Эпизод Четвертый Конец Всему. Глава 6

В тени прошлого

Евгений Викторович плеснул виски в стакан, после поболтал сосуд, наблюдая, как внутри кубики льда барахтаются среди тёмно-коричневого океана. Недолго думая, капитан опрокинул содержимое стакана в распахнутый рот и закусил долькой лимона, лежавшей на блюдечке. В квартире, кроме Демидова, никого не было: Нина Александровна и крошка Настенька, как и было обещано давеча, съехали, напоследок бросив ключи на тумбочке в прихожей и громко бухнув входной дверью, — супруга Евгения Викторовича слов на ветер никогда не бросала. Уволокли они и многие свои вещи, которые могли пригодиться в отдельной от безответственного мужа и папаши жизни. От сего обстоятельства квартира была буквально перевёрнута вверх дном, и случайно зашедшему в эти стены могло на секунду причудиться, что Демидовых ограбили и вынесли добрую половину нажитого имущества.
Сам же Евгений Викторович после событий минувшего дня (и после славной дозы алкоголя) несколько утих и теперь пребывал в состоянии тягучей меланхолии. В коротких перерывах между наливанием спиртного в стакан и непосредственным моментом распития оного, капитан оглядывал бедлам, царивший в его жилище, и размышлял над теми событиями, что происходили уже много лет.
Весь бардак следователь олицетворял с собственным существованием, — никакого намёка на порядок. Так же, как и в этих четырёх стенах, в душе; у Демидова всё было перевёрнуто, поломано и раскидано. За непролазными джунглями работы Евгений Викторович как-то совсем позабыл и о жене своей Нине Александровне, и о дочке Настеньке, и о том, что у них всё-таки имеются какие-то свои потребности. Часто происходило так, что Демидов заваливался домой либо уже за полночь, либо вовсе не заваливался до наступления следующего дня, либо заявлялся в виде совершенно непотребном для лица семейного и обременённого какими-то обязанностями. И, кажется, даже сам Евгений Викторович не мог ответить: теми действиями он погружается в пучину беспросветной работы и не может ничего сделать или попросту скрывается от семейной жизни, заслоняясь вынужденными заботами следователя.
Но случались и прогалины в том беспрерывном ритме, и тогда Демидов либо храпел на диване, либо находился всё на том же диване, но уже не храпел, а таращился в квадрат телевизора.
Наверное, Нине Александровне хотелось видеть от мужа участие и заботу, но Евгению Викторовичу было не до того: он слишком уставал от жизни как таковой. Уставал от навалившейся на него работы; уставал от вечно виноватых во всех смертных грехах нарушителей порядка; уставал даже от лица своей жены, если она появлялась перед ним дольше, чем на десять минут. От всех этих обстоятельств настал беспорядок в его личной жизни, и можно было смело заявить, что семьи у Демидова к тому моменту уже не было. Он давно не был ячейкой единого общества, обособился как-то в сторонке, вроде бы и принадлежа к общему, но при этом оставаясь частным. И самое страшное заключалось в том, что Евгению Викторовичу нравилось подобное существование, и менять его на что-то иное — совершенно не хотелось. Ему нравилось копаться в бумагах допоздна, ковыряться в плёнках с камер наблюдения, орать на заключённых и стучать кулаком по столу. Ему нравилось спать до вечера после утомительных суточных смен (когда те случались), да так, чтобы никто не смел мешать. Нравилось возлегать на диване без дела; нравилось время от времени напиваться и впадать в относительное беспамятство и неуправляемую эйфорию. Демидов не был стар, ему было всего лишь сорок восемь лет, но в силу особенности профессиональной деятельности и своего безалаберного образа существования, Евгений Викторович выглядел как минимум лет на десять старше и был давно сед. А ещё третьего года с ним приключился простатит; посему интимная сторона семейной жизни и вовсе перестала его интересовать.
Евгений Викторович тряхнул отяжелевшей головой, намереваясь вытрясти из неё гнетущие воспоминания. Но пока сбежавшая Нина Александровна и милая Настенька вылетали из обители сознания Демидова, туда, будто бы из какого-то тёмного угла покинутой квартиры, просочилось иное происшествие, имевшее место не далее двух дней назад. Капитан сдвинул кустистые брови и плотно сжал губы: минувшее, что было обляпано омерзительными красками, вонзилось в самое сердце, возрождая в памяти досадные обстоятельства. Демидов вновь потянулся за бутылкой, стараясь в деталях припомнить давешнее и наконец-то полностью раскрыть его смысл.
Накануне суда над Наволоцким, Евгений Викторович вошёл в обязанность собрать все свои бумаги и в должном виде предоставить их «куда следует». С этой-то целью капитан и заявился с утра в контору; настрой имел дурной, ибо поднялся с жутким похмельем и намеревался поскорее кончить все дела, дабы в свой законный выходной всё-таки отоспаться.
Когда капитан пересекал главный холл, то ненароком приметил две обособленные фигуры, что стояли у дальней стены и, кажется, о чём-то горячо спорили. Демидов сощурился, дабы разглядеть присутствующих. «Так и есть! — с некоторым восторгом подумал Евгений Викторович. — Кириллов и Воротилов!»
Поначалу он собирался тихонечко прошмыгнуть мимо знакомых следователей, но в одну секунду себя внутренне застыдил за проявленное малодушие, демонстративно откашлялся и подошёл к фигурам. Завидев знакомое лицо, тот, что был постарше, помахал Демидову рукой. Это был невысокий господин, уже в хорошем возрасте, — старик, как у нас молодёжь заявила бы, — одет был в повседневный бежевый костюм в крупную клетку; лицом был приятен, я бы даже сказал, что скорее внушал доверие этим лицом; жиденькие седые волосы зачесал набок, наспех пригладив их, ибо часть шевелюры кучерявилась и торчала в стороны. Это был Воротилов.
Когда Евгений Викторович приблизился к беседовавшим, Воротилов деловито поклонился новоприбывшему коллеге, растянулся в улыбке, а после, как будто вспомнив о предмете давешнего спора, вновь обернулся к своему визави и улыбку куда-то спрятал. Его собеседник, Кириллов, стоял тут же с красным лицом. Демидов примостился рядом.
— Посетить нас изволили? — Кириллов усмехнулся и запустил руки в карманы брюк. Это был невысокий человек, не по годам обрюзгший и с блестящей лысиной. По манерам был скорее приятен, и, насколько помнил Евгений Викторович, в спор просто так не лез. Вот и сейчас эту фразу Кириллов обронил не со злой иронией, а всё так, больше по своему простодушию.
— Дела имел, — ответил Демидов и тоже расплылся в улыбке. — Можно сказать, что просто мимо пробегал и решил поучаствовать в вашей... полемике. Как завидел вас, так подумал: что-то крайне важное господа обсуждают!
Кириллов недовольно хмыкнул.
— Как же, интересное... С этими господами, теми, что в годах, простите, конечно, но за здравие разговоры вести никак не выходит... Им слово, а они тебе в ответ цельную теорию выдвигают! Вот как! Да вы и сами послушали бы, куда местного брата всё заносит... Алексей Иванович! Повторите-ка для нашего сердечного друга Евгения Викторовича!
Воротилов смерил взглядом молодого человека, секунду подумал и выдал:
— И без вашего длинного носа все сердечные товарищи осведомлены уже... Чего ёрничать удумали? Мне-то известно отчего... Кровь молодая и горячая всё голове покоя не даёт... Знаем, проходили... Евгений Викторович... Вы этого простака не слушайте! Им бы только языком почесать, и всё без дела. Господин Кириллов давеча заявлял, что там, на окраине Единого Государства, бунтуют! И всё это наш с вами друг выставляет, как что-то фундаментальное и динамическое в то же время... Эка глупость! Всё молодой ум, что опытом обделён, ищет смысл в полной бессмыслице! Вот вы, Кириллов, отвечайте: вам-то дело какое, что бунтуют? Может, интерес или сами задумали на баррикадах постоять? Ведь это всё романтизм незрелой души! Начитались авантюристской прозы и лезут в дебри, в которых ничегошеньки не смыслят!
— И ничего я не начитался! — вскричал Кириллов и бросил испепеляющий взгляд на Алексея Ивановича. Тот лишь нахмурил брови и прямо-таки по-родительски покачал головой, как бы в осуждении «крови молодой и горячей». — Я, если говорить прямо, человек консерваторских взглядов! Вы не смотрите с осуждением и не думайте, что молодой и в том обстоятельстве глупый! Я, может быть, поумнее вас буду! Вот вы Кудашова читали? Читали, конечно! И, вероятно, основную мысль-то повествования так и не уловили! Ведь в вашем-то уме одна топорность и прямолинейность, и скрытый смысл не для вас писан, чтобы вы его выискивали и какое-то значение придавали! Для вас, значит, убийство старушки топором — это просто убийство топором, не более! А на подтекст и неочевидную идею вам как бы всё равно! Так и здесь: затеяли полемику со своими халзардами и в том факте упёрлись, как скотина рогами в забор! Мол, это всё «горячая кровь» и одно пустословие! Халзардские идеи из пучины небытия повылезали, и это архаика сплошная! Вы, господин Воротилов, с пристрастием бы изучали ту проблему, о которой речь держите, и тогда, может быть, глупым не выглядели бы в глазах образованных людей!
— Мне-то взять неоткуда, одно только, что по телевидению заявят, — Воротилов запустил руки в карманы и деловито окинул взглядом безлюдный холл. — Молодёжь говорит: «Используй альтернативные источники»! Да ты посмотри на меня! Какие мне альтернативные источники, когда я уж дед с сединой и дел не имею до того, что там в мире происходит... Так, когда нужда одолеет, вроде сяду и погляжу, а уж после... Тьфу! Мало ли что там говорят за кулисами-то театра. Всегда что-то болтают, и некоторые лица подозрительные, на которые поглядишь, и знать не знаешь, верить на честное слово или лучше не стоит. Послушай... Бабка у нас обитает на лестничной площадке, по соседству, то есть. Бабка древняя, вековая. Вот как встречу её, засядет на скамейке и всё с разговорами своими лезет: то прибили там кого-то, то интервенции какие наклёвываются, то ещё что. И знаешь, а ведь оно всё в голове у старухи-то и к реальности отношения не имеет! Бывает, остановишься вежливости ради, да послушаешь, что матушка рассказывает, а бывает — плюнешь на неё, пусть бы и выглядело со стороны погано, ибо ни сил, ни желания выслушивать... Бунтуют они там, видите ли... Ну и пусть себе бунтуют! Мне-то что? У нас с вами государственность так устроена, что вечно ворох недовольных и бунтующих! Это во все времена так было; ещё отец мой рассказывал о давешнем, да и сам я читал... Почитать люблю, знаете ли; особенно что касается истории и общественности... Я, может быть, тем самым к образованности стремлюсь, к определённому пониманию. А то ведь знаете, у нас же сейчас одна тьма вокруг, будто бы крестьяне со своих деревень побежали, дабы выхватить активы задарма...
— Ворчишь, как старик! — Кириллов не выдержали и налетел на Воротилова. — Вот я таких, как вы, переварить не в состоянии! Одни рассуждения и болтовня, мол, поглядите-ка на меня, как я опытом умудрён и всё-то понимаю лучше остальных! — Кириллов обернулся к Евгению Викторовичу. — Уважаемый! А вот знаете, что наш с вами Алексей Иванович — местный сплетник? Вы, наверное, не слышали, но они в столовой заседают с известными лицами, и различные фельетоны выдумывают, и всё с пошлостью и немыслимой глупостью! Вот как я, по-вашему, после сего обстоятельства должен к возрасту относиться? С уважением? Не дождётесь! У меня, между прочим, совесть есть и... и... достоинство! Не уподоблюсь! Принципа ради не уподоблюсь!
Воротилов с возмущением покосился на молодого выскочку, раздражённо хмыкнул и с обидой на лице отвернулся.
— Обождите, ведь я не пустословлю, и у меня заявление имеется! — прокричал Кириллов, как-то уж смешно при том размахивая своими длинными руками. — Была ситуация одна... Мы с Лизаветой, ну, женой моей (да и чёрт бы с деталями, вы её всё равно не знаете!), на минувших выходных решили посетить матушку её. Сошли на «Миррском» и уже пошли к выходу, а там две бабы из пограничных, дорогу нам перегородили и давай документы требовать! Я человек, может, и добродушный, но из себя очень уж быстро выхожу! Так и вышло: я-то поначалу стерпел эту блажь, а уж после, когда они начали с вопросами безосновательными приставать и как бы против меня какое дело замышлять (стояли и всё по сторонам глазели, а на меня-то нет!), здесь-то и не стерпел! Послал их бранью, да так громко, что даже Лизавета в испуг вошла. Но это так, прелюдия... Бабы позвали какого-то ответственного, тоже спрашивал что-то и всё удостоверением своим размахивал: мол, господа, здесь зона приграничья и дело серьёзное! Извольте отвечать, с какой целью заявились... Ну я и сообщил тулупам-то, что пред ними человек уважаемый и государственный служащий, и потребовал почтение проявить. Вот оно как! А то пристали, и всё за просто так! Увидели возможности свой хлеб отработать на дураке и ухватили за рукав. А я, Евгений Викторович, совсем не дурак, чтобы обо мне подобное думали! Меня коли на слово вытащить, так я такого наговорю, что не отмоется любой известный смельчак!
— Дурак, он и есть дурак... Люди границу охраняют от таких вот невежд, — начал было Воротилов, но кончить не успел.
— А мне-то что с их охраны-то?! — вскричал Кириллов и топнул ногой со злости. — Я есть ценный кадр для государственности! Моё предназначение ясно, и я, как человек, имеющий права, кричу, чтобы ко мне уважение проявляли, ибо считаю себя заслужившим! У меня что, на лице обозначены какие-то сумрачные детали или я сходен с кем-то? Отчего подобное беззаконие распустилось мрачным цветом? Охраняют — и пусть! Обязаны! А то поглядите, что устроили: везде всё отрывается, а сунешься за провиантом или так, в какое общественное место — одни фамилии иностранные! Да что же это такое? Где наша с вами простота, наша великая душа? Затерялась среди чужеродной дряни? Было когда-то описано про простого мужика (господином Кудашовым ещё описано!), того, что из крестьян; что к земле, как к матери на грудь припадал... А теперь раздробили нашу землю плодородную, и вокруг один лишь механизированный прогресс!
Пока горячо спорили, как-то и не заметили, что возле центрального входа выросли две человеческие фигуры: мужчина и женщина. Гости воровато озирались по сторонам, будто бы выискивали кого-то, но никак не могли обнаружить. Углядев компанию возле стены, прибывшие заметно оживились, а после неспешно подошли.
Глядя на женщину, Демидов тут же припомнил тех «баб из пограничных», о которых давеча рассказывал Кириллов. Гостья была невысокого роста, с острыми чертами лица и холодным взглядом. Чёрные волосы, которые она носила распущенными, разделялись на две гладкие пряди и падали на плечи. Глаза же её казались при этом пронзительными и пугающими, словно были рождены ночной глубиной. Женщина бросила скользящий взгляд на Демидова, тем самым выхватывая капитана из кучности бездельников, но быстро отвернулась, будто в одно мгновение потеряла интерес к происходящему. Сразу же стало ясно: она из «высших кругов», причём из тех самых, кто с дотошностью выполняет свою работу, а не только болтает, при том путая политические взгляды с психическим состоянием.
Её спутник был молод: ему не было и тридцати. Красивое лицо, чёрные волосы, зачёсанные назад, с пробором посредине. Глаза тёмно-карие, как смоль, чуть навыкате. Одет был в бежевую куртку нараспашку и тёмно-синие джинсы, зауженные на голеностопах. В руке сжимал рабочий портфель: видимо, нёс какие-то весьма важные документы.
Незваные гости стояли молча и как бы проявляли интерес к Евгению Викторовичу, но всё то было без слов. Все молчали. Наконец, молодой человек жестом указал куда-то вглубь бокового коридора и пристально поглядел на Демидова: кажется, приглашал пройти в кабинет следователя.
Евгений Викторович несколько сконфузился, наспех распрощался с приятелями и, не говоря ни слова, двинулся прочь из общего холла. Следом увязались и двое незнакомцев.
Подойдя к кабинету в дальнем конце коридора, молчаливо остановились, не представляясь друг другу и не выдвигая никаких предложений.
Посетители стояли перед дверьми и переминались с ноги на ногу, как бы в нерешительности: они ожидали, что следователь сам пригласит их войти внутрь. Демидов занервничал, ибо гости вели себя весьма странно и порождали в голове лишь сонм вопросов своими нелепыми действиями. После нескольких секунд колебаний следователь шагнул вперёд и, указывая ладонью на дверь, заявил, нарочито растягивая слова:
— Прошу внутрь. Нечего толпиться подле кабинета.
Молодой человек от подобной прямоты несколько сконфузился, кинул быстрый взгляд на свою спутницу, но, заметив, что та не проявляла интереса к сложившейся ситуации, отворил дверь и проскользнул внутрь. Следом за ним в кабинет вошла и темноволосая, не удостоив Евгения Викторовича вниманием, будто того и вовсе не существовало.
«Невоспитанность и сплошная тьма, — недовольно подумал Демидов, проходя следом за гостями в дверной проём. — Погнал бы в три шеи, коли подозрений не имел бы к этому внезапному посещению. А то позволишь лишнего — нажалуются, и после проблем из вышестоящих инстанций не оберёшься... Ведь так и будет! Ишь, какие деловые! Мальчишка зашёл и сразу давай утварь разглядывать, будто на оценку заявился! Настораживает меня что-то в сложившейся ситуации, а что именно — не разберу».
Демидов уселся в кожаное кресло и, собрав перед собой руки в замке, уставился на незваных гостей.
Темноволосая молча отошла в дальний угол кабинета и подпёрла плечом стену; её молодой спутник остановился возле массивного рабочего стола следователя, заваленного стопками бумаг, и принялся пальцем водить в воздухе, будто бы в уме подсчитывал незавершённую работу Евгения Викторовича. Демидов хотел было одёрнуть наглеца и погнать прочь, но тот, видимо, заприметив недовольство хозяина кабинета, отошёл и молчаливо встал подле капитана.
— По какому вопросу? — строго осведомился Евгений Викторович и отодвинул подальше дело Наволоцкого, как бы намереваясь скрыть от глаз интересующихся посетителей. Молодой человек тут же приметил это действие и намеренно громко хмыкнул, скривив ухмылкой рот.
Демидов в ответ сдвинул брови и вызывающе посмотрел на гостя: следователю не понравилось, что тот ведёт себя так по-свойски, разглядывает чужое имущество, да ещё и ухмыляется.
Гость смолчал, будто бы вопроса и вовсе не слышал.
— Я у вас поинтересовался: кто такие и зачем пожаловали? Извольте отвечать! — Евгений Викторович начал неимоверно раздражаться.
— А мне назначено было, посему представляться не обязан, — молодой ядовито усмехнулся и плюхнулся на свободное кресло с колёсиками. — Я, знаете ли, человек такой, что могу беспрепятственно заходить в любые места, где даже меня не ждали. Извините, служебное положение обязывает... У нас же в стране всё так и устроено: кого-то обязывают, а с кого-то требуют... В дебри полез, однако... Прошу прощения. Вы, наверное, подумали, что я смешон в том обстоятельстве, что извиняюсь постоянно, и то как бы не к месту даже. Есть такая особенность, чего уж поделаешь...
Евгений Викторович со злобой поглядел на молодого нахала, ожидая от того объяснений по поводу складывающейся ситуации, но так и не получил желаемого: нахал продолжал восседать на казённом кресле и деловито оглядывать кабинет. Демидов не выдержал.
— Объяснитесь! — вскричал Евгений Викторович и даже притопнул ногой в негодовании. — Кто такие? Зачем явились? По какому делу?
Вопросы сыпались на незваных гостей, а те как будто не слышали и лишь продолжали заниматься каждый своим делом. Евгений Викторович в ту минуту подумал, что молодой гость не так уж и прост: озирался по сторонам без конца, будто выискивая чего, и очень неприятно скалил зубы.
«Хитрит подлец, ибо задумал что-то и только ждёт, дабы оголить своё нутро», — пронеслось в голове у Демидова. Гость, как будто заслышав те мысли, мигом потерял давешнюю ухмылку, сомкнул тонкие бескровные губы и впился глазёнками в Евгения Викторовича, будто тем самым стремился уничтожить следователя на месте. Маска доброжелательности спала с бледного лица.
— Послушайте, как вас там, — молодой гость выпрямился в кресле и воткнул локти в колени. — Неверно мы вошли в разговор... Представлюсь: Бусаров моя фамилия. Так, представляюсь справедливости ради, дабы вопросы не плодить в голове... А что до дела, то вот вы крики затеяли, и всё на пустом месте. У нас дело важнейшее, и к тому наставление высшего руководства прилагается; оттого я и бессилен в некоторых обстоятельствах. Мне спор уже надоел. А вы даже чаю не изволили предложить... Только дебаты! Знаете, как при разборах в таких случаях говорится? «Если не хотите сотрудничать, разговор окончен». Впрочем, дело в другом. Вашего слова здесь, может быть, и не требуется, ибо, как говорят, «всё решено и без вашего ведома». Ха-ха! Заладил про то, кто и что говорит... Вы не глядите на меня с таким презрением; я смеюсь-то не от большого веселья, а смеюсь от известной напряжённости. В моей службе всё так и устроено: либо потешаешься с пустяка, либо сердишься по каждому поводу. Впрочем, оставим, — Бусаров отмахнулся от навязчивого капитана и нескончаемых вопросов и полез в свой портфель. Порывшись в тёмных недрах с минуту, выудил пачку листов, аккуратно скреплённых канцелярской скрепкой, и после деловито швырнул находку на стол Демидову.
— Это вам для ознакомления, — проговорил Бусаров, при том нелепо растягивая слова, — и дальнейшей реализации, так сказать. Можете в стол спрятать, к остальной макулатуре, как все старики делают, а можете на стену прибить, как напоминание о давешнем, — мне всё равно. Юлия Владимировна приказала отдать, — я отдал (он кивнул в сторону девушки, что молчаливо притаилась в дальнем углу кабинета). А насчёт вашего возраста… На вашем месте я не стал бы делать из этой истории трагедии, тем более трагедии вселенского масштаба. Я, может быть, повёл бы себя точно так же.
Евгений Викторович схватил со стола пачку листов, повертел в руках и, заметив приклеенный в верхнем углу ярлычок, побагровел: материалы дела Наволоцкого отходили сторонней организации и теперь отношения к Евгению Демидову более не имели.
— Кто позволение дал, и какое вы вообще право имеете меня возрастом попрекать?
— Дело больше не ваше, там без вас разберутся, — таинственная девушка, что всё время молчала, наконец, соизволила подать голос из дальнего угла. При том напустила на своё лицо маску безразличности, будто бы весь этот случившийся разговор был ей совершенно неинтересен, и присутствовала она здесь только лишь из вежливости.
Демидов недовольно хмыкнул в ответ, Бусаров же наигранно усмехнулся.
— Отчего пододвигаете меня, и причин не объясняете? — Евгений Викторович молчать не стал и закричал так, чтобы эти двое не смели себе надумать, мол, простак полицейский за милую душу примет любое пошлое требование с их стороны. — Мне доверили! Слышали, как вас там... Запамятовал! Но оно и не так важно, ибо суть-то в ином! Да и вы кто такие, господа, чтобы я пред вами, будто бы мальчишка расстилался, да в объяснения впадал! У меня честь и достоинство имеются, даже пред бабой не крутил, дабы её расположение снискать, а уж перед какими-то... «конторными» тем паче не стану! Слышали! Не стану! Коли заявились, так объясняйтесь по существу и без своих этих уворотов и недосказанностей, что расплодились, будто сорняки на грядке. Вот вы, — выпалил Демидов и вскочил с кресла, грозно сверкнув глазами в сторону Бусарова, — всё загадками изъясняетесь, и никак я умом не дойду: мне-то что с того?
В ответ на длинную тираду задиристый мальчишка Бусаров притворно загоготал, а в перерывах между своим представлением украдкой поглядывал на спутницу и тем как бы проверял: смотрит ли девушка на него и оценила ли хамскую насмешку над простодушным следователем Демидовым. Но та не только шутки не оценила (стояла с монолитным выражением лица, и ни один мускул не дрогнул на её выхоленном личике), но даже взгляда в сторону раззадорившегося щёголя не бросила: она, практически не моргая, глазела на Евгения Викторовича, чуть склонив свою голову. Бусаров мгновенно замолчал.
— Вы что, господин следователь, сконфузились так? — темноволосая скрестила руки на груди и тихим шагом подступила к Демидову. — Неужто моего взгляда испугались? Вы не пугайтесь; мужчине пугаться-то не к лицу. Вас вежливо уведомили, и вы участие должны ощутить, то есть поддаться и вопросов пустых не задавать. А теперь вы, точно мальчишка предо мной, и даже трясётесь. Какая глупость! Вы, конечно, не спрашивали, но я проявлю инициативу и сама расскажу. Слушайте! Давно (врать не стану, ибо не помню, когда именно то было!), детей, больше в деревнях, конечно, но и в городах случалось, пугали чудищами уродливыми, что шуршат оборванным подолом во мгле. Пугали до трясущихся коленок, до страха в детских глазоньках... «Дед с мешком утащит за холмы», — кричала бабка! И молиться заставит! Упасть на колени и лбом об дощатый пол лупиться! Каково, господин следователь? — Девушка воткнулась своими холодными карими глазами прямо в Демидова и смотрела не моргая, будто в этом непроницаемом зеркале не существовало души. — Имён никаких не вспомню, но если вы, господин следователь, их узнаете, то никогда не говорите вслух (и даже шёпотом!), ибо те имена уродливы и отвратительны... вашему Богу.
Эти слова незваной гостьи воткнулись Евгению Викторовичу в самую глотку. Заявление прогремело, будто бы раскаты грозного летнего грома средь потемневшего неба: темноволосая выплёвывала тираду в лицо Демидову и, кажется, упивалась властью, что сжимала в своих тоненьких ручках. Глаза у девицы сверкнули, будто бы в них проскочили искры. Гостья презрительно хмыкнула и принялась разглядывать папки с делами, стоявшие на стеллаже, будто совершенно позабыла о давешнем собеседнике. Демидов присел обратно в кресло.
«И почему, собственно, об этом заявила? — вопрошал Евгений Викторович и пристально наблюдал за темноволосой гостьей, будто бы та в любое мгновение могла наброситься в безумии. — Всё с хитростью, намёками... Не показалось! Господом готов поклясться, что не показалось! Слова не пусты, они смыслом наполнены! И всё ради той цели, дабы меня из равновесия вывести! Так и есть! Ведь вспоминал недавно о кошмарном сновидении, и то вышло как бы случайно, ибо никаких особенных целей я не преследовал... Так почём эта вероломная девица осведомлена о подробностях, что сохранены в моей душе и не были поведаны ни одному живому существу во всём белом свете? Сговорились они там, что ли? Сначала Наволоцкий заявлял об известных подробностях, и от того я даже разгневался и из себя чувствами вышел. Теперь же эта незнакомка рассказами кичится...»
Кажется, темноволосая к тому моменту наигралась всласть: её филигранный силуэт застыл возле стеллажа, будто бы прозрачная тень, отброшенная случайным предметом в солнечной комнате. Казалось, что тоненькая фигура незнакомки уже растеряла всю ярость дикой пантеры, что ещё секунду назад извивалась в бетонных стенах кабинета следователя, грозясь изодрать острыми когтями первого встречного. Длинные тёмные волосы струились по узким плечам; прямая спина была похожа на стебель ириса, выросший посреди изрытой земли, среди кирпичной кладки и обросшего мхом камня; резко очерченное смуглое лицо хранило бесстрастное выражение. Наблюдая за ней, Демидов поймал себя на мысли, что изначальное раздражение в отношении гостьи внутри сердца постепенно сменилось некоторой теплотой. До этого следователь привык постоянно давить в себе подобные чувства, переключаясь в вежливое дружелюбие по мере возникновения необходимости, а сейчас он вдруг расслабился и даже позволил себе улыбнуться.
— Вы не серчайте за давешнее, во мне обида взыграла, — сконфуженно произнёс Демидов и опустил глаза в стол, избегая смотреть на темноволосую гостью, ибо казалось, что её пристального взгляда не выдержит. — Всё началось довольно прозаично и во мне сторонних мыслей не породило. Мне представлялось, что обыденность нагрянула в своём повседневном наряде и не обнаружит ничего особенного... Только вот сейчас сижу я перед вами и поражаюсь обстоятельствам: как же не примечал всех подробностей происшествия и относился пренебрежительно. Запылился мой взор, чего уж греха таить. Оно же, знаете ли, поначалу всё грезится плёвым и даже никчёмным, с чертами посредственными, что и взор твой не привлекают... После, как картина вывалится всеми частями тебе под ноги, так сразу и понимание обретаешь, и осознаёшь сокрытые истины. Может быть, и не все, конечно, но большинство. Есть такие «дела совести»... Объясниться нужно? Вижу, что вы и без моих пояснений всё прекрасно поняли... Принцип дурной выплывает, и ты уже с горящими глазами бросаешься в самую пучину происшествия, пытаясь хитросплетённый клубок размотать и выпустить ту сокровенную ниточку...
Бусаров захихикал в кресле и, резко повернувшись, заявил:
— Одним словом, прибиться к чему-то значимому и тем самым возвыситься в собственных глазах.
Блаженность сошла с лица Демидова: он заскрежетал зубами, но смолчал, посчитав, что препирательство до хорошего не доведёт. По заявленному было понятно, что гости осведомлены о какой-то определённой детали, которой с ним, Евгением Викторовичем, пока делиться не намерены, и всё таскают дознавателя за нос, будто в том действии находят наслаждение. Подобное осознание жутко взбесило Демидова, и он в моменте даже собирался вскочить и наброситься с кулаками на прибывших наглецов, но в итоге всё же сдержался.
— Всё, на вашу особу и так времени достаточно извели, хотя и нахожу дело безнадёжным, — Бусаров бесцеремонно схватил со стола Евгения Викторовича одну из папок и принялся деловито листать с таким видом, будто бы следователь был последним человеком, которого нахал удостоил бы вниманием. — Скажу ещё одно: дело у вас отобрали, ибо вы, господин Демидов, кандидат для подобной работы весьма хилый. Вы душу изволили излить, но то было не к месту и даже глупо выглядело; боюсь, что одними воздыханиями и слезливыми просьбами делу не поможешь. Правды вам надобно? Хорошо, получите, господин следователь, — Бусаров оторвался от своего чтения и сузил бесцветные глаза в тонкие щёлочки. — Ваше дело может оказаться сакральным убийством в угоду одного жалкого сборища, и тому подтверждение даже существует; в папке поищите, коли желанием загоритесь проверить мои слова. Ох, мину состроили... Ожидаемо, капитан, ох, как ожидаемо! Юлия Владимировна! Я так больше не могу! У этого господина к нам никакого почтения, а лишь нескончаемое презрение в глазах! А теперь они ещё насмехаться надо мной удумали! Уберите проклятую ухмылку со своего лица, а не то я...
Но Евгений Викторович не ухмылялся и подобного в голове не имел: ему было не смешно. Может быть, всего лишь на одну секунду по его сжатым губам и скользнула тень улыбки, ибо заявленное Бусаровым взаправду показалось Демидову несусветной глупостью. Однако же, даже если подобное и случилось, то следователь не был в том повинен. Наоборот, он сидел, будто поражённый каким-то тяжёлым предметом, не мог собрать мысли в единое целое и ответ держать перед наглецом. Наконец, капитан вышел из ступора.
— Да боже мой! — вскричал Демидов. Голова у него шла кругом от этого нескончаемого разговора, и, кажется, Евгений Викторович готов был заплатить любую цену лишь за то, чтобы эту полемику оборвать. На лбу у следователя выступил липкий пот. — Что вы от меня всё требуете? Явились поглумиться? Так знайте: я этого не позволю! Всё свои предположения блаженные плодите... Да будет вам известно, что я ночами не спал и с головой в работу ушёл! Записочки писал, и то с известной целью! Постойте! Я вам докажу! — Демидов резко отворил ящик рабочего стола, выудил оттуда трактат Наволоцкого и принялся потрясать им в воздухе. — Здесь! Вот она, вся правда! Рукою убийцы писана, и поводов усомниться совершенно никаких! Пусть это и болезненность человеческая излита на листы, и эксперт способен подтвердить то в полной мере, но это же признание! Всё в подробностях и с известными мыслями расписано: про судьбу, силы и, чёрт возьми, про ненавистную ложную сущность, которую я искал, что даже с ног сбился! Знал бы ещё, что за сущность такая... Но, с другой стороны, я же не профессор со знаком отличия на груди, чтобы ниточки искать в этом словоблудии и фантастическом вымысле! Я человек рабочий, мне бы к практике обратиться, а не фантасмагорию перечитывать... Смотрите: Виктория Олеговна Наволоцкая. Известно вам такое имя? Уверен, что известно! И эта девушка во всей писанине играет наиважнейшую роль: кровь, что разлилась по грязному полу нищенской каморки, грязь и экскременты, что размазаны были по миловидному личику... Обстоятельства связаны воедино одной лишь фигурой! Это мне убийца тоже заявлял и даже расписывал в подробностях. Личный мотив, не иначе! А они мне про какое-то сакральное убийство всё разговоры ведут... И вообще! — следователь бросил трактат на стол и злобно посмотрел на девушку в углу кабинета. — Коллега ваш-то представился, а что до вас... Имени знать не изволю! Вы вот заявились ко мне и осведомлены уже изначально были, ибо источники имели. Своё же имя утаили... Уважаемая!
Темноволосая была непроницаема, будто соткана из темнейшей мглы: хорошенькое личико совсем ничего не выражало и было целиком лишено привычных людских эмоций. В ответ на претензию девушка не скривилась, как её провожатый, и даже губы были статично сжаты, демонстрируя Демидову тонкую бледную линию. Помолчав с минуту, незнакомка, наконец, ответила:
— Имя, фамилия... Сколько напрасной болтовни в таких, казалось бы, никчёмных делах... Юлия Владимировна Халла моё имя, только это мало что изменит для вас. Разве получили то, что искали? Я полагаю, что нет, ибо ваши изыскания пролегают в иной плоскости, и вы сами об этом знаете. Отчего в претензию вошли? Не стоит... Принципа ради вошли, ибо сочли, что с вами грубо обошлись и к фактам приставили, вашего позволения не спросив... Эх, человеческие обиды! То дело тёмное! Но я сделаю вид, что ваших скабрёзностей не услышала, и задам вопрос, задевший меня за живое. Вы упомянули, что искали ложную сущность...
— Искал! — вскричал Демидов в раздражении. — Это всё не от здорового рассудка народилось! Поймите же вы! Это мысли болезненные или же, как изъясняются наши доктора, «патологические»! Все эти сущности, будь они правдивыми или ложными — это же всего лишь образ из больного сознания! Вы думаете, что не листал этот так называемый трактат? Листал! И даже дружку своему подневольному зачитывал! Да только он всё хихикал и за нос меня водил, будто бы я какой дворцовый паж... Но в этой какофонии всё же суть прослеживается... Я-то знаю, что это правда, хотя бы и преображённая в ужасной степени...
Халла пристально глазела на растерянного следователя и аккуратно выжидала, что же её собеседник заявит дальше. В начале разговора стороннему наблюдателю могло померещиться, что Юлия Владимировна к причитаниям и домыслами Демидова была настроена весьма скептически и всем своим видом это демонстрировала. Так оно, может, и было, однако тот же наблюдатель заприметил бы, что после давешнего заявления капитана, темноволосая Халла как-то очень уж скоро изменилась лицом.
— Пускай оно так и останется в вашем понимании, — заключила Юлия Владимировна и отвернулась к окну, за которым неистово бушевала метель, что, кажется, вознамерилась стереть с лица земли всех ветхих людей из проклятой Лаценны. — Пускай момент застынет в нетленной секунде, и вы водрузитесь на пьедестал безвременья. Вы всё равно не разберётесь, даже если я попробую объяснить... Вот всё вопросы задавали и меня ими осыпали, стремясь удовлетворить личную нужду. Вы, наверняка, подумали, что я пустоголовая и ничего не заметила, но это не так. Коли смолчала, значит, помыслы к тому имела и нужду узрела. Слушайте, что я выдумала... Когда заводишь животину какую, так её именем одариваешь; так положено. Когда животина помрёт, года спустя, будешь вспоминать по имени, уже смутно припоминая её глазёнки или истрёпанную шубку. Так же и с людьми: каждое создание именем определённым нарекли, и то даже обязательно в обществе; без того, к сожалению, нельзя в полной мере считаться человеком. А то, знаете ли, встанет толпа людская, все различного вида, возраста и, наверное, восприятия: стоят, шушукаются, руками размахивают, а кто-то, может быть, даже бранится. Вот пожелаешь разговор затеять, так окликни по имени, и тот сразу же выйдет к тебе! У каждого создания имя-то имеется...
Евгений Викторович внимательно слушал. В какой-то момент ему начало казаться, что речи Халлы перестали быть несуразными и глупыми: несмотря на всю загадочность, они приобрели гротескный оттенок и хотя выглядели надуманными умом эзотерика, но тем не менее находили отклик в действительности. Пытаясь отвлечься, Демидов принялся листать бумаги, что кинул на стол Бусаров.
— Какое имя? — не поднимая головы, выдавил Евгений Викторович. Этот вопрос, казался единственным сохранившимся среди вороха прочих заявлений, что к тому времени уже давно были отринуты.
Юлия Владимировна поглядела на дознавателя с некоторой грустью, будто бы в следующую секунду должна была вынести вердикт закоренелому преступнику, приговорённому к смертной казни, и хотя понимала свои обязанности в сложившейся ситуации, но всё ещё испытывала сострадание к этому лицу.
— А оно и несущественно, какое имя-то, ибо, как и всякая архаика, источник пересыхает, и остаётся лишь скудная память, — ответила девушка. — Ведь вы лучше моего понимаете, что мир безумцами полон, и каждый со своей идеей, своим видением... Была одна девчушка, не из местных, а деревенская, что предалась идее, накликанной ночным кошмаром: беременная стала, и не от абы кого, а от самого; Господа! Представляете, вышла на площадь, где церквушка перекошенная стояла, и всё то средь бела дня. Завалилась девчушка на землю и принялась вопить о своём положении... Народ, конечно, сбежался, давай справляться, но интересовались больше тем, отчего девушка на землю легла и так неистово силится свою проблему донести. Та вскочила, перекрестилась и принялась попирать зевак, на чём свет стоит... Забрали в лечебницу. Исцелили там или нет, — история умалчивает, но ведь не в этом вопрос... Евгений Викторович... Человеку опасно мнить себя возвышенным над всем обществом, дескать, истина в уме сокрыта. Безусловно, эти представления скомпрометированы на этапе создания, отравлены скверным ядом и подвержены разложению, словно труп убиенного, запрятанный далеко в лесу, что мы зовём нашим рассудком. А что внутри? Жалкие, неприкаянные душонки, купившие так называемое знание за три копейки в грязном, сыром подвале, в то время, когда цена истинности в миллионы раз больше! Изнасилованные бродяги и нищенки, в чьих умах сплошное разложение, подкреплённое безрассудными идеями... Соединение с природой и безответный призыв к Богу, лишённому зрения... Я бы смолчала, коли вы не влезли бы... Задумайтесь о сказанном и задайте себе вопрос: так ли истинно то, что написано в ничтожной рукописи, что вы сберегли, будто великую ценность?
Демидов бросил взгляд на Юлию Владимировну, ибо ожидал увидеть усмешку на её лице, но девушка не смеялась: она была серьёзна и сосредоточена. Молчали с минуту, после чего Халла продолжила:
— Вы сильно не задумывайтесь о том, что поведала, ибо всё зовётся простым человеческим словом «фанатизм». Ошибусь, коли заявлю, что в нашем мире это явление — редкость. У нас же, знаете, кто во что горазд: кто изображения нацеловывает, кто веточки в лесах собирает... Не всё ли равно нам, просвещённым людям? Вот вы — уважаемый человек, и светским лицом считаете себя, вероятно. А что до тех, кто лопатой переворошил древность, отпечатанную на пожелтевших страницах книг, что уж давно закинуты в руины мироздания, — так оно может быть. Понимаете, дело в том, что люди — существа, вечно стремящиеся к постижению истин, скрытых от их взора... Им всё кажется, что всеобъемлющая неустроенность, которой пронизана земная жизнь — это результат глупости и неосведомлённости, и путь созидания, как раз таки лежит в штудировании сокрытого и даже мистического. Людское нутро таково: нужно держать голову ниже, иначе не увидишь простых истин... Видите этот символ?
Юлия Владимировна ткнула на страницу, которую Демидов в тот момент с пристрастием разглядывал. Там был изображён перекошенный крест, обведённый кружком. Евгений Викторович лишь нахмурил брови и отрицательно покачал головой.
— Какая-то наскальная живопись, — проворчал он, грубо перевернув лист.
— Да что вы взбеленились-то! — вскричал Бусаров и подскочил в кресле. — Прекратите хамить! Видите ли, не нравятся мне ваши манипуляции! Будьте благодарны, что Юлия Владимировна вообще мирится! Она-то человек терпеливый, это верно, но здесь, как и во всяком деле, существует мера. А то засели, будто клубное собрание прогрессивной молодёжи! Всё об известных идеях и направлениях разглагольствуете, а за душою-то ничего! Сильно-то не обольщайтесь, что я вас молодёжью назвал, ибо вы старик нахальный и глупый! Что, мните, будто движетесь к истине? У истины-то нет ни начала, ни конца, а у вас есть, — иначе ваша голова давно отвалилась бы за ненадобностью!
Демидов был настолько раздражён упрямством незваного хама, что, кажется, применил всю свою выдержку, наработанную годами работы в полиции, дабы не проявить слабину и не наброситься на гостей с кулаками. Следователь осознавал, что из этой ветреной затеи ничего путного не выйдет, и он только больше усугубит своё и без того жалкое положение. Евгений Викторович нахмурил брови и уткнул глаза в стол.
— Беседа затянулась, однако, — невозмутимо проговорил Бусаров, будто бы давеча и вовсе не кричал на Евгения Викторовича, — и, честно признаться, наговорили уж и без того больше, нежели следовало. Благодарность можете выложить Юлии Владимировне, ибо она такой человек... с сердцем. Справедливая до невозможной степени, и, знаете, справедливость эта иногда доходит до немыслимых пределов. Впрочем, у вас на то, вероятно, иное мнение сложилось, и переубеждать не собираюсь, ибо считаю то пустой тратой времени... Вижу, что вы человек, стремящийся к работе, и тем, вероятно, утешаетесь в жизни... Что же... Найдёте, чем занять свои руки! А приказик-то почитайте, для официальности дела, так сказать... Юлия Владимировна! Прощаемся?
Халла молча кивнула и двинулась к выходу. Бусаров, будто бы преданный паж, последовал за ней. Уже возле двери гостья неожиданно остановилась, и молодой спутник чуть было не влетел девушке в спину. Выдержав паузу, Халла обернулась и пристально поглядела на Евгения Демидова, будто бы единственная мысль поразила мрачное сознание и не давала девушке покоя:
— Вы самонадеянны оттого, что простодушны. Обвинять за это — глупость, и тем заниматься не стану. Заявлю так: вот вы собираете записочки, так и собирайте их дальше, ибо за дверью, которую так стремитесь отворить, находится нечто чуждое вашему житейскому пониманию... Вы вправе; с тем спорить не намерена. Однако вы не первый господин в мире, что затеял прикоснуться к неведомому, и должны понимать простую истину, одну из тех, к которым так слепо рвётесь: когда понимание раскроется, будто бы бутон диковинного цветка, будет уже поздно. Впрочем, моё время более не терпит. Прощайте.
За гостями захлопнулась дверь; воспоминание рассыпалось на куски, оставив после себя лишь давящую пустоту.
Таинственное происшествие никак не желало уложиться в голове капитана, ибо казалось, что на страницах дела Григория Наволоцкого где-то между строк скрывался иной смысл, который никак не желал являться пристальному взгляду случайного читателя. Будто картина, намалёванная рукой безумного художника, первоначально показавшаяся грубой халтурой дилетанта, на самом деле в нутре скрывала целый конгломерат невидимых подтекстов и неочевидных намёков. Демидов с таким трепетом в душе; воображал, что в один день кинет папку на стол высшего руководства и, выпятивши грудь, заявит: он, Евгений Викторович, несмотря на все известные трудности (и, несомненно, при содействии известных людей), таки завершил пренеприятнейший разбор и вывел достоверные факты в окончании проделанной работы, ибо это дело, как и любое другое, обретает свой логический конец. Но, честно признаться, Демидов уже сомневался, что заурядная отписка могла называться логическим концом.
Евгений Викторович вновь плеснул виски в стакан. Наверное, вся эта безумная история вывернулась именно так, как ей и следовало вывернуться; да только присутствовала в деле какая-то незавершённость, словно длинная нитка, протянутая неизвестно откуда, в одном месте, неожиданно оборвалась. Все эти речи о сделанном выборе, изменении судьбы и обо всём остальном, вывели Демидова из обыденной колеи. В какой-то момент всё то, что говорил Наволоцкий, показалось не таким уж и абсурдным; следователь подумал, что и Григория можно понять. Но потом Демидов опрокинул стакан в распахнутую глотку и разом забыл все эти мысли.
Капитан раскрыл внушительную папку. Следователь и сам не знал, зачем приволок макулатуру к себе в квартиру. Наверное, потому, что ещё надеялся отрыть средь этих истрёпанных страниц непосредственную причину, то самое начало, породившее череду событий, обагренных человеческой кровью. Но внутри не было ни начала, ни причин, — одни сплошные следствия.
Демидов плеснул ещё виски в стакан. Взор заволокло пепельным туманом, предметы вокруг обращались в одно бесконечное бесформенное месиво, но капитан никак не мог остановиться: ему хотелось наливать ещё, дабы провалиться в совершенное беспамятство.
Но я вынужден оборвать рассказ, обращённый к следователю Демидову, и оставить нашего друга на этих страницах, такого же озабоченного и держащего в руках стакан. История капитана ещё далека от завершения, и впереди будут открыты подробности, которые и оборвут мою хронику, придав ей завершённый вид. Но сейчас мы не можем находиться рядом с Евгением Викторовичем, ибо остаются некоторые пробелы, что необходимо всенепременно заполнить.
Мои мысли таковы: чем дольше я пишу, тем труднее становится изъясняться и доносить до читателя суть, ибо жизнеописание Григория Александровича Наволоцкого есть фантасмагоричный сумбур, облачённый в одеяния мистики и мрачных тайн, скрытых под пеленой мироздания. Помню, что начинал собранно и явно понимал, о чём писать, ведь зарождение хроники было всего лишь первым шагом в темнейшую бездну, внутри которой немыслимое срастается с обыденным, а разумеющееся — с фантастическим. Теперь же я часто теряю нить повествования и подолгу заседаю над рукописью, ибо собрать факты и представить читателю в понятном облике — крайне сложная задача. Истерзанная душа вопит от боли, ведь мне известны события, что произошли в дальнейшем, и тем я неимоверно страдаю, но обязанность донести до людей всё в истинном виде толкает меня вперёд и придаёт внутренних сил, дабы не остановиться и не сорваться в пропасть безумия... Впрочем, обо всём по порядку.