Иноземное нашествие Против течения ч4

   
  ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ


      Роман



  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 
 


     ИНОЗЕМНОЕ
  НАШЕСТВИЕ




     ГЛАВА 1



   Последнее время Михаил Даниленко редко виделся со своим тестем Петром Григорьевичем Рекашевым. Тот теперь входил в Центральную Раду и целыми днями был занят, то участвуя в заседаниях Рады и правительства, то выступая на митингах и собраниях. Делал он все с большим энтузиазмом. Трудно было поверить, что этот человек еще совсем недавно был ярым монархистом, а после февральской революции, как и все киевские черносотенцы, обвинил Шульгина и Гучкова преступниками за то, что они заставили Николая II отречься от престола. Но этот русский патриотизм оставался в нем недолго. Вскоре он близко сошелся с Михаилом Грушевским и, став его соратником в борьбе за независимость Украины, пошел по следам своих братьев – Сергея и Федора. Сергей Григорьевич тоже входил в Раду от Всеукраинской рады военных депутатов и занимался организацией национальных украинских войск. Федор после революции перебрался в Вену, чтобы оттуда поддерживать сепаратистов и доставать для них деньги.
   Братья вспомнили, что их род имеет древние корни и по отцовской линии принадлежит к украинской казачьей старшине, берущей свое начало от легендарного полтавского сотника Василия Забудько. В кладовых еще хранились потемневшие от времени портреты далеких предков, знатных атаманов Запорожской сечи, награды, жалованные тем за хорошую службу, пернач , посохи, нашлись даже казачьи жупаны и сабли. Все это вытащили на свет божий, привели в порядок, проветрили, почистили, искусно заштопали там, где поработала моль, а сабли так отполировали, что они заблестели, как новые.
   Портреты предков развесили в обоих домах рядом с портретами гетмана Мазепы, мечтавшего о создании независимой Украины и призвавшего в свое время на помощь в борьбе с Петром I шведского короля Карла XII. Жупаны носить, конечно, никто не собирался, а одну из старинных кривых сабель Сергей Григорьевич надевал на публику, когда выступал в военной форме перед депутатами Рады или солдатами украинских полков.
   Националистические взгляды Петра Григорьевича и Сергея Григорьевича теперь уже против России и «кацапов-москалей» (раньше они направлялись против евреев) были глубоко чужды Михаилу. Он категорически не поддерживал идеи об изменении статуса Украины: ни ее автономии в составе России, ни тем более как самостоятельной, суверенной республики. Также он не принимал и не понимал февральской революции, считая, что ее совершили далеко не умные люди, действовавшие в угоду своим личным интересам.
   Михаил был растерян. Как офицер, присягавший на верность царю и Отечеству, то есть России, он вынужден был предать это отечество (царь был предан другими) и подчиниться новой власти: Центральной Раде. Его участие в войне с Германией, боевые награды, потеря руки – все это оказалось напрасным и никому ненужным делом. Так же, как теперь оказалось не нужным его адвокатское занятие, принесшее ему когда-то в Киеве известность. Все судебное производство ныне захлестнул политический сепаратизм, а на первое место ставилось знание украинского языка. И уж совсем не было желания работать в Раде, чего настойчиво добивался от него Петр Григорьевич. Михаил остался без дела и не мог найти достойного занятия на гражданской службе. Хуже того, он потерял ко всему интерес.
  – Поймите же, вы, наконец, Михаил Ильич, – убеждал его Рекашев. – Той России, которую вы защищали на фронте, нет. Монархия пала. Николай II сам отрекся от престола. Кто кого предал: вы его или он вас, слабый, безвольный человек, подтолкнувший народ к революции? В России теперь хаос, братоубийство, голод. Вы же не хотите, чтобы то же самое происходило на Украине? Пусть они копаются в собственных испражнениях, а мы будем строить свое сильное и богатое государство. На Украине для этого все есть.
  – Вы сами еще недавно боготворили Николая и кляли большевиков, которые разлагают фронт, – возмущался Михаил двурушничеством тестя. – Если Россия потерпит в войне поражение, для Украины это будет конец.
  – Зря вы отказываетесь работать с нами. Раду ругают за то, что она не проводит реформы, а у нас для этого нет профессионалов. Грушевский неоднократно спрашивал о вас. Неужели вы не хотите принести пользу своей родине?
  – То, что вы сотворили с Украиной, – это не родина. Вы жалуетесь, что некому проводить реформы, но ведь Рада сама в этом виновата. Набирает на службу одних украинцев, людей, совершенно ни в чем не сведущих, прежних выгоняет только за то, что они не сочувствуют вашим идеям или не знают украинского языка. Ведь это абсурд. Вся ваша политика построена на ненависти, а это никогда не приводит к нужным результатам.
  – У вас, мой милый, хандра, вам надо заняться делом.
   Эти слова, произнесенные не первый раз, Михаил воспринимал, как упрек в том, что они с Марией и Катей живут на его небольшое пособие по инвалидности, и тесть вынужден им помогать. Самолюбие его страдало.
   После этого разговора они долго не виделись. За это время в России произошла новая революция, на смену Временному правительству пришла власть большевиков. Совет народных комиссаров, с самого начала не признававший Центральную раду и отделение Украины от России, начал с Радой переговоры, потом, видя бесполезность этого дела, их прервал и объявил ей войну. Красная армия вступила на территорию Украины.
   С тоской и болью смотрел Михаил на эти события. Он по-прежнему не мог найти приличную работу и ждал 25 января – день рождения Петра Григорьевича (ему исполнялось 60 лет), когда они с женой и дочкой пойдут к Рекашевым в гости. Тесть непременно заведет разговор о его работе в Раде или правительстве, и Михаил согласится войти в Министерство юстиции. Может быть, действительно, занимая там какой-нибудь крупный пост, он сможет принести пользу: навести порядок в судебных учреждениях и освободить из тюрем сотни людей, задержанных без санкций прокуроров и не знающих, за что они сидят.
   Как назло, обстановка на Украине в эти дни резко ухудшилась. Двигаясь в разных направлениях, советские войска захватили Донбасс, Харьков, Екатеринослав, Полтаву и, соединившись в районе Конотоп – Бахмач, подходили к Киеву. Готовясь к их приходу и желая им помочь, рабочие – большевики города, устроили восстание на заводе «Арсенал» и других предприятиях, и его вот уже несколько дней пытались подавить украинские части Рады и гайдамаки Петлюры.
   Стрельба на улицах шла постоянно. Трудно было определить, идут ли это бои между рабочими и войсками Рады, или орудуют банды мародеров, которых видимо-невидимо развелось в самом городе и его окрестностях, а, может быть, это уже входят передовые части Красной армии под командованием полковника Муравьева, прославившегося крайней жестокостью и кровавыми расправами над населением.
   Справлять юбилей в такой обстановке было безрассудством. Но Петру Григорьевичу хотелось собрать у себя нужных людей, лишний раз продемонстрировать свою приверженность нынешней власти. Теперь это был новый круг знакомых: члены Центральной и Малой Рады, офицеры из полка Хмельницкого (друзья Сергея Григорьевича, ставшие теперь их общими друзьями). Место профессоров Сикорского и Никольского заняли другие господа из университета, якобы давно мечтавшие о независимости Украины и ее освобождении от российского гнета.
   Исчезли и бывшие соратники Рекашевых из числа священнослужителей и преподавателей киевских духовных учреждений. Одни из них – таких было немного, поддерживали идею националистов («комиссаров Церковной рады») об автокефалии украинской православной церкви, другие, как их бывший друг и соратник протоиерей Иоанн, оставались верными слугами Русской церкви, членами «Союза русского народа» и, наверное, предали анафеме обоих Рекашевых. Братьев это не особенно заботило: вместе с новыми национальными идеями у них исчез интерес и к русскому духовенству. Даже, когда к Петру Григорьевичу, как к члену Рады, пришла группа знакомых священников с жалобой на то, что националисты устраивают разного рода провокации с целью захватить храмы, в том числе и Софийский собор, он отказался им помочь, сославшись на то, что этот вопрос находится не в его компетенции. При этом Петр Григорьевич знал, что протоиерей Иоанн оставался духовником Марии и Ангелины Ивановны, но помочь ему не захотел.

  … Всю ночь где-то на окраине гремели пушки, трещали пулеметы. Утром стрельба стихла, но никто не мог сказать, что там происходит, так как газет не было. Воспользовавшись затишьем, Михаил после завтрака отвез жену и дочь к Рекашевым, сам обещал подъехать к пяти часам, когда собирались все гости.
   Дома он стал обдумывать, как намекнуть Петру Григорьевичу о том, что согласен работать в Раде, чтобы это не выглядело особенно унизительным. В квартире находились еще кухарка Татьяна, слуга Харитон и няня Евдокия Христофоровна, жившая у них последние два года. Старушка стала совсем дряхлой, плохо видела, но всех согревала своей душевной теплотой и лаской. Особенно жалела она Михаила, потерявшего на фронте руку. Вот и сейчас, увидев, что он нервно ходит по кабинету и чем-то озабочен, подошла к нему и стала утешать, как маленького ребенка.
  – Ты, батюшка мой, – вглядывалась она в его лицо своими подслеповатыми глазами, – не печалься, что черная полоса настала. Жизнь-то она вся состоит из этого: то радость, то горюшко. Вон солнышко за окном улыбается, и ты улыбнись. Печаль-то и уйдет.
  – Добрая вы душа, нянюшка. Да время такое, что теперь не скоро все изменится.
  – Бери пример с Петра Григорьевича. Правильный он человек, знает, как надо жить. Был высоко, и еще выше взлетел.
  – Не умею я так жить, нянюшка. И не хочу, чтобы Катенька так жила.
  – Гордыня в тебе говорит, голубь мой, гордыня…
  – Гордыня – это, когда человек ставит себя выше других, а я, няня, привык сам всего добиваться и не хочу ни от кого зависеть.
  – А ты помни, что ты не один. Бог рядом с тобой. Скажи себе: «Хоть я и песчинка малая, но и обо мне Господь печется. И да свершится надо мною воля Его»...
   Не успела она договорить, как рядом с домом что-то ухнуло и разорвалось. Стоявшие на подоконниках цветы в горшках с грохотом свалились вниз.
  – Свят, свят, свят, – затряслась и истово закрестилась старушка.
– Никак окаянные большевики наступают.
   В коридоре хлопнула входная дверь. Не постучавшись, в кабинет вошел слуга Харитон. Его бледное лицо перекосилось от страха, ноги подгибались, вот-вот упадет. Михаил заботливо усадил старика на диван.
  – Что происходит, Харитон? Вы выходили на улицу?
  – Нет, ваше благородие. Только в подъезд. Там полно народу. Сказывают, большевики вошли в город. Повсюду идут бои.
  – Сидите все тут и не выходите из дома.
   Взяв в коридоре пальто, Михаил стал неловко одной рукой натягивать его. Харитон встал, чтобы ему помочь, и обессиленный опустился на диван.
  – Куда же вы, ваше благородие? Стреляют, аккурат по нашей улице...
  – Пойду к Рекашевым. Может быть, придется у них остаться на ночь. А вы никуда не выходите, – опять повторил он. – Еды хватит на несколько дней, и дверь никому не открывайте. Евдокия Христофоровна, присмотрите за Харитоном. Дайте ему капель от сердца.
   С трудом поднявшись, Харитон упал ему на грудь.
  – Ваше благородие, Михаил Ильич, ведь убьют вас. Что мы скажем Марии Петровне? О Катеньке, доченьке подумайте…
   Старик зарыдал, и в тон ему заплакала Евдокия Христофоровна. Он даже не мог их обнять своей одной рукой, погладил Харитона по плечу, няню поцеловал в щеку.
   Внизу толпился народ: свои жильцы и прохожие, спрятавшиеся в подъезд от обстрела. Толком никто ничего не знал. Одни говорили, что большевики взяли центр города, другие, что войска Рады сдерживают их на Подоле.
   Михаил пытался пробиться к выходу. Его останавливали, говоря об опасности.
  – Ради бога, – умолял он в отчаянье, – мне срочно нужно по важному делу.
   Он сам понимал, что выходить на улицу под артиллерийским огнем подобно самоубийству. Разумней было вернуться назад и позвонить Рекашевым (почему он сразу это не сделал?) по телефону, но кто-то сказал, что линия перебита, и телефон не работает. Его образумил очередной взрыв на улице. Толпа испуганно притихла. Вскоре отключили электричество, и подъезд погрузился в темноту.
   Неизвестно сколько прошло времени: полчаса, час, полтора… Вдруг стало непривычно тихо. Михаил приоткрыл дверь. Улица была пустынна, только какой-то мужичок, видимо, ограбивший где-то лавку или склад, сгибаясь от тяжести, тащил на спине два мешка. В одном мешке была дырка, из нее вытекала на землю белая струйка муки. «Преступник оставляет следы», – горько усмехнулся Михаил и решительно шагнул за порог.
   Быстро темнело. Фонари не горели. Редкие люди выходили из подъездов и, оглядываясь по сторонам, направлялись в нужную им сторону. Боялись темноты, боялись друг друга, боялись грабителей, убийц, мародеров, и больше всего, что снова начнется обстрел.
   На Бибиковском бульваре в шестиэтажном доме известного юриста Григория Боброва, отца убийцы Столыпина – Дмитрия Богрова, полыхал пожар. Во флигеле этого дома Дмитрий жил и вел довольно беспечный образ жизни. И вот они парадоксы жизни. Одни бандиты недавно свалили памятник Столыпину, другие, их идейные враги, ненароком подожгли дом убийцы премьера.
   Огонь ярко освещал особняк Рекашевых с плотно зашторенными окнами. Раньше, когда съезжались гости, вдоль него на мостовой выстраивались конные экипажи. Теперь этот транспорт заменили автомобили. Сейчас их было немного: тех гостей, которые успели приехать к юбиляру до начала обстрела. Среди них выделялся трофейный опель Сергея Григорьевича, привезенный им из командировок на фронт. Этот опель был тайной завистью старшего брата.
   Михаил долго стучал и дергал дверь. Наконец с той стороны раздался испуганный голос Андрея, слуги Петра Григорьевича:
  – Кто там?
  – Андрей! Откройте ради Бога. Это я, Михаил Ильич!
   Услышав его голос, сверху по лестнице спускались Мария и Катя. Девочка от радости повисла у отца на шее. Маша в волнении повторяла, что они в начале обстрела связались с Харитоном, и тот сказал, что Михаил давно ушел. Она сходила с ума.
  – Ты бы, Миша, лучше остался дома, – ласково сказала она, прижимаясь к его груди.
  – Как я мог там оставаться, не зная, что тут с вами?
   В гостиной, ярко освещенной свечами в бронзовых подсвечниках, купленных недавно в большом количестве из-за частого отключения электричества, собралось уже несколько гостей. Михаил увидел своего бывшего коллегу Николая Владимировича Порша, назначенного министром военных дел вместо Петлюры, превысившего свои полномочия в переговорах с советским правительством и спровоцировавшего военный конфликт между УНР и Советской Россией. Была и другая, не менее весомая причина отставки Симона Васильевича, – Грушевский и особенно честолюбивый Винниченко опасались его возрастающей популярности в украинизированных частях киевского гарнизона. Отстраненный от дел Петлюра решил для борьбы с большевиками самостоятельно сформировать в Киеве особое боевое военное подразделение — Гайдамацкий кош Слободской Украины.
   Поршу было далеко до своего предшественника. До войны он занимался нечистыми делами и был исключен из сословия адвокатов. В военном деле ничего не понимал, армии не знал. Месяц назад он заявил, что не надо бояться советской власти и вступать с ней в переговоры, так как с Западного фронта движутся украинские части в количестве ста тысяч человек, до середины января они с треском выбьют большевиков из страны. Даже после потери всех крупных городов он успокаивал членов Рады, что дальше советские войска продвигаться не будут. И вот цена его прогнозу – большевики подошли к Киеву или уже вошли в него.
   Рядом с Поршем сидел генерал Лука Лукич Кондратович, тоже хорошо известный Михаилу по военной службе. Этот стал националистом еще до создания Рады и по собственной инициативе посылал в армию людей, агитирующих солдат-украинцев переходить в украинские полки. Тогда ни он, ни Петлюра не добились того результата, на который рассчитывали: солдаты-украинцы кочевали из полка в полк, поддерживая то большевиков, то войска Рады, а то и вовсе разбегаясь на все четыре стороны.
   В кресле с бокалом вина развалился доктор Иван Митрофанович Луценко, организатор казачества на Украине. Доктор ненавидел все русское, хотя, будучи в России военным врачом, сумел там дослужиться до надворного советника. Теперь он хотел полностью возродить старое казачество и перестроить Украину на казачий лад. Петр Григорьевич не только приветствовал эту идею, но и вкладывал в ее осуществление немалые деньги. Такая им вдруг овладела страсть ко всему украинскому.
   Были еще другие люди, но их Михаил видел первый раз. Все они приехали сюда с какого-то заседания до начала артобстрела, успели слегка закусить и в ожидании остальных гостей и званого обеда пили в гостиной вино и закусывали легкими бутербродами и фруктами.
   Наступление Красной армии застало гостей врасплох. Порш пытался связаться с военным комендантом Михаилом Ковенко и начальником Киевского военного округа Николаем Шинкарем, занимающимся обороной города. Он то и дело подходил к молчавшему телефону, нервно дергал ручку аппарата и усиленно дул в трубку, но все было бесполезно.
   Появление Михаила встретили радостными возгласами. Услышав, что на улицах советских войск нет, первым ушел Порш. Слышно было, как за окном долго тарахтела и фыркала его машина: шофер никак не мог завести мотор. В последующие полчаса разошлись и все остальные гости.
   Остались Сергей Григорьевич, его жена и младшая дочь Татьяна. У Татьяны было грустное лицо. Война расстроила ее планы выйти замуж за офицера Генерального штаба, которого для нее в Петрограде присмотрела старшая сестра Елена в доме их родственников Жилинских. Третья их сестра Ирина еще до войны вышла замуж за инженера-металлурга из Мариуполя и жила теперь там.
   Петр Григорьевич предложил родным пройти в столовую, отведать «скромный» обед, состоявший, однако, из большого количества салатов, мясных и рыбных блюд (холодных и горячих); были также балык из осетрины, отварной говяжий язык и копченая треска, фаршированная овощами. К ним подавались коньяк и вина дорогих марок. Все было заранее куплено за немалые деньги в магазинах и на базаре.
   После того, как произнесли тосты за здоровье юбиляра и всех его близких, Петр Григорьевич предложил выпить за важное событие в жизни Украины – провозглашение ее свободной суверенной державой. Об этом недавно объявил IV Универсал, принятый Радой в ответ на вторжение советских войск на Украину.
  – Как много у нас теперь планов, – голос Рекашева зазвенел от подступивших к горлу слез гордости, – народ поверит Раде и сам отвергнет советскую власть.
  – Если большевики нам не помешают, – охладил его пыл младший брат.
  – Они, наверное, разбомбили весь Киев, – добавил Михаил. – Если они и дальше продолжат свое наступление, то разорят всю Украину...
  – Тогда Раде придется пойти на крайние меры, – Петр Григорьевич произнес это каким-то таинственным голосом и замолчал. То, что он хотел сказать, пока обсуждалось в узком кругу людей, куда не входил даже Сергей Григорьевич.
  – Договаривай, раз начал, – с обидой сказал тот.
  – Надеюсь, все останется между нами. Рада сама, без России, хочет заключить сепаратный мир с Германией, позвать сюда немецкие и австрийские войска, чтобы выгнать большевиков.
   Михаил даже подпрыгнул от такой новости.
  – Что? – воскликнул он, резко срывая с шеи накрахмаленную салфетку, – позвать врагов на нашу землю? Это предательство, даже хуже: убийство собственного народа. Столько людей погибло на фронте, я, я…потерял руку, а теперь германцев хотят сюда пригласить хозяйничать, да еще наверняка не просто так, а в обмен на наши сало и хлеб.
  – Успокойтесь, Михаил Ильич, это только кулуарный обмен мнениями, сам Грушевский ничего не знает.
  – А я приветствую это решение, – вставил Сергей Григорьевич. – Немцы наведут порядок и избавят нас от большевистской заразы.
  – На что годится ваша Рада, если сама ничего не может сделать. Ваши универсалы – пустые, никому не нужные бумаги. Раздел земли без выкупа…, – зло усмехнулся Михаил. – Вы, господа, опоздали: крестьяне давно захватывают землю и без всяких выкупов. Больше я не намерен слушать ваши прожекты. Маша и Катя, собирайтесь. Идемте домой, пока стрельба не возобновилась.
   Женщины еле его успокоили. Ангелина Ивановна предложила всем остаться у них до утра, а пока приступили к чаю: к нему были куплены дефицитные по нынешним временам конфеты и пирожные.
   Михаил быстро выпил одну чашку и ушел в отведенную им комнату.
  – Он стал невыносимым, – сказал Петр Григорьевич, – все оттого, что ничем не занят. Только работа мобилизует человека.
  – Папа, Миша сегодня хотел дать тебе согласие войти в министерство юстиции.
  – Наконец-то. Грушевский хочет, чтобы его избрали в коллегию Верховного суда. Но, боюсь, что из-за наступления большевиков теперь все это повиснет в воздухе.
   Их разговор прервал стук в парадную дверь. Все замерли от страха, решив, что это большевики заняли центр и обходят дома. Петр Григорьевич приказал слуге Андрею спуститься вниз и узнать, в чем дело. Из своей комнаты вышел Михаил.
  – Подождите, Андрей, – остановил он слугу. – Я открою.
  – Миша, пожалуйста, будь осторожней, – умоляющим голосом произнесла Мария, – дверь не открывай, только спроси.
  – Это не большевики, – успокоил ее муж, – стучат слишком деликатно.
 
  Тревога,
действительно, оказалась напрасной. Пришел посыльный от премьера Голубовича. Центральная рада и правительство срочно уезжало (бежало) в Житомир, пока Брест-Литовское шоссе оставалось свободным. Рекашеву предлагали выехать туда вместе с семьей.
  – Вам нужна машина? – спросил посыльный.
  – Нужна. Здесь еще мой брат с семьей, тоже член Рады.
  – Мне приказано переговорить только с вами. Возможно, к вашему брату послан другой человек.
  – Сергей, ты готов ехать с нами на своей машине? – спросил Петр Григорьевич.
  – Готов, – ответила вместе него его жена и обратилась к Ангелине Ивановне. – Лина, вы поделитесь с нами своей одеждой?
  – Конечно. Мы сейчас все быстро соберем.
   Посыльный ушел.
  – Я никуда не поеду, – заявил Михаил. – Мне нечего бояться.
  – Как это нечего? – возмутился Петр Григорьевич. – Вы – царский офицер. Вспомните, как матросы расправлялись с ними в Одессе и Севастополе и что сейчас творит у нас Муравьев.
  – Я не могу оставить одних Харитона и Евдокию Христофоровну. Они и так напуганы.
  – Тогда мы тоже останемся, – не задумываясь, поддержала его Мария.
  – Нет, вы обязательно поезжайте. Я посмотрю по обстановке и приеду следом.
  – Даже не уговаривай, я тебя не брошу, – упрямо твердила Мария, готовая на что угодно, лишь бы не расставаться с мужем. – А Катюша поедет с дедушкой и бабушкой.
  –Я тоже останусь с вами, – заявила девочка.
  – Михаил Ильич, – разозлился Рекашев, – из-за вашего упрямства вы готовы погубить всех своих близких.
  – Папа, ну зачем ты так. Мы сами способны принять решение.
  – Делайте, что хотите, но Катя здесь не останется, – решительно произнес Рекашев и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.
  – Машенька, – Михаил прижал к себе голову жены, – Петр Григорьевич прав, ты должна поехать ради Катеньки.
  – Я без папы не поеду, – захныкала Катя. – Папочка, пожалуйста, поедем с нами.
  – Девочка моя, успокойся. Большевики долго не продержатся. Говорят, немцы приближаются к Петрограду. Скоро Советам настанет конец.
  – Хорошо, – уступила Мария, – мы поедем, если ты дашь слово, что при первой же опасности покинешь Киев и приедешь к нам.
  – Ну, куда же я без вас. Конечно, приеду.
   Женщины ушли собирать вещи. Михаил вернулся в комнату и тяжело опустился на диван. Он до сих пор не мог успокоиться от разговора с Рекашевыми о немцах, а теперь еще и неожиданное предложение Рады ехать в Житомир. Все окончательно рушилось в их жизни.
   Пришла Катя и, усевшись к отцу на колени, обняла его за шею.
  – Папочка, я тебе буду каждый день писать письма.
  – И я тебе.
  – Но ты не знаешь нашего адреса.
  – Ты мне его укажешь с первым письмом.
  – А туда большевики не придут?
  – Если придут, вы поедете дальше, но я вас обязательно найду. Я же вас с мамой люблю больше всего на свете.
  – И мы тебя очень, очень любим. Ты у нас самый лучший. Я так и дедушке говорю.
  – Ах, ты мое солнышко, – ласково сказал он, целуя дочь в русую головку и стараясь скрыть досаду, что Петр Григорьевич в присутствии Кати позволяет себе его обсуждать, – но ты забыла, что твой папа – адвокат и в защитниках не нуждается. И еще он – офицер. О-фи-цер! – произнес он с гордостью. – Знаешь, кто это такой? Человек, презирающий трусость и подлость.
  – Жаль, я не мальчик, а то тоже стала бы офицером, и презирала бы, как и ты, трусость и подлость.
  – Девочки тоже могут быть такими.
   Катюша незаметно уснула у него на коленях. Поддерживая своей единственной рукой ее голову, он любовался хорошеньким личиком дочери. Как Рекашеву не хотелось, чтобы она пошла в их породу, девочка была копией Елены Ивановны: ее карие глаза, улыбка и ямочка на подбородке, как и у него самого.
   На самом деле Петр Григорьевич был рад, что Михаил остается в Киеве и сможет присматривать за особняком. Отдав прислуге все распоряжения, он стоял теперь в кабинете у окна в ожидании машины. На улицах опять строчили пулеметы и ухали пушки. Дом Богрова продолжал гореть, ярко освещая улицу и бульвар со стройными очертаниями тополей. Пламя, вспыхнувшее несколько часов назад на крыше, медленно спускалось с этажа на этаж, пожирая деревянные перекрытия. Это страшное зрелище наводило на него ужас и страх.
  – Господи, помоги нам, вырваться из этого ада, – неожиданно для самого себя зашептал Петр Григорьевич и, повернувшись лицом к тому месту, где когда-то висел иконостас, осенил себя крестом и начал неистово молиться. – Грешен я, грешен. Господи Боже мой, Ты знаешь, что для меня спасительно, помоги мне; и не попусти мне грешить пред Тобою и погибнуть во грехах моих, ибо я грешен и немощен; не предай меня врагам моим, яко к Тебе прибегох, избави меня, Господи, ибо Ты моя крепость и упование мое и Тебе слава и благодарение во веки. Аминь.
   Затем позвал горничную, приказал достать из сундука иконостас, завернуть его в полотенце и уложить в чемодан.
   Другой брат, как военный человек, оставался совершенно спокойным. Распорядившись насчет машины и одежды, он прилег в гостиной на диван и мгновенно уснул.
   Машина пришла через три часа, когда нервы у всех были на пределе. Шофер торопил: из-за сильного обстрела Крещатика и Владимирской улицы (большевики прицельно били по Педагогическому музею, где находилась Рада) ему пришлось ехать окружным путем.
   Трофейный опель Сергея Григорьевича стоял у подъезда. Вынесли вещи, разместились по машинам. В последнюю минуту Петр Григорьевич решил взять с собой слугу Андрея, которого сначала оставлял дома. Опять началась суета, один чемодан вытащили, и часть одежды переложили в дорожный саквояж меньшего размера.
   Но вот все заняли свои места. Последние слова прощания, наставления, поцелуи. Дверцы захлопнулись, и машины растворились в темноте.
   Михаил успокоил оставшуюся прислугу Рекашевых и, обещав изредка к ним приходить, направился к себе на Большую Васильковскую.




      ГЛАВА 2



   Еще несколько дней в Киеве шли непрерывные бои, гремели пушки, падали и рвались снаряды, трещали пулеметы. У Муравьева в арсенале было около семи тысяч штыков, 26 пушек, три броневика, два бронепоезда. Броневики осыпали пулями окна и витрины в нижних этажах. Артиллерия безжалостно громила верхнюю часть зданий. Войска Рады, получившие подкрепление за счет гайдамаков Петлюры и украинских частей, отступивших к Киеву под напором советских войск, упорно сопротивлялись, но силы были неравные. Вскоре они позорно бежали, сдав жителей на произвол судьбы.
   Это, наверное, была одна из самых страшных страниц в истории древнего города. Начались массовые грабежи и зверские расстрелы населения. Главный удар обрушился на бывших царских офицеров, независимо от того, принимали они участие в борьбе с советской властью или нет. Задача убийц облегчалась тем, что Рада в своих целях осенью провела регистрацию офицеров, военных врачей и чиновников бывшей российской армии. Солдаты и матросы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, ходили по указанным в этих списках адресам, проводили обыски и уводили свои жертвы на бульвары и в парки. После короткого допроса их там же на месте расстреливали, и вскоре весь город превратился в огромное кладбище.
   Искали также членов Центральной Рады и украинского правительства, вольных казаков, гайдамаков, черносотенцев. Досталось и служителям православной церкви. В Киево-Печерской лавре арестовали самого митрополита Владимира и пытались у него узнать, где монахи прячут золото, но тот упрямо молчал, тогда его вывели за ворота лавры и закололи штыками.
   Вскоре после того, как Рекашевы покинули город, из особняка Петра Григорьевича позвонила горничная, и, рыдая в трубку, сообщила Михаилу, что «проклятые изверги» ворвались в дом, забрали все, что можно было унести, изнасиловали молодую кухарку Дуню и увели ее с собой. Обещали еще раз прийти, чтобы «посмотреть на пригодность» мебель, оставшуюся в доме.
  – Что нам делать, ваше благородие?
  – Бросайте дом и расходитесь, кто куда может, а если некуда идти, приходите сюда, на Большую Васильковскую.
  – Нам всем некуда идти. Мы все придем.
  – Приходите, а дом все-таки заприте.
  – Да что толку. Они все закрытые шкатулки и ящики открывали выстрелами из винтовок. Такой грохот устроили.
  – Бог с ними. Уходите скорей.
  – Ваше благородие, – запричитал Харитон, слышавший этот разговор. – Да куда ж вы их? Вам бы самому, где спрятаться или уехать.
  – Куда же от них спрячешься, они теперь повсюду. Хорошо, наши успели уехать…
   Харитон давно ликвидировал шинель Михаила и все, что могло выдать его службу в царской армии. Остались только военные награды и документы к ним. Михаил не разрешил их трогать, несмотря на слезные уговоры слуги.
  – Эх, ваше благородие, вы себя не жалеете, так подумайте о своей семье. Ведь эти награды – ваши самые главные улики. Убьют изверги, не посмотрят, что вы – инвалид.
  – Такой инвалид никому не опасен.
  – Так они убивают не за опасность, а за служение русскому государю. Мало ли, что у вас на уме зреет…
   Все эти дни Евдокия Христофоровна поддерживала здоровье Харитона, а тут сама слегла, да так что приходилось ее кормить с ложечки. Можно было позвать доктора Пантюкова, жившего на втором этаже, но ходили слухи, что его сын, ротмистр Арсений Пантюков, перешел служить в Красную армию, ходил там чуть ли не в больших начальниках. Возможно, благодаря ему большевики обходили их дом стороной. Но надолго ли?
   Пришли люди Рекашевых. Дворник бросился Михаилу в ноги.
  – Ваше благородие, за нами от самого дома увязался какой-то человек, мы от него пытались избавиться и пошли обходным путем. То ли он отстал, то ли на маневр какой пошел, вы уж не обессудьте, ваше благородие, подвели мы вас.
  – Зачем же вы пришли сюда, сукины дети? – закричал Харитон. – Мы его благородие оберегаем, а вы его под монастырь подвели.
  – Успокойтесь, Харитон, – остановил его Михаил, – если большевики захотят сюда прийти, они дорогу сами найдут. Проведите лучше людей на кухню, пусть Татьяна поставит самовар.
   Весь день прошел в суете, наступил вечер. За окном валил снег, свистел ветер, но он не мог заглушить звуки выстрелов. Харитона одолевала тревога. Он то и дело подходил к окну в столовой и воспаленными от бессонных ночей глазами вглядывался в темноту. Семьдесят лет он живет на свете. Служил камердинером у Петра Григорьевича, потом, когда его дочь Мария вышла замуж за адвоката Даниленко, Рекашев предложил ему перейти в услужение к Михаилу Ильичу. Он перешел с неохотой, так как привык к старому хозяину и его семье. Но и молодой хозяин оказался не хуже, да чего уж там говорить, Харитон привязался к нему всем сердцем и полюбил, как сына, за доброту и уважение к простому человеку.
   Пурга усиливалась, за плотной стеной снега ничего не было видно. Вдруг послышался шум подъехавшей машины. Он внимательно вгляделся в черное пятно, застывшее около дома… Грузовик! Из него выскочили люди и быстро вошли в подъезд. У Харитона от страха сжалось сердце, он пошатнулся и, держась за левый бок, опустился на соседний стул. Дом был большой, квартир в нем было много, но он нутром чувствовал, что эти люди приехали к ним.
   Горничная Рекашева в это время находилась в комнате нянюшки, дворник и швейцар отдыхали в людской. Сам Михаил был в кабинете и делал записи в дневнике, описывая события последних дней: приход большевиков в Киев и их зверства (вот главная улика против Михаила – дневник, о чем Харитон не догадывался). В какой-то момент он задумался над тем, что два его родных брата тоже были большевиками. Правда, Коля вовремя раскусил их сатанинскую сущность и перешел к анархистам (хотя и те не лучше: при царе занимались террором). Сергей так им и остался, и сейчас является частью той своры, которая захватила власть и расправляется с неугодными ей людьми…
   Его размышления прервал звонок. Послышались шаркающие шаги Харитона, испуганные голоса прислуги: «Кто это может быть?» Михаил вышел в коридор: «Харитон, подождите, я сам открою». Тот испуганно замахал на него руками и, не в силах произнести ни одного слова, показывал глазами уйти обратно в кабинет. Не слушая его, Михаил обогнал старика и открыл дверь. В коридор ввалилась толпа людей: солдаты с ружьями и одна женщина в длинной шинели и черной каракулевой кубанке с белым верхом.
   Женщина сняла шинель и кубанку, пригладила коротко остриженные волосы. Похоже, она была у них главной. «Почему-то у большевиков в начальниках ходят одни женщины, – подумал Михаил. – А, может быть, к нам в гости пожаловала сама Евгения Бош?»   Рядом с ней стоял с папкой в руках интеллигентного вида солдат с гладкими, как у ребенка, щеками и в круглых очках – из учителей или студентов.
  – Офицер? – спросила женщина глуховатым, прокуренным голосом, внимательно вглядываясь в лицо Михаила...
  – По профессии я – адвокат, на фронте был офицером, полковник, – гордо заявил Михаил, не обращая внимания на гримасы Харитона, умоляющего его молчать.
  – В Раде состоял?
  – В списках Рады его нет, – опередил Михаила интеллигент с папкой, вынимая из нее лист бумаги, – женат на дочери Рекашева Петра Григорьевича. На того есть запись: бывший черносотенец, член «Партии правового порядка» и «Союза русского народа», ярый антисемит. Сейчас состоит в Раде. Сбежал из Киева вместе со своим братом, тоже бывшим черносотенцем и членом Рады. Это из того особняка, где сегодня был Макаров со своими ребятами.
  – За изнасилование прислуги Макаров ответит перед революционным трибуналом, а за то, что его ребята выследили эту офицерскую крысу, получит от меня благодарность, – выразила свою милость комиссарша.
   Она прошлась по комнате, демонстрируя стройные, красивые ноги, обутые в теплые сапожки с высокой шнуровкой, где-то реквизированные, возможно, в доме Рекашевых. Ее можно было бы назвать привлекательной, если бы не беспокойно бегающие глаза, как обычно бывает у неуравновешенных или того хуже – психически больных людей. Он узнал эти бегающие глаза – дочери чиновника Щербинского, которая когда-то, будучи эсеровкой, совершила террористический акт и, благодаря усилиям Михаила и заключению Сикорского о ее тяжелом психическом состоянии, была освобождена из-под стражи и увезена отцом для лечения в Швейцарию.
   Лечение, видимо, пошло ей на пользу. Она выглядела вполне здоровой, только теперь уже была не эсеровкой, а большевичкой, но не все ли равно, под каким партийным знаменем заниматься убийством. Это – забава и тех, и других борцов за справедливость.
   Щербинская его тоже узнала, усмехнулась.
  – Помню, помню… Вы мне однажды спасли жизнь. Но вам не повезло: мой принцип – никому не делать послаблений, будь это твой сват или брат.
  – Барышня, – бросился на выручку Михаилу Харитон, – да как же это можно. Ваше благородие ваших людей от виселицы спасали, а вы ему прослабление не хотите сделать. Он же офицером стал по нужде. Заставили. А попробуй не пойди, так на месте расстреляют. И стреляли. Что там немцы? Русские генералы наших украинских солдатиков до сих пор на фронт силой гонят. Хорошо, батюшка-то наш руку потерял, специально потерял, чтобы только не идти за царя-ирода воевать.
   Харитон сам не знал, что говорил. Не выдержав, комиссарша рассмеялась. Михаил тоже невольно улыбнулся. В этот момент из комнаты, как приведение, вся в белом: белой ночной рубашке, белом пуховом платке на плечах, белом чепце с густой сборкой и бледным лицом, появилась Евдокия Христофоровна. В руках она держала икону – так обычно делали киевляне во время еврейских погромов.
  – А это еще кто, твоя матушка?
Харитон опередил его.
  – Матушка, матушка, – затараторил он, – при смерти лежала, а тут силы нашла, чтобы сыночка своего защитить. Все мы, барышня, кланяемся вам в ноги, чтобы вы смилостивились над вашим благородием, – и он тяжело опустился на колени.
  – Встань, встань, старик, – Щербинская дала знак солдатам, и те подняли его. – Теперь у нас нет благородиев. Ты еще можешь быть благородием, солдаты могут, а он… – Она запнулась, не зная, какое подыскать слово, чтобы выразить свою мысль. – Впрочем, мать его мне жаль. Похожа на мою матушку. Бедняга умерла вскоре после моего суда, хоть этот адвокатишка и освободил меня. Ладно, раз народ заступается за него, пусть живет.
  – А вы что рты разинули? – набросилась Щербинская на солдат. – Пройдитесь по квартире, проверьте, нет ли здесь оружия и вообще, что тут у него есть.
  – А ты ведь, адвокат – буржуй, – сказала она тоном, не предвещающим ничего хорошего, – сколько людей на тебя работает. Это все твои слуги?
  – Да, упаси господи, – снова затараторил Харитон, почувствовав перемену в ее настроении. – Все – родные и знакомые, матушку приехали проведать. На смертном одре она находится.
   Солдаты разбрелись по комнатам. Раздались выстрелы, которыми они, как у Рекашевых, открывали шкатулки и запертые ящики в столах.
  – Ну, ну, не балуйте, у меня, – громко закричала им Щербинская и, кокетливо поведя плечами, обратилась к Михаилу. – Нам лишнего не надо, а то, что возьмем, пойдет на дело Революции. Тебя, адвокат, теперь в покое не оставят. Донесение есть на тебя и твоих родственников. Стрельцов, – приказала она интеллигенту, остававшемуся все это время при ней, – давай сюда чистый бланк. Я тебе охранный документ дам и печать поставлю. Пусть только кто тронет, – пригрозила она кулаком, и бегавшие глаза ее вспыхнули бесовским огнем. – Со мной лично будут иметь дело.
   Пришли солдаты с огромными тюками награбленного добра.
  – Там много всего, – сказал солдатик, весь какой-то кособокий, со следами оспы на лице и вылезающими вперед, как у кролика, передними зубами. – Надо бы еще раз сюды наведаться.
  – Одних шуб и мехов на целый магазин, – добавил другой, облизывая языком толстые мокрые губы и причмокивая ими, – три шубы взяли и еще осталось. Видать, дюже богатые.
  – Я ему документ дала за своей подписью, – остановила их Щербинская. – И смотрите у меня: больше сюда – ни ногой. Узнаю, сама всех перестреляю. Ну, старик, прощай, – сказала она Харитону, – повеселил ты меня от души. И ты, адвокат, прощай.
   Она пожала Михаилу руку, и, повернувшись на каблуках, так что взвизгнула половица, направилась в прихожую. Вся группа последовала за ней.
   После их ухода Харитон упал в кресло и разрыдался. Нянюшка продолжала стоять в дверях с иконой в руках, не имея сил сдвинуться с места. Один только Михаил не мог удержаться от смеха и громко расхохотался. Теперь, когда опасность миновала, все это ему представилось, как хорошо разыгранная комедия в духе Гоголя или Салтыкова-Щедрина.
  – Ваше благородие, – спросил дворник Рекашева, – это правда, что они больше не придут?
  – Обещала, что не придут. Дала бумагу с печатью. Я ее положу в гостиной на стол. Если опять придут с ружьями без меня, говорите, что сама Щербинская поставила эту печать. Впрочем, кто ее знает, какой она занимает пост? Я вел ее дело в 909-м году. Спас от виселицы. Бывают же такие встречи?! Ну, а теперь давайте пить чай и обязательно выпьем коньячку. Нянюшка, спасибо вам за все. А вы, Харитон? Быть вам после революции адвокатом. Такую речь произнесли. Я ее обязательно запишу и Марии с Катюшкой покажу.
  – Господь, наш всемилостивейший. Хоть бы скорей их увидеть, тогда и умереть можно. Ох, и страху я натерпелся, ваше благородие.
  – Вот хороший случай из адвокатской практики: когда страх превзошел всякий талант.
  – Смеетесь, ваше благородие, над стариком, а я уж думал кончено дело, всех перестреляют.
  – Дело считается закрытым, Харитон, когда судья оглашает окончательный приговор, а нашим судьям было не до приговора, они занялись грабежом. Подождите, и над ними свершится законный суд.




     ГЛАВА 3



   Революция в России нанесла сильнейший удар ее союзникам по Антанте: с прекращением военных действий они потеряли поддержку русской армии, отвлекавшей на себя силы Германии и Австрии. Но России теперь было не до чужих бед. Внутри страны, полуразрушенной четырехлетней войной, голодом и тифом, шла гражданская война, и большевики всеми силами стремились решить вопрос о мире.
   Уже несколько месяцев в Брест-Литовске, где находился штаб Восточного фронта германской армии, шли упорные переговоры с Германией, требовавшей уступить ей оккупированную немецкими войсками территорию России. Чтобы спасти советскую власть и избавить народ от новых бедствий, Ленин готов был согласиться на эти условия. Ему нужен был мир и только мир. Но не все в ЦК его поддерживали. Троцкий со своими сторонниками и «левые коммунисты» во главе с Бухариным категорически выступали против любых уступок Вильгельму. Действуя заодно с левыми эсерами, они требовали «революционной войны» с германским блоком, утверждая, что война разбудит революцию в Германии и других странах.
   Однако именному Троцкому было поручено возглавить на переговорах советскую делегацию. Имея четкие указания Ленина и Совнаркома немедленно подписать мирный договор на условиях немцев, он сделал все наоборот, объявив немецкой делегации, что Советское правительство прекращает войну и демобилизует армию. Так Лев Давыдович выразил свою собственную позицию: «Ни мира, ни войны. Мир не подписываем, войну прекращаем, а армию демобилизуем». Воспользовавшись этим, немцы тут же начали наступление по всему русско-германскому фронту и, не встречая серьезного сопротивления, за несколько дней оккупировали Латвию, Эстонию, заняли Двинск, Минск, Полоцк, Псков и вплотную приблизились к Петрограду.
   Рада тоже прислала свою делегацию в Брест-Литовск во главе с министром транспорта и промышленности Голубовичем, ставшим в конце января премьером правительства вместо Винниченко. Обвинив Советское правительство в том, что оно вело переговоры без ее участия, Рада заявила, что отныне Украина, как «самостоятельная суверенная держава», будет сама устанавливать международные отношения. 27 января был подписан мирный договор между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, – с одной стороны, и Украинской Центральной Радой, – с другой. Одновременно Рада обратилась к Германии и Австро-Венгрии с официальной просьбой о вооруженной помощи против большевиков. За это Украина должна была до 31 июля 1918 года поставить огромное количество зерна, яиц, мяса, сала, сахара, пеньки, марганцевой руды и пр. Австро-Венгрия обязалась создать в Восточной Галиции автономную Украинскую область.
   Немецкие и австро-венгерские войска вступили на территорию Украины и двинулись в глубь страны. Предвидя возмущение общественности, Рада выпустила Обращение к народу. «Отныне, – говорилось в нем, – немцы уже не враги нам, и мы призываем всех граждан Украинской Народной Республики спокойно и доверчиво встречать немецкие войска… Все свободы, установленные III и IV Универсалами, остаются и дальше. Профессиональные союзы, Советы, крестьянские и рабочие, должны и дальше вести свою работу... В это во все немцы не вмешиваются и никаких изменений делать не могут. Они приходят как наши приятели и помощники, чтобы помочь нам в трудную минуту нашей жизни, и не имеют намерения в чем-либо изменять наши законы и порядки, ограничивать самостоятельность и суверенитет нашей республики».
   Немцы тоже заверили население, что они идут, «как товарищи, а не как враги украинского народа. Мирные граждане и крестьяне, которые любят порядок, могут быть уверены, что немецкие солдаты помогут им».
   Со дня на день этих «товарищей» ожидали в Киеве. Большевики срочно удирали из города, увозя награбленное за эти дни добро. Но первыми в городе появились не немцы, а отряды армии УНР: гайдамаки, сечевые стрельцы и запорожцы во главе с атаманом Гайдамацкого коша Симоном Петлюрой. Торжественным маршем они прошли по Крещатику. Сам Петлюра ехал в шикарном черном автомобиле. На Софийской площади перед колокольней собора их встретил епископ Никодим и отслужил молебен в честь изгнания большевиков...
   На следующий день под усиленной охраной немецких отрядов появилась и Рада. Для многих из ее членов возвращение домой оказалось печальным: у кого-то ограбили дом или квартиру, кто-то полностью лишился своей собственности. У Грушевского на Паньковской улице сгорел огромный шестиэтажный дом с ценной библиотекой и этнографической коллекцией украинской древности, которую он собирал в течение всей жизни. Погибли старинные иконы, ковры, первопечатные книги. Кое-кто по этому поводу злорадствовал: мол, Бог покарал его за разрушение дела Богдана Хмельницкого – отделение Украины от России.
   К разбитому корыту вернулись и Рекашевы. Оба их дома были полностью разграблены. В особняке Сергея Григорьевича стоял взвод казаков, устроивших на первом этаже конюшню и нужник. В комнатах второго этажа они жили, разводя на полу костры из книг и мебели. Чудо, что не спалили весь особняк. В доме стоял жуткий запах гари и туалета, по комнатам бегали крысы.
   Петру Григорьевичу повезло больше: у него жили более приличные люди, но в доме ничего не осталось, на топливо употребили всю мебель и двери, разобрали даже полы. Ангелина Ивановна сидела на чемоданах посредине бывшей гостиной и горько рыдала.
   Рада выделила пострадавшим депутатам деньги на временную аренду помещений. Петр Григорьевич снял номер в отеле «Континенталь» на Крещатике, Сергей Григорьевич – квартиру, недалеко от своего дома, чтобы следить за его ремонтом.
   С балкона «Континенталя» они все вместе наблюдали, как в Киев вступали основные германские силы во главе с Главнокомандующим оккупационными германскими войсками на Украине генерал-фельдмаршалом Германом фон Эйхгорном. Впереди на черных конях ехали генералы в касках с золочеными шишаками, за ними, под бой барабанов, маршировали солдаты в серо-зеленых мундирах и новеньких фуражках, дальше следовали кавалерия и артиллерия. Замыкали шествие несколько танков, от грохота которых хотелось закрыть уши и бежать отсюда как можно дальше. Перепуганные насмерть вороны и галки с криком носились в небе, глядя сверху на это иноземное нашествие.
   Михаила ошеломили порядок и выправка немцев, их сытые, самодовольные лица. Трудно было представить, что русская армия их успешно била два года и добила бы, если бы не революция. Он вспомнил, как в те дни, когда началась война, киевляне устраивали манифестации, громили немецкие лавки и учреждения, как криками «ура» встретили переименование столицы России из Петербурга в Петроград. Все немецкое вызывало тогда у людей злобу и лютую ненависть. Вспомнил он и солдат из своего полка, погибавших на проволочных заграждениях и в бессмысленных атаках. Их потом наспех хоронили в чужой земле, укладывая друг на друга в общие могилы и прикрывая сверху ветвями деревьев.
   И вот эти недобитые немцы, довольные, с усмехающимися наглыми лицами победителей шествуют по центральной улице Киева. Стоявшие на тротуарах люди восторженно встречали своих «спасителей», надеясь, что они выгонят с Украины большевиков. Не могли налюбоваться на них и оба Рекашевых, размахивая шляпами и выкрикивая: «Lang Lebe der Wilhelm».
  – Такого позора я еще не видел, – возмутился Михаил и ушел в дальнюю комнату, чтобы не слышать крики и бравурные немецкие марши.
   К обеду в гости пришел Орест Богданович Полгур, один из бывших помощников генерал-губернатора Сухомлинова в Киеве, а ныне член украинской партии кадетов и большой человек в правительстве Голубовича. Рекашев с ним сблизился в 1915 году, когда Сухомлинова, бывшего до этого военным министром, обвинили в связях с немецкой верхушкой и взяточничестве. Петр Григорьевич с давних пор не любил Сухомлинова за то, что тот отрицательно относился ко всем националистическим организациям и в первую очередь к «Союзу русского народа».
   Не без участия таких людей, как Полгур и Рекашевы, военного министра привлекли к суду, устроили на него травлю в прессе. И вот теперь эти же люди сами привели на Украину немцев, готовы с ними целоваться и обниматься, как с самыми близкими и дорогими людьми.
   За обедом у Михаила было плохое настроение, он с трудом сдерживал себя, чтобы своим возмущением не огорчать жену и тещу. Но, когда Полгур заявил, что немцы наведут в городе порядок, и можно будет спокойно выходить на улицу, он заявил, что ему стыдно за Раду и всех, кто поддержал ее преступную инициативу отдать Украину в руки оккупантов.
  – Рада спасла независимость Украины, – возразил ему Петр Григорьевич, разливая в бокалы немецкий шнапс, неизвестно откуда взявшийся в его доме.
– Если бы мы не пригласили сюда немцев, это сделали бы Ленин и Троцкий, отдавшие на растерзание Германии часть своей страны. Только тогда бы немцы нас беспощадно грабили и убивали, а сейчас они действуют в соответствии с взаимным договором.
  – Наивные вы люди. Можно подумать, что они сейчас не будут нас грабить и убивать. Вы видели их лица? Они чувствуют себя хозяевами, а нас считают рабами, достойными презрения.
  – Я поражаюсь вам, Михаил Ильич, – сказал Рекашев. Спорили они вдвоем, все остальные молчали. – Вы собственными глазами убедились, что собой представляют большевики. До сих пор невозможно открыть форточку, такой запах идет отовсюду.
  – А кто позволил им сюда прийти? Украинские войска и ваши знаменитые казаки вместе с Казачьей Радой. Бросили город на произвол судьбы, показав самую настоящую трусость, да и сама Рада хороша…
  – Зря вы нас ругаете, – вступил в разговор Орест Богданович. – В Европе уже в открытую говорят о том, что рано или поздно странам Антанты придется вмешаться в дела России, если они не хотят и у себя получить большевистскую заразу. Многие русские деятели тоже предпочли бы видеть у себя немцев, чтобы избавиться от большевиков и их Советов.
  – Это такие же предатели, как Рада. Я не люблю Шульгина и его газету «Киевлянин», но приветствую его поступок закрыть газету в знак протеста против прихода сюда немцев. Поступил как порядочный человек и гражданин.
  – Нашли, кого ставить в пример. Самая отвратительная личность в нашем городе, какую я знаю. Уехал отсюда и, слава богу, не будет больше мутить воду против Рады.
  – Петя, – вмешалась Ангелина Ивановна, – мы устали от ваших полемик.
   Вспомнив, что дал обещание жене не заводить споров с зятем, Петр Григорьевич переменил тему разговора.
  – Михаил Ильич. Мы сейчас начинаем создавать новую судебно-законодательную систему. Маша до нашего отъезда в Житомир говорила, что вы собирались работать в Министерстве юстиции.
  – Уже нет. Меня пригласили на преподавательскую работу в университет. Я защитил магистерскую диссертацию и принят туда на кафедру юридического права читать лекции. Это меня вполне устраивает.
  – В министерстве вы будете получать намного больше. Подумайте о Маше и Катеньке.
  – Я только о них и думаю.
   Несмотря на старания Ангелины Ивановны и Марии сблизить своих мужчин, отношения между ними с каждым таким спором все больше ухудшались. Если раньше, до войны, Михаил не мог примириться с деятельностью тестя в «Союзе русского народа» и его антисемитскими взглядами, то теперь такое же раздражение у него вызывал его фанатизм в украинском сепаратизме и ненависти к России. Нельзя уважать человека, который, как хамелеон, подстраивается под тех, кто занимает в данный момент высокий пост и может ему пригодиться. Когда правительство возглавлял Винниченко, он был с ним в близких отношениях. Стоило тому сдать позиции, как Петр Григорьевич о нем забыл, и теперь «заигрывает» с Голубовичем. Также постепенно он отошел от Порша, затем от Кондратовича. В его окружении теперь появились новые люди, изредка посещавшие обеды в их номере отеля. При этом он убеждал родных, что все делает в интересах Украины.
   Между тем все, что Михаил предсказывал в отношении Рады, со временем сбывалось. Все уже видели, что она фактически не имеет ни власти, ни сторонников. В стране царит хаос. Отдельные области, уезды, города и даже села находятся в руках атаманов вооруженных банд, занимающихся грабежом и насилием, повсюду идут еврейские погромы. Из-за попустительства властей, не желающих принимать меры для их пресечения, они превратились в геноцид еврейского народа. В самом Киеве расцвел такой бандитизм, что во многих районах жители боялись выходить из дома не только по вечерам, но и днем.
   Видели это и немцы. Они сами стали наводить на Украине и в Киеве порядок, наладив в первую очередь работу железной дороги, по которой в Германию и Австрию-Венгрию непрерывным потоком шли поезда с продовольствием и сырьем.
   Пока у крестьян были полные амбары, оккупанты не обращали особого внимания на деревню, сполна получая для себя и муку, и мясо, и яйца. Но когда запасы оскудели, а весной оказалось, что значительная часть земель не засеяна, начальство забило тревогу.
   Эйхгорн издал приказ об обязательном и принудительном засеве полей (и крестьянских, и помещичьих) силами крестьян. Помещикам вернули права на землю, крестьян превратили в сельскохозяйственных рабочих, получавших за свой труд лишь треть собранного урожая. Повсюду начались массовые протесты и расправа с помещиками и управляющими. В ответ немцы применяли карательные меры, еще больше озлоблявшие крестьян.
   Убедившись, что Рада не способна контролировать ситуацию и обеспечивать свои «продовольственные» обязательства, немцы стали думать о том, чтобы сменить в стране власть, но так, чтобы это сделали сами украинцы, без их вмешательства. Им не хотелось зря проливать свою кровь.




     ГЛАВА 4



   Предложение о работе в университете, о котором Михаил говорил Рекашеву, исходило от его бывшего друга и коллеги Евгения Елизарова, попросившего его в 1909 году стать защитником у трех женщин из «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов» Борисова. Вернувшись с фронта с тяжелым ранением в ногу и ампутированной кистью правой руки, Евгений защитил магистерскую диссертацию и, получив звание приват-доцента, преподавал в Университете Святого Владимира. Он давно предлагал Михаилу последовать его примеру, и тот, в конце концов, начал работать над диссертацией о профессиональных этических правилах адвоката и его дисциплинарной ответственности. Это не составило для него особого труда, вскоре он защитил ее в университете (его там помнили и, как оказалось, студенты изучали его статьи в журналах и речи на заседаниях судов предвоенного времени), получил тоже звание и должность профессора. Новое занятие и преподавательское окружение вполне его устраивали.
   Сам Елизаров еще до прихода большевиков сошелся с офицерами-украинцами, озабоченными судьбой Украины. Михаил несколько раз бывал у него дома на тайных собраниях. Это были большей частью люди из аристократической среды: дворяне и землевладельцы, к которым Евгений тоже принадлежал. Они критиковали правительство Рады, называвшее себя социалистическим за принятые законы в интересах рабочих и крестьян. Особенно их возмущал IV Универсал, упразднивший право частной собственности на землю и признавший ее собственностью всего народа без выкупа. Заговорщики мечтали сменить весь состав Рады и ее правительство, вернуть право собственности, но дальше разговоров дело не шло.
   Во время большевистского нашествия многие из них не успели или не захотели покинуть город и поплатились жизнью. Те же, кто сбежал и вернулся обратно, лелеяли все ту же мысль: сбросить Раду и установить новую, удобную для них власть. Теперь они делали ставку на Павла Скоропадского, бывшего генерал-лейтенанта Русской императорской армии, флигель-адъютанта Николая II, крупного, богатого помещика, атамана Вольного казачества, единогласно избранного на первом съезде казаков в Чигорине в октябре 17-го года, а вместе с ним установить новое государство – гетманство, которое вернет страну к прежнему, монархическому строю.
   Скоропадский сам был душой заговора, опираясь как крупный землевладелец, не только на офицеров, но и на Союз землевладельцев Украины (помещиков) и Украинскую демократическую земледельческую партию. Все вместе они составляли «Тайное украинское народное общество».
   Принимая горячее участие в судьбе Михаила, Елизаров опять приглашал его к себе на тайные заседания. Узнав о планах заговорщиков, Михаил отказался участвовать в их собраниях и старался как можно реже общаться с Евгением. Он не был сторонником Рады, но категорически был против гетманства и вообще каких-либо новых потрясений на Украине, которые приведут страну к очередному кровопролитию.
   Знала ли о готовящемся перевороте Рада? Михаил несколько раз спрашивал об этом Петра Григорьевича. Тот только усмехался, говоря, что у Рады всегда было много врагов: кто только не мечтает о том, чтобы поставить на ее место других правителей. Однако у них есть своя агентура, и им известно обо всех подпольных организациях. Скоропадский же, которого кто-то прочит на должность гетмана, далеко не та фигура, которая может решить проблемы Украины.
  – Почему же? – возразил ему Михаил, но не для того, чтобы заступиться за гетмана, а ради справедливости. – Скоропадский занимал в русской армии высокие должности. Командование его ценило. И здесь он много сделал для создания украинских частей, защищал с ними от большевиков Раду и Украину.
  – Зачем вы мне все это говорите? – разозлился Петр Григорьевич. – Я вас уверяю, что немцев Скоропадский не интересует. Там больше суетятся французы. Плохо то, что есть люди, которые вместо того, чтобы активно работать и помогать Раде, настраивают немцев и Антанту против нас. Хуже нет, когда свои же украинцы за твоей спиной строят козни. Но ничего. На днях мы примем Конституцию Украины, ряд важных законов. Кстати, вы заметили: Скоропадский съехал из «Континенталя», наверное, заметил, что наша агентура за ним следит, живет теперь где-то на частной квартире.




       * * *



   В конце марта Ангелина Ивановна неожиданно слегла. Она простудилась еще в Житомире и до сих пор сильно кашляла. Врачи опасались, что ее заболевание может перейти в чахотку.
   Мария и Катя навещали ее каждый день. Как-то Михаил после университета зашел за ними в отель. Очередной приглашенный (пятый по счету) врач только что вышел из номера, прописав новые лекарства. Михаил предложил сходить в аптеку, Петр Григорьевич сказал, что пойдет их провожать и сам все купит.
  – Я бы разрешил и Ангелине Ивановне прогуляться, – сказал Михаил. – Володя всегда советовал так делать моим братьям, болеющим легкими. Сейчас на улице тепло, светит солнце.
  – Нет, нет, – испуганно замахал руками Рекашев. – Не дай бог, ветер подует, снова поднимется температура. Вот, если бы ваш знаменитый доктор здесь курировал Ангелину Ивановну, тогда другое дело.
  – К сожалению, он не отвечает на мои письма. Мы отрезаны от остального мира.
  – Хорошо бы маме в Крым, – мечтательно произнесла Мария.…
  – Прекрасная идея, только не в Крым, а снять дачу где-нибудь под Киевом, как в старые добрые времена, когда Катюша была маленькой, – подхватил ее мысль Петр Григорьевич.
  – Помните, как Катюша боялась купаться в Днепре, и мы ее силой затаскивали в воду? Было такое замечательное время. Кому понадобилось все это разрушить?
  – Все это скоро кончится. Завтра мы примем свою Конституцию, в истории Украины откроется новая страница, – сказал тесть, радостно потирая руки.
   Михаил не стал его больше слушать, взял рецепты и отправился в аптеку.
   Шел седьмой час вечера, жизнь в Киеве била ключом. Везде работали кафе и рестораны, откуда неслись музыка Вагнера и вальсы Штрауса. Через широкие чистые окна можно было видеть немецких офицеров с роскошными, ухоженными женщинами. Они пили вино и ели деликатесы, которые доставали где-то спекулянты. Все самое лучшее и дорогое было для этих завоевателей. Афиши извещали о приезде венской оперетты и известной берлинской певицы Сарры Штайнер, в которую, как говорят, был влюблен Эйхгорн, специально выписавший ее из Берлина.
   В поисках нужных лекарств он обошел несколько аптек на Крещатике и, возвращаясь обратно в отель, как назло, встретил Елизарова. Тот приветливо протянул ему руку.
  – Ну, что, Миша, все избегаешь меня, только не пойму почему. Мы все желаем добра нашей родине. Должен тебя предупредить как старого товарища, что Раде скоро настанет конец, мы провозгласим нового правителя.
  – Какого-нибудь немца?
  – Причем тут немец? Я же тебе говорил: гетмана Скоропадского.
  – Не все ли равно. Кого бы вы ни поставили с подачи немцев, он будет плясать под их дудочку.
  – Напрасно ты так. Скоропадский – боевой генерал, привык действовать самостоятельно. Он, кстати, о тебе хорошего мнения, готов взять тебя в новое правительство или в любую военную и юридическую структуру. Деньги у него есть, высокая зарплата обеспечена.
  – А тебе он что предложил?
  – Я сам вызвался работать в Министерстве юстиции, – охотно сообщил Елизаров, не обращая внимания на сарказм Михаила. – Хочешь, будем работать вместе?
  – Спасибо. Меня устраивает преподавательская должность… Ты…, ты так уверенно обо всем говоришь, как будто Скоропадский уже сидит на своем троне.
  – Поживем, увидим, – загадочно улыбнулся Евгений.
   Михаил рассказал об этом разговоре жене и забыл о нем. Все они были заняты здоровьем Ангелины Ивановны, которое с каждым днем ухудшалось. Мария и Катя теперь жили в отеле; по просьбе жены Михаил тоже иногда там ночевал. Надежда была на лето, сухую погоду и возможность больной больше находиться на свежем воздухе.




     ГЛАВА 5



   Узнав о преступном сговоре Рады с Германией и вступлении немецко-австрийских войск на территорию Украины, Николай Даниленко решил забрать семью в Харьков. Но, пока он добирался до Ромен по забитой беженцами и военными составами железной дороге, немецкие войска заняли город.
   Все там уже было чужое. На привокзальной площади висел огромный щит со словами «Deutsch Faterland». Немецкий патруль из шести человек в своих огромных касках и с винтовками через плечо подозрительно осматривал с ног до головы каждого приезжего.
  – Хозяева, – услышал Николай шепот в толпе, – били их, били на фронте, да видно мало. Теперь сюда приперлись.
  – Говорят, их сам Голубович позвал.
  – И этого расстрелять вместе с ними. Теперь маршируй под их команду: эйн, цвей, дрей...
   Из здания Почты, размахивая на ходу руками и что-то крича, бежал Аникий Дмитриевич Дорошенко. Николай пошел ему навстречу.
  – Николай, – выпалил Митрич, с трудом переводя дыхание и оглядываясь по сторонам, – домой тебе нельзя. Костюк и Щербина около вашего дома выставили караульных. На Почте сейчас полно людей. Зайди с другой стороны, посиди в подсобке. Через час у меня обед, все уйдут, и я приду к тебе.
   Николай прошел в подсобку, но сидеть в духоте и одиночестве было невыносимо. Время от времени он выходил в коридор и заглядывал в операционный зал, набитый немцами. Они отправляли к себе на родину продуктовые посылки. Запах сала и копченой колбасы висел в воздухе, как в мясной лавке.
   Давно наступило время перерыва, но немцы не хотели о нем слышать. Только к вечеру стих этот бесконечный поток. Еле живой Митрич сидел за столом и обмахивался газетой.
  – И так каждый день, – пожаловался он Николаю. – Несут и несут полные ящики. Каждый старается урвать свой «кусок хлеба с маслом».
  – Аникий Дмитриевич, давайте ближе к делу. Что Костюку и Щербине от меня нужно?
  – По просьбе немцев они составили список лиц, неугодных новому режиму. Агриппина слышала, как Степка хвастался Ганне, что этот список открывают братья Даниленко: вы с Сергеем – как большевики, Миша, Володя и Илья – как офицеры царской армии. Володя в России, на остальных отправили сведения по месту проживания. А тебя караулят около дома целый день. Тюрьма забита, с иными расправляются прямо на улице. Столько людей погубили...
  – Не пойму, чем мы Костюку и Щербине не угодили. Ну, ладно я, Ганка на меня зуб имеет, а братья причем? Большевики били офицеров, и эти теперь туда же. Костюк сам был царским офицером, да еще комиссаром Общественного комитета. Его первого должны вздернуть на виселице.
  – О-о! Он не так прост: при каждом новом хозяине умеет выслужиться. Теперь он у нас вроде коменданта города, а Медный и Щербина – его заместители. Они из-за этого чуть горло друг другу не перегрызли. Щербина по прежней должности командует державной вартой . Лютуют, как звери. Здесь еще не так, а вот в селах... Нашли даже тех, кто якобы поджег дома Сабуровых и Деминых: те, конечно, оказались евреями, из-за этого устроили в городе погром. Ясиновский пришел к Щербине жаловаться на вартовых, что те безобразничают у него в корчме, денег не платят. Так тот приказал его избить и вздернуть на виселице перед корчмой. Хороший был еврей, всех жалел, прощал долги… Так что, Миколушка, пока тебя здесь никто не видел и не донес, кому следует, поезжай обратно. Скоро будет поезд на Полтаву, а там как-нибудь доберешься до России. На Украине сейчас делать нечего. Это Елена Ивановна и Лиза так рассудили и просили тебе передать.
  – Нет, Аникий Дмитриевич. Раз я сюда приехал, то должен побывать дома. Меня никто не видел. Я у вас еще посижу, а в часов десять проберусь к задней калитке сада. Она заколочена досками. Вы как-нибудь незаметно сообщите Марфе, чтобы она вытащила из них гвозди.
  – Ох, и попадет мне от Елены Ивановны за такую самодеятельность. Но раз надумал идти, иди. Оставь здесь все вещи и документы, да пальто сними, возьми мой запасной кожух, в нем не так будешь привлекать внимание.
   Ночью Николай подошел к березовой роще с другой стороны их сада, куда выходила задняя калитка. В роще расположились какие-то люди, на дороге стоял их караул, в темноте ржали лошади. Дорошенко почему-то об этих людях его не предупредил: или не знал, или забыл. Что делать? Он походил вокруг, надеясь, что караульные уйдут спать, но тех сменили другие. Наконец, решив, будь что будет, он подошел к молодому парню с краю рощи и попросился на ночлег. Тот осветил спичками его лицо, пошарил по карманам дедова полушубка, провел рукой по брюкам, пощупал ткань пиджака.
  – Странная ты личность, – задался он вопросом, – кожух на тебе старый, брюки и пиджак, видать, из-за границы, и ботинки не наши. Да меня это мало интересует. Ботинки и весь твой костюм я изымаю в пользу общества, шляпа и шарф тоже пригодятся. Давай, сымай все, – приказал он суровым голосом и стал с какой-то детской радостью срывать с себя рваную и давно не стираную одежду, чтобы отдать ее Николаю, а взамен надеть его.
  – Теперь порядок, – улыбнулся он, оглядывая себя со всех сторон и похлопывая по карманам чужого пиджака, не осталось ли и там чего-нибудь полезного. Хорошо, что Николай оставил у Митрича вместе с чемоданом документы и все бывшие при нем ценные вещи.
   Николай вынужден был натянуть на себя его грязное тряпье.
  – Вот теперь ты выглядишь по-нашему. Бери свой кожух и идем к костру.
   У костра вповалку спали люди. Один только бородатый мужик, видимо, костровой, сидя дремал, машинально ворочая палкой потухшие угли. Из открытого рта его тонкой струей стекала слюна.
  – Садись тут, – приказал караульный, потрогав рукой чайник на перекладине и подбрасывая в костер дрова. – Еще горячий. Посиди тут немного за кострового, а потом разбуди Лешего. Э, черт, всегда так. Пять минут посидит и начисто отключается, костер за него дядя будет поддерживать.
Дрова быстро разгорелись, сильное пламя устремилось вверх, к большой ветке березы, почерневшей от огня.
  – Смотри, парень, – обеспокоился Николай, – дерево загорится, рощу сожжете.
  – В такой холод? Нет, дело давно проверено. Нам неприятности с местной властью не нужны. Так куда же ты все-таки идешь?
  – Вчера приехал из Полтавы, иду домой в Житное, есть тут недалеко такое село, да задержался у старой знакомой.
  – Остался бы ночевать.
  – Батя ее неожиданно с хутора приехал. Шум бы поднял. А в соседнем доме немцы стоят. Сам понимаешь, чем бы это кончилось.
  – Учитель что ли? Больно складно говоришь.
  – Учитель, учитель, – обрадовался Николай. – Преподаю детям математику. А вы откуда пришли?
  – Если быть точными, мы из посада Яновец Радомской губернии. В 14-м нас оттуда выгнали по приказу Генерального штаба, так и бродим по белому свету, да народу мало осталось. Теперь хотим тут где-нибудь осесть, землю взять в аренду, пусть часть урожая немцы отымут, но что-то и нам останется. Только бы не подыхать с голоду… Все у нас болеют… Ну, ложись, спи, а я Лешего сам разбужу.
   Он дернул кострового за бороду, тот вскочил, растерянно оглядываясь по сторонам и не узнавая своего земляка в новой одежде. Тот показал ему рукой на Николая и что-то зашептал на ухо, наверное, давал указание присматривать за ним. Вот уж совсем некстати. Он улегся на спину, но так, чтобы держать кострового в поле зрения. Караульный ушел обратно на дорогу. Леший принес новые дрова, подбросил их в костер, выпил остатки чая и снова задремал, опустив голову на грудь.
   Выждав время, Николай встал и, оглядываясь по сторонам, подошел к соседней березе как будто по нужде. Постояв там немного, перешел к другому дереву, второму, третьему и, наконец, убедившись, что за ним никто не следит, вышел к своему забору, но в темноте не мог найти заросшую калитку. Тут послышался шепот Марфы.
  – Коля, это ты?
  – Я, Марфа.
  – А я слышу, кто-то тут ходит и ходит. Иди сюда.
   Вросшая в землю калитка еле открылась, и то пришлось ее сильно подкапать. Николай снял кожух и с трудом пролез через узкое отверстие. Марфа подала ему шурупы и отвертку.
  – Ввинти, чтобы не стучать, а я землю притопчу, да маклюру поближе к земле пригну, мало ли кому вздумается сюда прийти. А что это за тряпье на тебе?
  – В роще какие-то люди лагерем стоят, позарились на мою одежду.
  – Беженцы, только вчера появились. Костюк приказал им убраться. И то дело, нам это соседство ни к чему. Степка и немцев два раза приводил. Первым не понравилось, что дом стоит на окраине. Я потом ему говорю: «Что ты, сукин сын, делаешь, здесь дите малое, а ты немцев на постой приводишь?», а он нагло улыбается: «Чем вы лучше других, они у всех стоят». А у самого никого нет, и даже в дом не водил. Через три дня привел группу солдат за продуктами. Те сразу к леднику бросились. Думали, найдут мясо и сало, а там остались одни бочки с соленьями. В доме и летней кухне были кое-какие запасы муки и круп. Все забрали, остальное, ты знаешь, закопано в саду, сало прячем за будкой Пушка.
  – Что же теперь делать? И уехать нельзя. Кроме немцев, банды кругом орудуют.
  – Чего удумал? Куда же с малыми детьми ехать? Даже не заикайся. Елена Ивановна с девочками духом воспрянула, ожила, как при Ильюше. Иди в кухню, там натоплено и вода горячая, а я за чистой одеждой схожу.
   В доме никто не спал, кроме Оли, ждали его. Как только он вошел в столовую, все сразу повисли на нем, обхватили за плечи и шею, смеялись, плакали, говорили. Он не знал, кого целовать в первую очередь. Верочку посадил на колени; одной рукой обнял маму, другой притянул к себе Лизу и Олесю, целуя всех по очереди.
   Окна были плотно закрыты ставнями, керосиновая лампа еле теплилась. Все были так напуганы, что говорили шепотом.
  – Неужели Степан и ночью может прийти? – спросил Николай.
  – Он теперь все может, окончательно потерял совесть.
   В этот момент в спальне заплакала Оля. Лиза встала, чтобы пойти к дочери.
   – Подожди, я с тобой, – сказал Николай, и пошел за женой. Пока Лиза зажигала керосиновую лампу и готовилась к кормлению, он вынул девочку из кроватки и прижал ее к себе, осторожно целуя в обе щечки. Ей шел четвертый месяц. Маленький человечек с осмысленным, серьезным взглядом.
   Лиза с улыбкой отобрала у него ребенка, перепеленала и стала кормить. Николай любовался этим вечным сюжетом кормящей матери с прильнувшей к ее груди головкой младенца. Жена была в этот момент очень хороша. Не выдержав, он поцеловал малышку в голову, а Лизу в открытую пухлую грудь. На щеках ее выступил румянец.
  – Ты, наверное, голодный? – спросила она, улыбаясь.
  – Голодный во всех отношениях, – пошутил он, и, запрокинув ее голову, поцеловал в губы таким долгим поцелуем, что у нее закружилась голова. Она еще больше покраснела.
  – Что это ты так покраснела?
  – Здесь просто жарко, натопили к твоему приходу, – смутилась Лиза, прижимая свободной рукой его голову и не отпуская ее. – Коля, когда же мы начнем нормальную жизнь? Я так по тебе скучаю.
  – И я скучаю. Брожу в Харькове по квартире и представляю, как нам вместе было бы хорошо и как мы с тобой обустроим комнаты: тут поставим шкаф для одежды, там книжный шкаф, детские кровати, уголок для игрушек, ну это, конечно, когда деньги будут…
  – А что же ты не говоришь про кухню?
  – Кухня на твое усмотренье. Купим буфет и круглый стол. Впрочем, у наших соседей Баронов до сих пор в кухне стоит один стол, сколоченный из досок, и две табуретки. Они презирают уют.
  – Фанни – красивая?
  – Нормальная, – улыбнулся Николай, уловив в ее вопросе женскую ревность, – и очень мужественная. С таким беспокойным мужем, как Арон, жить не просто…
  – Как мне хочется их всех увидеть. Когда все это кончится? Рада, большевики, теперь немцы, хозяйничают, как у себя дома.
  – Помню, в Женеве мы спорили с Георгием Гогелией об интернационализме рабочих. Он утверждал, что ничего страшного не будет, если немцы придут в Россию, мол, принесут нашему отсталому народу цивилизацию, поднимут промышленность и сельское хозяйство. И Гюстав Эрве об этом же говорил до начала войны, имея в виду Францию. В этом им очень хотелось видеть международную солидарность рабочих. Вот он, пожалуйста, их интернационализм: пришли сюда освободить нас от большевиков, а действуют, как бандиты.
  – Говорят, большевики весь Киев разграбили, устроили там охоту на офицеров и евреев. Надеюсь, у Миши хватило ума избавиться от формы и всех своих регалий. – Лиза вдруг заволновалась. – Подожди, Коля. Что же мы тут с тобой разболтались? Тебе самому надо срочно уходить. Степан может нагрянуть в любую минуту.
  – Не волнуйся, – сказал Николай, осторожно забирая у нее из рук дочку, чтобы после кормления подержать ее в вертикальном положении и прижаться щекой к пахнущему молочком тельцу, но девочка уже заснула, и он с сожалением положил ее в кровать. – Я всегда могу уйти через заднюю калитку в саду. У меня там есть новый знакомый. Мы с ним обменялись одеждой. Жаль, ты не видела меня в его штиблетах.
  – Так тебя кто-то видел?
  – Только этот мужик. В темноте он вряд ли меня рассмотрел.
   Позвали ужинать. Николай вышел к столу один, Лиза осталась привести себя в порядок после кормления.
Марфа успела сходить на двор за салом, вытащила из печки картошку, поставила на стол тарелки с соленьями, его любимую наливку из вишни. Мама пить не стала. Они выпили вдвоем с Марфой и повторили еще несколько раз. Женщины все подкладывали ему то картошку, то розовые куски сала, то огурцы и кислую капусту – все, что было в доме.
  – Коля, – спросила Елена Ивановна. – Ты из Екатеринослава ничего не получал?
  – Получал, – уверенно сказал Николай, чтобы ее успокоить. – У Ильи и Вани все в порядке. Университет, правда, не работает, но они сами занимаются по учебникам и где-то подрабатывают.
  – А Сережа и Даша с детьми?
  – У них тоже все хорошо. Сережа прислал фотографии Светланы (четвертой дочери). Богатырь по сравнению с нашей Оленькой.
   Николай настолько увлекся своей фантазией, что Елена Ивановна посмотрела на него с подозрением и недоверчиво покачала головой.
   – Ах, сынок, сынок, что же в мире творится. Вот тебе и революция, ударила всех обухом по голове. Тебе тут тоже нельзя оставаться. Пока поезда ходят, уезжай в Москву. Костюк хуже немцев. И то спасибо, что Лизу с детьми не трогает. В городе и селах все время идут погромы.
  – Как же я могу уехать, если вам угрожает опасность?
  – Хуже будет, если тебя арестуют или убьют. Степан стал невменяемый. Глаза безумные, пустые, смотрят мимо тебя, как будто его чем-то накачали.
  – Много пьет или употребляет кокаин.
  – Господь с тобой, откуда здесь кокаин?
  – От немцев, они им балуются…
   Вошла Лиза в накинутом на плечи белом пуховом платке – не столько для тепла, сколько для красоты, знала, что он ей очень идет, села рядом с мужем, прижалась к его плечу. На щеках ее горел румянец. Елена Ивановна не смогла сдержать улыбки: такой у нее был счастливый вид, и – красавица, просто загляденье.
   Женщины упрямо твердили, что Николаю надо уехать если не прямо сейчас, то рано утром, до рассвета.
  – Что вы поднимаете панику, – улыбался Николай, глядя на их озабоченные лица, такие родные и любимые, – никто не знает, что я тут. Побуду завтра весь день, ночью уйду.
  – Ох, Колюшка, – покачала головой мама, – плохо ты представляешь, что тут теперь в Ромнах творится. Оставайся, только из дома – ни ногой, и к окнам не подходи.
  – Вы потом, когда я уеду, у Митрича мой чемодан и вещи заберите. Да, и мои документы у него остались, – спохватился он, – их-то как взять?
  – Завтра решим, давайте спать, а то поздно уже.
   Все разошлись по комнатам, одна Марфа то и дело выходила на крыльцо, прислушиваясь к звукам в саду и на улице: везде было тихо.




       * * *



   Ночь прошла спокойно. Днем, как обычно, занимались текущими делами. Марфа с Олесей распиливали доски, оставшиеся от сарая, складывали их в поленницу около летней кухни. Мама затеяла там же стирку. Время от времени она выходила с тазом во двор и развешивала белье на веревках. Рядом с ней вертелась Вера, подавая ей из таза мелкие вещи.
   Лиза вывезла коляску с Олечкой и долго сидела с ней на скамейке, зная, что караульные могут подсматривать через щели в заборе. Она так и чувствовала на себе их похотливые взгляды, блуждающие по ее лицу и телу.
   В четыре часа пообедали и оставались за столом, ожидая, когда поспеет самовар. Но еще раньше в березовой роще послышались крики и ружейные выстрелы. Марфа вышла на улицу узнать у караульных, что случилось. Оказалось, вартовые выгоняли из рощи беженцев.
   Не успела Марфа войти в дом и доложить домочадцам новость, как раздался сильный стук в ворота, и тут же залился хриплым, срывающимся лаем Пушок.
   Все засуетились. Еще раньше было решено, что в случае опасности, Николай спрячется в «летнем» подполе столовой. Обычно в хатах было по одному подполу, в кухне. Илья Кузьмич специально сделал в столовой еще один подпол, чтобы хранить там запасы овощей, которые начинали использовать ближе к лету (почему его и называли между собой – «летний»). На этом месте всегда стоял обеденный стол.
   Женщины быстро сдвинули в сторону стол и стулья.
  – Никуда я не полезу, – заупрямился Николай. – Пусть Степан объяснит, что ему от меня надо.
  – Коля, – взмолилась Лиза, – с ним бесполезно разговаривать. Ему ничего не стоит со всеми нами расправиться. Он на площади стрелял в детей и женщин.
  – Сынок, ради бога, спрячься, – зашептала побелевшими губами Елена Ивановна: она была близка к обмороку. – Он же нас всех со свету сживет.
  – Я бы все-таки поговорил с ним по-мужски, – сказал Николай и, вынужденный покориться женщинам, полез в погреб.
  – Только, пожалуйста, молчи, чтобы они тут ни говорили. Мы сами справимся, – сказала Лиза, закрывая крышку и пододвигая к ней стол.
  – Может быть, нам с Верой наверх подняться? – спросила Олеся, прижимая к себе расплакавшуюся девочку.
  – Нет, оставайтесь тут. – Лиза делала все быстро и решительно: расставила вокруг стулья, вынула из горки посуду для чая. – Вера, перестань плакать и смотри: не проговорись о папе, если тебя будут спрашивать. Его тут давно не было.
   Расселись вокруг стола. Марфа поставила на него самовар, быстро наполнили чайник для заварки и чашки. Лиза придирчиво всех осмотрела и дала Марфе знак, что можно идти к воротам.
  – Кого это нечистая принесла? – закричала Марфа, спуская с привязи Пушка, с лаем ринувшегося к воротам.
  – Давай, мать, быстрей поворачивайся и убери собаку, а то пристрелю ко всем чертям, – закричал с той стороны Костюк и выстрелил в забор.
  – Чертова кабелина, что же ты стреляешь, тут дети малые.
  – А поворачивайтесь быстрей, когда власть приходит.
   Во двор ввалились Костюк, Щербина и четверо вартовых. С ними был избитый в кровь мужик, босой, без брюк, в одних кальсонах и рубахе: он еле держался на ногах, вытирая рукавом слезы и кровь на заплывшем от побоев лице. Степан держал в руках ботинки, черные брюки и пиджак, в которых Марфа узнала вещи Николая.
  – Узнаешь? – спросил Степан, ткнув ей в лицо ботинки, – обувь Николая.
  – В жизни у него таких не видела, а что случилось?
  – Этот беженец утверждает, что ночью к нему подошел человек, по всем описаниям похожий на Николая, он с ним обменялся одеждой. Ботинки импортные, на подметках клеймо на иностранном языке и одежда с иностранными бирками. Такие могут быть только у Николая.
  – Чем удивил? На базаре сейчас полно заграничного барахла. Ваши караульные тут простояли всю ночь, никто через ворота не проходил, забор вы уже несколько раз проверяли. Кто же через маклюру продерется?
  – Значит, в заборе есть другая калитка, эти олухи проглядели.
  – Мы только что обошли весь забор по периметру, – оправдывался один из вартовых, – нет там больше калиток, кроме той, что забита досками. И маклюра кругом. Там и собака не пролезет.
  – Гришке бы за эту маклюру голову оторвать, надумал, что сажать. Ну, что стоите? – накинулся Степан на парней. – Еще раз обойдите весь сад, да постреляйте по углам и маклюре. Не мог же он сквозь землю провалиться? Про летнюю кухню и ледник не забудьте. И ты, Щербина, иди с ними, – приказал он начальнику варты, молча слушавшему все эти распоряжения.
   На крыльцо вышла Елена Ивановна, надеясь по-хорошему поговорить со Степаном, бегавшим к ним в детстве за пирогами и сладостями, но столкнулась с очередным хамством.
  – Здравіє бажаємо, наше вам пошану , – с издевкой произнес Степан (и когда только научился говорить по-украински), презрительно сплюнув в сторону. – Вот человек утверждает, что ночью разговаривал с вашим сыном и поменялся с ним одеждой. Ботинки, весь костюм и рубашка – его.
  – Здесь он не был.
  – Ох, вже ці благородні, прикидаються овечками, а самі собі на умі . А вы двое, – приказал он оставшимся гайдамакам, – обыщите весь дом, без одежды этого оборванца не возвращайтесь, а его самого отпустите. И чтоб я твоего табора тут больше не видел, – крикнул он вслед мужику, согнувшемуся от страха и боли в три погибели.
   Елена Ивановна первой вошла в прихожую, приказав мужикам вытереть ноги. Те старательно терли о тряпку испачканные в земле сапоги, не решаясь двигаться дальше.
  – Чего топчитесь? – закричал на них Костюк, проходя в грязных сапогах в коридор, устланный чистыми дорожками. – Поднимитесь на второй этаж и чердак, а я здесь пройдусь по комнатам.
   Марфа повсюду его сопровождала. Он осмотрел комнату Елены Ивановны и гостиную, где теперь жила семья Николая. Залез под кровати и матрасы, ощупал во всех шкафах вещи и постельное белье, слава богу, не выбрасывая ничего на пол, заглянул на кухне в подпол и печку и направился в столовую.
  – Т-а-а-к, – протянул он с наглой усмешкой, увидев в сборе всю семью, поманил к себе Веру и вынул из кармана плитку шоколада. – А, ну, малая, иди сюда, Ты – хорошая девочка, скажи дяде честно, кто сюда ночью приходил, получишь шоколадку.
  – Оставь ребенка, – Марфа забрала у него Веру. – Ишь, разошелся. Забыл, как мы тебя в детстве от пьяного отца спасали?
  – Ты, тетка, брось здесь свои порядки устанавливать. За сокрытие преступника имею право вас всех в тюрьму посадить или расстрелять на месте.
  – Какой же Николай преступник? – всплеснула руками Елена Ивановна. – Новая власть его полностью амнистировала,
  – Теперь у нас другая власть; все бывшие преступники – ее преступники, так как снова народ мутят. А еще лучше вы обе идите отсюда, – он бесцеремонно выставил за дверь Елену Ивановну и Марфу. Олеся со страху прижалась к Лизе. Лиза же больше всего боялась, что Николай, услышав, как над ними издеваются, не выдержит и потребует выпустить его наверх, навредив себе и родным. Она поднялась со стула, глаза ее горели.
  – Что же ты, Степан, так поступаешь со старыми женщинами? Мы же – соседи, должны помогать друг другу, а ты караул расставил, обыски устраиваешь, девочек моих напугал. Если тебе муж мой нужен, он сам к тебе придет, когда тут появится. Сам подумай: неужели он способен прятаться за спинами женщин?
  – Пой, пташка, пой. Придет и твой черед. А теперь черт с вами, – спрятав в карман плитку шоколада, он направился к картине Верещагина «Эльбрус», висевшей над диваном. – На сей раз разойдемся полюбовно: дадите мне эту картину и вон те две, – указал он на Нестерова и Айвазовского. – Рояль тоже придется конфисковать. Гер Лехман, комендант клуба, давно просит достать рояль или пианино. Ты, Лизавета, хорошо поешь. Будешь для них петь, Олеся тебе подыгрывать. Они любят красивых женщин, дарят им подарки, хорошо кормят, конечно, не за просто так, – громко расхохотался он, довольный своими намеками.
  – Я давно не пою и не играю, а про Олесю забудь, она еще ребенок.
  – Ребенок, а на свиданье с Ванькой Прокопенко бегает. Губа у Ваньки не дур-р-а, гарна дівчина.
  – Так ты картины сейчас заберешь или потом? – поспешила увести его от этого разговора Лиза. – Нестеров и Айвазовский – не модные художники, может быть, лучше возьмешь Поленова?
  – Давай и Поленова. Я и море люблю, и лес. Коваль, Самоха, – позвал он со второго этажа вартовых. – Ну, что там, нашли что-нибудь?
  – Нет там ничего, одни цветы и пальмы. Чудно как-то, чтобы в доме столько цветов было, и деревья в кадках росли…
  – Гришка – садовод-любитель, дурью маялся, к Рождеству нарциссы для мамаши выращивал. Буржуи! Вы у меня еще попляшете, – сказал он с такой злостью, как будто эти люди всю жизнь над ним издевались, и им следовало отомстить. – Самоха, сыми-ка скатерть со стола, заверни картины. Да и вон те настольные часы, только смотри, фигуры не поломай (это были те часы, которые Сарра Львовна с одобрения Лизы как-то выбрала мужу в подарок на Новый год). Ну, а теперь прощевайте, Лизавета Григорьевна, спасибочки за подарунки. Правильно ты подметила, соседи должны помогать друг другу. Да по нынешним временам, нет соседей. Есть патриоты Украины, а есть враги, вот все ваше семейство – вражье племя.
   В голове у Костюка все смешалось: революция, большевики, Рада с немцами. И те, и другие разделяли людей на своих и врагов и, назначая его в городе начальником, предоставляли ему, бывшему голодранцу, возможность властвовать над теми, кто был слабей его.
  – Игнат, а ты, что примолк? – вспомнил он про своего зама, незаметно вошедшего в комнату и застывшего у входа.
  – Весь сад облазили, – сказал тот угрюмо, недовольный, что Костюк командовал им, – ничего не нашли.
  – Черт с ним, все равно не сегодня-завтра поймаем. Куды он от своего выводка денется? А тебе, что тут нравится?
  – Все, но не имею права: при обязанностях.
  – Ладно скромничать. Мы все тут при обязанностях: облегчаем жизнь буржуям. Коваль! – повернулся он к вартовым. – У тебя есть такие картины? Нет. Рояль есть? Нет. А у тебя, Самоха? Нет, говоришь. Так будут, на то у нас и произошла революция. Приедем за роялем, возьмем остальное. Я запомнил все, что тут есть, от меня не спрячешь, – погрозил он пальцем Лизе. – Здесь нам больше делать нечего, идемте в контору, а ты, Самоха, отнеси вещи ко мне домой. Только не говори моим бабам откуда.
  – Слушаюсь, пан начальник.
   Как только они ушли, в комнату вошла Марфа и, набросившись на Самоху, возившегося с картинами, велела ему повесить все на место.
  – Оставь его, Марфа, – устало сказала Лиза, – Костюк не успокоится, пока все не отберет. Сказал, что скоро приедет за роялем и остальным добром.
  – Чтобы у тебя глаза повылазили, – запричитала Марфа, выталкивая парня в спину и идя за ним, чтобы закрыть ворота, – чтобы тебя черти на костре в аду зажарили.
  – Что ты, тетка, ругаешься, – огрызнулся Самоха, – я выполняю приказ начальства. Мне твои картины даром не нужны. Лучше бы дала хлеба или сала.
  – Я тебе дам хлеба, я тебе дам сала. – Марфа вытолкала парня за ворота и с силой щелкнула задвижкой.
   Николай вылез из погреба мрачней тучи и сидел на диване, не поднимая глаз. Ему было стыдно, что он ничего не мог сделать, чтобы защитить своих родных от такого произвола. Степан и раньше хамил, но чтобы допрашивать ребенка, унизить пожилых женщин, наговорить гадости Лизе и Олесе? Это уже был предел всему. Не меньше его переживала и Марфа: она тоже ничего не могла сделать с этим бандитом, бесцеремонно вытолкнувшим их с Еленой Ивановной за дверь.
  – Как же, сынок, ты теперь выберешься отсюда? – спросила Елена Ивановна.
  – Выберусь, мама. За меня не беспокойтесь. С вами, что теперь будет? Они не оставят вас в покое.
  – Как жили, так и будем жить, – сказала Марфа. – Степан же – дурной, завтра ему в голову придет новая блажь, он и забудет про нас. Давай лучше думать, как тебе отсюда выбираться?
  – Пойду пешком до Беловодов. Только документы надо у Митрича забрать, а потом как-нибудь возьмете мое пальто и чемодан.
  – Я схожу к Ване, – обрадовалась Олеся. – Вартовые не догадаются.
  – Нет, пожалуйста, никуда не ходи. Пусть Ваня сам сюда приходит или временно не встречайтесь, пока Костюк не успокоится. Не вечно же они будут меня караулить?
  – Костюк еще обо всем пожалеет. И на него управа найдется, – сказала Лиза, которой на ум пришли кое-какие мысли.
  – Ты это о чем? – спросил Николай, услышав в ее голосе угрозу. – Кто-нибудь приезжал из наших анархистов?
  – Если бы приезжал. Есть и другие пути.
   Он посмотрел на нее с подозрением: что это она задумала?
  – Коля, так кто пойдет к Митричу? – спросила Олеся, которой не терпелось увидеть любимого.
  – Ты и Марфа вызовете подозрение. Да и мама тоже. Давайте подождем. Митрич сам догадается и пришлет Ваню.