Мемуары Арамиса Часть 372

Глава 372

— Ваше Величество, могу я заключить с вами договор? — спросил д’Артаньян.
— Вы обманули моё доверие, так что никаких переговоров с вами, д’Артаньян, я вести не намерен, — ответил Людовик. — Да и как я смогу вам доверять, если бы даже предположить, что мы заключили какой-то договор?
— Вы правы, Ваше Величество, но не вполне, как оно всегда бывает с любой категоричной позицией, — ответил д’Артаньян. — Договор может быть расторгнут, если в ходе его исполнения выявляются такие его особенности, которые привели бы к тому, что одна из сторон, не заключила бы этого договор, если бы в момент его заключения предполагала такие особенности его исполнения. Поступив к Вашему Величеству на службу, я никак не предполагал, что мне будет велено истреблять всех моих друзей, всех тех, кем я дорожу на этой земле. Поэтому я односторонне расторгнул свой договор с Вами. Я вам больше не служу. Вместе с тем, вы правы, что вы не можете мне доверять, как и я не могу доверять вам. Ситуация взаимного недоверия должна была бы исключить любое общение между нами, но мы же общаемся. И позвольте напомнить вам, что любой договор исполняется лишь до тех пор, пока каждая из сторон имеет достаточно средств, чтобы принудить вторую сторону исполнять свои обязательства. Это очень важная оговорка. Любой договор о мире межу двумя любыми государствами действует до тех пор, пока мир выгоден обеим сторонам, заключившим этот договор.
— В таком случае для чего же договоры? — спросил Людовик.
— Договор – это всего лишь линия, по которой в дальнейшем будет осуществлено окончательное действие, ориентир, и не более того, — ответил д’Артаньян. — Столяр проводит линию гвоздём или грифелем на доске в том месте, где намеревается отпилить. Крестьянин проводит палкой черту на земле, чтобы наметить место будущей грядки или делянки. Каменщик протягивает бечевку там, куда будет класть камни для нового фундамента. Государства закрепляют в договорах границы, в рамках которых они находятся в добрососедских отношениях, если ни одна из сторон не нарушает эти границы, до тех пор, пока одна из сторон не решит, что ей давно пора перестать принимать в расчёт эту воображаемую линию, про которую вторая сторона вообразила, что она что-то значит. Никакое межевание не окончательно, пока государства развиваются неравномерно, но без межевания вовсе было бы невозможно существовать, тогда мир не наступал бы даже на один час.
— Вы не ответили на вопрос, — напомнил Людовик.
— Я на него отвечаю, Ваше Величество, — продолжал д’Артаньян. —  Наш договор не следует принимать слишком всерьёз. Из него мы не узнаем о том, что станет и чего не станет делать каждый из нас. Но с его помощью мы можем договориться о том, что каждый из нас будет намереваться делать, или будет делать вид, что будет намереваться это сделать, также будет намереваться не делать, или будет делать вид, что не будет этого делать.
— Сложно, запутано, бессмысленно, — ответил Людовик.
— Приведу пример, Ваше Величество, — сказал д’Артаньян. — Предположим, на вас напал разбойник и предлагает выбор: «Кошелёк или жизнь?» Он имеет в виду, что у вас есть выбор – либо отдать добровольно кошелёк, или же расстаться с жизнью. Что бы вы выбрали?
— Кошелёк, разумеется! — ответил Людовик.
— Независимо от того, какова сумма, имеющаяся у вас при себе? — спросил д’Артаньян.
— В любом случае жизнь дороже, — ответил Людовик.
— Разве вы не заметили, что, предлагая вам сделать выбор, разбойник обманывает вас, и при этом всего лишь позволяет вам думать, что вы всё ещё держите в руках свою судьбу? — спросил д’Артаньян. — Вы ответите: «Берите кошелёк, сохраните мне жизнь», но это будет самообман.
— Почему? — удивился Людовик.
— Все ваши деньги разбойник заберёт в любом случае, — ответил д’Артаньян. — Ведь если бы вы по какой-то причине предпочли отдать жизнь, это не сохранило бы ваш кошелёк ни вам, ни вашим наследникам. Разбойник всё равно забрал бы его у вас, у живого, или у мёртвого. Получается, что разбойник, по сути, спрашивает вас: «Что вы предпочитаете, чтобы я забрал ваш кошелёк пока вы живы, или лишь после того, как я убью вас?». То есть ваш кошелёк в любом случае перейдёт к нему, он лишь спрашивает вас, желаете ли вы остаться в живых, или готовы умереть?
— И всё же он предлагает выбор! — возразил Людовик.
— Если разбойник спрашивает, не хотели ли бы вы остаться в живых, или же предпочитаете быть убитым, вы называете это выбором? — возразил д’Артаньян с усмешкой. — Убьёт он вас или же не убьёт, это зависит вовсе не от вашего ответа, а от того, какую тактику ухода от возмездия он выбрал. Если на разбойнике маска, вы можете надеяться, что он допускает, что кто-то из ограбленных им людей останется в живых. Если же разбойник не носит маски, следовательно, он не позволит уйти живыми тем, кого он грабит, так что его диалоги с теми, кого он грабит, преследуют лишь одну цель: облегчить ему выполнение своего плана. Если ему на какой-то стадии требуется послушание, он убеждает вас, что не намерен вас убивать, вы принимаете это утверждение за чистую монету и облегчаете ему его действия. Если бы он сразу дал понять, что намеревается вас убить, вы бы сопротивлялись до последнего, что могло бы обойтись ему дорого. Мало того, в некоторых случаях тем, на кого нападают разбойники, удаётся спастись.
— Вы убедили меня сейчас, что переговоры с разбойниками бессмысленны и даже вредны, — холодно сказал Людовик.
— Но я не разбойник, я всего лишь защищаю себя и своих друзей, — возразил д’Артаньян.
— Разбойник тоже может привести в своё оправдание тот факт, что он всего лишь добывает пропитание для своей семьи, так что тоже может быть выставлен защитником обездоленных и поборником справедливости, — сказал Людовик.
— Откуда у Вашего Величества столь разносторонние взгляды на эти вещи? — удивился д’Артаньян.
— Как-то скуки ради полистал старинную книжицу с фламандскими легендами, — ответил Людовик.
— Итак, я – разбойник, и всякие переговоры или договоры со мной бессмысленны, — подытожил д’Артаньян. — Что ж, я принимаю эту позицию. Хотя мы могли бы договориться о чём-то интересном и для вас, и для меня. Но если вы не желаете обсуждать любые соглашения, я умолкаю.
Людовик понял, что он отверг то, о чём даже не удосужился узнать, и что это может быть ошибкой. Ему хотелось тут же сказать, что он, во всяком случае, готов выслушать предложение д’Артаньяна, но это было бы признанием своего нравственного поражения, на такую идейную капитуляцию он идти не желал.
Д‘Артаньян специально загнал Людовика в этот моральный тупик, после чего милостиво раскрыл для него нравственную лазейку, заведя разговор с Франсуа.
— Франсуа, как ты полагаешь, ведь если наш августейший пленник окажется в Пиньероле, у него, по-видимому, уже никогда не будет шанса выйти оттуда? — спросил он.
— Думаю, что шансы на такое ничтожные, — ответил Франсуа.
— Вот и я думаю точно так же, — согласился д’Артаньян.
Наступило томительное молчание.
— Но ведь нам-то это совсем не выгодно! — сказал д’Артаньян будто бы после долгих раздумий. — Как знать, не окажется ли тот, кто сейчас занял место Короля, ещё худшим Королём? Если не сейчас, не сразу, а со временем? Не пожалеем ли мы о том, что сделали?
— Этого никак нельзя исключить, ведь в душу человека не заглянешь, да и люди со временем меняются, — ответил Франсуа.
— Намного лучше было бы оставить нашего пленника там, где мы сами, во всяком случае, могли бы его навестить, а при необходимости и освободить, — сказал д’Артаньян. — Даже если бы нам не понадобилось это, само сознание, что мы можем это сделать в любой момент, было бы неплохим успокоением, ведь это – наша гарантия против измены и произвола со стороны человека, тайна которого нам известна!
— Вы думаете, нам поможет такой вариант? — спросил Франсуа. — Мне кажется, что Его Величество никогда не простит нам того, что мы с ним сделали.
— Всё это так, конечно, но ведь и тот новый Король, возможно, никогда не простит нам того, что мы знаем его тайну, так что наша жизнь и сейчас под угрозой, — ответил д’Артаньян. — Ведь и Его Величество три года охотился за д’Эрбле, полагаю, отнюдь не только для того, чтобы наказать его, хотя это также могло быть достаточной причиной. Гораздо важнее было предотвратить навсегда любую возможность попытки повторения этого заговора. Вот почему все мы, кто хоть как-то причастен к дружбе с д’Эрбле, попали в список врагов. Ты попал в этот перечень случайно, волей обстоятельств, но теперь уже и ты с нами в одной лодке. Так вот я и говорю: те же самые причины, которые делали нас всех нежелательными гражданами в глазах Его Величества Короля Людовика XIV, они же теперь делают нас нежелательными гражданами в глазах того, кто разыгрывает из себя Его Величество Короля Людовика XIV.
— Какой-то замкнутый круг! — ответил Франсуа.
— И я о том же самом говорю, — согласился д’Артаньян. — Никакая договорённость с Филиппом на троне Людовика не может быть окончательной, она в любой момент может быть нарушена тем, что сочтёт, что она стала слишком для него обременительной. В равной степени нам будет сложно договориться с Филиппом, поскольку мы представляем для него угрозы, как и с Его Величеством Людовиком, для которого мы эту угрозу не только представляли, но и осуществили её. Но если Филиппу мы ничего не можем предложить в обмен на добрую договорённость, то Его Величеству нам очень даже есть, что предложить.
— Совершенно верно, — согласился Франсуа.
— Так что в нынешних обстоятельствах нам было бы легче договориться с настоящим Королём, чем с самозванцем, — подытожил д’Артаньян. — Единственное, что меня останавливает, не можем же мы каждый день менять одного на другого, в зависимости от того, кто из них обещает нам лучшие условия!
— Это было бы слишком обременительно и весьма опасно! — согласился Франсуа.
— До настоящего времени Филипп пока ещё выполняет свои обязательства по отношению к нам, нам не на что жаловаться, так что я не стал бы сейчас использовать ту возможность, которая у нас имеется, но как знать, что случится в будущем? — сказал д’Артаньян.
— Этого знать никак нельзя, — признался Франсуа.
— Видишь ли, сынок, мне дан приказ отвести Его Величество в замок Пиньероль и передать господину де Сен-Мару, чтобы он поместил его в замке, запер, и никогда не выпускал на свободу, — сказал д’Артаньян. — Ведь мне придётся выполнить этот приказ и доложить о его выполнении тому, кого сейчас все называют Королём Франции.
При этих словах лицо Людовика исказила гримаса досады.
— Если бы мы поместили его в какое-то другое место, которое он не мог бы самостоятельно покинуть, но из которого, в отличие от замка Пиньероль, мы могли бы его выпустить, если такая необходимость возникнет, это было бы идеально! — сказал д’Артаньян. — Правда, нам необходимо было бы сдать де Сен-Мару какого-то заключённого, но мало ли на улицах Пиньероля такого сброда – ночных разбойников, грабителей и насильников, которых было бы совсем не жаль поместить в тюрьму? Мы бы с тобой не запятнали своих рук соучастием в пожизненном заточении Его Величества Короля Франции. Подумай об этом, Франсуа, сынок! Мы могли бы, быть может, когда-то в будущем примириться с нашим добрым Королём и вернуть его на престол? Во всяком случае, если Филипп докажет своими действиями полную свою несостоятельность. А ведь может быть и так, что он просто заболеет и умрёт. Ведь такое случается, знаешь ли, Франсуа! И если в этот момент нам удалось бы заменить тяжело больного Филиппа на совершенно здорового Людовика, мы спасли бы Францию от смуты, ведь Филипп Орлеанский совершенно не способен править монархией, а Дофин ещё слишком слаб! Если бы Его Величество согласились выслушать наши предложения, у него появился бы шанс вернуться на трон, вновь возглавить государство, вновь увидеться с супругой, со своим сыном и двумя дочерями, и даже, может быть, нарожать ещё детей во славу августейшей династии Бурбонов.  Между прочим, я ничего не имею против и свиданий нашего августейшего пленника с кем-то из фрейлин Принцессы, или даже с самой Принцессой. Нам-то какое дело до этих дел? Нам ведь надо только одно – чтобы нас оставили в покое, чтобы нас не пытались убить, нас, и наших добрых друзей. Кроме того, я некоторым образом возражаю против помещения кого-то из нас в Бастилию или иной замок, или тюрьму любого статуса. Я предпочитаю свободу.
— Вполне разумный выбор, — согласился Франсуа.
— Приблизительно об этом я хотел бы поговорить с нашим августейшим пленником, Его Величеством Людовиком, которого с того самого времени, как мы его оставим в Пиньероле, уже никто никогда не назовёт так, а будут называть только узником Марчиали, — сказал д’Артаньян. — Что ж, разговор не состоялся, ничего не поделать!
 — Подождите, капитан д’Артаньян! — вдруг сказал Людовик. — Не торопитесь с выводами. Я, разумеется, не имею оснований доверять вам, но это вовсе не означает, что мы не можем вести переговоры. Ведь вы можете, в конце концов, получить какие-то гарантии того, что ни вас, ни ваших друзей, во всей Франции никто не будет преследовать, если, конечно, вы не сделаете новых преступлений.
— Да, я думал об этом, Ваше Величество, — согласился д’Артаньян. — Если бы мои друзья согласились покинуть Францию и устроиться где-то в другой стране, желательно, чтобы Ваше Величество не знали точно, в какой именно, и если бы мы смогли предварительно вывести туда те капиталы, которые позволили бы нам спокойно уйти на покой, прекратить гоняться за каждым пистолем или луидором, пожалуй, основания для договорённости могли бы возникнуть. Во всяком случае, если нынешний монарх начнёт уклоняться от своих обязательств, у нас был бы запасной выход. Такой договор мог бы быть нам полезен. Худой мир лучше доброй ссоры, и нам лучше было бы примириться с Его Величеством, чем расстаться врагами навек.
— Какой же вы хитрец, д’Артаньян! — воскликнул Людовик.
— На должности капитана королевских мушкетёров у Вашего Величества дураков не держат, — ответил д’Артаньян.
—  После всего, что вы со мной сделали, вы ещё требуете от меня доброго отношения к вам и каких-то гарантий на будущее! — сказал с досадой Людовик.
— Я ровным счётом ничего от вас не требую, а лишь указываю на возможный ход наших мыслей, а также на то, что для нас по зрелому размышлению так же точно не выгодно помещать вас в Пиньероле, как и для вас самих, Ваше Величество! — ответил д’Артаньян.


(Продолжение следует)