Зеркало Анхелики - 23

***

Около двенадцати вся компания была в сборе, и Катерина вытащила зеркало. Его положили на стол и принялись разглядывать при дневном свете. Объяснить странную привлекательность этого предмета одной красотой было нельзя. Зеркало манило какой-то магической силой, в него хотелось смотреться, на него и на себя в нем невозможно было налюбоваться. Завороженные дамы сдержанно ахали, осторожно гладили кончиками пальцев серебряную раму, сталкивались головами, наклоняясь посмотреться.
- Боже, какая чудесная вещь!
- Даже не пойму, в чем ее особая притягательность!
- В энергетике. Говорят же, зеркала хранят все, что видели.
- Значит, это зеркало видело что-то очень хорошее.
- Конечно, если в него каждый день смотрелось такое чудо, как Анхелика, то неудивительно, что оно зарядилось ее чудесностью.
- Мне она сегодня даже приснилась.
- Великолепной красоты женщина! Нестандартная, индивидуальная до эксклюзивности!
- Да.
- Катюш, куда определишь повесить? – приподняла раму Ольга Ивановна.
- Тут? Или в Питере?
- И тут, и там.
- Тут над диваном, а у себя еще не решила.
- Ой, девочки, смотрите, оно сзади защищено! Папье-маше, что ли?
- Поэтому за столько лет уцелело, вот немчики, вот аккуратисты!
- Ну да, смотрите, рамку дополнительную сделали и швы залили, воском, что ли, или сургучом?
- Чтобы пространство было между зеркалом и папье-маше, вот мудрецы!
- А вот тут раскрошилась заливка, дырка образовалась, может, зальем воском? Свечку зажжем и закапаем?
- Ой, там, вроде, что-то белое есть! – воскликнула Лея Моисеевна, заглядывая в небольшое отверстие. – Надо посветить!
Катерина включила фонарик в телефоне, сдула крошки с обнаруженной прорехи и направила луч внутрь пространства между зеркалом и папье-маше.
- Там листы.
- Тайник, что ли?
- Катя, надо достать! – все разом заволновались и загалдели.
- Девочки, спокойно! – взяла инициативу Роза Моисеевна. – Давайте аккуратно ножом счистим воск и снимем эту фанерку, достанем листы, а фанерку всегда можно назад приладить.
Так и поступили. В зеркале была спрятана пачка исписанных чернилами, пожелтевших от времени, листов, перевязанная атласной ленточкой.
- Боже, сколько им лет? Лея, посмотри, немецкий!
- Конечно, немецкий! Они же тут все немцы.
Лея Моисеевна взяла листы и принялась рассматривать их.
- По-моему, почерк не женский, - вставила Ольга Ивановна.
- Лея, ты понимаешь, что там написано?
- Кажется, понимаю, но почерк непростой. Думаю, что мужской.
- Что, что там? Переведи!
- Сейчас, сейчас, самой интересно!
Лея Моисеевна надела другие очки, уселась на стуле и стала медленно читать, бормоча по-немецки, переводя вслух на русский:

«Если бы обо мне, почетном гражданине Вены, бароне, все стало известно, меня объявили бы вне общества, вне морали, отлучили бы от церкви и предали изгнанию, я и сам бывал в ужасе от себя…»

- Ничего себе, начало! – выдохнула Ольга Ивановна.
- Оля, тихо! Лея, читай!

«…я и сам бывал в ужасе от себя, но перестал сопротивляться случившемуся и принял все как есть. Единственное, что меня долго смущало, это непонимание, я действительно ненормальный или правила общества делают меня таковым. Потом и это сомнение оставило меня: я – нормальный, просто все так сложилось, что я вышел уродом»

- Боже, какие у них длинные предложения! – пожаловалась Лея Моисеевна. – Роза, иди переводить со мной, боюсь ошибиться.
- Да что же он сделал, что оказался вне общества? Давайте скорее дальше читать!

«Сам став вне общества, я понял, каково моему сыну и вновь люблю его, как когда-то, когда его содомитские наклонности еще не проявились, и он был для меня славным мальчиком.
Вся эта история произошла со мной именно потому, что мой дорогой, красивый мальчик Бруно оказался содомитом. Единственный сын! И такое чудовище! Я плакал и радовался, что его мать и бабушки с дедушками не дожили до дня, когда это стало известно.
Тогда эта новость казалась мне концом света, я судил сына правом неумолимого моралиста, не представляющего, что мне самому предстоит выйти за рамки приемлемого. Совсем скоро собственная история будет терзать меня своей ненормальностью и невозможностью поделиться хоть с кем-то, и в корне перевернет мое мировоззрение. Даже наш старый духовник отец Браун, всегда такой снисходительный ко мне, я уверен, осудил бы меня. Особый вызов всему миру я стал чувствовать от того, что настал момент, когда я  не мог скрывать, что счастлив. Я до сих пор счастлив так, как не был счастлив никогда до своего уродства и не знаю кого-либо, способного сравниться со мной в размере моего счастья»

- Ничего себе, интригует! – воскликнула Ольга Ивановна и обернулась на Катерину. Катерина тоже сидела за столом и, внимательно слушая сестер, водила пальчиками по раме зеркала. Она кивнула, показывая, что история, действительно, обещает быть нетривиальной.
- Убила бы их за длинные предложения! – снова возмутилась Лея Моисеевна.
- Лея, не ворчи, ты прекрасно переводишь! Я бы так, с листа, не смогла бы. Слежу глазами и понимаю, что постоянно спотыкаюсь. Ты всегда была умницей.
- Спасибо, дорогая.
Чтение продолжилось, сопровождаемое вздохами, ахами, вскидыванием бровей, всплеском рук и самыми разнообразными по эмоциям минам на лицах трех старших женщин. Только Катерина слушала молча и напряженно. Ей казалось, что это зеркало и его история касаются ее лично.

«Я - барон Бернхард фон Герц. В восемнадцать женился на шестнадцатилетней Элизе Моргенштерн. Через год у нас родился Бруно, через шесть лет Элиза умерла от горячки. В двадцать пять лет я стал вдовцом, и отец посоветовал мне уйти в дело, чтобы легче перенести утрату. Это был бесценный совет, я открыл текстильную фабрику и преуспел в этом. Наша семья значительно обогатилась. Бруно воспитывался бабушками и дедушками с обеих сторон, он не знал недостатка в любви, и я не собирался жениться. Когда ему было пятнадцать лет, мы с ним остались вдвоем, старшие Герцы и Моргенштерны по очереди покинули этот мир, завещая обожаемому внуку свое состояние и надежду, что он, в отличие от своего отца, произведет на свет немало потомков. Когда Бруно исполнилось семнадцать, я узнал, что он содомит. Случайно увидел то, чего не пожелаю видеть ни одному родителю. Между нами состоялось не одно выяснение отношений, все это очень тяжело во всех смыслах.
Я решил срочно женить Бруно, надеясь, что симпатичная, живая девушка изменит его вкусы и вернет в нормальную жизнь. Теперь, спустя годы, я признаю, что осознание его наклонностей ему самому далось нелегко, он говорил мне об этом, но я был ослеплен гневом и гадливостью и считал это какой-то дикой мерзостью, дьявольской испорченностью. Я не слышал его за своими собственными криками, а он пытался мне объяснить свой страх, когда понял, что совсем не воспринимает женщин, а только мужчин. Он сказал, что пробовал это изменить, но его начинало мутить от брезгливости и отвращения к женскому существу в известном смысле, притом он любит дружить с девушками; у него действительно много подруг и они обожают его.
Не знаю почему, но я подыскивал невесту для Бруно не в Вене. Возможно боялся скандала, если все выйдет наружу. Очень кстати наш семейный духовник, отец Браун, в разговоре обмолвился о своем давнем знакомом, тоже священнике, отце Нолькене, из небольшого городка близ Вены. Этот Нолькен хорошего рода, вдовец и воспитывал единственную дочь. Он очень болел и хотел устроить будущее дочери до своей кончины. Полагаю, это было делом рук провидения - объяснить иначе появление именно Анхелики в нашем доме я не могу.
Стараниями отца Брауна и отца Нолькена произошло наше знакомство. Бруно хмурился и ни на кого не смотрел; будь он немного старше, вряд ли бы мне удалось заставить его жениться. В моем тогдашнем состоянии я больше следил за Бруно, опасаясь протестной выходки с его стороны, и девушка осталась в моей памяти светлым облачком, сидящим напротив меня за столом. От этого облачка веяло воспитанностью, оно говорило немного, совсем не смущалось разглядывать Бруно и, что несколько удивило, с первых минут знакомства проявляло к нему открытое расположение и интерес. Ее хвалил отец Браун - для меня этого было достаточно; то, что невеста на два года старше жениха, не имело значения. Отец Нолькен признался в незначительном приданом дочери, но меня это не волновало. Они знатного рода, отец Нолькен был младшим сыном многочисленного семейства, поэтому принял духовный сан и получал небольшой апанаж .
Скоро состоялась помолвка и, спустя два месяца, свадьба»

- Я хочу кушать, - поймала паузу вдоха Ольга Ивановна.
- Да, пора.
- У нас на всех не хватит, поэтому предлагаю спуститься вниз на бизнес-ланч.
- С удовольствием!
За обедом, конечно же, обсуждали прочитанное.
- Никому не пожелаешь ребенка гомосексуалиста, тем более, если он единственный!
- Вот, Катюша, рожай полдюжины, не промахнешься!
- Не терпится узнать, что там у них дальше будет! Может, десерт возьмем с собой? Лея будет читать, а мы кофейничать.
- Какая ты умная, Розочка! Вы будете приятно кушать, а я читать? Нет уж, давайте тут все съедим!
- Девочки, не ссорьтесь! Я вот эту Анхелику с фотографии прямо так и вижу перед собой. Это ведь самое начало двадцатого века?
- На фото ей лет двадцать пять – тридцать, и одета она по моде двадцатых годов.
- То есть к моменту фотографирования она была замужем уже около десяти лет?
- Получает так.
- Интересно! Как же они жили с голубым Бруно? Неужели он изменился?
- Тогда к чему драматичное начало записей? Барон Бернхард что-то придумал, ведь он как будто бы винится в начале записей?
- Не терпится узнать!
- Купила ты зеркальце, Катюша!
- Думаю, Анхелю надо будет сказать про нашу находку.
- Да, но сначала давайте дочитаем! Мы же нашли тайник, имеем право!
- Если у Анхеля есть фотографии Бруно и Бернхарда, мы должны их увидеть!
- В начале двадцатого века много фотографировались. Я бы на Анхелику еще раз взглянула.
- Да, хороша!