Зеркало Анхелики - 3

***

С восьмого класса ученикам разрешали рассаживаться самостоятельно, кто с кем хочет. Катька пошла к своей прежней, третьей парте, нашла Ромку взглядом, не спрашивая его, кивнула головой:
- Садись к стенке, я с краю люблю!
Он просветлел улыбкой, сел. За лето Ромка вытянулся, догнал Катьку ростом, но остался таким же худым. Катюха ему завидовала, потому что была плотной, упругой, а хотела расти тонкой изящной барышней. Учительница по вокалу говорила, что меццо-сопрано не бывают худыми, а у Катерины был чудесный голос, обещавший стать глубоким и густым меццо-сопрано. Пела она всегда и везде и видела себя на большой сцене, в городке ее давно называли артисткой.
- Где летом был?
- В основном на речке, - пожал мосластым плечом Ромка и ласково улыбнулся, как-то больше глазами. – Рыбалил. И огород на мне.
- М-м-м! – Катьке вдруг расхотелось хвастаться своим богатым на впечатления летом, ее врожденная деликатность и доброта взяли верх, сочувствуя его скромным возможностям. Она еще раньше заметила, что школьные брюки Ромки не новые, потертые, коротковатые, хоть и чистые и с наглаженными стрелками. Вздохнула, не стала рассказывать про Москву и море: - Молодец. Рыба была?
- По-разному. Пока не обмелело, хорошо брали, потом уже так, на котелок только, больше купались, на мелкоте тепло. Лоховника много было, тутовника, сливы, смородины – у речки, знаешь? - Катерина кивнула. – Айва вот-вот поспеет.
- Что, уху варили?
- Да, считай, каждый день. Канистру с водой с собой брали, лук, картошку, соль. А котелок с ложками в камышах прятали, там все равно никто не нашел бы, змей боятся. Лавашей у узбеков на въезде в городок покупали, вернее, - как покупали? - пацаны с утра им помогали муку разгружать или еще что, они и давали по лавашу на каждого. Знаешь, горячие такие, ароматные, корочка хрустит, а внутри мякоть! Вкусно.
У Катьки в носу заструился воображаемый аромат горячих лепешек, и она сглотнула выступившую слюну.
- А кто варил?
- Я варил.
- Ты умеешь уху варить?
- Да, - смущенно и одновременно гордо улыбнулся Ромка. – У меня даже рецепт свой. Я рыбу в два этапа кладу. Первую разминаю, чтобы бульон был густой, потом уже кусками кидаю. Лук и морковь крупно, картошку тоже. Когда помидоры есть, то и их бросаю для кислинки, лаврушку. С лавашами из котелка очень вкусно. Живой огонь и дым – дома такого не сваришь. А после речки, знаешь, как кушать хочется? – Катерина подняла брови, мол, кто же не знает. – Нас много было, но котелка на два раза хватало.
- Ведерный, что ли?
- Почти.
Когда Ромка рассказывал, явнее улыбался и в интонациях его была сплошная доброта и забота о тех, кому он варил свою уху, Катька это остро чувствовала и в груди ее сжималось. Ромка плотно загорел, выгоревшие за лето русые волосы стали светлее кожи, и большие прозрачные глаза с чистыми белками казались кукольными. Ромка широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, и у Катерины снова защемило в груди: какой он красивый, изящный!

Весь сентябрь и октябрь Ромка школу не пропускал, день ото дня смотрел жизнерадостнее, свободнее, плечи его будто расправились, он увереннее говорил и, бывало, подшучивал над Катериной. Как-то он в своей обычной манере – то ли деликатно, то ли робко – спросил, не гуляет ли она по вечерам. Катька сказала, что в этом году занятия в музыкальной школе ей поставили вечером, гулять некогда.
- Может, тебя встречать и провожать?
- Давай! - Катерина встретила его предложение с нескрываемым удовольствием. – А хочешь послушать, как я занимаюсь? У нас приветствуют зрителей на хоре. А сольфеджио все в коридоре ждут.
- Мне нравится, как ты поешь, я слышал на праздниках.
- На хоре еще лучше, - заверила Катька, - а на индивидуальных вообще закачаешься! Я сейчас романсы разучиваю, знаешь, как красиво? У самой слезы подступают.
- Представляю, - кивнул он.
- Акустика у нас в зале хорошая, - задумчиво добавила она, - и чувства у меня есть. – Про чувства было явно со слов преподавателей. - Я эмоциональная, для пения это хорошо, понимаешь?
Ромка кивнул, что понимает.
Так он почти каждый вечер стал просиживать в музыкальной школе, завороженно слушая чистый и сильный голос своей подруги, глубоко волновался и переживал красоту и вибрации живого звука, даже если Катерина битый час выводила ученическое «да-дэ-ди-до-ду» на все возможные октавы. Его восприимчивость заметили преподаватели по вокалу и, улыбаясь, стали называть Ромку первым Катиным поклонником.

В ноябре он не пришел в школу. Ольга Александровна сказала, что Роман упал с дерева, сильно разбился, лежит в больнице и надо бы его навестить от класса. Встревоженная Катерина подняла руку и заверила, что сама сходит сразу после занятий.
Дома она собрала еды, всей, что смогла найти, положила пару книг и журналов и, груженная и довольная тем, что осчастливит Ромку, пешком направилась в больницу, идти было километра полтора.

***

Катька пришла аккурат к полднику, поэтому ей предложили посидеть на скамейке у процедурного кабинета, подождать, пока больные закончат полдничать.
- Сама передачу собирала? – спросила медсестра, кивнув на две объемные сумки.
- Сама.
- Дай, посмотрю, у нас правила: можно только сухое и фрукты.
Катька насупилась, а медсестра быстро оглядела все кулечки-баночки:
- Вытащи печенье и конфеты, по идее еще можно айву, но он ее не сможет есть, челюсть у него болит. Остальное вот здесь, возле стола оставь, назад домой унесешь. – Сестра мгновение помолчала и добавила: - Читать не сможет, не до того ему пока. – Уголки губ у Катьки плаксиво опустились, и сестра строго добавила: - И не переживай, у нас прекрасно кормят, не отощает без твоих котлет!
Она подождала, пока Катька, пыхтя и краснея от внутреннего протеста, достала печенье и конфеты, поставила пакеты на посту у стола дежурной медсестры и уселась ждать дальше; напоследок погрозила пальцем Катькиным туфлям:
- В следующий раз сменную обувь бери, бахилы не считаются!
Катька кивнула. Оставшись одна, огорченная тем, что не порадует Ромку домашней едой, она стала озираться по сторонам. Ей не доводилось лежать в больнице, тем более в травматологии, и любопытство очень скоро взяло верх над расстройством. Она с интересом разглядывала белые крашеные стены, стенды с плакатами, принюхивалась к новым запахам – лекарств, дезинфекторов и еды. Мимо нее проехала пожилая санитарка с тележкой, на которой стояли пять граненных стаканов со сметаной и рядом с каждым по два пузатых медовых пряника на блюдечках, царственного вида огромный металлический чайник с длинным изогнутым носом и стопка салфеток.
- Где у нас лежачие? – зычно спросила она, заглянув в открытую дверь столовой. Оттуда что-то ответили, она кивнула: - Океюшки! – и поехала дальше.
Катьке захотелось пряников со сметаной и чая из такового вот чайника, она завистливо смотрела вслед тележке, стараясь не обращать внимание на громкое урчание в своем пустом животе; за сборами она совсем забыла пообедать.
Из процедурного вышел мальчик, не закрывший дверь до конца, и оттуда послышалось негромкое возмущение:
- Ага, как же, с дерева упал! Там явно кулаками и ногами работали! Лицо всмятку, ребра треснутые, весь синий. И мать приходила с фонарем под глазом – тоже с дерева упала?
- А что участковый?
- А что участковый? Сидел тут битый час, да ничего не добился. С дерева упал и все тут!
- И что они этого палача прикрывают? Не понимаю. Нравится им, что ли, битыми ходить?
- Участковый говорит, боятся, что потом еще хуже будет. Надолго же его не посадят, а их охранять не будут, вот и выбирают меньшее зло. А папаша это понимает и наглеет, сатана такой! Участковый говорит, что сами его били уже, думали, острастка будет. Какой там! Хуже только. У него страха нет, злоба только. Его несколько месяцев не было, они хоть дышать начали, думали, избавились от него. Ага, нагулялся и вернулся! Говорили, бабу какую-то встретил, уехал к ней куда-то под Астрахань или Ростов, но что-то не срослось, видимо, у них.
- Конечно, кому садист нужен? Нажрался и надавал ей, небось, вот и закончилась любовь! Господи, зачем такие изверги на земле живут? Ведь не было бы его, три человека сразу вздохнули свободно! На них же смотреть невозможно – в глазах страх. Как можно мальчишку кулаками бить? Не ремнем по заднице, а мужскими кулаками по худющему телу? Какие его ребра? Куриные! Тварь чертова! Все почки-печенки мальчишке отбил! Если такой герой, с равными себе дерись! Гада кусок! Тьфу! Не могу прямо! Убила бы своими руками!
У Катьки кровь стучала в голове, плыло перед глазами и шумело в ушах, ее руки беспомощно шарили по скамейке, пока не ухватились за край.
Каблучки застучали к двери и вышла медсестра:
- Все, можешь идти теперь! – сказала она Катерине. – Палата тринадцать. Не смеши его там, у него ребра стянуты!
Катька пересилила растерянность и пошла.
Она осторожно заглянула в палату: две кровати у одной стены, две у другой. Две стоят пустые, хоть и смятые, видимо, вышли куда-то, на одной мальчик читал, а Ромка лежал с закрытыми глазами. Катерина вошла тихо, кивнула второму мальчику, положила свои гостинцы на Ромкину тумбочку, на которой стоял стакан со сметаной и блюдечко с пряниками, и осторожно присела на край его кровати. Слезы навернулись на ее глаза: лицо Ромы было сплошь в синяках, отекшее и даже в дреме на нем застыло выражение боли и страдания. Он был накрыт одеялом до подбородка, выглядывала только рука, вытянутая вдоль тела. Катя чуть придвинулась, взяла его руку в свою и накрыла другой, ласково, почти по-матерински гладя ее, утешая его. Ромка открыл глаза и чуть улыбнулся ей, хотел вздохнуть, но страдальчески скривился и снова обмяк, закрыв глаза.
- Спи, Ромочка, спи, - зашептала Катька, - набирайся сил, выздоравливай! Я тут рядышком тихонько посижу.