Плен памяти

Глухой, ватный удар свалил его с ног. Михаил упал в пыль, смешанную с пеплом и, почувствовав тяжелый сапог на шее, сделал вдох и закашлялся. Не хватало воздуха, пепел, попавший в горло, вызвал новый приступ удушья.
- Миша! Миша, проснись! Тебе плохо? - жена трясла его за плечо.
Он открыл глаза, продолжая надрывно кашлять. Жена принесла стакан с водой. Михаил судорожно выпил и, тяжело дыша, вытер вспотевшее лицо краем простыни.
- Опять? – озабоченно спросила жена.
Он кивнул.
- Неужели это никогда не кончится? – всхлипнула она. – Тридцать лет уже прошло.
Михаил покачал головой:
- Никогда, Леля. Думал, время отгородит, и память сотрет, но нет. Это теперь мой личный конвоир, как тень, не отстанет. Один сон снится: нас везут по железной дороге, она кончается сразу за воротами лагеря. Полицаи выгоняют пленных из теплушек и бьют.
- Миша, может быть, путевку попросить в санаторий. Подлечиться.
- Не поможет, Леля. Ездил ведь уже не раз. Это не лечится. Разве что, душу поменять, - он горько усмехнулся.

Сойдя с электрички, Михаил огляделся. Низкое одноэтажное здание железнодорожного вокзала перед крошечной круглой площадью, по-прежнему было выкрашено в желтый цвет. Огибавшая его, неширокая дорога терялась среди частных домов. Михаил посторонился, давая проезд лошади, тянувшей телегу с поклажей. Возница придержал лошадь и, узнав Михаила, предложил подвезти до санатория, так как вез туда продукты, но тот отказался. Хотелось пройтись полем, подышать свежим и чистым воздухом после тяжелых запахов города.

Лето только вступало в свои права. Нежаркое июньское солнце ласково, дружески касалось плеч. Сняв и связав ботинки шнурками, Михаил с наслаждением пошел по траве босиком. Еще не обожженная зноем, густо-зеленая, сочная, она приятно холодила ноги. Так вольно дышалось и упоительно пахло разнотравьем. Над головой высокое голубое небо, легкие облака и солнце! Настоящее, мирное солнце, не скрытое бесконечным черным дымом сожженных тел. На мгновение закружилась голова и к горлу подступила дурнота.  Опустившись на траву, Михаил сорвал несколько полевых цветов и, глубоко вдыхая их терпкий аромат, понемногу пришел в себя. Тошнота отпустила.

Память снова не давала покоя, прокручивая киноленту о голоде, болезнях и издевательствах в немецком концлагере. Казалось бы, мир, вернувшийся на родную землю, должен поселиться и в душе. Рядом любимые жена Леля, дети и уже внуки. Тихие, ласковые вечера в родных и дорогих сердцу местах. Но в краснеющем закате ему часто мерещилось зарево пожара, а если случалось видеть черный дым, то перед глазами вставал лагерный крематорий.

Сколько раз, за годы, проведенные в плену, он жалел, что не был убит в окружении, не погиб от руки полицая, не умер от истощения. За что ему – простому человеку, ветеринарному врачу, не сделавшему никому ничего дурного, были уготованы такие испытания? Три года смерть ходила по пятам и, будто насмехаясь, отступала. Почему? Для чего? Михаил не находил ответа.

Санаторий располагался в очень живописном месте, в старом двухэтажном, с белыми колоннами, особняке, принадлежавшему когда-то богатому помещику. С балкона открывался чудесный вид на реку с кудряво-зелеными берегами. А вокруг пестрели цветами привольные поля и луга. В паре километров от санатория находилась станица, откуда привозили все необходимое.
В новом, недавно отстроенном трехэтажном корпусе, разместились врачебные и процедурные кабинеты с современными возможностями лечения разных человеческих болезней.

Электросон давал отдых нервной системе, позволяя погрузиться в забытье без сновидений. После сна Михаил прогуливался по знакомым ему окрестностям, здороваясь  с местными сельскими жителями, уже знавшими его. У бабушки Митрофановны он покупал, любимое с детства, парное молоко. Часто присаживаясь на скамейку возле ее калитки, он за расспросами невольно поведал хозяйке о том, что почти всю войну провел в немецких концлагерях. Она уговаривала его зайти в местную  Архангело-Михайловскую церковь, попросить успокоения душе.
- Попроси покоя для души, Миша, - ласково увещевала Митрофановна, щуря запавшие подслеповатые глаза, - поверь, твой святой тебя услышит.
- Не услышит, - досадливо отмахивался Михаил. – Сколько раз я взывал ко всем святым, умоляя остановить ужас войны, прекратить это страшное истребление людей другими людьми, возомнившими себя богами, способными вершить судьбу человечества, но никто из них не слышал меня. Людей тысячами сжигали в топках, и конца этому безумному кошмару не было!
- Как же не было, Миша! – тихо возражала Митрофановна. – Освободили же всех в сорок пятом.
- Не всех, а тех, кто еще жив оставался, – с горечью отвечал Михаил. - А скольких уничтожили! Сколько умерло от ран и болезней после освобождения! До сих пор не сочтут. После того, что видел и пережил, я больше не верю никаким богам. Если они смогли допустить такое, у них нет души, или их самих нет, а религия просто выдумка в утешение несчастным!
- Не говори так, Миша, - успокаивающе поглаживая его по руке, говорила Митрофановна. – А церковь все же зайди. Она во имя твоего святого – Архангела Михаила.

К храму вела неширокая, хорошо утоптанная, грунтовая дорога, по обе стороны которой белели, регулярно крашеные известью, чистенькие хатки, прячущиеся за одинаковыми голубыми и зелеными заборами. Воздух полнился сладко-терпкой горечью полыни, растущей вдоль дороги. Остановившись у распахнутых ворот храма, Михаил поднял голову и посмотрел на крест, венчающий его маковку. Предзакатные лучи отражались от его металлической поверхности багровыми бликами.
Из боковой двери трапезной вышел долговязый мужчина в рясе с жидкими седыми волосами до плеч и направился к храму. Что-то знакомое почудилось Михаилу в манере наклонять голову вперед, широко размахивая руками.

- Ванька-Рябой! – негромко окликнул его Михаил.
Мужчина в рясе оглянулся, и Михаил узнал в постаревшем, с нависшими бровями и усами, лагерного полицая, своего мучителя, так часто снившегося ему по ночам.
- Стой!  - крикнул Михаил, бросившись за ним, но тот, быстро юркнув в дверь храма, скрылся за ней.
Задыхаясь от волнения, Михаил вошел следом. В церкви было сумеречно и пусто, лишь батюшка у алтаря, листал псалтирь.
- Где он? – крикнул Михаил.
- Вы кого-то ищете? – батюшка удивленно поднял брови.
- Сейчас сюда вошел высокий человек в рясе! Рябой!
- Это отец Феофан.
- Он полицай и убийца!  В плену, в концлагере он помогал немцам мучить и убивать людей!
- Вы ничего не путаете? – круглые глаза батюшки выражали недоумение.
- Мы были с ним в шталаге возле Падеборна! Я узнал его! Это полицай и садист! Выслуживаясь, он зверствовал хуже немцев! Людей избивал до смерти, истощенных, но еще живых, закапывал в землю!
- Что же, мы больше ни с кем не воюем, - примирительно произнес батюшка. - Надо уметь прощать и жить дальше.
- Выходит, сдаются в архив, как пыльная давность, слезы и боль, наши смертные муки? Прошло, значит, не надо и вспоминать? Живьем бы их в землю! Как они это делали! А вы – прощать?!
- Тридцать лет, как нет войны…
- Знаю, перебил Михаил. - Но все ли ответили за свои злодеяния? Со всех ли и должная ль взыскана плата?
- Амнистия же для них была в 1955 году, разве не знаете? Простили их. И
Господь прощает любого, раскаявшегося в своих грехах. Отец Феофан покаялся. Вы приходите на воскресную проповедь, сами все услышите и поймете.
- Проповедь?! – Михаил не поверил своим ушам.
- Да, - кивнул батюшка. - Приходите. Вы все поймете.

Выйдя из церкви, Михаил, хватая ртом воздух, подошел к лавочке у ближнего дома. Едва присев на нее, он снова, оглушенный тяжелым ударом, упал на землю. И тот же сапог, давивший на шею, заставил вдохнуть пепел, забивший рот и не дававший дышать. В сердце будто вогнали кол, разорвавший его пополам. В угасающем сознании Михаила узкой полоской блеснули последние лучи солнца.

Февраль 2024