9. Неудобоваримый. Браво

Мария Шпинель
Автор:     Неудобоваримый




Для нас  отворили чёрную дубовую дверь, толщиной в одну доску. Три кое-как скреплённых, обгрызанных вечно голодным временем, и начинающих разбредаться на волокна, доски отделяли узкую улочку в Трастевере от крутой, редко освещаемой лестницы с почти полуметровым интервалом между ступенями из ноздреватого камня.  Хоть на четырёх карабкайся. Когда-то давно на третий этаж, неизвестно через какой проём, подняли полновесный рояль. Потом в конфигурации дома что-то изменилось, и инструмент остался на третьем этаже навсегда. И дождался нас. Не столько нас, сколько моей дочери Ани, всё ради неё. Новогодние каникулы всего лишь означают, что можно не ходить в школу, не надевать форменный фартук, не вбивать в голову многочисленную  математику и прочее запросто забываемое   занудное зубрилово. Но в игре на белых и чёрных каникул толком не бывает: так утверждают утончённые преподаватели с потрёпанными нотными папками под мышкой, и родители им через раз, но верят. Поэтому я договорился с друзьями, а они со своими друзьями, и те нашли для нас в Риме рояль, располагающий свободным временем. Вросший в мрамор и пустивший по нему жилистые корни, инструмент был отменно настроен, точно Аню и ждал. С акустикой в просторной комнате  всё было в порядке, но воздух, мягко говоря, застоялся. Решили, несмотря на январь, открыть окно.  Над позеленевшими шпингалетами пришлось попыхтеть, но дубовые рамы легко подались: в комнату ворвался свежий воздух вместе с отголосками городского шума, который не помешал игре. Фортепианные этюды   собрали десяток слушателей, остановившихся посреди автомобильно- узкой, но пешеходно-оживлённой улицы, и задравших головы к распахнутому окну. Когда Аня, после нескольких сбоев и возвратов в начало, исполнила на одном дыхании  все три заданных на каникулы  пьесы Баха,  снаружи мужской голос  крикнул «Браво».  Исполнительнице пришлось выглянуть в окно и помахать почитателям. И сыграть небольшой фрагмент из Баха на бис. Это был прорыв. До сих пор наша девочка успешно отбрыкивалась от игры перед незнакомыми людьми: «Да, музыку она обожает, и учиться жаждет, но выступать на публике никогда, ни за что, не просите, не зовите, не угрожайте, не соблазняйте».

« Ну что же – решили папа с мамой – четырнадцать лет назад в этом городе малышка сделала первые кривоногие шажки, теперь она здесь же дала первый бравый концерт. Надо чаще приезжать в вечный город, и всё в жизни будет на браво и на бис».

Порадовались, и слились с толпой туристов.
 
На следующее утро, дремотное, зябкое, тусклое, туманное, расщепляющее свет фонарей на тысячу бледных лучиков, мы отправились в Неаполь.
 
Ничего не хочу слышать о репутации легендарного города. Я влюбился в него с первого шага, с привокзальной площади, не доходя до памятников старины. С этого места многие начинают город ненавидеть. Но я был в восторге.  Велика ли беда, что карманников и барсеточников здесь больше, чем карманов у потенциальных жертв, но разве мало этих ребят в Парижском метро? Да в Париже они мрачные, бесцветные, жалкие, тусклые, недокормленные, и подобны теням. Здесь они на виду, жизни в них с избытком, их глаза блестят, пальцы щёлкают, ноги приплясывают, губы напевают жизнелюбивые мелодии. Они – первая достопримечательность города, как памятник Колумбу в Генуе. Они узнаваемы, они милы и миролюбивы, они, в конце концов, терпеливы – безропотно ждут мига, когда ты зазеваешься.  Весь их вид говорит: « Придержите карманы, гости города, да спрячьте ридикюли, и всё будет в сохранности. А потеряете бдительность, так уж не сердитесь, таковы правила игры».

Моя жена Таня, шла, из нас троих,  последней, полагая меня недостаточно бдительным, но я спиной чувствовал, как она улыбается во все стороны. Впоследствии она  признавалась, что тоже была очарована городом если не с первой, то со второй улицы, и вовсе не нашла, что  тут как-то особенно опасно: «Ну да, занимая столик в кофейне, кладёшь сумку ближе к стене. Но разве в Барселоне не так было?»

В кофейне мы окончательно избавились от утренней зябкой сонливости, и окунулись в Неаполь, его колорит и аромат, его вкус и тональность.  О достопримечательностях распространяться не буду,  зачем мне состязаться с авторами путеводителей. Кастель Нуово, Кастель Д’уово, роль Вергилия в этой грандиозности:  сайт такой, ссылка сякая, страница разэтакая, картинка с расширением не пойми каким. А лучше приехать и убедиться. Потому что главного через ссылки не передашь – тысячу слов в секунду никто, кроме неаполитанца не выпалит, никто не подкрепит свою речь таким количеством всесторонних и всеохватных жестов, словно у него шесть рук, а у неё, так, пожалуй,  восемь. Но в день нашего приезда вся эта тысячерукость и тысячеулыбчивость утысячерялась:   дело было пятого января, в канун праздника поклонения Волхвов, неаполитанцы называют его Епифания.  И не только называют – они в своём городском празднике растворяются.

Вечером мы неожиданно для себя  попали в  монастырь Кьяры Ассизской, где проходил неаполитанский праздник Епифании не напоказ. Иностранцев туда не зазывали, но тем, кто случайно набрёл, давали понять, что им рады. Несколько дворов, освещённых факелами, на стенах библейские и языческие сюжеты заодно с картинками из истории Неаполя. Всё в майолике. Герои картинок легко узнаются, они гуляют здесь же, в монастырских двориках. Они - те самые неаполитанцы, без которых средневековый праздник, как бы он ни был мил и притягателен, остался бы похожим  на многие другие стилизованные под старину междусобойчики в  уютных  городках в противоположных концах Европы. Но почему-то в Неаполе народный праздник со средневековыми танцами, ремёслами и угощением, оказался несравненно средневековее и ремесленнее, чем везде. Над котлами витал многовековой дымок,  с языка не сходил пятисотлетний вкус,  лошадь, бывавшая в крестовом походе,  хрумкала средневековую  солому, а музыканты создавали настроение при помощи возвращённых к жизни инструментов, из которых я узнал только лютню, волынку, и флаголет.

В яслях посапывал румяный новорожденный. Его мама сидела рядом на соломе, поджав ноги, и ловко крутила веретено. Неаполитанка улыбалась в камеру и без камеры,  делилась секретами мастерства, и предлагала землякам и приезжим попробовать. Когда самый юный участник праздника подал голос, мама отложила пряжу, и покормила младенца грудью, не переставая улыбаться. Пока новорожденный причмокивал, Татьяна пряла. Не впервые она это делала, но неаполитанской сноровки ей явно не хватало. Мастерица эмоционально и доброжелательно комментировала Танину работу, но освободить руку, чтобы помочь, не могла. Мы расстались с поклонами, прижиманиями ладоней к сердцу, и почти со слезами.

Забывая как нас зовут, мы ходили от кузнеца к бочару, от гончара к стеклодуву,  на свой вкус добавляли перетёртые пряные ингредиенты в бобовое тесто, сами его месили гигантской поварёшкой и неловко переворачивали на сковороде тяжеловесные лепёшки. Потом сами обжигались результатами своей стряпни, и приглашали других обжигаться, чокались со всеми подряд то  деревянными, то глиняными  кружками с домашним вином, обнимались с неаполитанцами разных поколений, и не думали о бумажниках и сумочках. С попустительства родителей, старшеклассница  тоже пригубила из глиняной кружки.

Ваш покорный слуга просидел полчаса за загадочным ножным ткацким станком. Какой-то историк назвал его главным изобретением человечества после колеса. Женщина, поразительно похожая на Анну Маньяни,  вразумляла меня тысячей слов в минуту, десять итальянских на одно английское,  поправляла мою никчёмную руку, так что наши пальцы переплетались не хуже непослушных нитей.

Когда я, до нитки вымотанный, и ничего в работе станка не понявший, встал и поклонился средневековой ткачихе, оркестрик  затих, и музыканты разбрелись по залам для подкрепления сил. В ту же минуту я услышал пианино, тот самый фрагмент из Баха, что  имел успех у прохожих в Трастевере. Наша стеснительная девочка сама нашла строгий ряд клавиш в беспорядочной атмосфере праздника! Я пошёл навстречу музыке  в соседний дворик, туда, где был вход в  музей. Между обломков средневековых монастырских атрибутов бродило несколько человек, уставших от шума, а  в глубине, в административном помещении, звучало пианино.  Кремового цвета, если это имеет  значение. Аня случайно или неслучайно забрела сюда на обратном пути из туалета. И рискнула, пока праздник не докатился до задворков музея, сыграть без нот, наизусть, те же,  начинающие надоедать, фрагменты из Баха. Что делать, таково задание. А тут музыканты ушли на перерыв, и нашу Аню стало слышно в соседнем дворике. Ничего страшного в том, что большинство гостей не обратило внимания на новое музыкальное сопровождение праздника – в такой атмосфере и живой Бах не оторвал бы людей от веселья.  Но бродившие между стендов  ценители старины, дослушали маленький концерт до конца, и аплодировали, и показывали Ане  многочисленными неаполитанскими руками, что это было Perfecto.  Администратор музея, подтянутый усатый мужчина в костюме с маленьким аккуратным галстучком в стиле свидетелей Иеговы, поцеловал Аню, и не обращая внимания на нежный возраст, подарил ей коробку сладостей вместе с бутылкой домашнего вина в соломенной оплётке. Потом мы вышли в ночной город, и довольно долго плутали от площади к собору, от собора к площади, поминутно забредая не туда, и повсеместно встречая отзывчивых нетрезвых людей, готовых помочь, проводить, поболтать на том языке, на каком получится, и пожелать гостям бесконечной Епифании.

О поездке в Помпеи упомяну лишь для порядка. Не о том разговор. Из всей обильной программы, пожалуй, не попали только в катакомбы: что-то там треснуло в графике в связи с городским праздником. Стало быть, мы сюда ещё вернёмся.
Напоследок купили в лавке неподалёку от вокзала, самый сладкий, самый жёлтый в мире, лимончелло из самых терпких, самых ароматных лимонов, выросших в Сорренто. Несколько душистых плодов хозяин магазинчика  преподнёс в подарок. От прикосновения к ним кожа становилась густо-жёлтой и душистой. С таким руками переполненные впечатлениями туристы пришли на вокзал за полчаса до отправления поезда.
 
Я улыбался обаятельным воришкам как старым друзьям. И они мне кивали, а некоторые махали руками. Взглянули на расписание – наш поезд опаздывает на пятнадцать минут. Я предложил заглянуть в кофейню на привокзальной площади, но Таня увидела пианино. Ничего удивительного – почти на любом европейском вокзале красуется  похожий инструмент. Но этот был раскрашен в леопардовые цвета. И клавиши – те, что считаются чёрными, были кофейного оттенка, а те, что по замыслу должны быть белыми,  имели цвет слоновой кости.

После того, как Аня сыграла на Римском рояле, да ещё и в монастыре без нот, нам казалось, что концерт на вокзале для неё – лишь остановка на пути к новым и новым залам.

« Поиграешь немного – спросила мама, и для уверенности протянула ей папку с нотами?»

Аня неожиданно отошла на шаг назад, Таня настолько была к этому не готова, что несколько листов из папки разлетелось по полу.

« Ты же играла в монастыре, и никого не боялась – сказала настойчивая  мама, не отводя глаз от леопардовой расцветки пианино».

« Здесь вокзал, это не совсем Неаполь – ответила дочь, и наклонилась за ближайшим листом».

« Девушка, поиграйте для меня – вынырнул из-за моей спины долговязый мужчина лет тридцати в джинсах и короткой приталенной зелёной куртке».

Его русский был безупречен, но всё же показалось, что есть за душой язык роднее русского. Он держал в руках собранные листы.

« Я окончил музыкальную школу в Кишинёве – пояснил долговязый – по классу гобоя, пятнадцать лет назад».

Аня заколебалась.

Прежде чем вручить коллеге упавшие листы, он посмотрел на первую страницу, его губы немного вытянулись, и он словно попытался заиграть на несуществующем инструменте. Но остановился, и со словами:  « Нет, это Бах, это фортепиано, это, увы, не для меня», поставил листы в подставку.

Пианистке ничего не оставалось, кроме как взять всю папку, сесть за леопардовый инструмент, и раскрыть нужную страницу. Вокруг нас неожиданно сама собой возникла та особая тишина, какую умеют создать лишь люди, собравшиеся в ограниченном пространстве, и захваченные одной идеей. Исполнительница положила руки на колени, сузила глаза в каком-то леопардовом сосредоточении на прыжке, и вдруг обернулась, и обвела вопросительным взглядом стихийно собравшуюся публику. Она опять смущалась, словно не было триумфа последних трёх дней.

И тут несколько зрителей посторонились, дав дорогу молодому человеку, не  похожему  на пассажира.  Дело даже не в его чёрном костюме, и не в белой рубашке, и не в аристократических бакенбардах, и даже не в смуглых широких кистях рук с неожиданно длинными пальцами. Дело даже не знаю в чём, но публика выдохнула, почувствовав мастера. Аня не шелохнулась, она не могла играть, но не могла и уйти. Зато инструмент раскрепостился, увидев мага. Маг подошёл к Ане, положил всеохватные ладони поверх её стеснительных рук, и они вдвоём начали играть по нотам. Хотелось бы назвать это игрой в четыре руки. Молодой человек что-то тихонько говорил Ане по-итальянски, и она, похоже, понимала. Он перевернул страницу, и они продолжили с ещё большим взаимопониманием. Но спустя  минуту, когда он вновь отпустил руку, подопечная плавно выскользнула из-под музыкальной опеки.  Поглощённый игрой мастер  занял Анино место, не заметив потери. И заиграл без нот. Музыка будоражила, и тут же успокаивала, но не давала полного умиротворения: в точке близкой к безмятежности, в мелодию возвращались беспокойные ноты, и требовали внимания, неравнодушия, переживания, приближали к  отчаянию, которое опять переходило в успокоение.
 
Один пассажир приблизился к музыканту в поисках шляпы, но маэстро тревожил  и успокаивал публику бескорыстно.

« Rak’maninnovf – сказала застывшая рядом высокая сухощавая женщина средних лет, я для себя решил, что немка».

Маэстро закончил пьесу и без перерыва начал другую. Здесь не было чередования беспокойства и успокоения, осталось одно беспокойство. Фраза казалась близкой к завершению, когда начиналась следующая, но и она бросалась на середине. Мелодия возвращалась к брошенной предыдущей, но нить опять уходила в другую сторону,  вплеталась в третью, совершенно новую петлю, которая в свою очередь, открывала возможности для новых незавершённостей. Я бы присоединился к некоторым меломанам, которые ввели в обиход понятие « сумбур вместо музыки», если бы это не был чётко выстроенный, нескончаемый, а главное – непрерывно теребящий внутренние струны, сумбур.
 
« Хиндемит – спросил я немку, но она не ответила, она себе не принадлежала: неназванный композитор вместе с неаполитанским виртуозом,  беспощадно будоражил её внутренние струны».

« Хиндемит – решил я для себя».

Властелин музыки на пару секунд поднял руки выше головы, словно прицеливаясь на клавиши, прошептал самому себе что-то вроде молитвы, и отбросил нас всех в девятнадцатый век, окунул в знакомую до покалывания в мочке уха, но смертельно неузнаваемую мелодию. Боль, причинённая предыдущей пьесой, удалялась, но не затихала совсем: старая мелодия  мягко,  но непрестанно  напоминала о том, что бывает и другая музыка.

Невысокий, несколько круглый, но не мешковатый мужчина лет сорока пяти, наклонился к десятилетней дочери, и шепнул несколько слов, кажется, по-польски. В конце отчётливо сказал: « Лист».

Кто-то ещё полушёпотом подтвердил: « Студио кваттро».

Зал оказался полон знатоков.
 
Кумир  не кланялся – он сидел опустошённый, и смотрел на леопардовую крышку. Его плечи подрагивали, а с носа упала на клавиатуру  большая капля пота. Он не пытался вытереть мокрый лоб.
 
Кто-то виновато и даже немного обречённо проговорил: « Браво». Ещё несколько секунд околдованная аудитория не решалась нарушить тишину, а потом грохнули такие аплодисменты, что под крышей  засуетились не находящие себе места, воробьи. Только сейчас я осознал, что во всё время концерта репродукторы молчали, что поезда продолжали потихоньку прибывать, но ни один не ушёл. Прибывающие и встречающие присоединялись к провожающим и отъезжающим. Центральный зал стоял  плечом к плечу.
 
Безусловного короля вокзальной музыки заставили бы играть на бис, но громкоговорители ожили, и взялись бодро объявлять отправление поездов.
Через пару минут объявили наш поезд.
 
Добродушные карманники махали Ане вслед.

Музыкант из Кишинёва догнал нас на перроне, и протянул мне всё ту же нотную тетрадь, которую мы дружно забыли на подставке. Я в этот момент крутил в руках билеты, проверял номера мест, поэтому тетрадь пришлось зажать под мышкой. Я машинально сказал: « Спасибо».

« Это вам спасибо – возразил гобоист, и неожиданно сунул мне в руку несколько мятых купюр».

В моих руках оказалось слишком много разнокалиберных бумаг, я не понимал, за что неожиданный гонорар, но не мог и протянуть  деньги обратно без риска что-нибудь уронить. Ноги медленно, по шажочку, вели меня вместе с другими пассажирами, к  вагону.

В двух шагах от входа я как-то выкрутился и протянул незаслуженные деньги обратно.

« Берите смело, это ваша доля. И не беспокойтесь, мы работаем честно, своих не щиплем- шепнул  музыкально образованный вор, изобразил губами что-то похожее на звуки гобоя, и исчез».

В следующую секунду кто-то из попутчиков наступил мне на пятку, и пришлось поспешно входить в вагон».
 
Уже в проходе вагона я порывался похлопать себя по карманам, поскольку насчёт « своих не щиплем», дело было тёмное, но удержался. Я вдруг  понял, что и беспечная женщина, вошедшая в вагон передо мной, и нетерпеливый мужчина, что подтолкнул меня сзади, и остальные пассажиры, суетливо ищущие свои места, все они были слушателями концерта и жертвами обаятельных воров.

По счастью, в нашем вагоне не было ни немки, ни папаши с девочкой. Но остальные! Как смотреть им в глаза?
 
Всю дорогу я как мельчайший из мелких  воришек, следил за каждым движением беспечных пассажиров: вдруг, кто-нибудь сейчас обнаружит пропажу?  Никто нас не заподозрит, но я знаю себя, я буду опускать глаза как невеста, багроветь как порфир, дымиться как Везувий, и внутренне заикаться. К нашему счастью, попутчики ничего в сумках не искали: одни дремали, другие болтали, третьи уткнулись в только что купленные книги о Неаполе и Помпеях.

Только в Риме я решился сосчитать жёванные купюры – пятьдесят евро. Ничего себе! Если наша доля такова, то какова же добыча?
 
Я отдал ворованные деньги скрипачу на Пьяцца ди Попполо. Он долго вырисовывал для меня щемящие, беспредельно неспешные, тянущиеся то вверх, то вниз, напоминающие нить в веретене, полные пьяных слёз, еврейские мелодии, окончания которым никто никогда не придумает. Вокруг скрипача собирался народ. Футляр  скрипки быстро заполнялся.


© Copyright: Мария Шпинель, 2022
Свидетельство о публикации №222021400070


http://proza.ru/comments.html?2022/02/14/70