «Медный змей» на Востоке г. Санкт-Петербурга. Зодческая с. Татьяны К. по 7°.

Возможно, это первая картина, наглядно демонстрирующая диалектику человека и древнего Духа, чьи отношения с известными библейскими персонажами повлияли на духовную историю человечества. Способ получения моей картины — смелый эксперимент, соединивший привычный подход к ритуальной эвокации, передовые технологии и максимальное творческое выражение Духа — настолько, насколько это возможно в современности.

Картина была получена в ходе оккультного эксперимента — традиционных методов эвокации совместно с использованием нейросетей. Оригинал картины был подарен масонскому Храму ОВЛР (г. Москва).

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ
Мною была проведена магическая операция — эвокация Асмодея с принесением необходимых подношений для установления контакта. Для воззвания использовались ритуальные композиции:

Corona Barathri — Porta Spiritus;
OCCVLTIZ feat. Corona Barathri — Clavis Nigrum;
Corona Barathri feat. Infernvs — Daemonolatreia;
Corona Barathri feat. Michael Ford — Ater Venenum Samuel Samaelis;
Corona Barathri — Iter Violentiae;
Corona Barathri — The Mirror of Diabolus.
В процессе ритуала я поставила намерение связаться с Демоном посредством киберченнелинга. Записала киберченнелинг. Часть знаковых предложений, ключевых слов/соответствий и предложений, не заканчивая ритуал, отправила запросом в нейросеть Midjourney, всё ещё продолжая ритуал.

Во время Ритуала нейросеть выдавала картинки, где были изображены, собственно, царь Соломон, Асмодей и девушка, внешностью напоминающую меня (см. Приложения). Учитывая, что в текстовом запросе для нейросети не присутствовали данные команды, это было расценено мной как ответный отклик от Духа в знак, что магическая операция была пройдена успешно.

В конце ритуала нейросеть выдала изображение, близкое к итоговому результату. На этом я закончила магическую операцию, поблагодарила демона за проявленное участие, посредством графического редактора улучшила изображение и исправила технические ошибки (например, очевидные анатомические неточности). Далее, благодаря ателье, изображение было нанесено на холст 120;80 акриловыми красками, покрыто дополнительной защитой и оформлено в багетную рамку.

После окончания работ мною был написано подробный комментарий-рецензия на картину.

Комментарий к картине
После получения картины и редактирования очевидных технических погрешностей, совершённых нейросетью, я приступила к комментированию получившейся Работы. Чем больше я обращала внимание на детали, тем больше убеждалась, что мои действия не являлись случайностью из сотни комбинаций, результатом правильно обозначенного запроса и шуткой искусственного интеллекта. В изображении были переданы философские намёки, яркие отсылки к тайным масонским легендам, малоизвестным мифологическим подробностям, Священным Писаниям и личному гнозису.

Картина изображает посмертный сюжет-размышление великого правителя.

Известно, что Соломон был царём-пророком и справедливым судьёй, наиболее известным своей Мудростью. Однажды он лично принёс жертву Творцу, и Он явился к правителю во сне, испрашивая, что тот желает. Соломон попросил мудрости и «сердца зрячего». Довольный, Творец лично откликнулся на молитву царя, обещая ему великую мудрость, потому что Соломон не перечислил профанные блага, такие как богатство и слава, долгая жизнь и царствие, непобедимость в бою, безусловная любовь женщин или гибель противников.

Соломону ставится в особый почёт то, что в своей просьбе он упомянул исключительно получение мудрости. Он считался её олицетворением; сотворяя правосудие, он не нуждался в допросе свидетелей, так как при определённых проверках на духовные качества людей видел душой и понимал сердцем, кто прав, а кто виноват. Свои труды он писал под руководством Творца; он понимал язык зверей и птиц, умел заклинать ангелов и джиннов — что придавало особое великолепие правлению царя.

На первый взгляд кажется, что это является пределом мудрости. Однако не спешите делать выводы.

Чуть поодаль от великого царя клубится дым, собранный в лик Асмодея — земного Султана демонов и помощника в строительстве Храма Иерусалима, чьей помощью и советом нередко заручался Соломон. Обратите внимание на внешний вид Архидемона: подслеповатый правый глаз отсылает нас на соответствие Асмодея и владыки Самаэля, «яда Божьего», который вмещает в своей персоне все остальные инфернальные лики.

Имя повелителя демонов происходит от авестийского «Аэшма-Дэва», букв. «Демон буйства», или «Демон разящего копья», что символизирует жестокость, свирепость, войну, ярость и страсть. Кроме того, евр. «Ашмедай» прямо соотносится со евр. словом «шамад», что также означает «разрушение».

Если Самаэль (иногда называемый Сатан), согласно «Сефер Бахир», является «левой стороной Бога», то его аспект — Асмодей — является управителем сфиры Гвура и клипы Голахаб, соответственно на Древах Жизни и Смерти; в соответствии этому он воплощает принципы предельной строгости Ситра Ахра и Левого Столпа Эц а-Хаим. Известно, что одно из названий Сфиры Гвура — Дин, что переводится как «Суд», а также именно из неё, по одной из версий, берет своё начало Древо Клипот. Таким образом, если мы говорим о Самаэле, то имеем в виду метафизическую «теневую» сторону Творца, а если говорим о более встречающейся фигуре «противника человека» — так или иначе имеем в виду Асмодея как часть Самаэля. Иногда Асмодей встречается под эпитетами «категор» или «Сатан Мекатрег» (Берешит Рабба 38:9; Талмуд, Брахот 1:1; Шаббат 2:6), что можно перевести с евр. как «прокурор», «Противник-обвинитель» — то есть тот, кто на Божественном Суде обвиняет в нечистоте душу человека. Так, у хасидов Асмодея можно совместить с именем Баал Давар — «тот, кто предъявляет обвинение».

Кому и чему предъявляет обвинение Асмодей, наблюдающий за шахматной партией? На этой картине инфернальный Князь представлен как созерцатель игры, которую ведёт Соломон. Не вмешиваясь в партию, он как будто говорит своим видом о событиях, описанных в известных легендах. Большой короной, украшенной драгоценностями — о власти, отобранной хитростью у Соломона в наказание за тщеславие правителя. Нищенской робой — напоминая Соломону о времени его странствий в изгнании и бедности; кроме того считается, что «сокрушённый сердцем» наиболее близок к Дьяволу, так как укоряет Творца в несправедливости мира. Слепость глаза отсылает нас к имени Самаэль, интерпретации его как «слепого Бога» — равнодушного к мирским ценностям, или же намекая на Фемиду с повязкой на глазах, т.е. фактически не видящей, не взирающей на лица и чины. Примечательно и то, что черты лиц Соломона и Асмодея во многом совпадают — это также говорит о том, что главный обвинитель и противник человека находится в нём же самом, а, соответственно, Асмодей олицетворяет Стража Порога, «теневую сторону» личности великого пророка, но также и яд божественной совести — Совести Творца.

Однако, что интересно, даже в самые горькие минуты Соломон не укорял Творца и не отрекался от Него; именно в это время были произнесены его знаменитые слова: «Прав ты, Господь, во всём, что свершил со мной, и справедлив Твой суд! Ты вознёс меня, и Ты ниспроверг, чтобы стал я беднейшим из бедняков; Ты дал мне всё и забрал у меня всё за грехи мои, да будет имя Твоё благословенно!». И хотя впоследствии пророку удалось вернуть былое величие, рассказывают, что далее царь никогда не был весел, как прежде, меньше времени проводил в забавах и пирах, а по ночам его нередко изводили кошмары.

Лунный свет, озаряющий фигуры великого правителя и князя тьмы, умиротворяет и успокаивает усталую душу, служит обозначением загробного мира и располагает к молчаливому и вечному, почти булгаковскому диалогу двух противоположностей: мудреца и правителя, нищего и богатого, инфернального и божественного внутри себя, диалога человеческой мысли и божественной тайны, что и выражается символической шахматной партией, демонстрируя таким образом, что внешнее разделение оных — не более чем иллюзия, и главный соперник человека находится, в первую очередь, в нём же самом. Лунное сияние содержит в себе элемент Тьмы, так как является отражённым, а не излучаемым светом — как и человек является отражением Творца. Но для того, чтобы понять это, необходимо научиться излучать внутренний свет — поэтому одежды Соломона украшены солярным, золотым оттенком. Такая крайность бытия, диалектика противоположностей и есть мудрость и духовная жизнь, впрочем, продолжающаяся в посмертной сцене, объятой лунным светом: «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5).

Вернёмся к шахматам; прямо на доске расположены три подсвечника с почти прогоревшими свечами, отчаянно рождающими последний огонь. Это светочи Любви, Надежды и Веры — почти погасшие, но дающие последний огонь, — что является фоном одной из последний и неоднозначных книг, написанных Соломоном ближе к концу жизни — Экклезиаст, которую, в противовес горящим светочам, пронзает мысль: «И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мной. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце моё радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (Эккл. 2:9-11).

Мысль правителя здесь совсем не догматична или статична; он мучается, не может найти покоя, желает обрести устойчивую почву, но каждый раз, не находя этого, остаётся в немом недоумении перед тщетностью мира и внутренним нежеланием эту тщетность принять: «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и [злому], чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим (Эккл. 9:2- 3)»

Так, Соломон предстаёт перед нами уже не как царь или заклинатель, а в качестве Экклезиаста перед лицом неминуемой смерти. Это не человек, полный вызова, гнева или негодования, но скорее тот, который уже не просит от Бога помощи или ответа на многочисленные вопросы. Несмотря на уважение, которое он заслужил, его уверенность в бессмысленности всех дел человека настолько сильна и рациональна, что, кажется, не оставляет места ни вере, ни надежде, ни милосердию.

Что же тогда становится вечным, постоянным и незыблемым, на что смертный человек может по-настоящему опереться в изменяющемся, непредсказуемом, хаотичном мире? «Тот, кто нашёл ответ на этот вопрос, следует истинным путём мудрости», — говорит Экклезиаст. Если в других библейских книгах — например, в «Книге Иова» — исходной всегда является позиция религиозной веры, то в Экклезиасте в качестве исходной дана позиция глубоко отчаявшегося, безразличного к вере, угнетённого суетностью и бессмыслием человеческой жизни перед лицом вечного повтора и отсутствия справедливых причинно-следственных связей. Именно здесь открывается глубина тем мыслителям, которые приходят к внутреннему Свету не от веры, а от неверия. Однако именно с этой почти атеистической «нулевой» точки начинается путь подлинных добродетелей, идущих не от рациональной мысли, но от самого естества человека.

«Мы видим, как смыслоотрицание “нет пользы”, — в связи с этим утверждает культуролог М. Эпштейн, — переходит в жизнеутверждение “нет ничего лучшего, как”. Это вовсе не противоречие, а глубочайшая правда веры как сомнения, как отрицания положительного знания. Человек не знает, для чего ему посланы его труды, но именно поэтому он знает, что ничего другого, ничего лучшего ему не дано. Этим предвосхищается знаменитое “верую, потому что абсурдно”, приписываемое Тертуллиану. Мысль Екклесиаста, как впоследствии мысль Тертуллиана, Дионисия Ареопагита и Сёрена Кьеркегора, движется <...> от абсурда и отчаяния — к надежде, от суеты и томления духа — к вере», от гибели эго — к жизни вечной.

Пусть эта картина служит напоминанием той мысли, что подлинная вера рождается в том случае, когда разбиты иллюзии; настоящая надежда — при утере идеалов и примеров для подражания; а милосердие открывается для тех, кто испытал самоосуждение. Творца для себя готов открыть тот, кто испил чашу его Яда, встретившись взглядом с владыкой Самаэлем, будучи судьёй самому себе, понимая земную жизнь — вопреки её абсолютной бессмысленности — с абсолютным упованием на предвечное духовное естество, свободное от условностей и привязанностей к результату, свободное от «зачем» и «почему»; и определив Великого Архитектора Вселенной как непреложный закон, раз за разом пытаясь отыскать его в своём сердце.

Иного человеку не дано.

Я сказала.