Зеркало Анхелики - 27

«С этой прогулки наши отношения, вернее, мое отношение к ней в корне изменились: мы стали друг для людьми, которые дают силы и радость друг другу. Говорили мы, молчали, листали газеты, гуляли, были в театре или ели – неважно, я чувствовал себя хорошо и на месте, если Анхелика была рядом. Мне и работалось, и думалось, и отдыхалось, только если я слышал ее каблучки в доме, звук ее голоса. Она занималась цветами и развела целый зимний сад в гостиной, по воскресеньям пела на службе в храме по соседству и пару раз в неделю ходила на репетиции, иногда ее просили петь на благотворительных мероприятиях, тогда она еще и оставалась помогать, и мы не видели ее до вечера. Как все мы ждали ее возвращения и как мне теперь самому хотелось поскорее оказаться дома! Я отдавался близости наших душ с жадностью изголодавшегося человека, Анхелика – спокойно и искренне, потому что по-другому не умела. Пламень, так неожиданно и буйно разгоревшийся во мне, улегся и ничто не портило нам безмятежного удовольствия быть вдвоем. Это был период удивительной гармонии между нами, мира и лада под нашей крышей. Мне кажется, тогда даже Хильди перестала недомогать и стекла в окнах сверкали наряднее, потому что и без того шустрая Ханна успевала в два раза больше.

По теплу садик у нашего дома подсох, его привели в порядок и расправили качели на огромном старом дубе. Как-то Анхелика забралась на них, попросила садовника раскачать ее, но старичку это оказалось не под силу. Она увидела меня в окне и энергично поманила рукой.
- Герр Бернхард, раскачайте меня!
Качели были из большой широкой доски, позеленевшей от мха. Я не стал раскачивать ее, а забрался на противоположный конец и вскоре мы взмывали чуть не до небес. Живо помню ее глаза, полные жизни, разбившуюся прическу, как она смеялась тогда! Хохотала! Эта картинка часто возникает у меня перед мысленным взором. Непосредственная радость молодости, девичья натура раскрылись в ней тогда с пленительной очевидностью. Я совсем не чувствовал себя человеком гораздо старше ее, годным ей в отцы, мне не надо было молодиться – я существовал до Анхелики, а жить начал с ее появлением, поэтому тоже был не искушен и молод.

Мой отец после смерти Элизы, утешая меня, уверявшего, что больше никогда никого не полюблю, сказал, что все последующие любови кажутся людям лучше и правильнее предыдущих. Наверное это так и по-своему верно, но для меня, тогда еще совсем молодого, эти слова обесценили любовь, поэтому, видимо, я потом всегда чуть насмешливо и снисходительно говорил и слушал про чувства своих очередных пассий. С Анхеликой все иначе: она не очередная -  единственная. Она должна быть рядом со мной, чтобы я чувствовал себя осмысленным. Она дала мне ощущение себя. И чтобы и дальше так было, она должна быть рядом со мной. Не станет ее – не станет меня как самоценной, осмысленной личности. И мой комфорт – это она; где она, там мне хорошо. Мое «хорошо» заключено в ней. В ней есть что-то, что сделало меня человеком до конца, до нее я был недочеловек, я видел предметы, но не видел мира.
У меня не было желания понравиться или угодить ей, во мне сразу же присутствовала уверенность, что я принят ею таким, каков есть. Ее расположение ко мне было абсолютным, без того холодного анализа, который часто прячется в уголке даже пылко любящих душ и неизбежно делает свое злое дело. Анхелика меня не сравнивала, не оценивала, не ждала, что я буду угадывать ее желания и исполнять мечты. Меня это удивляло, я думал, что чего-то не понимаю в ней, пытался определить ее отношение ко мне, со временем понял: она принимает меня как себя. Для меня это ново и необычно, я был благодарен ей за это безусловное принятие, в этом есть что-то родительское. Сам я полагал, что у нас родство душ. Никогда мы не раздражали или не недопонимали друг друга, мы очень похожие люди. У нас душевное согласие. Мне от этого было так хорошо, что как только я в очередной раз получал это ощущение через ее улыбку, взгляд, кивок головы или мы молчали, как посвященные, знающие тайные мысли и эмоции друг друга, то погружался в эгоизм этого чувства и наслаждался им. Оно лечило меня, защищало, укрепляло. Бывало, по поводу какого-либо события мы даже не обменивались мнениями, просто смотрели друг другу в глаза и знали, кто, что думает, и что у нас схожее отношение. Получив подтверждение этого согласия, мы умиротворялись и осчастливливались.
Чем больше я узнавал Анхелику, тем больше удивлялся. Она была спокойна и наполнена скрытым знанием как мать-природа. Она все воспринимала с не свойственной ее возрасту мудростью. У нее интуитивное видение глубинного смысла жизни, такое обычно присуще поэтам и, видимо, женщинам. Поэтому поэты всегда фаталисты, Анхелика тоже фаталистка. Она воспринимала радости жизни полновесно, осознанно, но не шумно, как будто бы знала, что небеса нам ничем не обязаны, она была благодарной.
Со временем я узнал о ней больше. Фрау Нолькен умерла, когда Анхелике было пять лет. Примерно с десятилетнего возраста, когда гувернантка на полный день стала им не по карману, отец Нолькен оставлял ее в храме, где она занималась с хормейстером, позже часто брал с собой, уходя в паству. За десять лет до нашего знакомства она многое повидала в жизни бедняков: помогала принимать роды, утешала женщин, избитых пьяными мужьями, видела, как отец Нолькен вытаскивал детей из лап педофилов, находила работу девушкам, чтобы избавить их от необходимости торговать собой, ухаживала за больными вместе с монастырскими сестрами, собирала пожертвования, варила благотворительные обеды неимущим, кипятила их белье, спасая от блох и вшей, шила и вязала для них. Я понял свое заблуждение, когда посчитал, что она робеет своего успеха в обществе, она всего лишь не придавала этому большого значения.
Мы никогда не говорили о гомосексуализме Бруно, о его признании ей, лишь пару раз она обронила: бедный Бруно, как ему нелегко! Она всех жалела, про грубого, опустившегося человека говорила: сколько же он вытерпел, что так ожесточился! Как-то мы встретили нищенку, бьющую своего ребенка смертным боем. Анхелика спрыгнула с коляски, подошла к ним и что-то сказала. Они поговорили, она дала ей денег и вернулась. Я поинтересовался, как ей удалось успокоить женщину и не получить шквал проклятий в свой адрес. Она ответила, что повторила слова своего отца, что ребенок не виноват в ее несчастьях, но она виновата в его несчастье; назвала ей адрес, где кормят благотворительными обедами и посоветовала попроситься от ее имени работать на кухне. А я бы проехал мимо: разве нищие ни неизбежная болезнь общества? Всегда были и будут, всем не поможешь. «Всем не надо, а кому можешь – помоги» - ответ в стиле Анхелики.
Мы говорили о вере, о боге, я пытался поддеть Анхелику в ее нерушимой убежденности, что все на свете правильно, страдания в том числе.
- Почему бог не прекращает беды этой нищенки, не останавливает войны, смерти и прочие ужасы?
- Он людям не нянька.
Анхелика частенько ставила меня в тупик!
- А кто?
- Он просто есть, как альфа и омега всему, и мы можем стать такими, чтобы приблизиться к Нему. Он образец, источник, и нам самим решать, походить на Него или на Его врага.
- Почему Он не помогает, не облегчает людям путь к Себе?
- Помогает. Когда люди забыли, как идти, Он послал Своего Сына наставить их. За ручку к Нему не приводят. Бог чист, приблизиться к Нему можно в такой же чистоте, и достичь ее нужно самому – только в таком случае это имеет значение. Даже Христу пришлось повисеть на кресте за других, вместо нас, за эту жертву он вознесся.
- Разве можно прожить обычную жизнь без греха?
- Вряд ли у кого-то когда-то это получилось. Невольно грешить и служить греху – это разное. Люди сами чувствуют, когда они переступают черту.
Суждения Анхелики иногда вызывали у меня оторопь с мистическим окрасом. Надо было видеть это сочетание мудрости старого философа и нежнейшего девичьего личика!
- Так зачем же посылаются страдания?
- Думаю, не все они именно посылаются. Которые посылаются – чтобы люди не самообольщались. Есть ведь еще и людская воля, от нее бед больше. Мне кажется, злые люди наглядно показывают другим в какое ничтожество превращается человек, отпавший от Бога.
Должен признать, своими словами девочка заставляла меня задуматься! Разговоры с ней не всегда были салонными! Со временем я научился слышать самые незначительные ее слова и неизменно удивлялся миру, стоящему за ними.
- Все посетительницы служб такие разумницы? – пошутил я.
- О, Вы ведь знаете, некоторые люди ходят в храм, потому что это хороший тон!
- Простой прихожанкой, умиляющейся воскресной проповедью, тебя не назовешь! Как же жить? Слепо следовать заповедям?
- Не получится. Жизнь шире данных людям правил, но и Бог судит по-другому, не так, как мы себе представляем. Мне кажется, заветы его даны для общей моральной организации жизни, и надо бояться не столько их нарушения, сколько укоров совести, потому что совесть связывает нас с Богом и не обманывает.
- Что же радует Бога?
- Многое, например, любовь.
- Даже с нарушением людских правил?
- Да. Любовью мы отдаем Богу свой долг перед ним, она питает его. Правила общие, любовь всегда частный случай. Ее он судит по-своему.
- Значит, на заветы надо смотреть сквозь пальцы?
- Ни в коем случае! Они помогают держать людей в рамках, иначе каждый будет творить, что ему вздумается, не все ведь умны и добры. Просто люди и Бог по-разному судят, я думаю.
- А как Он относится к физической любви?
- Она дарована как высшая радость, надо помнить об этом и не превращать во зло.
Я покосился на нее, оценивая, понимает ли она, что я имею в виду. Она улыбнулась:
- У людей есть физическая природа и духовная составляющая, поэтому им свойственны и жаркие объятия и радость святого причастия.
- Твой отец знает о твоей вере?
Она рассмеялась:
- Думаю, он и сам давно считает так же. Он у меня практик. Папа говорит, отъявленных грешников всегда видно: они злые, язвительные, со всякими теориями самооправдания, потому что им страшно, они чувствуют, что отдали себя аду.
- То есть, если человек много рассуждает о вере, ему…
- …некогда верить. Вера в сердце, как только она переходит в рассуждения, доказательства, споры, то все – это от лукавого.
Вот такой она была в двадцать лет.
Меня глубоко трогала одна особенность в ней, которую я со временем разглядел: она была за все благодарна. За все благодарна. На духовном уровне. Красота, свет, уют, радости жизни не являлись для нее привычкой, она их всякий раз отмечала и была за все это благодарна. Благодарность – вот что меня в ней удивляло. Умение быть благодарной не давало ей черстветь, становиться язвительной, злой, обиженной, разочарованной. Это великое, недооцененное чувство!

У нас завелась привычка гулять после ужина в свободные от театров и светских мероприятий вечера, и мы забредали, куда нам вздумается. Мне нравилось вести Анхелику под руку, поглядывать на щеку с краской лепестка чайной розы, говорить с ней. Улицы Вены, здания, вывески, светящиеся окна, кафе и кофейни, тротуары и фонари стали для меня декорацией нашей истории и обрели новое значение.
Я любил ее эмоции и старался вызвать их. Надо было видеть с каким лицом Анхелика смотрела на «Поцелуй» Климта в Галерее! Она потом весь вечер молчала и в этом молчании я усмотрел пробуждающийся вулкан. Если Анхелика молчит, значит, что-то глубоко подействовало на нее. Ей нравился синематограф, Хенни Портен и Аста Нильсен были ее любимицами, но все же фильмы оставляли более легкое впечатление, чем искусство и музыка. Анхелика говорила, что в фильмах преподносят готовые эмоции, а она привыкла к собственным реакциям.
Мы традиционно отправлялись на Рингштрассе, углублялись в переулки центра, заходили в кофейни. Мы любили штрудель в «Sperl», Захер ели только в «Caf; Sacher Wien», слушали музыку в «Central», где иногда заставали Зигмунда Фрейда. Мы частенько встречали его у Вотивкирхе и скоро узнали его обычный маршрут: от кирхи до Шоттенгассе, потом на Герренгассе, у церкви Святого Михаила он заходил в сигарную лавку. Иногда Фрейд заглядывал в книжный магазин «Букум» в Бауэрмаркте. Домой на Берггассе он шел по Рингу или через Старый город, иногда по набережным Дунайского канала. Это явно человек привычки. Он всегда был элегантно одет в хорошо сшитый костюм дорогой английской шерсти и галстук-бабочку. Что бы сказал обо мне профессор? Надеюсь ничего, у меня нет ни комплексов, ни запретов, просто я чуть опоздал распознать в Анхелике свою женщину. Просто чуть поторопился женить на ней Бруно. Я бы попросил профессора поздравить меня с пробуждением, потому что чувство к Анхелике пробудило мою душу. А вот про гомосексуализм я бы послушал! Отчего такая мерзость случается в людях? И мерзость ли это? Я уже ни в чем не уверен.

Пришло письмо от Бруно, он коротко написал, что благополучно добрался, начал устраиваться; место, которое ему обещали, оказалось уже занятым, он намеревался подыскать себе другое занятие. К счастью, его наследство позволяет ему жить, не считая грошей. Просил Анхелику написать, не скучает ли она, не жалеет ли о чем, не винит ли его. Мой чувствительный мальчик! В своем ответе я просил у него прощения за все, что сделал и сделаю. Да-да, сделаю - сам перед собой я уже предполагал, как все сложиться дальше, тут не нужен даже Фрейд.

В апреле предложил Анхелике развеяться, отправиться в путешествие, попить минеральной воды, пожить на Лазурном берегу, далее везде, где она захочет. Она заискрилась, ответила, что давно страстно мечтала повидать свет. Велел ей сделать новый гардероб и по его готовности отправимся. Она ответила, что у нее все есть; пришлось привлечь Ханну. Ханна из тех жительниц столицы, которые мимо витрины просто так пройти не могут. Пообещал и ей пару платьев за помощь Анхелике. За две недели они управились, неумолчная Ханна поведала, что фройляйн Анхелика так чудесно сложена, что ей шли готовые платья, ждать заказов не пришлось. Ханна расстроилась, что ее оставляли дома. Но мне не нужны были чужие глаза и уши, я хотел быть с Анхеликой вдвоем. Горничную можно брать в отелях.

Баден. Это место навсегда останется для меня символом пьянящего счастья. В поезде я смотрел на Анхелику и ликовал: вдвоем, мы вдвоем! Теснота купе делала ее близость осязаемой, моя голова шла кругом. Ее внимание и заботы были так интимны! Замечать подобное, наслаждаться и оценить в полной мере может только глубоко желающий их.
В городке нас никто не знал, знакомые еще не заполонили курорт, одна фамилия путала людей, и я не стремился вносить ясность, взял номер с двумя спальнями.
Почти каждый вечер мы танцевали в фойе отеля. Как шли Анхелике перья страуса в головной повязке! Любые наряды и украшения делали ее фантастически красивой. Все тогда были нарядно и изысканно одеты, но не у всех было обаяние Анхелики. Она привлекала внимание. Мы всюду появлялись вместе и вместе уходили, уверен, нас считали молодоженами, поэтому на нее заглядывались, но знакомиться не стремились.
Я стал любить ее нос, именно он своей горбинкой придавал ей чуть надменный вид некоего превосходства, женщину с таким горделивым профилем не каждый осмелиться подозревать в запретном. Ее нос был щитом перед моими тайными желаниями, которые вновь проявились с большой силой. Я знал чего хочу, но не знал, осуществимы ли мои мечты.
С пробуждения до сна мы, отдыхающие, были вместе, в тесноте одной гостиной наши вещи оказывались вперемешку и это волновало. Не всегда вызывалась горничная, чтобы помочь Анхелике управиться с платьем, я застегивал бесчисленные пуговки на спине или закреплял головное украшение в волосах. Бывало у меня в глазах плыло от желания и я замечал, что невольно чуть дольше необходимого держу ее руку в своей руке, касаюсь ее, когда можно было бы не касаться, шепчу на ухо, хотя ничто не мешало говорить обыкновенно. Я желал ее и пребывал в чувственном угаре. Она никогда не одергивала меня, не отодвигалась или каким-либо другим образом демонстрировала отчуждение. Я метался, не зная, как понимать это. Было в этом поощрение или невинность? Меня смущала и сбивала с толку прямота и чистота ее взгляда: почему она не робеет, не тушуется, не приходит в замешательство? Почему это делаю я?!
Мои первоначальные ожидания, что ее неопытность и неискушенность в любовных делах вызовут у нее застенчивость и страх перед моей страстью, не оправдались. Тут я, считающий себя знатоком женщин, потерпел фиаско. Думаю, Анхелика видела мое состояние и не боялась его, полагаю, она считала, что никто не властен в возникновении чувств, лишь хотела указать нам обоим нашу меру. Как это у нее получилось подвести меня к тому, что я понял ее и себя?
Она хранила себя и свое тело для того глубокого чувства, на которое способна женщина, ради которого она приносит всю себя в дар и растворяется в своем избраннике. Глубина чувств, которую, как я догадался, она признает меня испугала, я никогда не любил глубоко и боялся абсолютных понятий. В этих терзаниях я вдруг вспомнил о позабытой проблеме наших родственных уз. Вот что вымотало мне всю душу! Угораздило же меня выбрать в жены Бруно именно ее! Мои чувства к ней - инцест в глазах общества, даже если они разведутся, все равно наш брак будет кощунством. Я урод в любом случае.
Вдобавок урод растерявшийся. Все месяцы, что я любил и желал Анхелику, никак не мог представить себе как случится наша близость. Мое привычное поведение не подошло бы. Обычно я шептал комплименты и признания, мои пассии пускались на разные уловки, чаще всего так или иначе изображали, что им дурно, позволяя целовать себя при «потере сознания»  Такая игра приносила больше радости, чем чувства, сведшие нас вместе.
Анхелика не давала оснований перейти в другую плоскость, и я, хоть и страстно желал ее, не смел подступиться. В некотором смысле для меня с ней тоже все было впервые»

- Неужели мужчины все это чувствуют? Они что, не животные примитивные? – снова сорвалась Ольга Ивановна, недоуменно глядя на сестер.
- Так разные все, Олюшка! Люди ведь разные.
- Что у тебя за детская манера делить всех на плохих-хороших? Это же примитивно! Люди сложнее, - сердито осадила ее Роза Моисеевна.
- А я встречала вот такого, как он, понимающего? Чтобы про нос думал или про натуру мою? – не сдавалась Ольга Ивановна.
- Сама знать должна.
- Как я узнаю? Они же молчат! Бернхард тоже это бумаге пишет, а говорил ли Анхелике, неизвестно!
- Может, и не говорил, но его любовь была для нее очевидна.
- А у меня какой нос?
- Славянский у тебя нос, славянский – курносой картошкой! Мягкий, но мужикам такой нравится.
Ольга Ивановна обиженно подобралась. Роза Моисеевна нетерпеливо махнула, мол, давайте читать дальше.