Вийон. Семиотика и перевод

Герасимова Светлана Валентиновна
кандидат филологических наук, доцент кафедры
лингвистики и иностранных языков ИСК «РГУ им. А.Н. Косыгина»

ИНТЕРПРЕТАЦИИ ВИЙОНА КАК ЗЕРКАЛО ИСТОРИИ КУЛЬТУРЫ
INTERPRETATIONS OF VILLON AS A MIRROR OF CULTURAL HISTORY

Abstract: Internal fragmentation in the Middle Ages was perceived as a consequence of the Fall of Adam. The inconsistency of personality causes delight in the Renaissance as a sign of the breadth and scale of the human soul. Similar motives are heard in Petrarch's lyrics, although he wrote before Villon. Rabelais perceives the poet of the Middle Ages as the embodiment of spiritual freedom. As a result, Villon influenced the design of the image of Panurge in the novel “Gargantua and Pantagruel”. B;renger develops Villon's “king-beggar” motif, but spreads the mutually exclusive hypostases over time. Dostoevsky, who does not mention Villon in his works, is close to him when he conceptualizes the human heart as a battlefield between good and evil. In Ilya Ehrenburg's translations, Villon appears as a Soviet atheist, laughing at the problems of heaven and hell. Each interpretation of Villon reflects the characteristics of the semiotic system of culture, the bearer of which was the interpreter.

Keywords: Semiotics, Lotman, cultural history, interpretation, translation, Petrarch, Rabelais, Beranger, Dostoevsky, Ehrenburg.

Статья посвящена анализу баллад Вийона, преимущественно - «Балладе поэтического состязания в Блуа».
Цель статьи – показать, как в семиотических системах культур разных эпох по-разному осмысляются строки Вийона или близкие ему идеи.
«В реальности семиосферы иерархия языков и текстов, как правило, нарушается: они сталкиваются как находящиеся на одном уровне. Тексты оказываются погружены в не соответствующие им языки, а дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать» [5, с. 15].
Идея Лотмана о множественности дешифрующих кодов вызывает в среде современных ученых особый интерес: «In Jakobson’s model, a message is coded only once, whereas in Lotmanian autocommunication a message is transmitted through two codes: an original one that endows the text with its primary semantic content and a second, supplementary one that syntagmatically restructures the original semantic values. This invites the reader to insert or interweave her personal situation into the recoded text. As a result, the text is transformed from a message concerning a third party (or object of knowledge in the third person) into a code that addresses the reader’s autobiography. Contemporary social and cognitive semiotics designate this plurality of codes under the labels of multimodality and/or polysemiotic» [8, с. 304].
Средневековый дешифрующий код культуры ушел в прошлое вместе со Средневековьем, однако в христианской культуре последующих веков остались элементы этого кода.
Касаясь проблемы генезиса прославленной баллады Вийона, Евгений Витковский пишет: «Карл Орлеанский понимал, что поэзия – не рыцарский турнир, и строку насчет “умирания от жажды возле колодца” предложил всем желающим известным поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом деле пересох колодец. С конца 1457 по 1460 год включительно на эту строку было написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались, понятно, произведения лучших поэтов – Вийона и самого Карла Орлеанского. Но при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять причину нет нужды» [2, с. 35]. Обычно подчеркивают яркую самобытность поэзии Вийона. Однако и при такой оценке его лирики Вийон оставался человеком своего времени и выражал свою эпоху.
Внутренняя раздробленность в средние века воспринималась как следствие грехопадения Адама. «Адам пал и разбился» [3]. Страданиям из-за духовной неустроенности и дробности с особенной четкостью посвящена вторая строфа баллады. Лейтмотивом проходит  тема абсурдности бытия всеми принятого лидера, ставшего всеобщим изгоем. Поэт подчеркивает одновременность контрастных состояний, поэтому ему приписывают часто причастность смеховой культуре, но смысл его поэзии не исчерпывается карнавальной веселостью. Он стал победителем поэтического состязания благодаря философcкой, даже богословской глубине своей лирики. С одной стороны, как отмечает поэт, человек сохраняет в себе отсвет образа Божьего, поскольку лидер-изгой – это Христос. С другой стороны, лирический герой, осознавая величие своего призвания к совершенству, понимает, что несет этот образ недостойно, что погряз в мире повседневных скорбей. Божественные дары не спасают лирического героя от рутинного житейского зла, и он оплакивает свою скорбную двойственность:

Я скуп и расточителен во всём.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз - я вижу розы мая. [1, с. 376]

Та же противоречивость личности, что у Вийона, но увиденная сквозь призму иерархии ценностей эпохи Возрождения, вызывает восторг  как знак широты и масштабности души человека. Подобные мотивы звучат в лирике Петрарки, хотя он писал до Вийона:

Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзен стрелой, что метил
Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,
Какими оглашал я сон дубрав,
Будя отзвучья именем Мадонны!

Благословенны вы, что столько слав
Стяжали ей, певучие канцоны, —
Дум золотых о ней, единой, сплав! [7, с. 73]

Ученик Бориса Ивановича Пуришева, Владислав Александрович Пронин, в личной беседе вспоминал лекцию мэтра и его слова о том, что Петрарка заглянул в свою душу и восхитился масштабом личности Человека.
Одни и те же элементы культуры в различные эпохи обретают разный смысл. Там, где Средневековье видело последствия грехопадения человека, Возрождение усматривает богатство универсальной личности человека.
Рабле воспринимает Вийона как воплощение духовной свободы. Он повлиял на замысел образа Панурга в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль». Впервые об этом заговорили Теофиль Готье и Эмиль Жебар. Отмечает эту связь и современная исследовательница – профессор МГУ Наталья Тиграновна Пахсарьян [6]. Панург губит пашу, как Вийон – священника. Они оба, с точки зрения Ренессанса, – воплощения свободы, приравненной к вседозволенности. Возрождение будет постепенно восходить к пониманию свободы как самоограничения.
Беранже также развивает вийоновский мотив «царя-нищего», но разносит взаимоисключающие ипостаси во времени. Эти мотивы звучат в таких стихах, как «Нищая», «Старушка», «Слепой нищий». Александр Алябьев положил текст «Нищей» на музыку, и родившийся романс был особенно популярен в Серебряном веке. Однако образ, восходящий к Вийону, получается лишенным внутренней глубины. Напряженная одновременность крайностей сменяется у Беранже разнесенностью во времени. Абсурд уходит. Беранже скорее подхватывает мотив Вийона из стихотворения «Но где же прошлогодний снег». Беранже, как Гераклит, скорбит о быстротечности бытия. Кроме того, в его поэзии социальные мотивы приходят на смену философским. Беранже оплакивает судьбу простого человека, поскольку таланты молодости не могут спасти его от нищеты в старости.
Достоевский ни в одном из своих произведений не ссылается ни на Вийона, ни на Рабле, и лишь однажды, в первой статье «Книжность и грамотность» (1860), упоминает о Беранже как о народном поэте, но, размышляя о сцеплении в душе человека добрых и злых начал, о переплетении противоположных ценностей, например идеала Мадонны и Содома, приближается к виденью человека сквозь призму контрастов, как в балладах Вийона: «Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы» [4, с. 123].
Процитируем строку Вийона, которая ближе всего к парадоксальной мысли Достоевского:

Mon ami est, qui me fait entendant
D’un cygne blanc que c’est un corbeau noir…

Илья Эренбург, переместив из третьей в первую строфу, перевел эти строки так:

Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовёт. [1, с. 376]

У Вийона белый лебедь противопоставлен черному ворону, то есть эти строки о тех, кто называет белое черным, или, как у Шекспира, считает, что «добро есть зло…» («Макбет»).
Достоевский как христианский писатель осмысляет этот парадокс в духе св. Макария Великого и святоотеческой традиции: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей» [4, с. 123].
В контексте Достоевского баллада Вийона обретает смысл духовной брани, которую ведет поэт.
В переводах Ильи Эренбурга Вийон предстает как советский атеист, смеющийся над проблемами рая и ада. В результате лирический герой говорит:

Долина слез мне радостнее рая…
Из рая я уйду, в аду побуду [1, с. 376–377].

Подобных строк нет в оригинале. Они развивают идею о соединении в душе идеала Мадонны и Содома, высказанную Достоевским, но еще более выражают советскую атеистическую идеологию и перекликаются с «приключением» Эпистемона. Этот герой Рабле, побыв в аду, говорил, что ему там понравилось, и он жалеет, что Панург его воскресил. Илья Эренбург соединил реального Вийона с представлениями о нем Рабле, а также вписал средневекового поэта в мир советских ценностей. Илья Эренбург открыл Вийона для русского читателя. После него «Балладу поэтического состязания в Блуа» переводили Сергей Петров, Юрий Корнеев и другие переводчики, включенные Е. Витковским в полное собрание поэтических сочинений Вийона. Их интерпретации ближе к оригиналу, но перевод Эренбурга – это знаковое явление русской культуры ХХ века. По воле Эренбурга средневековый поэт заговорил на языке, понятном советскому атеистически настроенному читателю.
Для Достоевского соединение крайностей в душе – причина духовной брани. Достоевский описывает сложнейшую внутреннюю работу, совершающуюся в душе героев, напряженно выбирающих между добром и злом, устремленных к добру. Илья Эренбург оценивает игру противоположностями как проявление советского супермена, как браваду сверхчеловека, которому проблемы ада и рая кажутся предрассудками.
Каждая интерпретация Вийона отражает особенности семиотической системы культуры, носителем которой является интерпретатор или переводчик.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Вийон Ф. Полное собрание поэтических сочинений. М. : РИПОЛ КЛАССИК, 1998. 446 с.
2. Витковский Е. Бессмертный прошлогодний снег. // Вийон Ф. Полное собрание поэтических сочинений. М. : РИПОЛ КЛАССИК, 1998. С. 5–36.
3. Гуторов Георгий, протоиерей. Проповедь в неделю сыропустную. Воспоминание Адамова изгнания // Северо-восточное викариатство. Официальный портал. URL: https://sv-vikar.ru/проповедь-протоиерея-георгия-гуторо-56/# (дата обращения: 08.02.2024)
4. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. // Собрание сочинений в 15 тт. Т. 9. Ленинград: Наука. Ленинградское отделение, 1991. 694 с.
5. Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. Т. 1/Ю.М. Лотман. Статьи по семиотике и топологии культуры. Таллин: «Александра», 1992. 247 с.
6. Пахсарьян Н. Т. Франсуа Вийон // Исторический лексикон. ХIV – XVI века. Книга I. — М.: Знание. URL: (дата обращения: 08.02.2024).
7. Петрарка Франческо. Стихи. Сонеты. Размышления. М. : РОСАД, 1996. 734 с.
8. Jason Van Boom, Alin Olteanu “Have you not heard, my soul [...]?”: The Great Kanon of St Andrew of Crete as a multimodal autocommunicative text // ultimodal autocommunicative text P. 301–328.