Зеркало Анхелики - 15

***

Когда Катерина нежилась на белой подушке Андрея, ей казалось, что ничего важнее и лучше него на свете нет и все остальное в жизни второстепенно, даже в театр не хотелось идти. Когда она приходила в театр, вдыхала аромат закулисья, репетировала, участвовала в постановках, в обсуждениях планов с режиссером, видела себя на афишах, чувствовала, как ее голос овладевает залом, изливалась в звуках до самого дна своего существа с той же уверенностью могла утверждать, что это главное, остальное прилагается и не должно ущемлять ее служение прекрасному. Она никак не могла определиться, что поставить в приоритет, когда она настоящая? Одно и другое дарило одинаково сильные эмоции, насыщало, заполняло, а вот послевкусие оставалось разным. Над этим Катерина частенько задумывалась, и выходило у нее следующее. Андрей ее замыкал, с ним она становилась цельной и самодостаточной, все было в ней. Это все являлось смутным и трудно определяемым ощущением, вроде как в ней самой имелись необходимые для счастья ингредиенты, но проявлялись они только при наличии Андрея в ее жизни. Без него ее внутреннее содержимое, это самое все, впадало в летаргию и никак не грело и не радовало. Андреем она чувствовала себя. Пение же освобождало ее от внутреннего огня, напряжения и беспокойства, кои возникали в ней, стоило ей прекратить петь. Обе ее потребности были сильными и несхожими, чтобы делать выбор, и все чаще она спрашивала себя: нужен ли ей этот выбор? Делать его никто не требует и, даст бог, не потребует, но какой-то зловредный червячок точил ее изнутри предчувствием, что к тому придет. Ее это беспокоило, казалось, что не может быть дано все и рано или поздно надо будет чем-то пожертвовать. Или это какая-то дурацкая установка? Кто ее задал? Почему обязательно или бедный и здоровый или богатый и больной? Что за навязанный стереотип? Как будто все бедные здоровые, а все больные обязательно богатые! Смешно, но смешно не было. Она понимала, что эти раздумья связаны именно с Андреем, в его трепетном и покровительственном отношении к ней было что-то абсолютное и бескомпромиссное, даже диктаторское.

Они встречались третий год, их отношения не отличались простотой и однозначностью, которую предлагал Андрей в начале их связи. Оба втайне признавали, что чувства их оказались глубже и шли из самой их сути, обоим приходило понимание, что это настоящее и, если открыто признать свою принадлежность другому, вверить себя ему и дать расцвести любви, будет настоящее счастье, однако для такого признания у каждого было свое «но». «Но» состояло из суетности и внутренних страхов.
Оба были очень заняты и наслаждались собственной востребованностью , удовлетворение от самореализации поднимало их самооценку так высоко, что отказываться от занятости не очень-то и хотелось. Лишь свидания смущали их сердца и тревожили души, потому что находясь рядом друг с другом они ощущали суетность и тленность всего, кроме их единения, них самих. Отрываться друг от друга всегда было болезненно и обоим требовалось некоторое время, чтобы вновь очароваться успехом и нужностью своих персон другим людям. Каждый из них хотел всего и втайне ждал жертвы от другого. Требовать чего-либо никто из них не решался, оба чувствовали, что не готовы к жертвам и оставляли все как есть. Радовались каждому проведенному вместе часу, выпивали друг друга до дна, боясь открыто признать глубину своей жажды по другому. Иногда Катерина надолго уезжала на гастроли и дико скучала по Андрею. Ей хотелось, чтобы и он скучал по ней так же как она. Верила ему, когда говорил, что скучает, тайком чуть обижалась, полагая, что он может отказаться от нее. Пару раз они вырывались на несколько дней в Финляндию и дальше и проводить вместе дни и ночи напролет, а не несколько часов, было неимоверным счастьем. Она любила его руки, его объятия дарили нежность, надежность, гарантировали негу. Она сама говорила, что воспринимает его «местечками» Если на нее находила тревога, беспокойство или просто выпадало нервничать, она искала его рук и успокаивалась, когда он крепко и надежно обнимал ее. Бывало ее распирали эмоции и утихнуть и занять свои полочки они могли, только если она имела возможность смотреть в карюю доброту глаз Андрея. Иногда ей срочно и без промедления требовалось ощутить теплую влажность его губ, и она безуспешно пыталась прогнать воспоминания об их мягкой властности, понимая, что посоловевшие глаза выдадут ее желание любому внимательному человеку. Больше всего Катерина опасалась внезапных воспоминаний о тяжести Андрея, тогда у нее невольно сжимались ноги и ныло внизу живота. Она была пленницей Андрея-любовника. Но не меньше ей хотелось смотреть на него, говорить с ним, просто быть рядом. Только своим присутствием он давал ей все и внутри нее не оставалось никакой неудовлетворенности и пустот. Все было в нем одном. Ее глодало огорчение, что, видимо, она для него не равноценна, но ничего этого она не говорила ему. Он тоже не говорил ей, что она дает ему ощущение земли под ногами, ощущение своего веса, своей личности, жизненной значимости не вообще, а в применении к ней конкретно. Ею он чувствовал себя, и основным было чувство ответственности перед ней за ее комфорт и безопасность, если она полностью доверится ему. Он боялся, что она может ошибиться, переоценить свои чувства к нему, плениться им, потом поймет, что хочет от жизни другого и уйдет, а он останется один на один с тем, что уже отдался ей и себе от себя ничего не оставил. Он не умел любить наполовину, это стало ему понятно еще в первом браке. Катерина ему нужна была целиком.
Отсутствие развития отношений, неопределенность перспектив в последнее время обоим ложились на сердце тяжестью. Катерина считала, что Андрей готов давать ей только пресловутое сиюминутное счастье близости, он полагал, что по молодости лет она еще слишком жадна до жизни и не способна отказаться от карьеры ради семьи. В душах обоих собиралась темнота, взаимные претензии, еще не оформленные однозначно, но подспудно уже начавшие отравлять их радость друга от друга опасением, что ничего из их тайных сокровенных надежд не сбудется. Не сбудется по вине другого.
В карьере Катерина знала, что растет: сцены и театры становились все именитей, гонорары солиднее. Она обзавелась собственной огромной квартирой в красивом старинном доме, с настоящим камином, и лишь они с Андреем знали, что живут в одной парадной, через два этажа. Ее имя стало ассоциироваться не только с высоким искусством, но и с благотворительностью. У нее появились звания. Она была реализована. Но возвращалась в пустую квартиру, потому что Андрей в это время давно уже спал, света в его окнах не было. Утром его ждали больные спины, онемевшие руки, нечувствительные ноги и надежда во взглядах пациентов, ему было не до нее. Катерина понимала его призвание, видела, что он реализуется в этом лекарстве, но с упрямством захватчика хотела, чтобы он принадлежал только ей, хотела возвращаться к нему, ждущему ее, его ждущим глазам, рукам, теплу. В дом с пальмами в кадках, с запахом мясных пирогов. Чтобы собака радостно виляла хвостом у двери, и кошка терлась о ноги. Сладкоежке хотелось не получать сласти время от времени, а расположить их производство у себя дома, вдыхать их аромат, иметь заготовки под рукой. «Ты нужен мне навсегда» - хотелось ей сказать Андрею, но она не говорила. Он был занят не меньше нее и без предварительной договоренности увидеться с ним не представлялось возможным. Он же считал, что у нее в приоритете успех и слава, хотя и чувствовал ее внутреннюю принадлежность понятиям рода, семьи, надеялся, что время повернет ее к себе истинной и опасался, что этого может не быть, разве мало людей служат не себе, а злату?

***

Иногда Андрей сомневался, прав ли он, надеясь, что она оставит сцену, не покушается ли он на ее судьбу, ведь есть люди служения, гибнущие без дела, есть таланты, чахнущие без реализации. Он приходил на постановки в Мариинке, чтобы понять, на своем ли она месте. Слушал ее из-за кулис, смотрел на ее одухотворенное лицо на сцене и забывал, зачем пришел, потому что наслаждался ее голосом, красотой, моментом творения. Ясно понимал, что она должна петь и требовать от нее оставить сцену было бы преступлением против ее личности. Ему было счастливо за нее и грустно за себя: встретится ли ему его пресловутая половинка? Его, а не чья-то еще. Такие моменты делали его еще более пассивным в их отношениях, внутренне загоняя в режим ожидания: если есть на свете его женщина, то она сама оставит все ради него.

Ольга Ивановна тоже старалась выбраться и послушать свою подопечную, в такие дни они с Андреем с удовольствием шушукались, не отрывая глаз от исполнительницы.
- Меня удивляет, что голос у нее не совпадает с натурой, привычным нам поведением. Она же непосредственная, по-юношески свежа и открыта, а в голосе такое эмоциональное наполнение, как будто бы повидала жизнь, - шептал Андрей в ухо Ольге Ивановне.
- Это у нее не сразу появилось, - согласно кивала Ольга Ивановна, многозначительно стреляя глазками за линзами очков в Андрея. – Она в один момент как проснулась и пошло-поехало.
Андрей вдруг усмехнулся и снова шепнул Ольге Ивановне:
- А скажи ей, не поверит! Скажет: ни фига, всегда так пела!
- Ой, Андрюш, вот именно, что непосредственная! Она же как животное! Поела, поспала, проснулась, спела. Мы в восторге, она конфеты по шкафам ищет! Опять поела, поспала, влюбилась, по-другому спела. Мы восхищаемся, она глазами хлопает и нагло утверждает, что так всегда было!
Андрей снова усмехнулся, приобнял Ольгу Ивановну.
- Чего ей думать? Сама по себе. Прет танком и все. Режиссер наш плачет от нее!
- А что такое?
Как раз к ним подошел режиссер постановки, он был взлохмаченным, с покусанными губами, бешенными глазами, так сжимал руки, что буквально выворачивал себе пальцы.
- Валерий Васильевич, ну что Вы так убиваетесь! – попеняла ему Ольга Ивановна. – Хорошо же идет, принимают превосходно!
- Да! – издерганный режиссер кивнул головой так резко, словно она подломилась. – Но какова Катерина! Она же меня до дурки доведет когда-нибудь! Ведь все репетиции она меня как будто не слышит! Хоть плачь, хоть кричи! А на прогоне вдруг оказывается, что все она слышала, все впитала и преобразилась! И в спектакле потом уже и она не она, а героиня! И видишь только ее, и вся постановка только на ней! И все, о чем я мечтал, все получил! Как это? Ну не стерва и не зараза? Ведь все же через мои нервы!
- Ну согласитесь, Валерий Васильевич,  ведь убедительность и блеск! Лучше же не было у нас!
Валерий Васильевич кивал одновременно утвердительно и отрицательно, по-прежнему ломая руки и лихорадочно сверкая глазами:
- Зараза, Катька, зараза! Не могла сразу так петь, чтобы я не нервничал! Из туалета же не вылезаю!
- Да будет она Вам утруждаться! – ворчливо заметила Ольга Ивановна, любовно глядя на Катерину. – Звезды, они же все… звезданутые малость. А мы терпи, а мы восхищайся! Но что я хочу сказать, Валерий Васильевич, - она потыкала пальцем к плечо режиссера, - ведь эмоции голосом передает! Всю жизнь в театре работаю, а таких певцов только двоих и знаю, чтобы через голос было понятно чувство. Редкость! Редчайшая редкость!
И все втроем смотрели на Катерину с признанием и восхищением.
А для нее было счастьем душить их в объятиях, выплескивая нервное возбуждение после финальных поклонов, разделяя с ними свои эмоции. Потом, в гримерке, Андрей гладил ее по волосам, брал обеими руками ее лицо и смачно и церемонно целовал в нос, щеки, губы. Они хохотали и кружились от избытка эмоций и это было счастьем.
- Ну хорошо же? – твердила Катерина.
- Хорошо, - соглашался он.
- Ну вот, а ты не хочешь!
- И хочу, и не хочу! – виновато пожимал он плечами.
- Да дурак ты вредный!