Темная материя - 21

***

На ветке старого дуба, что рос слева от летнего домика и патио и которым заканчивался передний парадный сад, верхом сидел ссутулившийся Платон. Он смотрел на веревку, которую держал в руках. Только что он обмотал ее вокруг ветви и сделал петлю. Его разрывало изнутри чувство, которое можно было бы назвать болью, если бы оно могло вместить в себя все, что изничтожало его. Нежные слова Юлечки убийственным эхом бились в нем, вызывая лавину изумления, боли, протеста, несогласия, ужаса: «Кирилл, я люблю только тебя, никого другого я не любила! Мне нужен ты, других я даже не способна видеть!» Платон так и слышал нежность в ее голосе, так и видел трепетную мольбу в ее взгляде – с ним она так никогда не говорила и ни разу так на него не посмотрела. Ее голос и взгляд, случайно увиденный и подслушанный им с час назад в противоположной части сада, вмиг открыл Платону истинное положение их всех. Истина его ужаснула. Он не способен был принять ее, его сознание отказывалось находиться в этом мире, в котором есть такие страшные вещи, как слова и взгляд Юлечки после всего, что между ними было. Ему не по силам было вынести то, что составляло ее личность. Она любила Кирилла в то же самое время, как обнимала его самого. Это как?! Она что, играла с ним?! Забавлялась? Держала за дурака?
Как всегда в минуты глубокого волнения, Платона стошнило. Но облегчения не пришло, напротив, дальнейшее осознание открывшейся правды ужасало все больше. Он слонялся по сумеречному саду как в бреду. Или он, или эта жуткая подлость – вместе им не жить! Как можно жить в мире, где такое возможно? Боже, как же все это несправедливо! Почему? Боже, почему?
Он увидел силуэт Малышки в освещенном окне гостиной. Она смеялась как ни в чем не бывало, словно это не она совсем недавно воплощала все страдание мира, и с лицом stabat mater  молила Кирилла. Платона передернуло от ненависти. Как можно жить в мире, где такое возможно? Одновременно ему хотелось отомстить, наказать эту жуткую, лицемерную тварь, чтобы она мучилась и не знала покоя до конца своих дней. Он убьет себя и пусть ответственность за это падет на нее!
В один миг он заскочил в садовый сарайчик и взял моток веревки, в следующий миг он уже сидел на ветке дуба. Платон просунул голову в петлю, осталось только свалиться вниз. Но мыслей в голове было так много, что они невольно удерживали его. Казалось, он чего-то не сделал, что непременно надо сделать перед последним шагом. Но что? Платон огляделся. Снова перед его мысленным взором предстала жуткая картина: непреклонный, нахмуренный Кирилл и жалкая Юлечка перед ним со словами любви. Слезы закипели в глазах Платона, он крепче схватился за петлю на шее. Осталось попрощаться.
Он поднял взгляд в последний раз посмотреть на сумеречное небо, на нежно трепещущие листья дуба. Легчайший теплый ветерок прошелся по его разгоряченному лицу, и Платон прикрыл глаза: какая благодать! Боже, какая благодать вокруг!
Он медленно открыл глаза и всматривался во все, что видел. Как прекрасен этот мир! Цветы, дом, смех девочек из открытых окон их комнаты. Во всем этом было полно какого-то важного смысла.
Его сердце сжала тоска, неужели он больше никогда не увидит эту красоту? Не обнимет маму?
Мама, мамочка! Любимая, родная. Слезы закипели и скатились по щекам. Его память выдала сотни картинок, в которых мама смеялась, обнимала, целовала его, играла с ним, качала на качелях, возила на санках, тянула за веревку большой самосвал, в кузове которого он кое-как устроился, радовалась его пятеркам. Счастливые моменты детства нанизывались один на другой, заставляя его улыбаться, разливая живительное тепло в груди.
Воспоминания о маме длились недолго, но их хватило, чтобы наполнить его чем-то таким, перед чем все его нынешние любовные беды отодвинулись прочь и показались преходящими. Глыба, мощь, вечность была там, в детстве, в маминой любви. Мамочка, любимая!
И еще есть дядя Миша, и тетя Ира. Барбариски от девчонок. Школа. Ребята. Все вокруг останется, а его не будет? И он еще не сделал ничего великого! Зачем тогда выбрал себе девиз «Оmnia transit gloria manet» ? Всего два дня назад он уверовал, что совершит нечто важное и прославится. Целый день просидел в библиотеке, сочиняя девиз.
Платона охватило несогласие. Он упрямо мотнул головой, как норовистый бычок, и нахмурился. Все останется, а его не будет?
Некий ресурс внутри него вдруг представил ему случившееся как нечто ретроспективное. Он увидел это мгновение как воспоминание, будто он, уже старик, вспоминает этот случай и радуется, что не совершил такой глупости, как самоубийство. Платон зажмурился и похолодел. Инстинкт жизни запоздало захлестнул его. Затмение разума, вызванное болью, исчезло, оглушительный набат в голове и разрывающая сердце боль откатились. Все отдалилось, и теперь он сидел опустошенный, слабый, усталый. Не хотелось ни плакать, ни кричать, ни драться. Появился страх, что он мог убить себя, и требовательная жажда жизни. Какое горе он причинил бы маме! Дорогой, любимой мамочке! И дяде Мише с тетей Ирой! Жить, жить! Платон схватился двумя руками за веревку на своей шее, растянул петлю и задышал полной грудью, как будто бы никогда не дышал. Какое счастье! Господи, какое счастье жить! До ста лет! И все пройдет, но после него останется слава!
Юлечка вдруг предстала чужой и далекой, вызывающей не больше эмоций, чем старый шрам на коленке. Платон брезгливо скривился и взгляд его стал холоден. С какой-то провидческой силой он ощутил себя и свою историю любви по-новому: здраво, сурово, правдиво, отдаленно. Осознал себя сразу в прошлом, настоящем и в будущем. Почти два месяца он был неимоверно богат. В одну минуту лишился всего богатства. Обезумел. Но вместо богатства пришла ясность, а с ней и сила. Ему стало совершенно ясно, что у него есть истинная, подлинная любовь - он любит маму и родных и это не преходящее, этого не отнять и не купить; и так же он уверен в их любви. Он понял, что многого добьется в жизни, потому что только что он заплатил за заполнявшую его ясность колоссальную цену – никогда он больше не сможет любить непосредственно. Он будет осторожен, но это ему подходит, ведь жизнь длиннее любви. Платон закрыл глаза от бесконечной благодарности этому миру за его щедрость и богатство. Слезы текли по его щекам от беспредельного восхищения перед неисчислимыми возможностями жизни. Жить! Жить!
- Платон! – услышал он страшный крик своего дяди. От неожиданности Платон вздрогнул, потерял равновесие и опрокинулся вниз. Его удержало тренированное тело – ноги не разжались, он повис на согнутых коленях, мотаясь вниз головой. Вверх тормашками видел, как бежали к нему дядя Миша и тетя Ира, с одинаковым выражением ужаса на лицах. Платон быстро снял веревку с шеи, и она закачалась отвратительной змеей, подтянулся, взобрался на ветку, принял удобное положение и спрыгнул на землю. Дядя Миша белее белого сидел на газоне, нелепо расставив ноги и прижав обе руки к груди, его лицо было искажено страшной мукой,  потом он упал на спину.
Тетя Ира истерично трясла Платона, шарила руками по его лицу. Потом бросилась на колени к супругу и закричала:
- Скорую!
Платон помчался в дом звонить в службу спасения.
Крик Михаила и Ирины услышали Богатыревы, они как раз находились у себя в беседке. Пренебрегая внутренней калиткой между их дворами, перемахнув через забор Гарик с Кириллом спустя мгновение уже были около Иры с Мишей, Платон только что скрылся в доме. Кирилл быстро и уверенно сел на землю, положил голову и плечи друга себе на колени.
- Есть в доме нитроглицерин? – спросил он.
- Нет, - с отчаянием ответила Ирина.
- У нас тоже нету, - сказал Гарик. – Я лучше позвоню еще в свою клинику, вызову платную Скорую, может, быстрее будет.
Он побежал звонить.
- Все, ждем! Не переживай, он дышит, – сказал Кирилл Ирине. - Я его поднял, это облегчит работу сердца. Скорая быстро приезжает на такие вызовы. Что случилось, почему вы кричали?
Ирина подавила слезы.
- Платон… - она показала рукой на мотающуюся петлю.
Кирилл обернулся и обомлел.
Прибежал Платон. Вид у него был такой бледный, растерянный и виноватый, что впору, действительно, вешаться.
- Ты чего? – уставился на него Кирилл. – Почему?!
Платон готов был сквозь землю провалиться, он уже страшно сожалел о своей слабости и чувствовал себя виноватым перед дядей и тетей. Какое горе он доставил всем родным, а могло быть еще хуже! Однако ответить на их вопрос тоже не мог. Как рассказать про Юлечку? Он опустил голову, спрятал глаза.
- Почему, мальчик мой? – спросила Ирина. – Что случилось? Ты же так веселился вчера, танцевал!
Все впились в Платона такими цепкими взглядами, что могли прожечь его насквозь. Платон закрыл лицо руками и разрыдался:
- Простите меня! Я хотел, но я передумал! Я не стал бы прыгать! Еще минута и я бы слез оттуда и никто ничего бы не узнал.
- Но почему ты хотел сделать это?
Платон не знал, что ответить. Тут прибежала Малышка. Платон глянул на нее, одновременно отшатнулся и вспыхнул, и побежал прочь, как от беса. Малышка увидела все разом - Мишу, петлю, убежавшего Платона, испуганно глядящих на нее Иру с Кириллом – и попятилась. Смертельный ужас исказил ее нежное личико, затравленным зверем она отступала назад и только тыкала рукой в сторону петли, говоря лежащему без сознания Михаилу:
- Я не виновата! Не виновата! Он сам! Сам все придумал! Я ничего не обещала! - И тоже убежала.
Ира с Кириллом остолбенели. В сознании каждого из них задним числом вдруг сложились незначительные эпизоды, взгляды, слова, эмоции, так или иначе мелькавшие между Малышкой и Платоном, ничего не значившие по отдельности, но из совокупности которых совершенно ясно следовало, что между ними были запретные отношения.
Приехала Скорая, диагностировали обширный инфаркт, забрали Михаила. Ира с Кириллом отправились следом, Гарика попросили побыть у Антиповых дома, присмотреть за всеми.
Затемно Платон выбрался через окно в сад и снял веревку с дерева.
В приемном отделении Ирина разрыдалась, Кирилл обнял ее и гладил по голове, приговаривая: «Шшш-шшш..» - пока она не успокоилась. Оба знали: Малышке не было оправдания.
Вышел врач, объявил, что спасти пациента не удалось.