Половина гостиницы. Светлана Леонтьева Н. Новгород

- Поехали вместе! – согласилась на моё предложение Наталья Кириленко, библиотекарь из Дзержинска.
Я давно собиралась в Луганск, отчего-то именно сюда, где река Лугань. Мне всегда казалось, что она сливается с Москвой рекой где-то в таинственном месте. Где-то среди камышей и болот.
Был случай со мной в Москве: когда я входила в троллейбус, мужчина, сидящий на переднем сидении смачно сплёвывая, произнёс:
- Ну, чего, хохлушка, понаехала? Думаешь, что столица резиновая?
- Так я учусь здесь, дедушка! – улыбнулась я на слово «хохлушка», продвигаясь к свободному месту: стоять на каблуках в движущемся транспорте очень неудобно. Да ещё на билетик мелочь передавать, прося пассажиров: «Будьте добры!»
- Какой я тебе – дедушка? – огрызнулся мужчина.
- Такой же, как я тебе – хохлушка! Я, вообще, с Урала…
- А…там институтов что ли нет?
- Есть. Но такой, какой мне надо, нет.
Литературный институт один на всю Россию.
Мне удалось как-то протиснуться вперёд и расположиться на свободном месте.
Хохлушка! Смешно! Они же все тёмненькие, чернявые, такие титястые. А во мне веса не более 50 килограмм, волосы рыжие, глаза синие. Дурак пьяный!
И вот через двадцать лет мне удалось вырваться со своего Урала и отправиться с Натальей Кириленко, которая родом из Луганска, чтобы помочь отвезти кое-что из гуманитарки.
- Поездом, поездом, дорогуша, до Москвы, а там сядем в автобус вечером, и утром в шесть будем на месте. Всё просто.
Но оказалось не просто.
Ровеньки – город тыловой. Да не совсем. И сюда тоже прилетает. Нам не повезло: долбанули в нефтебазу, как раз перед нашим приездом. Водитель сказал:
- Временно проезд перекрыт. Будем ждать пару часов…выходите. Погуляйте пока.
Спросонья я плохо соображала. Было темно. Просто темь непролазная. Южная, глубокая. А дорога вся сплошь разбитая, в каких-то немыслимых канавах.
- Наташ, что-то гулять неохота. Может, в автобусе останемся? – предложила я.
- Нет. Пошли. Лучше так будет…
Наталья встала и медленно шагнула к дверям, открытым так широко прямо в темноту, в черноту, в юг, в медленный угольный воздух. Бр-р…
- Выходите все! Вдруг и по вам прилетит? Лучше встать и выйти! – повторил водитель. Пожилой такой, низкого роста мужчина, лет шестидесяти. – Возвращайтесь через пару часов. Раньше я не поеду.
- Вас как зовут? – поинтересовалась я. – И номер телефона дайте. В кромешной мгле можно запросто заблудиться.
- Тамерлан Мирняк – я! – ответил водитель. – Не боись, без вас не уеду. Всех хохлушек доставлю куда надо.
«Опять во мне хохлушку признали…» - я пожала плечами: «Тоже мне Тамерлан! Завоеватель!»
Мы с Натальей перешли дорогу. И вдруг прямо перед нами, словно выросло здание. Оно, наверно, стояло здесь на перекрёстке, просто его не было видно.
— Это гостиница. Давай зайдём! Передохнём в вестибюле! – предложила я. – Ну, не в темноте же шарахаться!
Половину гостиницы прямо снесло украинским снарядом. Вторая половина уцелела. Даже вывеска: «Отель Семи-звёздный» была целёхонька. Половина окон чисто вымыты до стерильности, белые крахмальные занавесочки, рюшки, бархатные шторы. Половина гостиницы в черном котле, в завалах, кирпичи торчат кое-как, деревья проросли и даже одно зацвело каким-то оранжевым цветом.
- Абрикосы что ли? – я толкнула Наталью под локоть.
- Не знаю…
Наталья неловко ёжилась, тяжело вздыхала…уж поскорей бы на место прибыть…
Мы вошли в вестибюль. Идеальный порядок. Пол вымыт. Цветы политы. Крахмальные кружевные салфетки на столиках. На стене картина – огромная, до потолка и на ней рыцарь нарисован, узкоглазый, как Тамерлан, наряженный в шапку-уголку, весь рыжий, нос большой, в руке пика.
- Что хотите? – нам навстречу вышла женщина лет сорока.
- А что у вас есть? – спросила я.
- Всё! Меня Лукерья зовут, можете звать Ника. У меня двое детей семи и двенадцати лет, муж на фронте. Раньше тут на нефтебазе работал…
Мы с Натальей стояли молча.
- А что только половина гостиницы работает? – спросила я, выслушав рассказ Ники-Лукерьи. Вот ведь гады, а! Это же мирный объект, ни блиндаж, ни укреп, ни склад оружия. У Ники такой мягкий говор на «х», это такая коллективная Ника, такая южная, немного испуганная и совершенно смелая, и сразу всё рассказала о себе. Ей-то за что? Она просто крахмалит занавески, просто стирает салфетки из кружева, просто растит детей.
- Ага, половина. Но у нас там всё заделано крепко, не бойтесь. Так что вам надо? Поспать или покушать?
- А что есть на завтрак? – во мне закипали слёзы. Вот что плохого сделала Ника, что? Яйца на омлет недожарила? Сметаны мало в сыр положила? Помидоры крупно нарезала?
Мы прошли с Натальей по коридору в столовку. Там было всё по-советски выкрашено: красный флаг в золоте. Это такая живопись, такая темпере…
Просто чистая любовь.
Именно такая вот она.
Так я подумала.
Начинаю нервно кусать ногти. Прямо вот жру свои пальцы. Сижу на железном советском стуле и выковыриваю грязь, как «кровь чужую» из-под ногтя.
Ника «для веселухи» включает музыку на проигрывателе, тоже из советских времён. Звучит какой-то вальс: «Я кричу горлом, которого нет,
я люблю телом, которого не было.
Что же ты пишешь этот портрет –
целый роман обо мне кистью хлебною?

Не о себе я пекусь – о тебе!
«Душу ты живу», себя возвышая,
полосовал! Что кричала – жива я!
Да ты не мой, а свой пишешь портрет!

В каждом уродстве есть много прекрасного:
каждый мой волчий целуешь ты коготь,
каждый медвежий мне лижешь ты локоть,
солнце огромное шарообразное
то, что со вкусом стёкол!

Как за тебя беспокоюсь, мой свет,
много написано, а кому надо
это читать? Это трогать? Ваял ты,
а мне сегодня краснеть!

Лучше порви эту книгу, как ватман,
лучше про бусы, накидки, про платья,
колоколом, что рыдает по-бабьи,
либо на гибель, либо на свадьбы,

бедный мой,
бедный, несчастный мой! Хватит!»
Наталья удивлённо смотрит на меня:
- Слышь, это же твои стихи поют тут!
Я поджимаю под себя ноги и ещё крепче вдавливаюсь в советский стул всей спиной.
«вая-я-ял ты-ы-ы, а мне-е кра-а-аснеть…»

Значит, я оказалась в нужном месте. И я, вправду, этакая малоросска-хохлушка.
- Откуда они взяли твои стихи и распевают тут? – Наталья потёрла руками висок. – Пойду руки помою…
- Думаешь тут есть вода? Или хотя бы половина воды?
В это время к нашему столику подходит Ника, она принесла две чашки чая в белых, прямо-таки белоснежных блюдцах.
- Вам с сахаром или вареньем?
- Ника, а откуда у вас эти песни? – спросила я. – Где вы их взяли?
- А чё, грустные, да? – Ника поставили чашки с блюдцами на стол. – Так с чем желаете? Могу мёд принести.
- Хорошо, – кивнула я. – Несите!
- Чё нести-то? – Ника встала, как вкопанная.
- Ну…мёд или варенье…Ника, это песни на мои стихи откуда у вас? И кто поёт?
- Поёт один парень, он на побывке был, оставил диск, там ещё стихи на наших, донбасских поэтов поются, кажется, на стихи Анны. А вот что на ваши тоже поют, я не знала… Так мёд или варенье?
Я вгрызаюсь в свой ноготь так, что выступает кровь, она солёная и одновременно пресная.
- Варенье…
- Персиковое или клубничное? – не унимается Ника.
Я встаю. Обнимаю её. Я её так крепко стискиваю, что мне кажется хрустнет что-то в её теле. И сломается. И будет две Ники, а одна из них Лукерья. Как две половины гостиницы. Две трудолюбивых Ники. Два Донбасса. Один с войной, другой без войны. Один мирный-мирный, без дурацких прилётов!
Вот ведь какие женщины на Донбассе – настоящие! А не эти столичные фифы, бомонд хренов! И ненавижу, когда слово  мир пишут через «i» нерусское, блин, какой ещё такiй вмирик? Была в Москве, Праге, Париже, Питере.
Вот где настоящие женщины: Ники! Чистенькие, аккуратные, добрые!
- Персиковое…
Буду есть персиковое сегодня.
И пусть поётся моя песнь. А не эта проституточная литература: «У меня новый диплом, шорт». Блин, отвали! это сборище, которое живёт так, словно гостиница Ники цела. Словно вторая половина не разбита. Плевать на Кундеру (хотя люблю его), чхать на Борхеса, Брамса (хотя их обожаю тоже). У меня сжимаются кулаки и обгрызенные мои ногти мягко впиваются в кожу.
Ника принесла в вазочке варенье.
Ой…
Ой…
Это нечто необыкновенное…
Сахарное…медовое…благовонное. Чистое…прозрачное, как дерево возле половины гостиницы.
Особая темпере красок.
Ника – вот кто поэт, художник, творец. Никто более не поэт. Совсем. Вам это кажется за вашей корявостью. И я хочу перепрограммировать людей, вот отбирать у вас братьев и мужей и перепрограммировать их при помощи Ники.
Ника – это код. Ника- победа.
Это разгадка.
Это чистейшая божья любовь.
- Как вас зовут? Хоть запомнить чьи поют слова…
- Да хохлушка она! – Наталья выходит из тьмы и садится рядом за столик. – Её все любят. Поэтому она такая! И русские её читают и уже тут поют во всю. Реветь хочется!
Точно. Покраду всех. Всех.
И переделаю их. Пере…
Ника принесла нам блинчики. С припёком! – сказала она. И удалилась куда-то.
Вот не могу я видеть снобизм. Это такая гордыня: ты, блин, вторичная, ты, блин, хуже меня. А вот Ника – она совсем иная: духом, поведением. Вот тебе и – буфетчица. Я лучше буду кухаркой на Донбассе, хохлушкой в этом захудалом троллейбусе, везущем меня из Литинститута в общежитие. Лучше буду жрать свои ногти, чем оказаться в одном зале со снобами! Вам чё – культ потребления нужен, поощрения за ваши глагольные рифмы? Бездуховные! Вот Ника – горжусь! – что я ем из её рук. Что глотаю чай и абрикосы, что ем блин с припёком из лука и паприки, сыра и сосисок.
Ника – это чистая-чистая любовь. Любовь побеждающая.
И как я могла думать иначе.
Зачем я стремилась куда-то. Какие-то дикие пляски возле поощрений. Некий переход в ничто.
Настоящая чистейшая, кристальная божья Ника!
Я встала и тоже запела:

«Музы Цицерона»

Сказал Цицерон: «Пушки ввысь, муза, глохни!»
Стреляют снаряды, орут бомбы слева.
Ты, муза, не блудь, чтобы в недрах эпохи,
когда людям плохо (а им очень плохо!),
в окопах, в грязи да в дерьме по колено,
писать о цветочках?
Пиши о комочках
отчаянной боли.
Встань, выйди на поле,
огромное поле – оно поле боя!

Осколком младенец убит беспардонно,
- Да лучше б меня! – мать вопит, – разорвало!
Чем мёртвое видеть дитя в одеяле!

Иль вот о любви голосочком слащавым
читает девица стихи на концерте,
по триста билетик входной всем во Мценске.

Ты, муза, молчи, я тебя ненавижу!
Должна быть во чреве, во сгустке, в плаценте!
А ты, как развратная пошлая дева
бежишь за наградами. Я б тебя съела,
пожарила б с гречкой
сухариком в печке.

Ну, право, мне стыдно, как нищий в час сытый,
важней мне АК, ПБС и глушитель,
саундмодератор активного типа!
Повесьтесь все музы на Киевских липах!

Мне уровень нужен Бродского с Пушкиным,
мне уровень Тютчева, как солнце, нужен,
ни этот слащавый, поддельный, кликушьий!
Коль пушки горланят,
молчите Все музы.

Небо загрохотало.
- Девки, в подвал!
Крикнула Ника.
- Живо!
Мы с Натальей кинулись вниз по лестнице, натыкаясь на картонные коробки из-под продуктов, на бутыли с водой, на какие-то лари и чемоданы, на груду постиранного и поглаженного постельного белья.
— Это со второй половины гостиницы тут лежит…
Прокричала Ника:
- Идите в угол!
Я легла на какой-то матрас. Наталья села рядом.

Когда мы вышли наружу, автобуса не было. Тамерлан, видимо, нас не дождался-таки.
Я начала звонить ему настойчиво, ибо номер телефона у меня имелся.
На одиннадцатый раз мне ответили. Это был женский голос:
- Тамерлан ранен. Вы что не знаете?
- По-моему Тамерлан вообще памятник…
Я положила трубку:
- Наталья, пойдём пешком до твоих!

Это тебе не Москва, чтобы вызвать такси…
Следующий автобус приехал на следующий день. Мы переночевали в гостинице. Точнее в её половине. У Ники. До утра мы слушали песни – мои и Анны. И ещё чьи-то.
Ника не обязана знать – авторов.
Для неё важнее – с мёдом, вареньем или сахаром. Если с вареньем, то с каким!
Мне кажется, мы съели три килограмма этого варенья. Мы стали Карлсонами. И у нас выросли рыжие кудри.
Осталось только нажать на кнопку и улететь, сбивая БПЛА, ФПВИ и всякую хрень.
На утро небо было чистым, все стаи ворон сбиты нашими.
Все наши похожи на Нику.
Это чистая-чистая божья любовь.
И мы очистились с Натальей. Вот до самых-самых сердечных аорт!
Здесь очень хорошо прочищается мозг.
Чего и всем желаю.