Мыслители Серебряного века о М. Лермонтове

Мыслители Серебряного века о М. Лермонтове (об особенностях поэтического видения, даре пророчества и метафизической несмиренности)

Пик интереса к трудам мыслителей Серебряного века в отечественном литературоведении приходится на 1990-е - начало 2000-х гг., когда на публикацию соответствующих трудов был снят запрет. Именно тогда статьи В. Соловьева, В. Розанова, Д. Мережковского и др., их оценки наследия наших великих писателей и поэтов XIX века находились в фокусе внимания исследователей. Постсоветскому филологу и рядовому читателю открывалась возможность вместе с деятелями культуры рубежа XIX-XX веков взглянуть на наследие наших классиков с религиозно-философской точки зрения, что во времена СССР по понятным причинам не было возможно.

Однако это увлечение явилось непродолжительным. Вскоре пришло понимание - то «новое религиозное сознание», представителями которого считали себя многие поэты, писатели и философы Серебряного века, не вписывается в канон православного христианства, которое исповедуют сегодня в России до двух третей населения. Также не может оно быть принято и представителями других конфессий, атеистами и агностиками. В результате уже к концу 2000-х гг. написанное деятелями рубежа веков как о Лермонтове, так и о других наших писателях и поэтах отошло в тень.

Между тем считать, что мыслители рубежа XIX-XX веков, даже будучи увлечены мистицизмом и «новым религиозным сознанием», не сказали о поэте ничего существенного и верного, было бы заблуждением. В действительности мало кто так же глубоко и точно, как они, «прозревали» поэтическую личность Лермонтова.

Труды литераторов Серебряного века многообразны, как и их мнения о поэте. Некоторые из них изучали тему любви и концепцию Женственности в творчестве Лермонтова (П. Перцов, А. Белый), другие сосредоточивали свое внимание на мотивах "демонизма" (В. Соловьев, отчасти В. Ходасевич). В. Розанов, Д. Андреев много писали о том, как представлялась им в целом миссия Лермонтова в русской культуре - более как миссия "пророка на русский лад", чем, собственно, поэта. При этом внимание большинства из них привлекали особенности художественного видения Лермонтова, сам способ его познания мира, а также отношение поэта к действительности - соотношение мотивов бунта и примирения в его творчестве и личной судьбе.
 
Эти последние аспекты и станут предметом рассмотрения в данной статье.

Мережковский: «Вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть, откуда — для того, чтобы яснее помнить, куда. Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страшной завесы, скрывающей тайну премирную. Одна из таких душ — Лермонтов. «Я счет своих лет потерял», — говорит пятнадцатилетний мальчик. Это можно бы принять за шутку, если бы это сказал кто-нибудь другой. Но Лермонтов никогда не шутит в признаниях о себе самом. Чувство незапамятной давности, древности — «веков бесплодных ряд унылый» — воспоминание земного прошлого сливается у него с воспоминанием прошлой вечности, таинственные сумерки детства с еще более таинственным всполохом иного бытия, того, что было до рождения.

«И я счет своих лет потерял
И крылья забвенья ловлю.
Как я сердце унесть бы им дал,
Как бы вечность им бросил мою!»

Так же просто, как другие люди говорят: моя жизнь, — Лермонтов говорит: моя вечность (Примечание 1).

Постоянно и упорно, безотвязно, почти до скуки, повторяются одни и те же образы в одних и тех же сочетаниях слов, как будто хочет он припомнить что-то и не может, и опять припоминает все яснее, яснее, пока не вспомнит окончательно, неотразимо, «незабвенно». Ничего не творит, не сочиняет нового, будущего, а только повторяет, вспоминает прошлое, вечное. Другие художники, глядя на свое создание, чувствуют: это прекрасно, потому что этого еще никогда не было. — Лермонтов чувствует: это прекрасно, потому что это всегда было.

Христианское «не от мира сего» хотя и подобно, но лишь в противоположности своей подобно лермонтовскому —

«Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них».

В христианстве — движение от «сего мира» к тому, отсюда туда; у Лермонтова обратное движение — оттуда сюда» (Примечание 2).

Д. Мережковский говорит о «мистическом опыте», до некоторой степени противопоставляет «христианское» - «лермонтовскому», а само название его статьи - "Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" - содержит в себе намек на увлечение антихристианской философией Ф. Ницше. Между тем, автор "Благодарности" был верующим богоборцем; Лермонтов верил в реальность того Верховного существа, к которому обращается он с такой горечью, бросая вызов: "За все, за все тебя благодарю я..." Но является ли это основанием для того, чтобы перечеркнуть мнение философа как плод его личных заблуждений? Нет ли здесь чего-то, подмеченного безусловно верно, что всего лишь подлежит выражению в иных категориях людьми, не погруженными в те религиозно-мистические искания, которые стоят за высказываниями Мережковского?

Розанов: «Лермонтов был явно внушаем; был обладаем. Был любим небом, но любим лично, а не вообще и не в том смысле, что имел особенную даровитость. Таким образом, я хочу сказать, что между ним и совершенно загробным, потусветлым "х" была некоторая связь, которой мы все или не имеем, или ее не чувствуем; в нем же эта связь была такова, что он мог не верить во что угодно, но в это не верить - не мог. Отсюда его гордость и свобода».

Как и Мережковский, Розанов утверждает особую связь поэта со сверхчувственным миром, но в более сдержанной форме. В отличие от Мережковского, он не говорит о мистическом опыте как таковом, и его суждение выглядит более приемлемым для людей, признающих само присутствие сверхчувственного в нашем бытии, но не нацеленных осознанно на достижение неких сверхъестественных озарений.

И, наконец, вот как П. Бицилли описывает некоторые особенности образного строя лирики Лермонтова, тесно связанные с личностным складом поэта: «Эта отвлеченность лермонтовского языка, отвлеченность лермонтовского мышления стоят в несомненной связи с особенностями его миро- и самоощущения. Все поэты, всюду и всегда, добиваются выразительности, сравнивая абстрактное с конкретным, далекое с близким, неопределенное с определенным, внутреннее с внешним. Лермонтов поступает противоположным образом. Он материальное уподобляет духовному, индивидуальное общему, близкое отдаленному; яркое, отчетливо воспринимаемое, тому, что узнается лишь по намекам, о чем приходится догадываться. Вот образчики его сравнений: «блестит огонь трепещущих лампад, как мысль в уме, подавленном тоской»; «пещера есть одна — жилище змей— хладна, темна, как ум, обманутый мечтами»; «она была прекрасна, как мечта ребенка под светилом южных стран»; «взгляни на этот лик: искусством он небрежно на холсте изображен, как отголосок мысли неземной»; «горные хребты, причудливые как мечты» (дважды — в «Измаил-Бее» и в «Мцыри»); «я видел деву: как последний сон души, на небо призванной, она сидела…»

Он хочет передать впечатление красоты мертвого лика Тамары: «И были все ее черты исполнены той красоты, как мрамор, чуждой выраженья, лишенной чувства и ума, таинственной, как смерть сама»... В мире, открытом нашим чувствам, он с трудом ориентируется, как будто слабо воспринимает, как будто плохо видит и слышит. Когда он пробует писать, как все, выходит вот что: красивые граниты, высокая грудь, белые руки, черные очи, жестокая буря, высокая чинара, огромный Казбек; и это — не только в детских вещах: последние три примера взяты из шедевров зрелой поры. Зато он как дома в мире отзвуков, отблесков, теней, призраков, которые создает воображение в полусвете зари, в тумане; в его символике важную роль играют такие выражения, как: тень следов, тени чувств, тени облаков, отголосок рая, — и слова «туман», «облака» и т. п. попадаются у него на каждом шагу. Чтобы конкретные вещи остановили его внимание, они должны быть грандиозны, ослепительны... зато он видит такие вещи, которых до него, кажется, никто не видал: он видит, как волны «баюкают тень береговой скалы»; он видит, как «облака, одетые туманом, обнявшись, свившись, будто куча змей, беспечно дремлют на скале своей», и усматривает между качествами и вещами такие связи, каких до него никогда никто не усматривал: «я… люблю, люблю мечты моей созданье с глазами, полными лазурного огня, с улыбкой розовой, как молодого дня за рощей первое сиянье». То, что у всякого другого было бы признаком слабости, бездарности, неумелости, у Лермонтова с неотразимой убедительностью, присущей Прекрасному, свидетельствует о силе, о гениальности, об исключительности поэтической натуры» (Примечание 3).

Мы видим таким образом, что и Мережковский, и Розанов, и Бицилли описывают определенные особенности поэтического языка и видения мира Лермонтова талантливо и верно, но оставляем за собой право самостоятельно определить их источник. Поэт был интровертом – человеком, чья жизненная энергия направлена внутрь, на личные переживания, фантазии (которые все-таки скорее хочется назвать «прозрениями») и самоанализ. Сосредоточенности в постижении мира сопутствовала у Лермонтова  с в е р х р а з в и т а я  и н т у и ц и я – способность человека понимать и проникать в смысл событий и ситуаций посредством единомоментного бессознательного вывода — озарения. А с этим последним была связана в поэте  с п о с о б н о с т ь  и с т о р и ч е с к о г о  п р е д в и д е н и я, также отмеченная прежде современных филологов литераторами Серебряного века (Примечание 4).

А. Белый: «В судьбах отдельных выдающихся личностей, как в камер-обскуре, отражаются судьбы целых эпох, наконец, судьбы всемирно-исторические… Такие люди часто оказываются точками приложения и пересечения всемирно-исторических сил. Это – окна, через которые дует на нас ветер будущего.

Таким лицом был Лермонтов. В его судьбе узнаешь всем нам грозящие судьбы. Секира, занесенная над ним, грозит всем нам.

«Что судьбы вам дряхлеющего мира?
Над вашей головой колеблется секира.
Ну что ж? Из вас один ее увижу я». 

Ужас перед дряхлеющим миром, над которым занесена секира, напоминает слова о днях, в которых будет «такая скорбь, какой не было от начала творения», - о последних днях. Еще ступенью дальше – и образ грядущего Мстителя должен встать перед Лермонтовым. И он встает:

«Настанет год, России черный год…
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел…
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек…
И будет все ужасно, мрачно в нем».

Ему вторит Г. Мейер, русский литератор-эмигрант, в культурном отношении примыкающий к русскому Серебряному веку: "Поэт... обратился к судьбам России. Тогда-то и обнаружилось, что он, в духовном согласии с народными недрами, живет и дышит предчувствием всемирного конца. Смутно уловил Лермонтов, через пророческое угадывание грядущих судеб России, дыхание последних апокалиптических свершений, и остается непостижимым, как могли быть доступны такие видения внутреннему зрению существа, едва вышедшего из отроческого возраста". (Стихотворение "Предсказание" было написано в 1830 году.)

Мережковский указывал также на предвидение поэтом и собственной судьбы: «И наконец, в 1841 году, в самый год смерти — «Сон» — видение такой ужасающей ясности, что секундант Лермонтова, кн. Васильчиков, описывая дуэль через 30 лет, употребляет те же слова, как Лермонтов. «В правом боку дымилась рана, а в левом сочилась кровь», — говорит кн. Васильчиков.

«Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя», —

говорит Лермонтов»...


Поэты Серебряного века, творившие в предчувствии грядущей катастрофы, по-разному восприняли Революцию 1917 года, когда она свершилась. Одни категорически не приняли новую власть и эмигрировали, другие скорее принимали Революцию, хотя и с оговорками, и не мыслили своей жизни вдали от родины. Но большинство из них – так или иначе – ожидали прихода новой эры, а вместе с ней и нового человека. Интеллигенция увлекалась Г. Ибсеном, М. Метерлинком и Ф. Ницше, многих занимала перспектива открытия в человеке новых духовных возможностей (например, Белый много писал о возможности и необходимости «преображения» человека в своих работах о символизме).

На этом фоне многие из них высоко оценивали в Лермонтове то, что мы назовем его  э к з и с т е н ц и а л ь н о й  н е с м и р е н н о с т ь ю. 

Мережковский: «Смирись, гордый человек!» — воскликнул Достоевский в своей пушкинской речи. Но с полною ясностью не сумел определить, чем истинное Христово смиренье сынов Божьих отличается от мнимохристианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а смирения, всяческого — и доброго и злого, — в России довольно. Смирению учила нас русская природа — холод и голод, — русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон, смирял Аракчеев, смирял Николай I; ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни. Смиряет вся русская литература. Если кто-нибудь из русских писателей начинал бунтовать, то разве только для того, чтобы тотчас же покаяться и еще глубже смириться. Забунтовал Пушкин, написал оду Вольности и смирился — написал оду Николаю I, благословил казнь своих друзей, декабристов (Примечание 5):

"В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни".

Забунтовал Гоголь — написал первую часть «Мертвых душ» и смирился — сжег вторую, благословил крепостное право. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу — и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Л. Толстой, начал с анархической синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился — кончил непротивлением злу, проклятьем русской революции. Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек», которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный призыв к смирению: докуда же еще смиряться? И вот один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, — Лермонтов. Потому ли, что не успел смириться? — Едва ли.

Источник лермонтовского бунта — не эмпирический, а метафизический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привел бы к иному, более глубокому, истинному смирению, но, во всяком случае, не к тому, которого требовал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божьих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов начал свой бунт, видно, что есть в нем какая-то религиозная святыня, от которой не отречется бунтующий, даже под угрозой вечной погибели.... Этой-то метафизически и религиозно утверждающей себя несмиренности, несмиримости и не могла простить Лермонтову русская литература. Все простила бы, только не это — не «хулу на Духа», на своего смиренного духа.

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами.
Глупец! хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами.

Смотрите ж, дети, на него,
Как он угрюм, и худ, и бледен,
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

Вот за что обречен был Лермонтов на страшную казнь в сем веке и будущем...» (Примечание 6).

Цитируемая статья Мережковского «Лермонтов: поэт сверхчеловечества», являясь во многом ответом на статью Соловьева «Судьба Лермонтова», полемична, и отчасти от этого очень эмоциональна, риторична (Примечание 7).

Мысли, в чем-то сходные, иначе выражает поэт-символист, человек иного темперамента, И. Анненский: «Может быть, не менее Бодлера Лермонтов любил недвижное созерцание, но не одна реальная жизнь, а и самая мечта жизни сделала его скитальцем, да еще с подорожною по казенной надобности. И чувство свободы, и сама гордая мысль учили, что человек должен быть равнодушен там, где он не может быть сильным. Не было русского поэта, с которым покончили бы проще, но едва ли хоть один еще, лишь риторически грозя пошлости своим железным стихом, сумел бы, как Лермонтов, открывать ей более синие дали и не замечать при этом ее мерзкого безобразия. Не было другого поэта… для которого  д о с т о и н с т в о  и  н е з а в и с и м о с т ь  ч е л о в е к а  б ы л и  бы  н е  т о л ь к о  э т и ч е с к о й, н о  и  э с т е т и ч е с к о й  п о т р е б н о с т ь ю,  неотделимым от него символом его духовного бытия».

Анненский придает немалое значение биографическим факторам – конфликту с властью, ссылкам - для понимания трагичности судьбы Лермонтова и той жизненной позиции, которую занял поэт в обстоятельствах, оказавшихся сильнее него. Это было нетипично для символистов, обычно умалявших значение социально-исторического фактора для интерпретации судеб и творчества писателей.

В том, что «достоинство и независимость человека» были для поэта абсолютным приоритетом, с Анненским солидарен Розанов. При этом Розанов полагает, что эти черты Лермонтова также явственно выразились в отношении поэта к собственному творчеству: «Заметно, что на него никто не влиял ощутимо, то есть он никому в темпераменте, в настроении, в "потемках" души - не подчинялся; он шел поразительно гордою, свободною поступью.

«Поэт, не дорожи любовию народной».

Это он сумел, и без усилий, без напряжения, выполнить совершеннее, чем творец знаменитого сонета. Ясно - над ним был авторитет сильнее земного, рационального, исторического. Он знал "господина" большего, чем человек… Вот это-то и составляет необыкновенное его личности и судьбы» (Примечание 8).

Но, вероятно, наиболее взвешенную точку зрения на то, как взаимодействовали в Лермонтове проявления протеста и стремление к примирению с действительностью, выразил литературовед Ю. Айхенвальд: «Элементы нежности, духовной тишины; молитва в минуту жизни трудную; умиление перед Матерью Божией, «теплой заступницей мира холодного», и ветка Палестины, и желтеющая нива, при виде которой смиряется души его тревога, и колыбель с ребенком, чьи персты мать сжимала в знаменье креста, и вообще этот крест, «любви символ ненарушимый», и желание отдохнуть «под Божьей тенью», и вечер, когда «ангелы-хранители беседуют с детьми» — все это знаменует в Лермонтове уже категорию не войны, а мира, не гордыни, а смирения, не Байрона, а Пушкина: «Хочу я с небом примириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру». И потому, что он таил в себе именно обе категории, что две противоположные волны переливались по его творчеству, — так разнородны истолкования его поэзии, так неодинакова его характеристика у разных критиков… (Примечание 9)

И то, что над стихией Печорина в нем, быть может, получала преобладание стихия Максима Максимыча, что в смирении и примирении являлась для него перспектива синтеза… между угнетенностью безочарования и стремительной полнотою жизни, — это, конечно, совсем не означает, будто Лермонтов отказался от своих высоких требований к миру…  мелко успокоился. Нет, его примиренность не уступка, его смиренность не пошлость: напротив, он поднялся на ту предельную высоту, где человек достигает благоволения, где он постигает значительность будней, подвиг простоты. Легче, подобно Демону, красиво пролетать над вершинами Кавказа, озирать панораму мира, и желтый Нил, и цветные шатры бедуинов, и Тегеран у жемчужного фонтана, чем творить в неприглядной обстановке трудное дело жизни в ее равнинах, на фоне скудного ландшафта. И Лермонтов, которому когда-то нужна была природа нарядная, приподнятая, горная и гордая, полюбил впоследствии и скромный русский пейзаж, на холме средь желтой нивы чету белеющих берез, и на родных проселках любовно встречал он дрожащие огни печальных деревень, печальных русских деревень. Он, как поэт, становился сердечнее, мягче, ближе к реальности; в прекрасную сталь его стихов все больше проникала живая теплота и человечность, — но его убили, и он ушел, не договорив...» (Примечание 10)

Отмечая тенденцию к примирению с реальностью в поздней лирике Лермонтова, Айхенвальд в то же время считает необходимым провести грань между "постижением значительности будней, подвигом простоты" и смиренностью как пошлостью, которая ни в коей мере не могла быть свойственна поэту (Примечание 11).


Итак, мы видим, что и Мережковский, и Розанов, и Анненский, и Айхенвальд, и Мейер, и Бицилли, и  Белый, пытаясь понять поэтическую личность Лермонтова, высказали мнения верные и глубокие, которые в равной степени могут быть восприняты как в мистическом, так и в более привычном для нас психологическом смысле. Всех их поражала напряженность и глубина постижения действительности поэтом – настолько, что они готовы были приписывать ее некой «связи с потусветлым икс», памяти Лермонтова о своей небесной родине, даже мистическим озарениям. Мы же склонны видеть здесь прежде всего очень сильное проявление способности интровертной натуры к сосредоточенному познанию себя и постижению мира.    

И Мейер, и Белый, и Мережковский отмечали обостренную интуитивную способность поэта к предчувствию, предвидению – не только личной судьбы, но к предвидению историческому – судеб родины. Как мыслителями Серебряного века, так и современными филологами было совершенно справедливо признано, что Лермонтов был одним из нескольких обладавших ею творцов в русской литературе (Примечание 12).

Наконец, литераторы Серебряного века немало внимания уделяли самому отношению поэта к действительности – к испытаниям, посылаемым судьбой, к реальности как таковой со всем, что она содержит в себе. Так, Анненский писал об исключительном значении для Лермонтова «достоинства и независимости» человека, видел в них «символ его духовного бытия». В. Розанов отмечал, что без усилий давалась поэту свобода творчества, бывшего для Лермонтова не средством достижения славы, но прежде всего поиском смысла человеческого существования. И практически все они видели его экзистенциальную, метафизическую несмиренность – которая у одних людей «проходит» с молодостью, но других, претерпевая трансформации, сопровождает всю жизнь.

Эти послания поэта XIX века воспринимались талантливыми литераторами начала XX века как очень своевременные – все они готовились с достоинством встретить грядущие испытания, видя в этом символ и своего духовного бытия…





Примечание 1. Цитата из стихотворения "Поцелуями прежде считал..."

Примечание 2. Цитата из поэмы "Демон".

Примечание 3. В подтверждение своей мысли П. Бицилли приводит цитаты из нескольких стихотворений и поэм Лермонтова. Поэмы: "Джулио", "Ангел смерти", "Мцыри", "Измаил-бей", "Сашка". Стихотворения: "Она была прекрасна, как мечта", "Портрет" ("Взгляни на этот лик; искусством он..."), "Сон" ("Я видел сон: прохладный гаснул день..."), "1-е января".

Примечание 4. Пророческую способность поэта признавал и Соловьев: "Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую, связь существующего... и если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не был занят... мировыми историческими судьбами своего отечества..."

Последнее - явно предвзятое мнение, которого, очевидно, не разделял Белый, усматривавший в стихотворениях поэта "Предсказание" и "На буйном пиршестве задумчив он сидел..." предчувствие ожидающих Россию в будущем революционных катаклизмов.   

Примечание 5. В данном случае несомненна чрезмерная резкость Мережковского в оценке позиции А. Пушкина. Известно, что, когда царь спросил у поэта, что бы тот сделал, окажись он в Петербурге 14 декабря, Пушкин ему ответил: «Все друзья мои были в заговоре. Я не мог бы не участвовать, и лишь отсутствие спасло меня». В другой редакции эти слова звучали еще решительнее: "Я был бы там, где были мои друзья". Впоследствии поэт никогда не подвергался упрекам личного характера со стороны отправленных на каторгу и сосланных декабристов.

Примечание 6. Цитата из стихотворения "Пророк".

Примечание 7. Имеется в виду статья Соловьева «Судьба Лермонтова» (1899), в которой философ оценивал творчество и личность поэта, рассматривая их в тесной связи, в-общем в негативном и местами в резко негативном свете. В личных письмах Соловьев писал, что его статья «должна раздразнить гусей разной масти еще более, чем “Судьба Пушкина”. Это философу безусловно удалось – статья вызвала резкие протесты в печати. 

Примечание 8. В. Розанов цитирует стихотворение А. Пушкина "Поэту".

Примечание 9. Все цитаты из стихотворений Лермонтова и в редких случаях Пушкина даны с теми искажениями, которые были допущены самими авторами оригинальных статей.

Примечание 10. Ю. Айхенвальд имеет в виду образы из стихотворений "В минуту жизни трудную...", "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...", Ветка Палестины, "Когда волнуется желтеющая нива...", "Ребенку", "Свидание", "Спор", "Родина", поэмы "Демон" и романа "Герой нашего времени".

Примечание 11. В статье использованы фрагменты из статей В. Розанова "М. Ю. Лермонтов. К 60-летию кончины", Д. Мережковского "Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" (1909), И. Анненского "Юмор Лермонтова" (1899), Ю. Айхенвальда "Памяти Лермонтова" (1914), П. Бицилли "Место Лермонтова в истории русской поэзии" (1926), Г. Мейера "Фаталист" (1964), а также из книги статей А. Белого "Арабески" (1911).   

Примечание 12. В более определенной форме, чем Лермонтову, дар исторического пророчества в русской литературе приписывается Достоевскому. Также считается, что развитой исторической интуицией (способностью предвидеть некоторые общественные явления в близком будущем) обладал Тургенев.

Между тем с началом освоения космоса в середине XX века подтвердилось еще одно поэтическое прозрение Лермонтова: на снимках с орбиты можно видеть, что Земля действительно "спит в сиянье голубом" ("Выхожу один я на дорогу...").





Литература

Белый А. Арабески. 2023.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 1. Стихотворения. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов М. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 2. Поэмы. Издательство Пушкинского дома. 2014.
Лермонтов. Pro et contra. Антология. Т. 1. 2002.
Розанов В. М. Ю. Лермонтов. К 60-летию кончины. 1901.