Зеркало Анхелики - 33

***

«Я уверен, у меня есть ангел-хранитель, и он бережет меня и моих любимых людей, иначе с чего бы возникло одно своевременное предложение? С чего вообще мне везло всю мою жизнь? В тот же вечер Лео заявил, что ему дают направление на шестимесячную стажировку в крупнейшую клинику Гарвардской медицинской школы, в Массачусетскую больницу общего профиля в Бостоне, в которой начали применять хирургический метод, прорабатываемый им в его дипломной работе. Нужно только согласиться и он просит нашего благословения. Аллилуйя! Мы едем с Лео в Америку! За шесть месяцев много воды утечет, Шнееманна могут направить в другое место, или он забудет об Анхелике, или ему будет не до ухаживаний. Мы оживились надеждой на легкое разрешение проблемы.
Дом снова оставляли на старушку Хильди, она жила в своей комнатке на первом этаже уже не один десяток лет. Герр Генрих обещался навещать ее. В этот раз мы оставляли родину с наименьшими сожалениями. «Вы хоть не беженцы! - говорила Хильди, которая жалела эмигрантов. – Туда-сюда и вернетесь! Что такое полгода?» Однако сами себя мы ощущали именно что беженцами, как евреи или спасающиеся от режима. Для нас нынешняя власть представляла опасность уже не вообще, а в лице одного человека  – в Шнееманне, от него и ограждали себя.
Как мы переживали за знаменитых венцев, вынужденных покинуть родной город! Мне казалось страшной нелепостью, ошибкой, о которой нацисты пожалеют, что Зигмунд Фрейд покинул страну вместе с семьей. Говорили, его не выпускали, даже арестовали и допрашивали дочь Анну, но ему помогли его друзья, имеющие связи в американском посольстве. СС потребовали от него подписать бумагу, что с ним хорошо обращались. Фрейд подписал и, якобы, попросил добавить от себя еще одну фразу: «Могу от всей души рекомендовать гестапо кому угодно» В то время евреям еще разрешалось покинуть Австрию, правда, за большой выкуп. Наш любимый Имре Кальман тоже уехал в Швейцарию. Теперь мы сами уезжали.

Двадцать пять лет назад на китайской границе мы узнали о начале Первой мировой войны. Для нас история повторилась: мы сошли на берег Америки и, загружаясь в поезд на Бостон, из выкриков газетчиков узнали, что вооруженные силы Германии перешли границы Польши. Снова война! Тогда еще никто не предполагал, что она будет самой кровопролитной за всю историю человечества. Люди, люди!

В Америке царила совсем другая атмосфера. Великая депрессия сошла, экономика наращивала обороты, все строилось, возводилось, создавалось, люди были вдохновлены и деятельны, полны планов на будущее. Начало войны у нас ознаменовало экономический подъем у них. Мужчины были призваны в армию, частично воевали на стороне союзников, частью были заняты гражданской обороной. Женщины заняли их рабочие места и тем самым, как известно, в корне изменили свою социальную роль и значение. Военная пропаганда в прессе была такой серьезной, что американцы искренне полагали, будто они полноценно ведут эту войну, забывая, что в руинах лежат не их города.
Здесь проводились ярмарки, танцевальные вечера, спортивные мероприятия, люли ходили в гости и всячески поддерживали в сердцах интересы и привычки мирного времени.
Местное общество приняло нас с искренним расположением, конечно же из-за Анхелики. В нашу первую ознакомительную прогулку по пригороду, где мы сняли домик, мы попали на праздник в поддержку призывников. В сутолоке какой-то молодчик подхватил Анхелику под руки и поднял на сцену открытой эстрады, условием «освобождения» было исполнение какого-нибудь номера. Моя красавица сначала очень стушевалась, потом под аккомпанемент фортепиано и скрипки исполнила партию Царицы ночи. Надо было видеть эффект, произведенный ее голосом! Я предвкушал его и наблюдал за зрителями: жующие перестали жевать, пританцовывающие встали, качели остановились, они даже зааплодировали не сразу. Зато потом раздался рев ликования! Никого даже не смутил немецкий язык произведения. Анхелику не отпустили, она пела еще и еще, про остальных «пойманных» заложниц забыли. Старый еврей-скрипач расплакался, зрители выразили сочувствие его сентиментальности шквалом отдельных аплодисментов. Так мы вошли в местное общество и были приняты со всей душой без авансов и рекомендаций. Анхелика потом пела на всех мероприятиях, городской благотворительный комитет не оставлял ее своим вниманием. Она сдружилась со старым скрипачом, он оказался виртуозным исполнителем, эмигрант из Будапешта. Анхелика стала местной звездой, и я радовался, что ее удивительный дар реализовался и нашел своих поклонников, такой волшебный голос должен очищать души людей.

В Америке мы вели очень открытую жизнь. Мы уже не боялись вызвать подозрения к своим отношениям, потому что я был совершенно сед, хотя и крепок телом и здоровьем, к тому же, сильно хром, а Анхелика цвела пышным цветом сорокапятилетней красоты. Мы походили на любящую семью - отец, дочь, внук – и могли открыто проявлять любовь и заботу друг о друге, это людей только умиляло. Среди новых знакомых мы слыли славными австрийцами, все знали, что мы приехали на время, пока Лео заканчивает образование и проходит практику, что война нас застала уже в Америке.
Нас с Анхеликой часто видели в парке и находили трогательным прогуливающихся под ручку отца с дочерью. На ужинах в ресторанах мы с ней иногда танцевали, насколько мне позволяла нога, и это тоже вызывало теплые улыбки на лицах, иногда Анхелику приглашали, она не отказывала, но на встречи не соглашалась и скоро за нами закрепилась прочная репутация добропорядочных людей, потерявших сына и мужа, но державшихся друг за друга и растящих Лео. Лео любили, как его не любить? Он стал встречаться с американкой, тоже студенткой медицинской школы со странным именем Эппл. Эппл – яблоко! Ох уж, эти американцы! Мы с Анхеликой были рады его отношениям, но видели, что судьбоносными они не станут, горящие глаза Лео и Эппл принадлежали хирургии. Мы мужественно терпели, когда за столом он рассказывал нам, как осторожно вытягивал из живота раненного ножом мужчины тонкую кишку, полную содержимого и вправлял ее, или как заткнул пальцем пробитую бедренную артерию другого пострадавшего и ходил за каталкой, не вынимая пальца, до самой операционной. Как же я люблю этого парня, называющего меня дедом! Иногда кажется, что сердце не выдержит силы любви и разорвется. В нем бездна добра, он воплощенная любовь к этому миру, а каким собранным и суровым он становится, когда принимает решение! У него мужской дух, он умеет отбросить сантименты. Если у Лео сжимаются губы, я знаю, он берет ответственность на себя. Так было с детства: побледнел, губы превратились в полоску, собака зажата между колен, на сломанную лапу накладываются дощечки; шины зафиксированы, собака успокаивается, Лео розовеет, улыбается, гладит животину, обещает накормить и вылечить. Анхелика в слезах жалости не может смотреть на муки пса, я бестолково мечусь туда-сюда и схожу с ума от скуления, один Лео собран и решителен, как кулак.  Наш славный доктор! Теперь я знаю, как врачи принимают ответственность за чужую жизнь: они над болью, над болезнью.
По истечении шести месяцев мы решили остаться в Америке до окончания войны, Лео предложили работу в госпитале. В 1941 году после бомбежки Перл-Харбора тысячи иностранцев немецкого и итальянского происхождения были арестованы, нас не тронули. Анхелика трудилась в местном отделении помощи воюющим и собирала посылки для Красного креста в Европе, много пела на мероприятиях, организованных этим же отделением. В эту войну я ничего полезного уже не делал, только читал газеты и переживал.

Хильди прислала письмо, скупое и осторожное, касавшееся только домашних новостей, от этого показавшееся нам особенно страшным. В 1942 году наш дом занял Шнееманн, «сказал, чтобы сберечь» Хотел занять спальню Анхелики, но Хильди не позволила и разместила его в гостевой комнате. Однако Шнееманн принес к себе некоторые вещи Анхелики, все ее фотографии и повесил на стене ее любимое зеркало. «Расположился со всем комфортом» - писала Хильди. «Женщин не водил и не устраивал «нехорошие» вечеринки, как это делали офицеры в других домах» Она раньше узнала, что в дома соседей вселяются военные, поэтому загодя снесла все ценные вещи в подвал и упаковала их в ящики. Хильди не пыталась угодить жильцу, «служу дому, а не ему», он посмеивался над ней, говорил, что она похожа на его старую ворчливую няньку; «зла и разрухи не причиняет, кажется, он любит наш дом и сам поливает китайскую розу» Старушка таскала у него консервы, печенье и сахар и раздавала голодающим соседям. Герр Генрих прятал свою супругу, еврейку Тильду, и дочь Ноэль (очень красивую девушку) с начала войны, но их схватили по чьему-то доносу и отправили в концлагерь Аушвиц-Биркенау. Вестей от них, конечно же, нет. Герр Генрих «очень сдал, его глаза горят лютостью», и «он что-то сделает, помяните мое слово»
Что ж, Шнееманна мы больше никогда не видели и не знаем, что с ним стало. Он любил Анхелику и берег дом, в котором она жила, за это я ему благодарен.

Европейские новости были страшными, ненавижу войну, еще больше тех, кто ее начинает, это все прислужники дьявола. Мне кажется, я стал набожным. Это из-за Анхелики. Как-то она сказала, что кто хоть раз узнал, с каким счастьем душа погружается в бога, тот не захочет ни разрушать, ни убивать. Эта мысль не оставляет меня.
Наши города после бомбежки на фото в газетах казались разрушенными песочными строениями, какие лепят дети на пляже. Счет жертв шел на десятки миллионов. Мы плакали. Зачем все это? Чтобы группа не-людей упивалась сознанием власти? Гореть им в аду!

Весной 1943 года мы с Анхеликой занялись облагораживанием нашего крошечного садика перед домом, который снимали. Распланировали клумбы, закупили рассады, семян, инвентаря, садовых кресел и столик, нас это очень увлекло, мы запаслись журналами по садоводству и изучали их. Оба с удовольствием копались в грядках. Наша забава казалась нам очень своевременной, потому что Лео уехал на месяц-два на летнюю практику в медицинский исследовательский центр, названия которого я не помню. Просто удивительно сколько учатся медики! Постоянно! У него новая подружка с еще более нелепым именем Фрэнки. Девушка с именем Фрэнки! Странные американцы. Нашу соседку зовут Сэм, к счастью, оказалось, это сокращение от Саманты. Куда ни шло, но я называю ее только полным именем.
Довольно скоро наш садик стал прехорошеньким, мы, сидя на террасе дома за чашечкой чая, не могли налюбоваться на результат нашего труда.
Неподалеку от нас был ресторан, в котором подавали устриц, мы иногда ужинали в нем. Анхелика познакомилась с работницей кухни, тоже из Австрии, и попросила ее собирать раковины, потом отбирала крупные, покрывала их чем-то перламутровым и украшала кашпо и клумбы. Выглядело это очень декоративно, красиво, как, впрочем, все, чего касалась Анхелика.
27 июня после завтрака я подравнивал ножницами живую изгородь, Анхелика выкладывала бордюр клумбы с маргаритками подготовленными устричными раковинами. Обычно мы возились в садике до обеда, но в этот день Анхелика скоро устала, поминутно утирала пот со лба, хотя не было жарко, была бледна. Я, наоборот, чувствовал себя превосходно и подшучивал над ней. Она мягко улыбалась и не отвечала, потом с трудом поднялась с колен.
- Я немного посижу в тенечке, наверное мне напекло голову, - сказала она и пошла к креслу под деревом.
Я, бравируя удальством и бьющей из меня физической силой, стал еще громче насвистывать песенку. Анхелика села и смотрела на меня с той любящей улыбкой, от которой у всех нас появляются крылья. Я чувствовал необыкновенное ликование, невероятный подъем и острое ощущение счастья этого момента. Господи, что еще людям нужно? Что? Только умение ценить и разум понимать. Я смотрел в безоблачное небо и подставлял лицо солнечным лучам. Крупная птица пролетела совсем надо мной и я кожей почувствовал мелькание тени на своем лице. С этой птицей и ее тенью на меня сошло ясное ощущение, что это конец, конец отпущенному мне счастью. Я стоял с поднятыми вверх руками, с разведенными ножницами и не мог ни опустить их, ни оглянуться на кресло под деревом, я почему-то знал: Анхелики больше нет. Понял это, потому что вместе с тенью от улетевшей птицы внутри меня чего-то не стало, что-то покинуло меня. Когда я все же повернулся, Анхелика смотрела на меня своими ясными глазами с той же ласковой улыбкой, ветерок играл ее легкими волосами, лишь особенная неподвижность показывала, что в этом прекрасном теле души больше нет. Она ушла легко, без страданий, зачем-то оставила меня одного, не подумала, что без нее мне на этой земле быть незачем. Я опустился перед ней на колени, обнял ее за ноги, и мы сидели так, пока соседка не увидела нас и не почуяла неладное. Она вызвала службы, Лео, а я хотел пробыть как можно дольше с Анхеликой, не отпускать ее. Всегда думал, что уйду первым. Мне было невероятно больно и обидно, что ушла молодая женщина, которой бы жить и жить, я страдал за нее, как же так? За себя я знал, что соединюсь с ней в ином мире и надо просто дождаться часа, когда Господь сочтет нужным призвать меня. Мне предстояло мучительное ожидание и страдал я только от разлуки, чувства безвозвратной утраты у меня не было, только разлуки и бессмысленности своей дальнейшей жизни. Мне не было слишком больно, просто стало все незачем.

Лео сказал, что у Анхелики было совсем изношено сердце, как будто бы она жила в многолетнем стрессе, оно просто остановилось. Он недоумевал, когда и отчего износилась ее сердечная мышца, если его мать всегда была улыбчива и спокойна. Я мог бы рассказать ему, что подточило силы Анхелики, о нашей двойной жизни, но смог бы он принять такую новость? Он боготворил мать, она была его солнцем, идеалом; как правдой не низвергнуть ее, не опошлить? Лео - дитя времени, свободного от многих условностей, но именно к родителям дети предъявляют вневременные и наибольшие требования, потому что хотят гордиться ими и защищаться ими. Репутация родителей должна быть безупречной, тогда дети чувствуют себя сильными и неуязвимыми.
Сможет ли он представить себе, каково было нам с его матерью? Вряд ли. По крайней мере, не сейчас. В нашей истории надобно знать все от нашего рождения. Лео рос Герцем, мы же с Анхеликой несли в крови приставку «фон» и никогда не были сами по себе, являясь неотъемлемой частью наших родителей, бабушек, дедушек и целого ряда портретов предков. Мы не могли опорочить их имена, память о них, поэтому нам пришлось иметь тайну, хранить которую было тяжело. Лео не жил в сословии, не знал, не любил и не уважал те правила, ту среду, которая воспитала нас с Анхеликой и которой мы противопоставили себя, полюбив друг друга. Наш мальчик не знал балов, светского общества, приемов, жестких требований к приличиям, не был при дворе и понятие «честь семьи» для его юного возраста так же экзотично и архаично, как и найденная Картером мумия Тутанхамона, увидеть которую он мечтает. Мы с Анхеликой жили в тисках правил, любили эти тиски и тосковали по открытости. Наша история как ссора с родителями - демонстрируешь безразличие, но втайне мучаешься. Это отравляло нас, ведь мы бы не смогли защититься, стань наша история известна, нас бы заклеймили. Как тяжело мне от мысли, что мы с Анхеликой выглядим уродами! Как тяжело! Обелить бы нас, легализовать!