Катя Каменецька. Часть первая

«Ты – русский солдат!
Твоя задача –
стереть украинскую нацию
с лица земли!»

(с) Из одного российского документа,
подлинность которого не установлена



«Война – это мир»

Дж. Оруэлл



ГЛАВА 1. ПОЛКОВНИК МИСЬКО

- Ты – русский солдат! Ты должен гордиться этим! Ты пришёл сюда, чтобы очистить землю от этой нацистской бандеровской нечисти! Кого ты жалеешь? Этих выродков? Их детей? А кто пожалеет нашу страну? Наших детей? Или ты хочешь, чтобы тут были НАТО? И бомбили нашу Россию? Ты этого хочешь? Да? Они же всегда были против России! Они всегда ненавидели нас! Только поэтому эта страна не имеет права на существование! Пройдёт пару десятков лет, и никто даже не вспомнит, что было когда-то на свете это фашистское недогосударство! Непонятное территориальное псевдогосударственное образование под названием «Украина»! На нашей русской земле! Придуманное, между прочим, для них нашим Владимиром Ильичом! Да никакой «Украины» и подавно на свете не было бы, если бы не мы, русские! И они ещё смеют нас за это ненавидеть? Обзывать нас какими-то агрессорами? «Клятыми москалями»? Воевать с нами? За что?? Придуманная нация в придуманной стране! Где они видят в нас агрессию? Где они её в нас нашли? Где? Несчастные конченые русофобы! Только за это их надо всех уничтожить!

Неожиданно полковник Владимир Степанович Мисько осёкся и замолчал. Ему не впервой приходилось срываться на эмоции, но в этот раз ему показалось, что он перегнул палку.

Нет, конечно, он никого уничтожать не собирался, что же он такое говорит. Просто опять эти нервы, нервы… Да, эти «хохлы», из-за которых им, русским, приходится воевать, умеют довести до точки кипения даже его, мирного и всегда спокойного российского военного…

Молодой солдат слушал своего командира молча, опустив вниз голову и разглядывая носки своих армейских ботинок. Он не возражал и не спорил, но не потому, что был согласен, и даже не потому, что было страшно сказать что-то поперёк – ему было просто всё равно, он ждал, когда начальник закончит свою очередную гневную тираду и отпустит его к сослуживцам.

- Ладно, можешь идти, - махнул, наконец, рукой полковник Мисько. – Что-то опять меня занесло…

Солдат тут же послушался его и, отдав честь, моментально исчез.

Полковник остался наедине со своими раздумьями.

А вот и правда, что они делают тут? Их военная операция немного затянулась… Кто мог подумать, что всё это продлится так долго? Шёл уже шестой месяц, а они не то, чтобы до Киева не дошли, они даже Донбасс освободить до сих пор не могут… И кто знает, сколько ещё всё это будет продолжаться?

Он перевёл взгляд на свой маленький мобильный телефон с крупными, наполовину стёртыми от грязных пальцев кнопками и узким серым экраном. Телефоны у них было принято иметь только такие – кнопочные, самые простые, без камер и интернета.

Взяв телефон в руки, он медленно набрал номер, по которому уже давно не звонил.

После нескольких длинных гудков в трубке прозвучал знакомый женский голос.

- Володя? Гето ти? Синочку?

- Я, мама, - ответил военный, улыбаясь родному голосу, - как ты там?

Сегодня у его мамы был праздник– ей исполнялось целых восемьдесят два года.

- В мене все добре, синочку, - сказала женщина, - в нас все добре, все хорошо! Як я тебе ждала, як я хвилювалася за тебе! Як ти там, синку?

- У меня тоже всё хорошо, – заверил её полковник. – С Днём Рожденья тебя, мама! Счастья тебе желаю, здоровья крепкого, меня чтобы дождалась и ещё столько же лет прожила!

- Дякую, синку, дякую, - немного растерянно поблагодарила его мать, - а я і забула, шо в мене сьогодні гетий день…

- Вот видишь, а я помню, - сказал полковник. – Жалко, я тебя сейчас обнять не могу… Но ничего, ещё всё будет! Ещё обязательно и увидимся, и обнимемся!

- Ох, синку, коб хутчіше гетий день настав, коли я тебе вже побачу і обийму… - вздохнула женщина. – Ти ж в’явити собі не можеш, як я переживаю за тебе кожен день…

– Не волнуйся за меня, мам! – снова постарался успокоить её полковник. – Мы скоро победим, вот увидишь, слышишь? Ты ещё мной гордиться будешь!

- Ти мні ше шисть місяців назад казав тоє ж саме, -  сказала ему мать как-то грустно. – І нащо ти собі таку роботу вибрав? Мене хоч би пошкодував!

- Пора бы уже привыкнуть за столько лет, - мягко возразил ей полковник. – Я же не виноват, что у меня вот такое призвание…

- Ох, синку, синку, - вздохнула женщина на той стороне телефонной линии. - Може, і правда буду я тобою гордитися… Може, і правда будеш ти в мене гєроєм. Тилько мні головне, коб ти живий і здоровий був. Ось що для мене, для матери твоєї, головне! А все інше – хай буде, як буде…

- А «будэ» всё, мама, очень и очень хорошо! Это тебе не кто-нибудь там, это тебе  я, твой сын, говорю! Ты же веришь мне, мама?

- Вірю, вірю я тобі, синку, звісно, вірю, - сказала женщина, - а як же ж мні, матери, сину свойому не вірити? Конєшно, вірю…

Полковник улыбнулся во второй раз за этот недолгий разговор.

- Ну вот и хорошо, мама, раз ты мне веришь, - сказал он. – Скоро ты меня увидишь, обещаю!

- Ой, хутчіше б мні тебе вже побачити, синку…

- «Побачиш, побачиш» ты ещё меня - опять заверил её полковник. – Обещаю! Ты прости, не могу больше говорить, пора бежать… Пока, мам! Всё будет хорошо, обещаю!

С этими словами он положил трубку.



ГЛАВА 2. СТРАННЫЙ ЯЗЫК

По трассе вдоль просторного пшеничного поля ехала машина. В машине сидели трое – мужчина, женщина и девочка-подросток.

Мужчина был за рулём. На нём была надета дорогая кожаная куртка на молнии, такие же дорогие ботинки из натуральной кожи и модные, слегка потёртые джинсы. Держа руки на руле, он внимательно следил за дорогой.

Женщина сидела на заднем сиденье. Волосы её были собраны в высокий пучок на макушке, лёгкий макияж на лице был нанесён так, чтобы едва быть заметным, с ушей свисали аккуратные серёжки с зелёными камушками. Одета она была в белую блузку и чёрные брюки в классическом стиле, а на коленях её лежала маленькая розовая сумочка.

Девочка сидела рядом с женщиной. На вид ей было лет 15, не больше. Одета она была проще всех: короткая джинсовая юбка, заправленная в неё длинная белая майка-оверсайз и светлые спортивные кеды с выглядывающими из-под них короткими белыми носками. В ушах у девочки были наушники, она не обращала внимания ни на женщину рядом с собой, ни на мужчину у руля, сидела немного отстранённо от них и смотрела в окно.

Все трое – муж, жена и их дочь - ехали в деревню.

Деревня у них была самая простая. И называлась она по-простому – «Городище».

Сколько ещё таких «городищ» рассыпано по разным местам Беларуси? Всех и не пересчитаешь. В одной только Брестской области, из которой они родом, около 5-ти деревень с названием «Городище». И если сказать кому-то, что твоя бабушка живёт в «Городище», не сразу можно догадаться, о каком именно «Городище» из всего этого множества идёт речь.

А её, Дашина, бабушка жила в Городище. Или, как называли своё село местные – «Городыще».

У них, у местных, был тут свой, особенный, не похожий ни на что другое говор. Может быть, это и было единственное, что делало их деревню не совсем обычной?

На каком языке они говорили?

Даша знала хорошо всего два языка – русский и белорусский. Правда, русский знала намного лучше. На нём говорили её папа и мама, на нём всегда говорила она сама и почти все в их городе.

Белорусский она изучала в школе, иногда этот язык звучал в передачах по телевизору, слова и фразы на нём можно было прочитать среди заголовков на обложках редких книг в книжных магазинах, на рекламных вывесках и билбордах; на этом языке объявляли остановки в троллейбусах и автобусах, писали названия улиц в городах, рядом с русскими названиями, причём русские названия были всё-время почему-то сверху, а белорусские – снизу, и всегда меньшими буквами.

Но на каком языке говорила Дашина бабушка?

Этот язык не был похож ни на русский, на котором привыкла говорить она, Даша, её родители и сверстники, ни на белорусский из учебников по «беларускай мове», который учила она в школе.\

Например, бабушка её никогда не говорила «бульба». А всегда говорила – «картоплі». Когда приходила пора собирать урожай, в их деревне не говорили «Бульбу капаць», как это правильно говорить по-белорусски, а говорили вместо этого – «картоплі копаты».

А когда уже приготовленные «картоплі» ставили на стол, Дашина бабушка никогда не говорила ей «ідзі есці».

«Ты їсты йдэш чы ні? Я тобі там їдло поставыла!» - кричала временами бабушка на неё, если девочка очень долго не шла к столу.

Даше нравилась бабушкина деревенская варёная картошка, мятая специальной предназначенной для этих целей палкой, названия которой девочка не могла вспомнить. Такую мятую картошку в их деревне называли «товканыця».

Это был их, «городыщенські», говор, их «городыщенські» диалект.
 
В городе так разговаривать считалось стыдным.

Даша вспомнила подслушанный ею однажды рассказ своей мамы, когда она в один из скучных зимних вечеров болтала по телефону с какой-то своей подругой.

До того, как выйти замуж за Игоря, молодого минчанина, Ира, тогда ещё ребёнок, жила вместе с братом и матерью – Дашиной бабушкой - в недавно построенной городской квартире. Даши тогда ещё не было и в помине.

Ира привыкла, что мама с детства разговаривала с ней и с братом по-русски. Это казалось таким естественным, что она и представить себе не могла, как может быть иначе.

Иногда она слышала, конечно, эту простую деревенскую речь бабушек, собиравшихся время от времени на скамейках возле их подъезда, но никогда ей не приходило в голову, что все эти их деревенские словечки типа «їсти», «їхати», «тебе», «мене» могут иметь какое-то отношение и к ней тоже.

Почему-то ей надолго запомнился тот день, когда они вместе с мамой возвращались из магазина. Мама её вдруг узнала одну из своих деревенских подруг, которую неведомо каким ветром занесло сюда, на эту улицу, почти к самому их дому.

Две женщины встретились так радушно, будто не видели друг друга целую сотню лет. И Ирина мама словно в один момент забыла всю ту красивую и правильную русскую речь, которой так долго, с малых лет учила свою дочь.

- Нюра? Гето ти?? – с удивлением и нескрываемой радостью проговорила она, увидев подругу.

- Зіна?? – с не меньшим удивлением спросила подруга, словно не веря своим глазам.
Они обнялись и разговорились.

А Ира стояла рядом, слушала их и краснела. Она была готова словно под землю провалиться в тот неловкий момент.

Не выдержав, она стала дёргать мать за рукав куртки.

- Мама! Ты что! Перестань! На нас же все смотрят! Тебя же вся улица сейчас слышит! Перестань, пожалуйста, мама!

Но Ирина мама только отмахивалась от дочери.

- Одчепися од мене! – говорила она ей. – Дай поговорити з людиною!

И жаловалась своей деревенской подруге:

- Ну, ти побач! Не дає поговорити!

 Несчастной Ире в это время казалось, что сейчас весь дом смотрит на них, показывает на неё, Иру, и её маму, пальцем, и смеётся над ними…

Впрочем, сейчас этот их говор, который до сих пор можно услышать среди современных городских улиц, стал уже настолько привычной для многих обыденностью, что мало кому приходит в голову обратить на него внимание и, тем более, задаться вопросом, а что же за язык такой необычный бытует в этих местах…

А машина, тем временем, продолжала ехать вдоль бескрайнего жёлтого поля, иногда сменяющегося плотными зелёными лесными массивами. Они уже почти подъезжали к своей деревне…



ГЛАВА 3. БАБА ЗИНА

Баба Зина сегодня проснулась рано: к ней должны были приехать дочь с зятем и внучкой – из Минска, и невестка – из Москвы.

Она совсем забыла про свой сегодняшний день рождения и, наверное, так и не вспомнила бы о нём, если бы Володя, её сын, не позвонил утром с поздравлениями.

В последний раз он звонил ей целых полгода назад – зимой, спустя три дня после начала той самой злополучной «спецоперации».

- Ты за меня не волнуйся! – говорил он ей тогда. – Мы уже скоро под самым Киевом будем! А Зеленский и вовсе испугался и в Польшу сбежал! Победа будет за нами, мам!

С тех пор от него не было ни слуху, ни духу, а она себе места не находила.

И какой чёрт дёрнул его, ещё совсем молодого выпускника белорусской школы, бросить свою мать тут, в Бресте, и отправиться учиться в Москву, и не куда-нибудь, а в военную академию.

Она с самого начала была против такой затеи, но сын её был неумолим. Тогда они ещё были одной страной, а Москва казалась городом престижным и полным перспектив. Кто знал, что совсем скоро получится так, что сын её будет служить уже другой стране, всё в той же самой далёкой Москве?

Карьера его быстро пошла в гору, и вскоре он получил звание генерала-полковника в российской армии. Там же, в Москве, он обзавёлся семьёй, женившись на молодой и красивой москвичке Юле. Только вот детей у них почему-то не было…

А баба Зина всё это время растила и воспитывала его младшую сестру – дочь Иру. С мужем у женщины не сложилось – он оказался зависимым от спиртного, много пил и рано умер.

Но вскоре и Ира оставила её, выйдя замуж за богатого минчанина. Они не раз звали её к себе в Минск, но она не хотела переезжать в столицу. К этому времени она уже успела понять, что большие города – не её стихия, поэтому вернулась жить в свой маленький домик в деревне, бросив городскую квартиру, так и пустующую сейчас в городе и изредка принимающую квартирантов.

Жителей в их небольшом селе можно было легко пересчитать по пальцам: она – баба Зина, её лучшая подруга Нюра в соседнем доме, ещё две или три старушки и Катя, как её тут называли, «Каменецька» - самая старшая в деревне, которой этой осенью должно было исполниться ни много, ни мало, 98 лет.

Однако скучать бабе Зине не приходилось. К ней часто приезжали сюда родственники – то Ира с Игорем из Минска, то москвичка Юля, невестка.

Иногда Юля ласково звала её «хохлушечкой» - из-за её деревенского говора, который напоминал молодой женщине, как она его называла, «хохлятский» язык. Но бабе Зине никогда не нравилось это, и она сердилась всякий раз, когда невестка её так называла.

- Яка така я тобі хохлушечка? – не соглашалась она.

Так называемых «хохлов» баба Зина никогда не любила. По её мнению, это был прескверный народ, хуже евреев и цыган, к которым у неё тоже было предвзятое отношение.

Долгими зимними вечерами бабушка любила смотреть телевизор. Старый, с выпуклым кинескопным экраном, ещё советского производства фирмы «Горизонт», она включала его каждый вечер и, устроившись поудобнее в скрипучем кресле, смотрела новости.

Последние полгода они были, в основном, из Украины, и были они оттуда страшные. Нацистский киевский режим снова устроил геноцид русских людей на Донбассе, и России пришлось их защищать. Баба Зина была уверена, что её сын занят там сейчас правым делом.

- Володя, синочку мій, де ж ти зараз, де ж ти? – вздыхала она тихо, вглядываясь в тёмную ночь за окном.

Когда новости заканчивались, она выключала телевизор, выдёргивая давно изношенный, замотанный синей изолентой шнур из розетки, накрывала экран красивым вышитым рушником, сохранившимся ещё со времён её молодости, и ложилась спать до утра, пока ранний крик петухов перед рассветом не разбудит её.

Так проходили у неё эти долгие и неспокойные полгода.



ГЛАВА 4. ЗАСТОЛЬЕ

Гости пришли ближе к обеду.

Скромный стол уже был накрыт к этому времени, и после недолгих приветствий и поздравлений все стали скорее усаживаться за него, не дожидаясь опаздывающую москвичку Юлю.

- Володя звонив сьогодні, - сказала вдруг баба Зина, как будто только сейчас об этом вспомнив.

- И что? И как? – тут же с нетерпеливым интересом почти хором поинтересовались Ира с Игорем.
 
- Каже, шо все добре в його там, мене поздравив, - ответила бабушка.

- И всё? – спросила Ира. – Больше ничего не говорил?

- Ні, - покачала головой баба Зина. – Бігчи йому кудись треба було, справи в його там якись…

- Ну, ничего, - поспешил успокоить бабушку Игорь, - главное, что всё хорошо у него там, и на этом спасибо…

- А давайте телевизор включим? – предложила неожиданно Ира. – Там, кажется, сейчас как раз новости показывают…

- О, точно, интересно, что там сейчас говорят, - поддержал её идею Игорь. – Даш, будь добра, сходи, включи телевизор, а?

Молчавшая всё это время Даша быстрым и каким-то немного недобрым взглядом посмотрела на отца, нехотя поднялась, вышла из-за стола и направилась к телевизору.

Но не успела она включить его, как в дверь неожиданно постучали, и спустя пару секунд на пороге появилась блондинка.

Взволнованная, с чуть взлохмаченной и наспех уложенной модной стрижкой, в короткой кожаной курточке и плотно облегающих длинные ноги джинсах-дудочках, она вошла в дом.

Это была та самая москвичка Юля.

- Я тут опоздала немного, - сразу стала оправдываться она, скорее усаживаясь за стол ко всем. – С этими автобусами, с этим расписанием… Надеюсь, вы меня не долго ждали?

 - Да всё нормально, - успокоил её Игорь. – Если честно, то мы тебя тут заждались уже…

- Муж твой, кстати, звонил, - сообщила, перебив его, Ира.

- Муж? Вова? – удивлённо переспросила Юля. – И что? И как? Что говорил?

- Та ничого вин мні не говорив, - ответила баба Зина, - все як завжди, Юля… Поздравив мене, сказав, шо добре все в його, коб я не переживала, і всьо…

Бабушка тяжело вздохнула. На какое-то время за столом установилось молчание, которое прервал Игорь.

- Даша, ты же, кажется, телевизор включить хотела? – обратился он к девочке, которая к этому времени уже успела вернуться на своё место.

- Не я хотела, - с некоторой язвительностью в голосе уточнила Даша, снова вставая с дивана и протискиваясь между столом и сиденьями, чтобы пройти к телевизору, - вы хотели…

Она воткнула лежавшую на полу рядом с телевизором вилку в розетку и молча села опять за стол.
 
По телевизору снова показывали новости про Украину.

«Сегодня российские военные отразили 12 атак ВСУ на донецком и лиманском направлениях, нанесли удары по живой силе и военной технике врага в 111-ти районах, противник продолжает стабильно нести потери» - вещал с телеэкрана коренастый мужичок в очках и военной форме, стоя на фоне символов российского министерства обороны.

- И когда уже эта война закончится? – тяжело вздохнула Ира, так и не дослушав до конца сводки с фронта.

- А сколько будут продолжать эти США с Европой Украину ракетами своими пичкать, до тех пор и будет это всё длиться, - глубокомысленно заявил Игорь, накладывая себе из общей миски селёдку под шубой.

 - Ты прав, - согласилась с ним Ира. – Никогда этим англосаксам мир не нравился, все войны из-за них…

- Видишь, Даша, - обратилась к девочке сидящая рядом с ней Юля, - какой твой дядя герой? Бьётся сам на сам с целой ордой нацистов, Родину свою защищает… Не каждый таким гордиться может!

- А я своим дядей не горжусь, – вдруг резко возразила Даша, мрачно и исподлобья глянув на Юлю. – Мой дядя – военный преступник.

- Что?? – Ира даже привстала слегка из-за стола от такого неожиданного заявления своей дочери. – Что ты сейчас сказала?? Повтори!

- То, что вы все слышали! – ответила ей Даша. – Мой дядя – никакой не герой! Мой дядя – преступник! И в новостях ваших по телевизору – врут!

- Да как ты смеешь! – еле сдерживаясь, возмутилась мать девочки. – А где, по-твоему, не врут? В интернете твоём? В этих твоих экстремистских телеграм-каналах? Да?

- Так, девочки, спокойно, - попытался разрядить обстановку Игорь, но у него слабо это получилось.

- А що вона каже таке? – спросила ничего не понимающая баба Зина. – Володя? Мій? Преступник? А чому вин преступник? Що ти кажеш таке, Даша??

- Да, баба Зина, - ответила Даша. – Ваш Володя – преступник! И фашистов в Украине нет никаких, и никогда не было!

Ира нервно покачала головой.

- А президент их, фашистов, по-твоему, придумал, и просто так спецоперацию там сейчас проводит? Так, по-твоему, да? – спросила она.

- А президент ваш – сам фашист! – ответила ей Даша. – Как и мой дядя Володя! Мне стыдно, что у меня такой дядя!

- Да как ты можешь! – вне себя от возмущения, закричала на неё Ира. – Да как ты смеешь! Как ты смеешь так говорить!

- Смею! – закричала Даша в ответ. – Мой дядя – фашист!

Ира не выдержала и, размахнувшись изо всех сил, влепила дочери пощёчину.

Даша схватилась за пылающую от эмоций и удара щёку, окинула всех за столом полным враждебности и протеста взглядом.

- Да пошли вы все, - только и смогла она произнести прежде, чем покинуть комнату.

На некоторое время за столом воцарилась тишина. Праздник был испорчен.

- А что это было? – первая попыталась нарушить молчание Юля. – Моя племянница – за украинских националистов?

- Юль, - обратился к ней Игорь, - не придавай этому большого значения… Переходный возраст, всё такое… Ей лишь бы восставать и протестовать против всего и всех…

Ира сидела рядом с мужем и молчала. Она жалела, что не сдержалась и дала волю эмоциям…



ГЛАВА 5. ОТЦЫ И ДЕТИ

Даша зашла в соседнюю комнату и села на диван возле окна, забравшись на него с ногами и обхватив руками колени.

Из окна был виден двор: старый ветхий погреб с облупившейся штукатуркой на крыше стоял напротив, с одной стороны которого был небольшой сад, где росли яблони, вишни и черешни, окружённые кустами красной и чёрной смородины, а с другой стороны – такой же небольшой огородик с высаженными там помидорами, огурцами, кустиками клубники и земляники и другими овощами и ягодами; от зелёной травы в их дворе огородик отделяла узкая полоска из разных оранжевых и сиреневых цветов, названий которых Даша не знала, а в самом конце двора лежали сваленные в одну кучу длинные доски от разобранного сарая; за ними открытая калитка выходила к длинному огороду, простиравшемуся до самого поля, что терялось на горизонте. Там, в поле, где-то должна быть речка – Сажелка, но купаться в ней Даше никогда не разрешали.

Который раз уже девочке приходилось наблюдать этот один и тот же пейзаж из окна их деревенского домика, куда приезжали они с родителями почти каждое лето? Она уже и не сосчитает. За всё это время он успел стать для неё таким родным и знакомым, что она узнала бы его, может, и через двадцать, и через тридцать, и даже через все пятьдесят лет, если бы снова, уже взрослой женщиной или состарившейся пенсионеркой, после долгого отсутствия оказалась здесь.

Даша всегда скучала, приезжая в деревню. Тут ни интернет не тянет, ни с подругами не погуляешь. Ничего тут нет. Только этот телевизор, и то, пара государственных телеканалов – и всё. Скукота. Природа только красивая, а что с неё?

И что они тут забыли, в этой Богом забытой глуши, в этот раз? Неужели нельзя было поздравить бабушку по телефону? Зачем понадобилось тащить её, Дашу, сюда с собой?

И что ей теперь тут делать? Там, в городе, было куда интереснее, чем здесь.

Девочке была неприятна недавняя ссора с мамой и другими своими родственниками, след от пощёчины всё ещё теплился на её щеке алой краской.

Как только началась эта злополучная война, Даша сразу не приняла её, с самых первых её дней и часов. Она и не понимала, как ещё по-другому можно отнестись к тому, что происходит, как можно не быть против всего этого.

Но отец с матерью, наоборот, только обрадовались происходящему.

Они были какие-то ненормальные. По мнению Даши.

Только ненормальный человек может оправдывать войну.

А как ещё может быть иначе? Как можно не быть против войны, особенно в этой стране, которая столько всего пережила, что, казалось бы, в жизни больше не должно прийти в голову повторить ничего подобного?

Но вокруг неё почти все, казалось, были ненормальными. Особенно взрослые. Как будто добро и зло, чёрное и белое перевернулись, перепутались местами, и невозможно было больше ничего понять, что и где, и война теперь стала миром, а зло – добром, и даже очень старые, пережившие ту далёкую и страшную войну люди, успевшие застать те жуткие времена второй мировой, теперь расхваливали российского президента и его, как он сам её называл, «спецоперацию».

Хотя Даша предпочитала называть это проще - войной. Так и короче, и понятнее, и лучше отражает суть вещей...

- Откуда тебе знать, что лучше отражает суть вещей! - не соглашалась с ней мать. - Ты же сама ничего не понимаешь, а лезешь, куда не нужно!

Ира была уверена, что она-то точно понимает всю суть вещей. Во всяком случае, куда лучше своей дочери.

И войны никакой нигде нет. Её выдумали в интернете.

А Россия просто... Борется так за мир? Защищает русских? Что ещё она там делает?

Люди сбрендили. С ними что-то случилось. По-другому ничего нельзя было объяснить.

«Наконец-то наши войска покажут этим укронацистам, где раки зимуют! – говорили родители девочки. – Давно уже пора было начать эту спецоперацию! Столько издевательств целых восемь лет Донбасс терпел!»

Российские войска они почему-то называли «нашими», не смотря на то, что жили в Беларуси.

- Да какая разница, - раздражённо отмахивалась мама от возражений дочери, когда та говорила, что никакие эти войска не наши. – Разве мы не один народ? Разве не одной страной мы когда-то были?

- Мы и с Украиной были когда-то одной страной, - говорила Даша. – Зачем же ваша Россия теперь с ней воюет?

- Ты ничего не понимаешь! – кричала на неё мать. – Да у тебя все мозги набекрень! Украина сама нас предала! Продалась своим америкосам! А Россия её теперь спасает!

- От кого?? – не понимала Даша.

- От НАТО! От нацистов! От фашистской хунты! От всех! От неё самой, в конце концов!

- Но ведь она об этом не просила…

- Не просила! Потому что глупая и ничего не понимает, в какую беду попала! Но ничего! Мы ещё ей поможем, мы её ещё спасём, она ещё нам благодарна будет! И вообще. Россия воюет не с Украиной, а с НАТО. На своей исконно российской исторической земле. Которую НАТО хотят захватить!

Спорить с мамой было бесполезно.

Женщина очень гордилась своим братом, воюющим сейчас с врагом в соседней стране, и дочь свою тоже стремилась направить на путь истинный, которая своим дядей гордиться наотрез отказывалась. На этой почве между ними часто возникали ссоры.

Отец с матерью не понимали свою дочь, а она – их. Они словно жили в двух совершенно разных измерениях, в которых добром и злом были совершенно разные, противоположные друг другу вещи.



ГЛАВА 6. МАНКУРТЫ

Чтобы отвлечься от неприятных переживаний и мыслей, вызванных недавней ссорой с родителями, Даша слезла с дивана и достала из рюкзака, что лежал рядом на кресле, книгу.

«Чингиз Айтматов: «И дольше века длится день» - было написано на обложке. Эта книга была одной из списка, который им задали в школе прочитать на лето.

Книги Даша редко читала, особенно из школьной программы, особенно летом. Но чем тут ещё заняться, в этой деревне? Со скуки начнёшь читать…

Эту книгу она взяла в библиотеке ещё в прошлом месяце – заставили родители. «Всё равно ничего больше не делаешь, сидишь в своём интернете, смотришь там всякий бред, дурью маешься, а потом с нами ругаешься, - говорила мать. -  Сходи лучше, книжку возьми почитай, в сто раз полезнее будет, вон сколько на лето читать задали, на два листа список!»

Список там и правда был большой, настолько, что у Даши сразу пропадало желание что-то из него прочесть, как только она на него взглянет.

Но, с горем пополам, под давлением матери, хоть и нехотя, она всё же сходила в библиотеку.

Взятую книгу она так и не дочитала до конца, забросила на половине: летом, когда так тепло и так ясно светит погожее жаркое солнце, соблазняя выйти на улицу и гулять целый день, сидеть дома и читать совсем не хочется.

Однако сейчас, когда делать было больше нечего, Даша снова открыла книгу, с трудом, но всё же найдя то место, на котором она остановилась в прошлый раз.

А остановилась она на так называемой «легенде о манкуртах». Девочка слышала это слово не раз, оно было чем-то вроде имени нарицательного, но она понятия не имела, кого именно и за что принято так называть.

Устроившись поудобнее в кресле, Даша принялась читать.

Странная история рассказывалась в этой легенде. Будто бы жило некогда на свете жестокое племя. Автор называл их «жуаньжуанами».

«Чудовищная участь ждала тех, кого жуаньжуаны оставляли у себя в рабстве. – рассказывал писатель. - Они уничтожали память раба страшной пыткой - надеванием на голову жертвы шири. Обычно эта участь постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначала им начисто обривали головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. К тому времени, когда заканчивалось бритье головы, опытные убойщики-жуаньжуаны забивали поблизости матерого верблюда. Освежевывая верблюжью шкуру, первым долгом отделяли ее наиболее тяжелую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, ее тут же в парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг прилипающими пластырями - наподобие современных плавательных шапочек. Это и означало надеть шири.
Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не выдержав пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта - раба, не помнящего своего прошлого.
…После надевания шири каждого обреченного заковывали деревянной шейной колодой, чтобы испытуемый не мог прикоснуться головой к земле. В этом виде их отвозили подальше от людных мест, чтобы не доносились понапрасну их душераздирающие крики, и бросали там в открытом поле, со связанными руками и ногами, на солнцепеке, без воды и без пищи. Пытка длилась несколько суток…
…Брошенные в поле на мучительную пытку в большинстве своем погибали под сарозекским солнцем. В живых оставались один или два манкурта из пяти-шести. Погибали они не от голода и даже не от жажды, а от невыносимых, нечеловеческих мук, причиняемых усыхающей, сжимающейся на голове сыромятной верблюжьей кожей. Неумолимо сокращаясь под лучами палящего солнца, шири стискивало, сжимало бритую голову раба подобно железному обручу…
…Последние испытания сопровождались полным помутнением рассудка. Лишь на пятые сутки жуаньжуаны приходили проверить, выжил ли кто из пленных. Если заставали в живых хотя бы одного из замученных, то считалось, что цель достигнута. Такого поили водой, освобождали от оков и со временем возвращали ему силу, поднимали на ноги. Это и был раб-манкурт, насильно лишенный памяти и потому весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников.
…Манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери - одним словом, манкурт не осознавал себя человеческим существом.
Лишенный понимания собственного "я", манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помышлял о бегстве. Для любого рабовладельца самое страшное - восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в своем роде исключением - ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. С другими он не вступал в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева. Других забот он не знал. Зато порученное дело исполнял слепо, усердно, неуклонно.
Манкуртов обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же приставляли их к самым нудным, тягостным занятиям, требующим тупого терпения. Только манкурт мог выдерживать в одиночестве бесконечную глушь и безлюдье сарозеков, находясь неотлучно при отгонном верблюжьем стаде. Он один на таком удалении заменял множество работников. Надо было всего-то снабжать его пищей - и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и летом, не тяготясь одичанием и не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше всего. Для себя же, кроме еды и обносков, чтобы только не замерзнуть в степи, он ничего не требовал...
Куда легче снять пленному голову или причинить любой другой вред для устрашения духа, нежели отбить человеку память, разрушить в нем разум, вырвать корни того, что пребывает с человеком до последнего вздоха, оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и недоступным для других. Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей кромешной истории самый жестокий вид варварства, посягнули и на эту сокровенную суть человека. Они нашли способ отнимать у рабов их живую память, нанося тем самым человеческой натуре самое тяжкое из всех мыслимых и немыслимых злодеяний».

Даша прекратила читать.

«Разве возможно такое в жизни? – думала она. – Разве может быть такое на свете, чтобы человек жил на этой земле и не ведал, ни кто он такой, ни откуда родом, не помнил ни себя, ни мать свою и отца, и даже имени своего не знал?»

Даша не могла себе такого представить.

Что же нужно сделать с людьми, чтобы они забыли всё? Забыли свой род, своё прошлое, своих родителей, забыли себя самих? Какое зло безумное и великое нужно сотворить, чтобы отнять у человека самое ценное, что у него есть – его память, его самого?

Девочка попыталась вообразить, как мучились манкурты, брошенные умирать в бескрайней равнодушной пустыне, как кричали они в муках от невыносимой боли, когда горячая раскалённая кожа верблюжьей шапки сжимала их лысые бритые головы.

«Лишь усиленные дозоры стерегли в определенных местах подходы на тот случай, если соплеменники плененных попытались бы выручить их, пока они живы.  – рассказывалось в книге. - Но такие попытки предпринимались крайне редко, ибо в открытой степи всегда заметны любые передвижения. И если впоследствии доходил слух, что такой-то превращен жуаньжуанами в манкурта, то даже самые близкие люди не стремились спасти или выкупить его, ибо это значило вернуть себе чучело прежнего человека.
И лишь одна мать найманская, оставшаяся в предании под именем Найман-Ана, не примирилась с подобной участью сына».

Согласно легенде, она решила разыскать его. И у неё это получилось.

Её сын пас верблюжье стадо в степи – новые хозяева сделали его своим пастухом.

«- Сын мой, родной! А я ищу тебя кругом! - Она бросилась к нему как через чащобу, разделявшую их. - Я твоя мать!
И сразу всё поняла и зарыдала»

Сын не узнал её.

«…Её появление не произвело на него никакого действия, точно она пребывала здесь постоянно и каждый день навещала его в степи.  Он даже не спросил, кто она и почему плачет…
- Ты узнаёшь меня? – спросила мать.
Манкурт отрицательно покачал головой.
- А как тебя звать?
- Манкурт».

Напрасно пыталась мать пробудить в нём утраченную память.

« - Вспомни, как тебя зовут, вспомни свое имя! - умоляла и убеждала она.- Твой отец Доненбай, ты разве не знаешь? А твое имя не Манкурт, а Жоламан...
И хотя все это на сына-манкурта не произвело никакого впечатления, мать продолжала рассказывать, тщетно надеясь - вдруг что-то мелькнёт в его померкшем сознании. Но она билась в наглухо закрытую дверь. И все-таки продолжала твердить свое:
- Вспомни, как твое имя? Твой отец Доненбай!»

 Несчастная мать не заметила, как жуаньжуаны увидели её. Она еле успела скрыться, когда на верблюдах вдалеке показались хозяева её сына, но было поздно.

«…Вернувшись, озлобленные жуаньжуаны стали избивать манкурта. Но какой с него спрос. Только и отвечал:
- Она говорила, что она моя мать.
- Никакая она тебе не мать! У тебя нет матери! Ты знаешь, зачем она приезжала? Ты знаешь? Она хочет содрать твою шапку и отпарить твою голову! - запугивали они несчастного манкурта».

«Отпарить голову» - ничего другого, страшнее этого, бедный манкурт и представить себе не мог.

Хозяева вложили своему послушному рабу лук и стрелы в руки и  повелели убить незнакомку.

А мать всё не оставляла надежды, всё думала, как же увести сына с собой.

«Какой он ни есть – не его вина, что судьба так обернулась, что изглумились над ним враги, но в рабстве мать его не оставит...
С этими мыслями возвращалась Найман-Ана к сыну и всё обдумывала, как его убедить, уговорить бежать этой же ночью.
Вот она достигла стада, поехала между пасущимися животными, стала оглядываться, но сына не видно было. Его верховой верблюд с поклажей почему-то свободно пасся, таща за собой повод по земле…
- Жоламан! Сын мой, Жоламан, где ты? - стала звать Найман-Ана.
Никто не появился и не откликнулся.
- Жоламан! Где ты? Это я, твоя мать! Где ты?
И, озираясь по сторонам в беспокойстве, не заметила она, что сын ее, манкурт, прячась в тени верблюда, уже изготовился с колена, целясь натянутой на тетиве стрелой. Отсвет солнца мешал ему, и он ждал удобного момента для выстрела.
- Жоламан! Сын мой! - звала Найман-Ана, боясь, что с ним что-то случилось.
Повернулась в седле.
- Не стреляй! - успела вскрикнуть она и только было понукнула белую верблюдицу Акмаю, чтобы развернуться лицом, но стрела коротко свистнула, вонзаясь в левый бок под руку.
То был смертельный удар.
Найман-Ана наклонилась и стала медленно падать, цепляясь за шею верблюдицы. Но прежде упал с головы ее белый платок, который превратился в воздухе в птицу и полетел с криком:
"Вспомни, чей ты? Как твое имя? Твой отец Доненбай! Доненбай! Доненбай!"»

Даша закрыла книгу.

«Какая грустная история…» - подумала она.

Был ли этот манкурт виноват в том, что стал таким? Можно ли его осуждать за это? Разве не виноват человек в том, что забыл и себя, и свой род, что позволил себе забыть самые дорогие и святые вещи, которые были у него? Но как можно винить в чём-либо человека, которому надели на голову верблюжью шапку и оставили одного в пустыне сходить с ума на солнце? Разве он сам не несчастен? Разве он сам – не жертва жестоких пыток? Несчастная жертва, которая сама не понимает, насколько несчастна, потому что не помнит ничего, даже сотворённого над ней зла…

Но как можно остаться ни в чём не повинным, убив собственную мать? «Прости ему, грешному, ибо не ведает, что творит» - так же, кажется, говорится в этой самой умной книге, книге книг, как её называют – Библии? Там всё так просто! А ты попробуй, прости…

А ведь мать наверняка простила его после смерти… Она же, всё-таки, мать, как ей не простить… Или всё же не простила?

Бог-то его точно простил. Он же такой мудрый, такой добрый, такой правильный, сидит там у себя где-то, неизвестно где, всех понимает и всех прощает. Даже убийц. Даже манкуртов. Если он, конечно, есть. Иначе зачем тогда допускает на свете такое зло?

Даша отложила книгу в сторону – читать ей больше не хотелось.



ГЛАВА 7. МЫКОЛА

Впечатления от истории, прочитанной недавно в книге, всколыхнули в Даше новый поток  переживаний и размышлений, и, чтобы отвлечься от них, она снова встала с дивана и начала рассматривать обстановку в комнате.

Здесь мало что изменилось с тех пор, как она приезжала сюда в последний раз. На окнах висели совершенно новые, видимо, недавно купленные занавески со шторами. Наверняка, Юля привезла из своей Москвы. А кровать была заправлена по-прежнему, как и всегда привыкла застилать её баба Зина – на старом, изношенном, но привычном уже покрывале стояли одна на другой большие вышитые подушки, накрытые прозрачной накидкой. Над кроватью – ковёр в виде красивой картины с оленями, которых Даша так любила разглядывать в не столь ещё далёком своём детстве. Рядом – швейная машинка, но не обычная, маленькая, какие продаются сейчас часто в магазинах, а большая, с ножным приводом, с высокой деревянной столешницей, двумя шуфлядами по бокам, в которых хранилась разная швейная утварь, с широкой педалью и колесом внизу.
 
Такие швейные машинки в современных магазинах найти почти невозможно. Баба Зина, не смотря на свой немолодой уже возраст, любила сидеть и что-нибудь шить за ней – ей часто привозили разные вещи из города, в которых нужно было что-то зашить, перешить, пришить, переделать. Когда-то, в давней своей молодости, она работала швеёй, но это было уже настолько давно, что оставалось только удивляться, как смогла она за столько времени не оставить своё любимое занятие…

Неожиданно взгляд Даши упал на портрет, что лежал на швейной машине, прикрытый плотным рулоном какой-то ткани.

Это была очень старая, даже древняя фотография, сделанная, по всей видимости, ещё в начале прошлого века. Девочка сама не знала, почему эта фотография привлекла вдруг её внимание. Раньше она никогда не видела её здесь.

Даша подошла к машине и осторожно взяла портрет в руки, отложив прикрывавший его рулон ткани в сторону.

С полинявшего от времени и покрытого мутными пятнами снимка на девочку смотрел совсем молодой юноша. В характерной озорной кепке с прицепленным к ней пёстрым цветком у козырька, в широкой льняной рубахе, слегка прищурившись, он улыбался едва заметно, зажимая губами, словно папиросу, какую-то тростинку.

- Нащо ти тут лазиш? - Даша не заметила, как в комнату вошла её бабушка. Она стояла за спиной девочки и была явно недовольна чем-то.

- Кто это? – спросила Даша, оглянувшись.

- Нихто! – баба Зина забрала портрет из рук девочки и спрятала его в шуфляду.

- Вы злитесь на меня? – снова спросила у неё Даша.

Баба Зина отошла и села на диван, на котором недавно сидела девочка.

- Хто? Я? На тебе? – переспросила она. – Та ну! За що мні на тебе сирдитися?

Даша подошла к ней и присела рядом.

- Я думала, вы на меня злитесь…

Баба Зина покачала головой.

- Думати треба, як шось говорити, - сказала она. - І ось що я тобі ше скажу. Ти не кажи більш цього никому, що зара тут в нас казала… Ми-то тут всі свої, всьо поймем, а другі хто і не зрозуміє може…

Даша вздохнула. Спорить с бабушкой она не стала. Да и зачем? Спорь, не спорь, а каждый всё равно остаётся при своём мнении.

- Вы это, - проговорила девочка. – Вы меня тоже извините… Если я вас расстроила.

Даше вдруг почему-то стало жалко бабу Зину. Она сама не понимала, почему. Девочка ненавидела войну и любила бабушку.

- Что это за фото лежало на машине? – спросила она, решив сменить неприятную тему и вернуться к тому, с чего начался их разговор в этой комнате. – Я никогда не видела его тут раньше.

- Воно тобі потрібно, тоє фото? – баба Зина снова недовольно посмотрела на девочку.
 
Почему-то она не хотела говорить об этом.

- Мне интересно, - Даша пожала плечами.

Баба Зина вздохнула, поняв, что уйти от темы не удастся и придётся ответить внучке на её вопросы.

- Микола гето, - как-то немного неохотно сказала она. – Прадід твий…

- Вы говорили, что моего прадедушку звали Степан…

- Правильно, - кивнула бабашка. – А Микола – брат його…

- У моего прадедушки был брат? – спросила Даша.

- Так, - баба Зина опять кивнула.

- Но вы мне никогда не рассказывали про него…

Бабушка промолчала.

- Вы были так недовольны, когда я нашла это фото, - осторожно продолжила Даша. – Вы не хотели, чтобы я смотрела его… Почему?

- Бо тобі не потрібно про гето знати, - резко вдруг ответила баба Зина.

- Но почему??? – непонимающе воскликнула девочка. – Он же мой прадедушка!

- І що? – недовольно возразила баба Зина.

- Как что? – не согласилась Даша. – Вы что-то скрываете от меня?

- Ничого нихто від тебе не ховає, - отмахнулась от неё бабушка. – Просто є речі, про яки ліпш не відати…

Она встала с дивана и направилась к выходу из комнаты, явно не желая больше продолжать с Дашей этот разговор.

- Но постойте, - остановила её Даша.

Баба Зина оглянулась.

- Шо тобі ще? – спросила она.

Даша опустила глаза.

Ей хотелось спросить что-то ещё про своего новоявленного деда, но она так и не решилась.

- Ничего, - тихо сказала она.

Баба Зина ушла.

* * *

Вся семья давно уже успела позабыть о недавнем скандале с Дашей, и сорванный так внезапно праздник как ни в чём ни бывало продолжался, как вдруг в дверях в комнату появилась девочка.

На ногах её были обуты кроссовки, на плечи накинута лёгкая джинсовая ветровка – она явно куда-то собиралась.

- Ты куда уже? – строго глянув на дочь, спросила Ира.

- Пойду погуляю, - ответила Даша.

- Где ты тут гулять собираешься? – недоверчиво поинтересовалась мама.

- Да отстань ты от неё, - сказал ей Игорь, коснувшись плеча жены. – Пусть идёт, куда хочет. Что ей тут с нами делать?

- Ладно, - согласилась с ним Ира. – Долго не задерживайся только…

- Хорошо, - коротко бросила Даша, скрывшись за дверью.



ГЛАВА 8. ЗАБЫТОЕ ПРОШЛОЕ

На высоком столбе, что стоял рядом с одним из домов в самом краю деревни, гнездились аисты. Они прилетали сюда каждую весну, неизменно, раз за разом, растили маленьких аистят всё лето, а осенью, собираясь в большие стаи вместе с другими своими сородичами, улетали обратно, на юг, чтобы вернуться сюда снова уже следующей весной, и вновь построить своё гнездо на всё том же старом столбе.

Даша знала эту пару аистов с детства. Когда-то девочка любила сидеть неподалёку на скамейке и наблюдать за ними. Сколько лет уже этим птицам? Которое поколение подряд прилетают они сюда, в Городище? Что помнят они о прошлом этой богом забытой деревни, что видели здесь, что могли бы рассказать об этом людям, если бы только могли говорить?

Наверняка они намного старше её, Даши. Как жаль, что у них нельзя спросить ни о чём! А если бы можно было? Что бы они рассказали? Разве могут они, птицы, понять людей?

За один только двадцатый век через это село прошли две войны, сменилось несколько государств… Что им, простым аистам, понятно в этом? Кажется, даже если бы тут, не дай Бог, случилась ядерная война, - ведь эти сумасшедшие люди способны на всё, что угодно! - они бы, простые птицы, всё равно, как и всегда, как и каждый год, прилетели бы опять сюда, на этот же столб, и как ни в чём ни бывало растили бы здесь новое потомство.

У них, у птиц, своя жизнь… Может быть, в чём-то они даже лучше и выше нас, людей. В прямом смысле – выше. Сидят на своём столбу и смотрят оттуда, свысока, на всё, что между нами, людьми, происходит. И какого они мнения о нас, что про нас думают – известно, видимо, только им одним. Они же не могут ничего сказать…

Даша вздохнула немного грустно. Она сидела на всё той же самой скамейке, где сидела когда-то раньше, в уже, можно сказать, давнишнем и слегка подзабытом своём детстве, когда ей было пять, семь, десять лет…

На её любимое и родное одинокое Городище опускался вечер. А вечера здесь, в Городище, всегда были особенные. Не такие, как везде, как в любом другом белорусском селе.

«Городыщэньскі» вечера! Почему-то именно тут они были как-то по-особенному тихими, по-особенному грустными, как будто какая-то своя, невысказанная, скрытая где-то очень глубоко невообразимая тоска спряталась здесь, а что это за тоска, о ком или о чём она – и не поймёшь сразу. Однако она, эта тоска, чувствовалась во всём – в молчании одиноких хат под розовеющим предзакатным небом, в стрекотании встречающих ближущуюся ночь кузнечиков, в шелесте листвы в заброшенных садах забытых дворов.

«А ведь когда-то здесь жили люди, наши предки » - подумалось Даше вдруг. Когда-то здесь протекала настоящая, неподдельная деревенская жизнь – полная своих чувств, драм, страстей и переживаний, такая же, какую проживают сейчас люди в городах. И эти деревенские жители, наверно, ничуть не отличались от нас, современных горожан. Может быть, говорили немного на другом языке – своём, деревенском, были ближе к природе и не знали, что такое телевизор и интернет. Трудно, конечно, сейчас представить, как это – не знать, что такое интернет. Но раньше люди как-то жили без него в деревнях…

Но в остальном они были такими же людьми, как и мы. Точно также влюблялись, женились и выходили замуж, ревновали, кому-то завидовали, страдали от безответной любви, рожали детей и провожали родственников в последний путь, радовались и печалились… Люди почти никогда не меняются, хоть сотня лет пройдёт, хоть двести, хоть триста – а они остаются всё теми же, что и раньше, всё с теми же чувствами и душой, живут только немного в других декорациях, и всего-то…

Даша на минуту закрыла глаза. Ей почему-то захотелось представить эту прошлую деревенскую жизнь, одновременно и другую, и похожую чем-то на нынешнюю. Как могли выглядеть эти люди? Как они одевались? Как разговаривали? Чем жили? О чём мечтали? Что тревожило их дремучую, полную своих тайн душу?

Девочка вспомнила про фотографию, которую нашла сегодня у бабушки на швейной машине. Кто такой этот дед Микола? Или «Мыкола», как называла его бабушка? Почему ей раньше не рассказывали ничего о нём?

О своих далёких предках Даша знала по маминым рассказам. Степан был вторым мужем Ганны, дашиной прабабушки. Первый её муж, Дмытро, сразу после свадьбы отправился в Америку – в поисках лучшей жизни. «Гроші поїхав заробляти» - говорила Ганна своей внучке Ире, будучи ещё живой. С тех пор больше его никто не видел…

Наверное, он был не единственным из тех, кто покидал свои родные места, понимая, что здесь, сначала под царским, а потом и под польским гнётом, вряд ли получится добиться чего-то стоящего. Однако не все отправившиеся на чужбину за удачей возвращались на Родину, и что сталось с Дмытро – никто не знает. Быть может, он обзавёлся там новой семьёй, обосновавшись в чужом краю, и сейчас где-нибудь в далёких Канаде или США живут его дети и внуки, а может, просто погиб в пути, пропал без вести, переплывая суровый и беспощадный океан на корабле во время какого-нибудь шторма.

Дети у Ганны с Дмытро так и не родились – он покинул её слишком рано. К счастью или же, наоборот, к сожалению, она не успела от него забеременеть. С новым своим мужем дашина прабабушка познакомилась уже спустя несколько лет, когда окончательно потеряла надежду дождаться первого супруга, обещавшего вернуться скоро и с деньгами.

Свою дочку Зину Ганна родила за год до войны, летом 1940-го. А уже в следующем году её мужа Степана призвали на фронт. Он погиб через два года, в конце 44-го, где-то далеко, под Кёнигсбергом, так и не дождавшись победы над немцами. Единственного своего ребёнка Ганне пришлось растить одной.

Сын бабы Зины Володя, воюющий сейчас в Украине, очень гордился своим дедом, храбрым солдатом Красной Армии, погибшим в неравном бою с фашистами в далёком немецком городе. Именно по его стопам он и решил пойти, поступая в военное училище в России. Здесь, на украинском фронте, он надеялся повторить его подвиг – мечтал стать таким же героем.

Даша в очередной раз вздохнула глубоко и неслышно, глядя, как медленно опускается к горизонту оранжевое предзакатное солнце.
 
Прабабушка Ганна, пропавший без вести Дмытро, погибший на войне Степан… Это все, кого знала Даша из своих давних предков. Но кто такой Мыкола? Получается, у деда Степана был брат – её двоюродный прадед? Но почему она не знала ничего о нём до этих пор? И не знает ничего сейчас…

Кем он был, этот Мыкола? Как сложилась его судьба? Были ли у него семья, дети? Какие подвиги успел он совершить при жизни? И почему баба Зина не хотела ей ничего рассказывать про него?

Ответов на эти вопросы у Даши не находилось.



ГЛАВА 9. КАТЯ

В самом дальнем краю деревни, на небольшой возвышенности, немного в стороне от других домов стояла старая хата. Двор её был огорожен ветхим деревянным забором, немного покосившимся набок и покрашенным полинявшей и местами облезлой от времени синей краской. Внутри, за забором, виднелись заросли высокой травы и бурьяна, наполовину закрывающие собой саму хату – посмотрев на них, становилось понятно, что тут давно уже никто ни за чем не ухаживал: то ли сил не хватало на это, то ли времени и желания.

В хате жила женщина. Родни у неё не было – все, кого она знала и любила, давно покинули этот мир. Она жила одна. Наверное, господь Бог, в которого она всегда верила, решил лишний раз потешиться над ней, отмерив столь долгий срок на её такую нелёгкую долю. Впрочем, ему виднее. Нам, людям, не всегда понять его странных замыслов.

Бабушка доживала свой девятый десяток. Ещё два года – и вот уже будет целый век. Такой длинный и сложный 20-ый век – как и вся её жизнь – и ещё немного века нынешнего. Подумать только, как много она прожила. Никого в этой деревне не было старше неё.

Односельчане любили и уважали её, как это и принято обычно с уважением относиться к человеку в таком почтенном возрасте. В чём-то её жалели, в чём-то сочувствовали, понимали и помогали ей, а о её сложной судьбе старались не говорить и не вспоминать лишний раз, да и она о своей непростой жизни ни с кем здесь никогда не говорила.

Были в этом селе вещи столь давние, почти забытые, поросшие таким же густым бурьяном времени, как и этот полуопустелый одинокий двор, о которых с давних пор принято тут молчать. Да, всё это было так много лет назад, что стало не просто делами давно минувших дней, а словно всего этого тут и вовсе никогда не было. А раз не было – нечего и говорить, и вспоминать об этом.

Была ли эта женщина одинокой? Сложно сказать. В чём-то да, а в чём-то нет. Хорошо это или плохо, но человек ко всему привыкает в этой жизни. И к горю, и к потерям, и к одиночеству тоже. Это сначала только думаешь, что нет, не переживёшь, а потом – как будто так и нужно, как будто это и должно быть так.

В этот поздний июльский вечер она сидела у окна и наблюдала, как оранжевое закатное солнце медленно опускается за край далёкого тёмно-зелёного на фоне вечернего неба леса.

Этот лес в их селе звали «гаем», и у него были свои тайны. Бабушка невольно вспоминала свою молодость, когда смотрела на него. Ту далёкую и забытую свою молодость, полную надежд, любви и мечтаний, когда всё, казалось, было ещё впереди…

Только с началом сумерек, когда лишь маленький краешек алого солнца просвечивался сквозь потемневшие силуэты далёких деревьев, она заметила девочку-подростка, немного сиротливо сидевшую на скамейке неподалёку от её дома.

Сюда не так часто приезжал кто-то из города, поэтому старушка не сразу поняла, что это за девочка, чья она и откуда. Бабушке стало любопытно. С трудом встав со скрипучего кресла, что стояло у окна, она подняла лежавшую рядом трость, так как передвигаться самой в этом возрасте ей было уже трудно, накинула вязаную шерстяную хусточку на плечи и вышла во двор.

- А шо ж ти сидиш тут, дитятко? – услышала Даша позади себя. Обернувшись, она узнала бабу Катю.

Даше была знакома эта пожилая женщина – односельчанка её бабушки. Но знала девочка о ней очень мало, почти никогда не общалась с ней и ни разу не бывала у неё дома.

- Візьми, хоч хусточку накинь, - сказала баба Катя, снимая с плеч свой шерстяной платок и протягивая его девочке, - тож холодно.

- Спасибо, - Даша вежливо улыбнулась, - не нужно. Мне не холодно.

- А ти звідки будеш? – спросила Катя. – Шось я не пам’ятаю тебе…

- Я бабы Зины внучка, - пояснила девочка, - Даша…

- А-а… - протянула баба Катя. - Знаю, знаю. То вже ти такая большенька стала? А я одразу так і не познала тебе… З Бреста приїхала?

- С Минска, - уточнила Даша, - мы с мамой в Минске живём.

- О, як далеко закинуло вас, - сказала женщина. – Аж у Мінську…

Катя замолчала на мгновение, как-то задумчиво вглядываясь куда-то вдаль.

- Я это, пойду уже, - сказала Даша. – Ждут меня дома там…

- А чом? – с некоторым разочарованием спросила баба Катя. – Зайшла б до мене? Варення моє попробуєш. Сама готувала!

Бабе Кате скучно было сидеть одной в своей избушке по вечерам, поэтому она всегда радовалась новым гостям, даже в столь поздний час.

Даша замешкалась. Она никогда в жизни ещё не заходила в дом к этой старой женщине: почему-то баба Зина всегда была против этого. Нет, у Дашиной бабушки были хорошие отношения с бабой Катей, но вот общение своей внучки с ней она отчего-то не сильно приветствовала. Словно там было спрятано от девочки что-то запретное.

Странно, но раньше Даша ни разу не задавалась вопросом о причинах этого негласного запрета. Но в этот раз девочке вдруг стало интересно побывать дома у этой старушки.

- А давайте, - вдруг согласилась Даша, предчувствуя, как недовольны будут её родители, узнав, где она была.

Девочка всё ещё злилась на своих родственников после недавней ссоры…



ГЛАВА 10. В ГОСТЯХ

В доме у Кати было всё намного более опрятно и прибрано, чем во дворе. Просторные сени вели на скромную кухню с деревянным дощатым полом, выкрашенным полинявшей от времени тёмно-коричневой краской. Из мебели тут были обеденный стол у окна, накрытый старой клеёнчатой скатертью, с задвинутыми под него невысокими табуретками, маленький холодильник рядом с ним в углу, большая чугунная печка у противоположной стены, выложенная аккуратной белой плиткой, и узкая односпальная кровать рядом с ней, накрытая широким шерстяным покрывалом. Шкафчики с посудой и прочей кухонной утварью находились в сенях; там же стояла газовая плита. Стены на кухне, как и в сенях, были деревянные, нижняя половина которых была покрашена приглушённым синим цветом, а верхняя – выбеленная белой краской; таким же белым был и потолок, в самом центре которого свисала лампочка на длинном тонком проводке без люстры. Над обеденным столом на стене висел просроченный отрывной календарь за ещё позапрошлый год, на холодильнике сверху, под хлебницей, лежали какие-то старые газеты, а над кроватью в углу под самым потолком висела икона.

Баба Катя усадила Дашу за стол, а сама стала доставать варенье из холодильника.

- Може шось трапилося в тебе? – спросила она. – Шо ти так сама сиділа…

- Да так, поругалась немного со своими, - честно призналась Даша.

- А чом? – поинтересовалась Катя. – Що сталося?

Даша вздохнула.

- Они все за войну, - грустно сказала девочка. – У нас с ними разные взгляды…

Она не ждала, что Катя её поймёт, думала, сейчас начнёт читать ей мораль, но женщина, став вдруг серьёзной и грустной отчего-то, поставив рядом с Дашей налитое в кружку варенье и несколько нарезанных ломтей батона, села за столом напротив.

- Війна, війна… - как-то грустно проговорила она. – Знов тая війна… Люди сталі якимось злими… Сталін їм знову потрібен став, повторити всьо шось хочуть… Що з їми, з людьмима, сталося? Невже не навоювалися ще вони, невже не вистачило їм цієї війни? Була я молодею ще – була війна, зараз помирати вже треба – і знов війна. Або може люди забули, що значить війна? Коротка, здається, пам'ять людська, раз хутко так вони про все забувають…

- А вы помните войну? – осторожно спросила Даша. – Когда вы были ещё молодая?

Катя посмотрела на девочку, макающую в этот момент батон в кружку с вареньем.

- А чом не пам’ятаю? – сказала старушка. – Звісно, пам’ятаю. Я багато чого пам’ятаю…

Баба Катя вдруг встала из-за стола и, сделав едва заметный кивок головой, как бы приглашая Дашу проследовать за собой, направилась в соседнюю комнату.

- Пуйдемо зі мною, я покажу тобі шось, - сказала она.

Даше сделалось любопытно. Вместе с Катей она прошла в комнату. Это была спальня.

Всё убранство в ней было каким-то особенно красивым, чистым и аккуратным, почти стерильным. Можно было подумать, будто тут давно никто не живёт и даже почти не заходит сюда, заглядывая лишь ненадолго, чтобы прибраться. Время как будто остановилось здесь, застыв на века. Окна были завешены старинными белоснежными занавесками с ажурными узорами, рядом с ними стояли диван и кресла. Чуть поодаль, у другой стены, стояло трюмо с длинным высоким зеркалом и широкими тумбочками внизу, напротив него – кровать, застеленная красивым вязаным покрывалом, поверх которого, как и у бабы Зины, стояли большие пуховые подушки одна на другой, с вышитыми цветочными узорами на наволочках. На стене над кроватью висел ковёр с какими-то оленями, гуляющими возле озера, а на полу были расстелены длинные ковровые дорожки, зелёные посередине и с красной каймой по бокам. Как и в предыдущей комнате, в углу напротив кровати тоже висела икона, но, в отличие от той, первой, украшенная красивым вышитым рушником.

Баба Катя подошла к трюмо, открыла тумбочку под зеркалом и достала оттуда альбом с фотографиями.

Даша увидела её молодую – с пожелтевшей фотографии на девочку смотрела симпатичная длинноволосая улыбающаяся красавица с голубыми глазами.

Девочка стала листать альбом. Почти все люди на фотографиях были ей незнакомы. Катя показывала ей своих родителей - отца и мать - которых сейчас давно уже не было в живых. Никого из них Даша не знала, и ей начинало становиться скучно.

Но вдруг девочка задержалась над одной из фотографий, которую она никак не ожидала тут увидеть.

Это был тот же самый снимок, что нашла она сегодня у бабы Зины в комнате на швейной машинке – с тем же самым молодым прищурившимся парнем в кепке.

- Кто это? – спросила девочка, не скрывая своего удивления. – Откуда у вас эта фотография?

Катя взяла у неё альбом. Женщина с какой-то странной нежностью и грустью во взгляде долго смотрела на старую потрескавшуюся от времени фотокарточку.

- Я любила колись цього хлопця, - сказала она наконец и глубоко и тяжело вздохнула, словно вспоминая что-то очень давнее и сокровенное.

- Такую же фотографию я видела у своей бабушки, - сказала Даша. – Она говорила, что это брат моего прадедушки. Его звали Мыкола…

- Так, - баба Катя подтверждающе кивнула, снова глубоко и тяжело вздохнув. – Його звали Микола…

- Почему мне никто никогда не рассказывал про него? – спросила Даша.

Катя молчала какое-то время, словно не решаясь начать говорить, но затем сказала наконец.

- Мене засудили колись через нього… На 25 років…

- Вас? Осудили? – Даша не сразу поверила в то, что услышала. – Вы что, сидели в тюрьме? Из-за… моего двоюродного дедушки?

Катя кивнула.

- 25 років, - подтвердила она.

Даша была в изумлении от того, что узнала. Она не находила, что сказать в ответ этой доживающей свой нелёгкий век пожилой женщине.

- Вы… наверно, обижаетесь на него? И… может, на меня?

Катя в ответ рассмеялась вдруг, и этот её неожиданный смех развеял то напряжение, которое воцарилось в комнате после всего, что она сказала.

- Та ні, - произнесла она наконец, снова став серьёзной, - я не про що в свойому житті вже не шкодую…

Даша вспомнила, с какой нежностью эта бабушка пару минут назад смотрела на фото Мыколы, и вдруг поняла – а ведь она, наверное, до сих пор его любит, не смотря ни на что…

- Где он сейчас? – спросила девочка. – Он жив?

Катя покачала головой.

- Ні, - ответила она, - вин не живий…

Даше хотелось узнать обо всём подробней, куча вопросов роились у неё в голове, но было уже так поздно, и она не могла позволить себе больше задерживаться в этом доме. Ведь это наверняка должна быть очень долгая история…

- Вы наверно прожили очень непростую жизнь, - только и вымолвила девочка, не зная, что ещё сказать.

Катя промолчала.

Она как-то тяжело и с некоторым усилием встала и подошла к зеркалу. Оттуда на неё смотрела очень старая и измотанная жизнью женщина. Всё лицо её было покрыто глубокими морщинами, худые руки казались длинными и острыми.

Старушка раскрутила свой тугой пучок волос на макушке, в который была собрана длинная седая косичка.

- Тоненька вже коса в мене стала, - проговорила она, поглаживая её своими дряхлыми пальцами.

Медленными и какими-то немного усталыми движениями женщина стала расплетать свою косу, и тонкие волнистые волосы её рассыпались по сутулым плечам седыми прядями.

- А яка вона в мене була… - словно вспоминая о чём-то очень давнишнем, произнесла она своим старческим хрипловатым голосом.

Женщина отошла от зеркала и подошла к окну. Там уже было почти темно. Ночь ещё не наступила, но солнце уже успело скрыться за горизонтом, и в этих вечерних сумерках уже стали появляться первые бледные звёзды. Тёмный силуэт густого лесного массива вдалеке почти сливался с синим смеркающимся небом и был едва различим.

Но Катя всё стояла у окна, вглядываясь вдаль, в эту сумеречную молчаливую тишину за стеклом, словно пытаясь высмотреть в ней что-то очень важное и дорогое для себя, настолько сокровенное и интимное, о чём даже деревья молчали, замирая под пока ещё неярким светом недавно взошедшей молодой луны.

- Ти б знала, дитинко, - снова проговорила она медленно и тихо, - яка в мене була коса…

Продолжение следует...