ДОЛЯ, часть 2... Прощай сын и брат 2. 1

ЧАСТЬ II. «...ПРОЩАЙ, СЫН И БРАТ...»

II.1

Гайнаш, 1915

   Балтика в июне может быть очень неприветливой. Вот и сегодня дул сильный ветер, мелкие капли дождя летели почти горизонтально, проникая даже под капюшон рыбацкой накидки. Непрерывный гул моря и пронзительный свист ветра на одной, не меняющейся, ноте вызывали ощущение неясного беспокойства.
   Не улучшали настроение заунывный скрип мокрого песка под форменными сапогами и необходимость постоянно оборачиваться, вглядываясь в сумеречную мглу, ожидая напарника, прапорщика Улыбкина. При развороте ветер раздувал полы накидки, и та часть штанов, что была не прикрыта сапогами, промокла насквозь. Мерзкой, холодной, влажной тряпкой прилипала к ногам.
   Выполняя строгие указания подполковника Маркова, тёзки Алексея, в обход позиций отправлялись только парами. Последним пунктом проверки был маяк. Всю обратную дорогу заядлый курильщик Улыбкин не терял надежды прикурить при неистовых порывах мокрого ветра. Вот и сейчас, надвинув капюшон как можно ниже, он копошился с последними спичками из коробка и через секунду в сердцах отбросил его и мокрую папироску прочь.
   – Прапорщик, Сергей Сергеевич, – крикнул Иванов, стараясь пересилить свист ветра, – оставьте уже! До штаба осталось два шага...
   Алексей за прошедшие две недели своей службы ещё не смог привыкнуть к тому, что значительно старшие по возрасту люди могут оказаться младшими по званию и в подчинении. Улыбкин, с которым ему сегодня выпало каждые два часа совершать обход укреплений береговой линии, прожил, как минимум, на двадцать лет больше Алексея. Уже имел троих детей, старший из которых был Иванову почти ровесником.
   За всю свою жизнь Алексей ещё ни разу не оказывался в таком нелепом, на его взгляд, положении – отдавать приказы пожилым людям только потому, что сам он на один армейский чин выше их! Ему удобнее было обращаться по имени-отчеству, не по уставу, чем он непременно пользовался вне штаба.
   – Вы очень хорошо ориентируетесь здесь, господин подпоручик, – Улыбкин почти бегом нагнал Алексея. И шутя добавил: – Это очень подозрительно в наше время, что вы попали служить в столь хорошо знакомые вам места!
   – Вы всё смеётесь, уважаемый Сергей Сергеевич! Рижское взморье хорошо известно половине моих петербургских знакомых...

   Если честно, Алексей и сам сознавал такое стечение обстоятельств несколько странным. Война шла без малого год, и после победных быстрых маршей с европейских плацдармов плавно перетекла через границу империи. Для России дела шли не лучшим образом, и потому он совсем не ожидал, что начнёт свою военную службу на морской даче в Гайнаше...
   Инженеры-специалисты, даже с незавершённым образованием, ценились. Из контингента добровольцев, как правило, исключались. Иванов-младший, не без труда и не без протекции, смог попасть добровольцем только в третью волну мобилизации. Это было невыносимо стыдно, поскольку почти одновременно с кадетскими однокашниками, к началу октября, в действующую армию отправилась и сестра Анна. Окончив курсы хирургических медицинских сестёр, она легко смогла попасть в штат военно-санитарного поезда № 83 Её Императорского Высочества Великой княжны Марии Николаевны.
   Алексей же был призван только в конце мая 1915-го. Сразу после призыва его, как выпускника Первого кадетского корпуса, пожелали оставить в Петербурге, при штабе Северо-Западного фронта. В составе специализированной команды, отвечающей за работу тыловых служб армейских корпусов. Посуточный расчёт фуража, «приварочные деньги», «чайные деньги», дежурство у телеграфа – вся эта штабная работа изводила Алексея. Этим мог заниматься любой гражданский клерк, а он, молодой и сильный, должен приносить пользу на фронте!
   В течение двух дней он написал пять рапортов о переводе в действующую армию, выдержал нелицеприятный и резкий разговор с начальником штаба фронта генералом Бонч-Бруевичем[1]и вышел из временного кабинета Михаила Дмитриевича с пылающими щеками, но с долгожданной резолюцией о командировании в Тихвинский полк. Через пять дней подпоручик Иванов оказался в Гайнаше. Полк отвечал за охрану побережья Рижского залива.
   С отцом они простились просто и скупо, хотя сердце у Алексея сжималось при взгляде на Петра Алексеевича, сильно постаревшего и осунувшегося, особенно после отъезда Анны. Последнее время они уповали на приезд старшей сестры, но пока их надежды не оправдывались. Война спутала все карты. Первым во Францию отбыл Яковлев, а Лиза с сыном, похоже, надолго застряла на Дальнем Востоке...

   Штаб Тихвинского полка размещался в здании бывшей мореходной школы. С началом войны и школа, и порт фактически прекратили своё существование. Небольшая акватория порта без должной заботы активно заносилась илом и песком, и вряд ли здесь смог бы высадиться хотя бы один вражеский десант. Но наблюдение за морем и береговой линией помимо маяка велось непрестанно ещё с нескольких пунктов. Вдоль берега были устроены специальные вышки, которые дежурные офицеры обязаны были проверять и сопровождать смену. В дождливую или холодную туманную погоду проверка велась раз в два-три часа.
   Тихвинский ополченский полк почти полностью состоял из выходцев одной губернии, многие были даже близко знакомы или состояли в дальнем родстве. И только их батальон был собран, как говорят, с миру по нитке. Боевой опыт службы имелся всего лишь у двух старших офицеров, одного подпоручика и двух прапорщиков. Остальные прапорщики, из мещан и студентов, едва закончили трёхмесячные курсы Гатчинской школы и слабо представляли себе требования армейской жизни.
Всё детство Алексея прошло в закрытом кадетском корпусе с жёсткой дисциплиной. У курсантов практически не было ни минуты времени без какого-либо полезного занятия. И потому он ясно видел, что безделье, в котором пребывали младшие чины, постоянно порождает дисциплинарные проступки.
   Не проходило и дня без инцидентов. За самовольные отлучки и продажу армейского имущества особо не взыскивали. А пара сапог, штаны или шинель были вожделенным товаром для любого крестьянина, особенно теперь, когда подвоз промышленных товаров полностью прекратился. Третий день подпоручик Иванов носил в кармане незаконченное письмо отцу, он не представлял себе, что в таких условиях можно нафантазировать «геройского», чтобы отец мог им гордиться.
   Офицеры пили, и пили много. В пьяном виде могли придраться к солдатам, иногда дело доходило до рукоприкладства. Главной обменной «валютой» стал самогон, и это ещё более развращало людей. Провоцировало постоянные споры, дискуссии на неуместные на фронте политические темы.
   Вот и сегодня, пока Алексей заполнял журнал проверки, в самой большой комнате здания морской школы, ставшей «офицерским клубом», жарко натопленной, прокуренной и душной, стараясь перекричать и бренчавшего на гитаре прапорщика Рапидова, неудавшегося семинариста, и друг друга, сцепились его сегодняшний напарник Улыбкин и университетский выпускник Устюжкин. Они сидели за столом друг против друга, раскрасневшиеся и в расстёгнутых кителях. Во главе стола, как рефери, восседал капитан Йогансен, размахивая стаканом, в котором плескалась мутная жидкость, ни капли не напоминавшая чай. Он следил, чтобы оппоненты не перебивали друг друга.
   Алексей встал возле приоткрытого окна, только там можно было получить порцию свежего воздуха. Обсохнув и отогревшись после обхода «точек», он уже мечтал вновь выйти на берег, невзирая на дождь и ветер. Капли на стекле сливались в единые струи, и надежды на завтрашнюю хорошую погоду не было, а значит, никакого построения, никаких занятий и обучений стрельбе. Опять бесконечные пьяные разговоры и составление рапортов об отлучках нижних чинов. Не так представлял он себе фронтовую воинскую службу...
   – Господин подпоручик, Алексей Петрович, снизойдите до нас, – почти прокричал ему на ухо Йогансен, пьяно навалившись Алексею на спину.
   – Прошу извинить, господин капитан, задумался, – резко развернувшись, ответил Алексей, поймав под руку заваливающегося офицера.
   – То-то я смотрю, что вы игнорируете нашу полемику! Помогите мне, с вашей столичной осведомлённостью, рассудить этих двух боевых петухов.
    Каждый день, прожитый в полку, Алексей Иванов раскаивался, что на вторые сутки своего пребывания честно отрапортовал «боевым товарищам», кто он такой и где учился. В итоге он не смог коротко сойтись с капитаном Йогансеном, который хоть и был потомственным дворянином, но обучался в губернском кадетском корпусе. Он сразу воспринял Алексея как «столичную выскочку». Остальные господа младшие офицеры дворянского происхождения и подобного образования не имели, ну, если не считать школу прапорщиков в Гатчине. Алёшино добровольное вступление в армию, при возможности остаться в резерве, считали барской блажью. Исключение составлял только Устюжкин, который вступил в ополчение в самом начале войны, в сентябре 1914-го, оставив университетскую скамью. Но и он, хлебнув «победных маршей», не одобрял добровольщины Алексея Иванова.
   – Простите господин капитан, – спокойно проговорил Иванов, сопровождая Йогансена обратно к столу, – я не уловил тему дискуссии...
   – Слышите, неучи, как образованный человек выражается, «не уловил тему»! – продолжал куражиться капитан. – Впрочем, к вам, поручик, – он повёл стаканом в сторону Устюжкина, – это не относится, вы у нас тоже знатный грамотей.
   – Выпейте, Алексей Петрович, – предложил Устюжкин, чтобы отвлечь капитана. Плеснул в найденную где-то зелёную гранёную рюмку из стоящей на столе высокой бутылки и пододвинул рюмку к Иванову.
   – Спасибо, Андрей Андреевич, но я не пью местный самогон.
   – Ах ты, Боже мой! Они привыкли только к благородным напиткам, – отяжелевшим взглядом капитан следил за каждым движением подпоручика Иванова. Начиная пить, капитан не в силах был остановиться до тех пор, пока не опустеет бутылка. В этот момент не переносил трезвых людей.
   – Вы правда часто бывали в этих местах? – поручик Устюжкин вновь попытался сменить направление разговора.
   – Да, господин поручик, мы снимали здесь дачу последние лет десять.
   – И что же, мы теперь здесь в вашем доме?
   – Нет, – улыбнулся Алексей, – в этом здании была морская школа, готовили капитанов из местных латышей. А на нашей даче живёт господин полковник, и его ординарец ездит на моём велосипеде, – тихо ответил Иванов. – Так о чём был спор, господа?
   Улыбкин, которого полностью развезло в тепле от выпитого стакана самогона, и засыпающий Йогансен уставились друг на друга мутными глазами, пытаясь сообразить, о чём спрашивает этот столичный «фрукт». Более стойкий в потреблении напитков капитан, махнув рукой в сторону Устюжкина, поручил:
   – Доложите, поручик!
   – Спорить мы начали с господином капитаном ещё до вашего возвращения и спорили о причинах войны, прапорщик Улыбкин уже позже присоединился, – совершенно серьёзно проговорил Устюжкин.
   – А какое это имеет значение!? – удивился Алексей. – Напали на сербов. Мы, верные союзническому долгу, пришли на помощь. Объявили войну России и напали на нас – мы стали защищаться...
   – Ни-ни, – пробормотал Йогансен, навалившись всей грудью на стол, чтобы не сползти вниз, – там есть аргументы, – кивнул он в сторону Устюжкина.
   – Скажите, Алексей Петрович, что вы помните из истории войн? – всё так же серьёзно продолжил Устюжкин.
   – Не понимаю вашего вопроса, Андрей Андреевич, к чему всё это?
   – Ну, вот, к примеру, про Столетнюю войну вы что-нибудь помните?
   – Мы в кадетском корпусе не только муштрой занимались, – засмеялся Алексей, – конечно, помню.
   – И что же было причиной этой войны?
   – Известно, что, – нахмурился подпоручик Иванов, припоминая уроки истории. – Это война между английской и французской короной за французский престол.
   – А вот и заблуждаетесь, дорогой Алексей Петрович, – Андрей Андреевич, начиная полемизировать, как всегда, полностью забывал о чинах и по университетской привычке обращался к оппоненту только по имени отчеству. – Если вы помните из истории, молодой человек, на французский трон после смерти Карла Красивого IV претендовали трое – Эдуард III Английский, Филипп из Эрвё и Филипп де Валуа. Трон занял, конечно же, Валуа!
   – Но англичане всегда считали, что у них больше прав, это и послужило началом войны, – подхватил Алексей, радуясь, что легко может поддержать разговор «из истории».
   – И что же? Сто лет воевали из-за трона? – Устюжкин, не удержавшись, вскочил из-за стола и зашагал по комнате. – Все значительно проще! Жадность – вот главная причина любой войны, как, впрочем, и этой в том числе. Фламандский вопрос – вот главный ключ к англо-французским отношениям в Столетней войне. Ну и подстрекательства еврейских эмигрантов в Голландии. Вы знаете, что с XIV века Голландия стала «землёй обетованной» для всех евреев, бежавших с Пиренейского полуострова, да и не только оттуда?
   Алексей отрицательно покачал головой.
   Андрей Андреевич с жалостью посмотрел на Иванова и продолжил:
   – Шестьсот лет назад Англия, как вы можете себе представить, была страной аграрной, на большей части территории – так просто скотоводческой. Основной её ценностью, главным, так сказать, продуктом была шерсть. А Фландрия из английской шерсти производила сукно и торговала им по всей Европе. Как говорится, «пастушка Англия» и промышленная Фландрия очень нуждались в друг друге.
   Иванов, подперев рукой щёку и прикрыв глаза, настроился на длительную лекцию. За несколько дней знакомства с Устюжкиным он уже знал, что если прапорщик поймал хотя бы одного вежливого слушателя, то лекция будет подробной и продолжительной. А Алексей, к своему сожалению, был вежливым слушателем.
   – Фландрия в то время числилась графством, и наследным графом был не кто иной, как граф Луи де Невер, или Людовик Неверский. Всё своё детство он провёл при французском дворе, и естественно, что его полностью, включая финансовую сторону, поддерживал французский король. К тому же граф Фландрии был вассалом французского короля. Вы, Алексей Петрович, помните, что значит быть вассалом короны? – менторским тоном поинтересовался Устюжкин, остановившись прямо перед дремлющим Алексеем.
   Подпоручик Иванов медленно кивнул, силясь полностью открыть глаза. Тепло и духота помещения, размеренный ритм речи Андрея Андреевича начали и его потихоньку усыплять.
   – Отлично, – лекция продолжилась. – Так вот, французский король поддерживал графа Фландрии, а горожане, то бишь бюргеры, они же буржуа, если по-французски, на дух его не переносили. И были настроены очень проанглийски. Вовсю поддерживали Эдуарда III, хотя цели, на первый взгляд, у них были разные. Король хотел французскую корону, а буржуа, и английским, и фламандским, требовалась свобода торговли. Французы облагали их уж очень приличной пошлиной. Да, Эдуард III хотел корону, но открыть свои карты его понудили фламандские купцы. Они испытывали при этом большие сложности по поводу объявления войны своему непосредственному сюзерену – королю Франции, – так как обещали выплатить папе римскому два миллиона флоринов, если когда-нибудь они совершат подобное вероломство.
Устюжкин с шумом отодвинул стул и уселся возле Алексея.
   – Вы только представьте себе, Алексей Петрович, даже папа римский не доверял буржуа!
Алексей встряхнул головой, стараясь сбросить захватывающую его дремоту.
   – И фламандец Якоб Альтерведе нашёл способ совместить нарушение договора с его соблюдением. Он посоветовал королю Англии к своему гербу присоединить ещё и герб Франции, формально превратившись, таким образом, в короля Франции, которому они приносили клятвы. Так они могли считать Эдуарда не своим врагом, а своим сюзереном[2].
   – Я не очень понимаю, Андрей Андреевич, какое отношение эти события имеют к нашему дню? – поинтересовался Алексей.
   – А такое, дорогой вы мой, что Столетняя война, унёсшая столько рыцарских жизней, уничтожившая полностью часть рыцарских династий, была изначально полностью буржуазной. Бюргерская жажда наживы – вот главная причина всех войн. При этом сами они мечами не машут. И помяните моё слово, подпоручик, что и в этой войне погибнут не самые худшие люди. Многие дворянские роды прервутся, потому что вы, молодые дворянские сынки, рвётесь проявить удаль, тогда как купец наживается!
   – Даже Иван Яковлевич, – Устюжкин указал на Йогансена и торжественно провозгласил, – не нашёл что возразить на мои аргументы.
Алексей посмотрел на крепко задремавшего капитана Йогансена и, вздохнув, сказал:
   – Нам пора на обход и смену менять, придётся нам с вами, Андрей Андреевич, больше некому.
   Устюжкин оглянулся на спящих господ офицеров и согласно кивнул.

   Весь июнь 1915 года шло формирование полка и его рассредоточение вдоль побережья. В самом Гайнаше все здания были заняты офицерами и нижними чинами пехоты и артиллерийской роты. Немалая часть полка разместилась в деревнях и рыбачьих хуторах. Расстояние между частями доходило до 28 вёрст. В июле начало прибывать пополнение, почти каждые сутки по 20-30 человек. В один день прибыла целая сотня.
   Младшие офицеры и хозяйственная бригада сбивались с ног, стараясь разместить людей. Как всегда, запаздывало довольствие. Бытовые неурядицы и неразбериха приводили к тому, что солдаты, особенно из новобранцев, бесконтрольно перемещались по всему побережью. И никто из офицеров не мог гарантировать, что в данную минуту весь вверенный ему личный состав находится на своём месте.
   Алексей не узнавал привычного дачного места. Большую часть жителей эвакуировали за пределы «возможной зоны обстрела неприятеля». Хотя все понимали, что состояние морского дна в районе Гайнаша исключает подход крупных судов, и можно рассчитывать только на высадку небольшого десанта.Вся береговая линия занята окопами первой и второй линии обороны. Их рыли все лето, тем более, что прибывающие новобранцы по своему возрасту и состоянию здоровья годились только на простые работы. Изо дня в день дежурный офицер указывал в военном журнале только два действия – строевая подготовка и инженерно-сапёрные работы.
   По вечерам бесконечные пьяные разговоры о судьбах мира в целом и империи в частности. Единственным развлечением были молебны да контрольные проверки состояния окопных работ старшими офицерами, раз в неделю прибывавшими из Парнова. Тоже бывшего курортного городка, название которого местные жители произносили слегка на свой лад – «Пернов», из-за чего иногда случались путаницы с доставкой корреспонденции.
   Подпоручик Иванов тихо сходил с ума, душа просила геройства... Военные действия на фронтах шли активно, немцы наступали, разбивая русскую оборону. Потерян Львов. К середине июля русские войска оставили Галицию, а к концу июля почти потеряли Польшу...
   Отец с тревогой писал, что уже более месяца от Анны нет никаких сообщений. Алексей также не получал от неё ни строчки и только предполагал, что санитарный поезд, в котором служила сестра, курсировал под Варшавой, и работы у медиков там было сейчас невпроворот... Сам он довольно скупо и редко писал в Петроград. А что писать? Как он проводит время, прогуливаясь по берегу Рижского залива вдоль линии вырытых окопов и следит за морем в бинокль?
   Предложение подполковника Маркова Алексей воспринял как «манну небесную» – отобрать из имеющегося личного состава наиболее подходящих по сообразительности прапорщиков и рядовых и создать специальную сапёрную команду. По планам, утверждённым в штабе, они занимались по несколько часов в день, освобождая сами себя даже от строевой муштры. Разумно полагая, что сапёр «ошибается только один раз», и лучше мягко ступать, чтобы не спровоцировать детонацию мины, чем бодро топать на плацу... Через пару недель можно было уже демонстрировать первые результаты.
   Но более всего Алексея радовал общий боевой настрой команды. Они сдружились, после первых успехов зауважали друг друга. И даже прапорщик Устюжкин, привлечённый Алексеем для «рассказов по химии», стал называть внимательно слушающих членов Ивановской команды «коллегами». К своей радости, Алексей возвращался в «офицерский дом» только составить короткий отчёт и переночевать. У него появилось отличное оправдание отказа от самогона – у сапёра не должны дрожать руки...
   Возможность узреть неприятеля появилась у Тихвинского полка только четвёртого августа, когда поступила депеша о прорыве в Рижский залив шести неприятельских кораблей.
   Неделя прошла на нервах. Хотя каждое утро телеграфировали о том, что ночь прошла спокойно, а каждый день «усиливали бдительность и оборону». У команды подпоручика Иванова появилась возможность продемонстрировать свои навыки. Под их руководством оперативно развернули проволочные ограждения по всему побережью и возле опорных пунктов, установили минные заграждения. Алексей был доволен работой и самостоятельностью своих подчинённых. Доволен был и подполковник Марков, его идея – создание «сапёрной партии» – себя оправдала.Для укрепления обороны нижние чины прибывали десятками и каждый день. Весь берег был изрыт. Усилили артиллерийскую батарею, часть орудий разместили непосредственно в Гайнаше. Алексей с ужасом представлял, как в считанные минуты сгорят все деревянные дома, если начнётся бомбардировка... Но неприятель так и не появился...
   Не теряя бдительности, прождали немецкий десант до конца месяца. Появилось срочное сообщение о возможной высадке к северу от Риги, но и это событие не случилось. Затяжной «летний отпуск» Тихвинского полка плавно перешёл в отпуск в «бархатный сезон». Ничего не менялось – сапёрная команда училась и тренировалась. Остальной личный состав маршировал, внимательно осматривал морскую гладь и рыл окопы...
   Тем временем русские войска оставили крепость Осовец (эвакуировали гарнизон и заминировали подходы к крепости и саму крепость), в тот же день была оставлена крепость Ковно. В середине августа эвакуировали Брест-Литовск и Олиту, а в первых числах сентября оставили с боями и Гродно.
   23 августа Николай II принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего, начальником штаба Ставки Верховного главнокомандующего вместо Н. Янушкевича стал М. Алексеев. Ценой тяжёлых контратак на какое-то время удалось отстоять Вильно, но угроза окружения крупной группировки войск из-за возможного захвата Минска заставила русские войска отступить и оставить город...
   Иванов-старший, штудируя все выходящие в Петрограде газеты, присылал сыну подробные отчёты, из которых следовало, что русское отступление обошлось для Германии совсем не дёшево. За лето этого года потери неприятеля были колоссальные. Появились слухи, как писал отец, «из уверенных источников», о неподобающем поведении немцев в отношении раненых и военнопленных русских солдат. Их держали на улице под дождём и солнцем, без воды и без оказания медицинской помощи, не пускали даже сестёр Красного Креста...[3].

   Тем не менее, осень, зима, а затем и начало весны 1916 года прошли для полка без изменений. Подпоручика Иванова радовало только возросшее мастерство его подопечных. Теперь он был абсолютно уверен и в них, да и в себе.В конце марта 1916 года он узнал о гибели пяти своих однокашников, тяготился отсутствием сведений о средней сестре и одиночеством больного отца. Лиза с сыном, из-за невозможности отплыть по вызову мужа, прочно осела на Дальнем Востоке.
   В предпоследний день марта 1916 года подпоручик Иванов Алексей Петрович, несмотря на уговоры и своих солдат, и господ офицеров, лично подал раппорт подполковнику Маркову о переводе в любую другую, но обязательно фронтовую, боевую часть. Через пятнадцать минут из кабинета подполковника подпоручик Иванов выбежал с горящими ушами и побелевшими трясущимися губами. Из двери, оставшейся приоткрытой, вслед ему неслось громовое:
   – Вы что же, полагаете себя умнее Ставки и Императора? И только вы один знаете, где ваше место? Германец как увидит, что сапёр Иванов в окопах объявился, так сразу белый флаг выбросит?
   Вернувшись, в «офицерском доме» Алексей не сказал никому ни слова, только забрал со стола бутылку и с мрачным видом уселся возле окна. Капитан Йогансен принял в нём живейшее участие.

   Следующие сутки не оставили в голове подпоручика никаких воспоминаний, а первый апрельский день ознаменовался сразу двумя известиями.
   Пришло письмо от отца. Иванов-старший очень сухо и коротко сообщал, что Аня наконец объявилась дома, в питерской квартире. Сестра очень слаба. Переболела тифом[4].
   Через час на общем сборе объявлен приказ, согласно которому на смену Тихвинскому полку прибывали сибиряки, а «родной» полк Алексея должен выступить к месту новой дислокации в местечко Цинтенгоф, в четырнадцати километрах от Парнова. Полк переправлялся к новому месту несения службы сложно, в несколько эшелонов. Одновременно в Цинтенгоф стали прибывать в большом количестве младшие офицерские чины, а из первого состава прапорщиков осталось только пять человек. Остальные были перераспределены в пополнение окопных частей. Полк плавно переходил в состояние хаоса.
   И целую неделю Алексей не мог написать домой ни слова...

Ленинград, 1983 год

   ...Алексей Петрович молчал довольно продолжительное время, то ли устал, то ли задумался... Полулежал на подушках, прикрыв глаза. Антон Данилович с жалостью разглядывал измождённое лицо своего пациента – бледный сухой старик.
Между ними стоял стул, временно превращённый в «роскошный стол»: малюсенькие мельхиоровые рюмки, почти напёрстки, принесённые из дома (вот и пригодились наконец-то!), тонкие ломтики лимончика, вскрытая пачка юбилейного печенья и нарезанная крупными кусками краковская колбаса. Бутерброд из печенья и колбасы оказался очень даже приемлемым...
   Плоскую бутылку кизлярского коньяка доктор Надеждин держал в кармане своего халата. Не то чтобы он был формалистом и праведником, но так было приличнее, медицинское учреждение всё-таки... Давно он так душевно ни с кем не сидел...
Днём, когда заглянул проведать пациента и припрятал у него в тумбочке праздничные запасы, было заметно, что этот уставший от жизни старик очень обрадовался его приходу. Видимо, не очень надеялся, что доктор сдержит своё обещание.
   – И как сестра ваша, поправилась? – не выдержал доктор.
   – Да, вполне, она у нас настоящий боец оказалась, – Иванов покачал головой, припоминая, – она же курсы специальные закончила. В ту войну все члены императорской фамилии так или иначе, но принимали личное участие. Кто на свои деньги санитарные поезда оборудовал, кто курсы медицинских сестёр открывал. Все женщины великокняжеских фамилий в то время такие курсы закончили. Некоторые даже оперировать помогали, – Алексей Петрович покосился на доктора, проверяя его реакцию на рассказ. Но доктор сидел на соседней кровати, расслабленно привалившись к кованой спинке, и задумчиво смотрел в окно...
   Он чувствовал себя очень спокойно, погружаясь в рассказ старика. Дверь палаты он оставил распахнутой, хотя сегодня было на удивление тихо в коридоре. Никто из пациентов не прогуливался, телефон на сестринском посту молчал. Новых внеплановых поступлений из приёмного покоя не было. Кажется, вся больница затихла, чтобы умирающий старый человек смог отметить свой день рождения.
Немного отдохнув, Алексей Петрович продолжил:
   – В первые два года войны ситуация с тифом обстояла очень печально. К зиме 1915-го заболевал почти каждый двадцатый. Во многом, конечно, зависело от окружения. Наш полк первый год в щадящих условиях пробыл. Лазаретные койки пустыми стояли. Так, если кто руку-ногу сломает или полученные раны дадут о себе знать. У нас пополнения после ранения много было.
   – А в городах, в тылу, неважно было. Я статью одну когда-то давно, ещё студентом, читал, – вспомнил Надеждин. – Так статистика была плохая, очень высокий уровень заболевания.
   – Да, Антон Данилович, в губерниях было плохо. Почему-то именно в губерниях, а не в столицах. Может, заболевших как-то рассредоточивали подальше вглубь, не знаю... А вот в Питере болели не много, преимущественно младший медперсонал, те, кто непосредственно за больными ухаживает. Им всегда больше всех достаётся.
Иванов продолжил рассказ:
   – Мне в конце апреля отпуск дали на две недели с учётом проезда. До Петрограда я добирался почти три дня. На станциях много чего насмотрелся и все думал тогда, что лучше сразу смерть, чем вот так лежать, терпеть, гнить. Ждать, пока до тебя очередь дойдёт и тебя либо фельдшер посмотрит, либо в поезд госпитальный пристроят, – это самое лучшее, тут и уход, и больше шансов выжить...
   Петроград встретил неласково. От вокзала пришлось добираться пешком, хорошо хоть дождя не было. Шёл и удивлялся, как война городскую жизнь меняет. Этакое сочетание обширного лазарета с плохо устроенным варьете. Много мусора, какие-то прокламации на каждом шагу, много автомобилей, много людей... И, вроде бы, все по делу спешат, но движение непонятное, хаотичное, как слепые кутята. Понимаешь, что по существу никто ничем не занят, фикция одна... Только рестораны вовсю отрабатывают. Я не удержался, зашёл в один по дороге, не знал, удастся ли дома поесть или вечера ждать придётся. Так не поверите, хрусталь, белые скатерти и тарелки остались, а обслуживание хуже, чем в самой затрапезной польской корчме. Антураж есть, еды нет. Заплатил половину недельного содержания, а вышел почти таким же голодным, как и зашёл. Музыканты, правда, старались вовсю, шумели так, словно вызывали на себя огонь неприятельской артиллерии.
   Антон Данилович засмеялся:
   – Вы, Алексей Петрович, давно в ресторанах наших не были. С тех пор, видно, изменений не произошло. Официант и метрдотель по-прежнему самые главные фигуры в заведении! И музыка грохочет так, что ни с барышней поговорить, ни деловой вопрос обсудить. Посетители общепита – наши частые клиенты. Не все ресторанную еду благополучно переносят, разве что только после ужина в «Метрополе» или в «Европейской» есть гарантия, что проживёшь весь свой срок.
   – Да, есть мне с чем сравнить, – покачал головой Иванов, – лучше не становится...
   Доктор Надеждин внимательно посмотрел на своего пациента, лицо едва заметно порозовело, речь свободная, не задыхается. То ли «капля» коньяка помогла, то ли воспоминания юности кровь быстрее разогнали.
   – И что же дома? – спросил он и, решившись, подбавил немного коньяка в мизерную рюмочку Алексея Петровича. Себе налил не жалея, до краёв...
   – А дома меня и не ждали. Телеграмма не пришла. Квартира холодная, не топленая. Хозяин решил, видно, что раз весна, экономить дрова надо. Потом уж я узнал, что большая куча не колотых дров во внутреннем дворе набросана. Нарубить некому. Все более менее способные либо призваны, либо «революционными» делами заняты, везде какие-то комитеты заседали, – Иванов взглянул на доктора, но тот внимательно слушал и на неосторожную фразу «революционные дела» никак не отреагировал. – Дверь мне открыл странный субъект – нижняя часть лица закрыта платком, точащие во все стороны давно нестриженые вихры. Из-под домашней, явно отцовской стёганой атласной куртки торчит непонятная фуфайка, на ногах отрезанные наполовину валенки...
   Только по цвету глаз да фамильному прищуру можно было понять, что встречает меня отец...
   Мы обнялись и застыли на какое-то время в дверях. Даже через несколько одёжек чувствовалось, что отец утратил свои объёмы...


ПРИМЕЧАНИЯ

1 Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич - русский и советский геодезист, военный теоретик, участник Первой мировой и гражданской войн. Генерал-майор Российской императорской армии, начальник штаба Северо-Западного фронта с марта 1915 года по март 1916, в Великую Отечественную войну - генерал-лейтенант Красной армии. Доктор военных и технических наук. Имеет дворянское происхождение, брат Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, революционера и видного советского партийного деятеля

2Вся коллизия возникновения и развития Столетней войны между Францией и Англией подробно изложена у Андре Моруа в его популярном историческом труде «Франция».

3 Большое отступление стало тяжёлым моральным потрясением для солдат и офицеров русской армии, правящих кругов и населения страны. Атмосферу отчаяния и упадка душевных сил, охвативших русскую армию в 1915 году, передал генерал Деникин в своей книге воспоминаний «Очерки русской смуты»: «Весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Великая трагедия русской армии – отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость – физическая и моральная; то робкие надежды, то беспросветная жуть…».

4 Сыпной тиф наблюдался во время Первой мировой войны в виде значительных эпидемий в ряде воюющих стран. Сыпнотифозная эпидемия исключительной силы вспыхнула в Сербии, где с декабря 1914 г. по июль 1915 г. умерло от сыпного тифа свыше 150 000 человек, что соответствует примерно 1 500 000 заболевших при населении около 3 млн человек, т. е. переболело почти 50% всего населения. Сначала тиф свирепствовал на Кавказском фронте, затем в лагерях военнопленных и на западных фронтах. В течение всей войны сыпной тиф в России не прекращался, а в 1918 г. разразилась огромная, небывалая эпидемия, продолжавшаяся до 1922 г. Эта эпидемия охватила всю Россию. Особенно сильно пострадали чернозёмные губернии: Курская, Орловская, Воронежская, Саратовская, Симбирская, Самарская, Тамбовская, Тульская, Рязанская. Число заболевших здесь в 1918 г. составляло 50%, а в 1919 г. – 57% всех заболевших в стране. Летальность колебалась от 7 до 10% (максимум 15%), а среди медицинского персонала доходила до 20%. Наибольшее распространение болезнь получила па Юго-Западном и Западном фронтах. Максимального распространения брюшной тиф достиг к концу 1915 г. Впервые прививки брюшнотифозными вакцинами стали проводиться осенью 1915 г.