Время че

Мария ВИРГИНСКАЯ

ВРЕМЯ ЧЕ
               
Роман-сценарий

Часть первая.

  ЛЕГЕНДА О ТРЕХ ТОВАРИЩАХ


Посвящается Ольге Сигачевой,
Человеку и Журналисту, и молодым украинским корреспондентам домайданной эпохи, рисковавшим собой, чтоб защитить сограждан от произвола властей.

В летнем лесу под Керчью остановилась милицейская машина-фургон. Сперва из кабины выгрузился худощавый лейтенант – нетрезвый, преисполненный бешенства, затем жирный сержант-водитель, похожий в своем лоснящемся мундире на раскормленного до невероятности грызуна. От крысы сержанта отличали большие, чуть навыкате, глаза и аккуратные усики. Лейтенант решительно распахнул дверь фургона и злобно скомандовал: «На выход! С шанцевым инструментом! Быстро!!»
Из фургона, поддерживая друг друга, стали вываливаться бомжи. Здесь были люди разного пола и возраста: подростки, старухи, зрелые мужики неопределенных лет и, наконец, дед без ног, с орденскими планками на потрепанном пиджаке. Деда товарищи по несчастью снесли в два приема: сперва самого, а потом его доску на колесиках. Бомжи растерянно озирались, пока исходящий яростью лейтенант не проорал: «Лопаты взяли! Ну! Быстро!!»
Подростков отправили в фургон за лопатами.
–А чего надо вскопать, начальник? – спросил один из бомжей, оглядывая с недоумением лес. – Если огород?..  Чего это ты себе здесь дачу удумал строить? – напрягся он. – Здесь же вона сколько леса корчевать…
–Яму рыть будете! – рявкнул лейтенант, и бомжи поняли. Повалились на колени и завопили наперебой: «Ты чего, начальник, сдурел?! Мы ж тож люди! Не бери грех на душу! Мы чего тебе сделали?! Начальник, пожалей!!»
Всех перекричал дед с орденскими планками: «Пацан! Я ж тебя в войну защищал! Я в десант сюда ходил!».
–Хрен тебя знает, куда ты ходил! – пуще прежнего разбушевался мент. – Я тебя вижу, когда ты с голой сранью на тротуаре валяешься! Когда моя пацанка об тебя спотыкается! Мне приказали очистить от вас город – очищу!
И, резко развернувшись, вытащил автомат из кабины «мусоровоза».
–Так мы уйдем, на сколько надо! – заскулили бомжи. – Ты только скажи по-людски! Мы тут по селам пообтираемся! Не подведем!
–Мне надо, – сквозь зубы выцедил лейтенант, – чтобы вообще духу вашего не было на моем участке!
–Уйдем, начальник! Вот как Бог свят! Не убивай!
–Копайте, козлы! – прервал их вой лейтенант. – Да глубже! Для себя роете, уроды!
Продолжая причитать, бомжи разобрали лопаты и кирки. Команде не подчинились только двое: лысый мужик с азартными синими глазами и лохматый парень лет тридцати. Мужик уставился на ментов с гневным вызовом, парень же рассматривал их с интересом исследователя, будто экземпляры в коллекцию.
–На шару решили выехать?! – уперся в них взглядом поддатый лейтенант и ткнул в бок сержанта, уже пожалевшего, что попал в этот лес, как кур в ощип: «Наливай, Слава!»
Обрадовавшись, что можно заняться делом побогоугодней убийства, толстяк нырнул в кабину.
–Так и будете стоять, падлы?! – все более распаляясь, спросил лейтенант у смутьянов.
–А чего терять? – в тон ему выпалил лысый. – Чего мне терять осталось?! – И рванул на груди рубаху: «Пали, сука, в капитана второго ранга! Мне хуже уже не будет, а унижаться… Ни перед кем! Никогда!»
–За то и с флота поперли? – неожиданно для себя справился мент.
–А вот! – заорал бомж и задрал штанины, под которыми обнаружились протезы. – Бежал на дежурство – машина сбила! И скрылись, суки! Из госпиталя вернулся, а я уже бомж! Ко всем после операции приходили, минералку приносили, лимоны, – обернулся он к товарищу по несчастью, – а я так и провалялся на больничных харчах! Домой прихожу – мне во такой амбал дверь открывает, и в грудь меня кулаком! Пока я в реанимации парился, жена уже и выписала меня, и замуж вышла по новой! Выучил, дурак, жену на юриста! Меня, парень, – вновь глянул он на мента, – один хрен уже нет на свете. У меня вместо паспорта знаешь что? Свидетельство о смерти!
–Вы мне тут кончайте лапшу на уши вешать! – спохватился мент, почувствовав, что теряет решимость. Тем более что сержант так и не выбрался из кабины. Трусовато блестя глазами, он ждал, что будет. Лейтенант понял, что сержант его сдаст, но слабину выказывать не хотел.
–Сигарету дай! – вдруг как-то очень буднично обратился к нему парень. – Как-никак, последнее желание умирающих. Во все прежние века выполняли.
–Умный? – решил оторваться на нем лейтенант. – Ты где служил? Что-то мне морда твоя знакома!
–Ты там не служил, – сообщил парень и, отвернув ворот рубахи, показал шрам на шее. – Я на вышке стоял, в меня зэки тарелочками пуляли, но тебя я там не встречал.
–Внутренние войска, – определил мент. – И что ж ты, гнида, к нам не пошел? У нас недокомплект, сержантский состав увольняется штабелями, а ты!..
–Потому и не пошел, что увольняетесь штабелями.
–Бомжевать лучше, да?! В срань помойную превратиться?!
–По крайней мере, не завишу ни от какого сраного генерала.
–Ты от меня сейчас зависишь! От летехи! От того, захочу я тебя здесь зарыть или нет!
–От тебя – не обидно, – пожал плечищами парень. – Мы с тобой свои, оба под засранцами ходим. Так дашь ты закурить или как? – поднял он на мента прищуренные глаза.
–Весело тебе? – лейтенант и сам уже не знал, что делать дальше.
–Так учили! – парень шагнул ему навстречу. – Умирать, так с музыкой! Ты б сам разве согласился иначе?
–Вот и ладно, мужики! – встрепенулся сержант, почувствовав, что кульминация миновала, и проворно выбрался из машины с двумя стаканчиками водки в руках. – Вот и разобрались!
Он просительно воззрился на лейтенанта, но тот все еще боялся потерять лицо.
–Вовке налей! – как приказал парень, указывая взглядом на кавторанга. – Вовку алкашом жена сделала, а меня мать. Которая Родина. Иди сюда, Вовка, выпьем за Родину. Ее, как мы знаем, не выбирают, а любить один хрен положено.
Вовка подошел не очень уверенно, и лохматый протянул ему свой стакан: «С воскресеньицем, мужики!»
–А мы как же?! – подняли гвалт притихшие было в ожидании чуда бомжи. – С нами-то как, начальники?!
–А валите! – махнул на них рукой лейтенант. – Но если кого еще здесь увижу!..
Бомжи борзо метнулись в лес, замелькали обносками меж кустами, бросив деда одного добираться до своей тачки. Когда и дед, тяжело отталкиваясь кулаками от неровной почвы, скрылся в зарослях, лейтенант спросил у парня: «Тебя как звать?»
–Классно! – убежденно заявил парень. – Феликс. Счастливый в переводе с латыни. Я приношу людям счастье, это мое жизненное предназначение! – И обернулся к сержанту: «Вот теперь и мне налей, Слава!»

Маленький Феликс бежал от бухты с удочкой и нес в целлофановом пакете одного-единственного бычка, весь свой улов за день. Бычка не хватило бы и кошке на перекус, но Феликс нес его, чтобы предъявить деду: не зря же он сорвался с постели ни свет, ни заря, так и не полив огород и не сделав других дел по хозяйству, и устремился на промысел.
Феликс взбежал по крутой длинной лестнице на Зеленую горку, туда, где стоял на постаменте танк, первым ворвавшийся в Севастополь, и ускорил бег. Близ дома, в кривых улочках «самостроя», его принялись окликать соседи.
–Быстрей беги! – напутствовали они. – У вас праздник! Твои родители приехали!
–На машине с шофером, слышь? Чуть курей не передавили!
–Да не сами – одни!
–Ты поторопись, Фелька, а ну как не дождутся, уедут!..
В проулке перед домом и впрямь стояла «Волга», символ процветания в середине семидесятых, за рулем ее подремывал немолодой дядька, и еще во дворе Феликс почувствовал запахи, от которых у него тут же свело желудок. Только теперь он вспомнил, что не позавтракал: бабушка спала, когда он убегал на рыбалку, а в их бедной семье продуктами распоряжалась она.
Бабушка с кастрюлькой, из которой не просто пахло – благоухало! – стояла в большой комнате домика подле какой-то блестяще одетой дамы – тучной, в золоте, с огромными черными волосами. Помимо нее за столом, покрытым выходной скатертью, сидели еще женщина в золоте и двое мужчин, вид и запах которых свидетельствовали о богатстве.
–Которые – родители?.. – растерялся шестилетний Феликс.
Черноволосая дама не то выговаривала бабушке, не то хвасталась: «Я в духовке тушу, под майонезом, с подливой. Запекаю в горшочках…»
–Так откуда ж духовка, Томочка? – заоправдывалась бабушка. – Мы с печкой живем!
–Ну, мама! – дама махнула рукой так, словно открещивалась от жалкой старухи, наряженной во все лучшее – шерстяную, молью битую юбку и застиранную блузку с бантом. – Можно было  купить и духовку на деньги, что я вам даю на Феликса!
Она обращалась к своему окружению, снисходительно и высокомерно поедающему бабушкино угощение, в первую очередь – к лоснящемуся нагловатому дядьке, сидящему рядом с ней.
–Неужели это мой папа? – почти с ужасом подумал Феликс: дядька сразу же ему не понравился.
Тут Тамара наконец-то его заметила – так и застывшего на пороге с удочкой и уловом.
–Ты – Феликс? – спросила она требовательно.
Феликс отступил к двери.
–Мама, я не понимаю! – с нескрываемым раздражением повернулась толстая тетка к окончательно стушевавшейся бабушке. – Почему он стоит, как дурак, как идиот какой-то? Я же утром послала вам телеграмму, что мы с мужем приедем!
–Так, Тома… – вмешался из угла дед, – его ж не было, когда телеграмма…
–Ладно! – положила дама конец оправданиям. – Иди сюда, сын. Меня ты помнишь. Надеюсь! – метнула она ненавидящий взгляд на бабушку. – А это мой муж. Называй его дядя Юра.
Дядя расплылся в глянцевой недоброй улыбке, а дама полезла в сумочку, вынула шоколадку и протянула через стол Феликсу: «Это тебе… Мама! – вновь накинулась она на старуху. – Он что, немой? Ты даже слово спасибо не научила его говорить?»
Феликс глянул на деда в надежде, что тот защитит их с бабушкой от охамевшей тетки с ее «дядей Юрой» и прочими, словно бы покрытыми льдом, но дед хмуро дымил в окно своей «беломориной».
–Так ведь стушевался он… – лепетала бабушка. – А так он вежливый очень… Ну, что же ты, Феличка?..
Феликс как под гипнозом протянул руку над столом, взял шоколадку и выскочил из комнаты.
Бабушка нагнала его на кухне.
–Феличка! – зашептала она заговорщицки. – Ты покушай! Они вон сколько всякого навезли! И колбаска, и сыр! Я не все на стол порезала, тебе отложила!
–Не хочу я их сыр, – прошептал Феликс. И, размахнувшись, зашвырнул шоколадку в открытое окно кухни. Прямо в полете ее подхватил большой дворовый пес Барс. Феликс посмотрел, как он освобождает лакомство от бумажки, выпрыгнул во двор и нырнул в заросли смородины под стеной.
–Барсик! – воззвал он к собаке, когда, покончив с угощением, пес благодарно ткнулся носом в его щеку. – Никакая она  не мама, та злая тетка со своим дядькой Юркой!
Он заплакал, уткнувшись лицом в худые исцарапанные коленки. Пес рвался его утешить – просовывал под его локти большую морду и слизывал со щек слезы.
Потом появилась бабушка. Она не прошла, а  прокралась под окном, за которым обедали богатые гости. Бабушка несла внуку бутерброд с сыром и колбасой.
–Фель! – окликнула она шепотом. – Фель, я же знаю, где ты затихорился!
И, опустившись на корточки, приблизила к нему ласковое лицо. Не по годам старое, с ясными голубыми глазами.
–Ты прости маму, – заговорила она. – У нее жизнь не сложилась, все не задается никак… Ты – на!
Она сунула мальчику бутерброд, и мальчик отправил его в пасть друга-собаки.
–Какие деньги, ба? – спросил он затем. – Про какие деньги она сказала? Все у нас пожрали, так еще спасибо им говори и деньги давай?!
–Так нет, это она, Тома, твоя мама, нам слала, – заторопилась бабушка успокоить внука, – только я не получала, видно, почта плохо работает. Но она тебе ранец привезла в школу идти! До того красивый…
–Никуда я не пойду с ее ранцем! – вскинул мальчик злые заплаканные глаза. – Выкинь! Ничего нам от них не надо, ни колбасы, ничего! Пусть они от нас убираются! Скажи им! Если не уберутся, я к ним ночью залезу с ножом!
Из распахнутых окон домика донесся многоголосый хохот.
–Они думают, я смеюсь? – очень по-взрослому спросил мальчик. – А вот и нет! Вот и нет!

–Это не люди! – твердил про себя двадцатилетний Феликс, сопровождая по кладбищу два закрытых гроба – дедушки и бабушки. – Это шмотки в  золотишке – не люди! Она даже не пришла проводить вас, ваша любимая дочурка, моя сука-мать! Перевод она прислала, и мне пришлось его получить, а то бы я вас не получил из морга! Мои родные! Мои единственные родные, мои добрые люди… я постараюсь выжить. Я отомщу. Этой стране сейчас не поп нужен, а Стенька Разин. Я знаю, что сто раз буду грешен и виноват, но кто-то должен, кто-то должен противостоять нелюдям, чтобы защитить вас… А иначе – хана. Всему хана. Всем.
Он шел за гробами, которые несли соседи и бывшие сослуживцы деда, а по сторонам от него шагали его друзья – Сашка, одетый не по случаю во все белое, полноватый, щекастый, с круглыми карими глазами, и длинный, худой, остролицый Петр.
Похоронная процессия была небольшой и состояла из людей небогатых. Поэтому, когда сбоку к ней подошла хорошо одетая женщина, в группе теток за спиной Феликса зашептали ажиотажно: «Это кто, Тамара? Дочка ихняя опомнилась?», «Да не Томка это, не Томка, я ж Томку знаю…»
–Кто родственник усопших? – спросила женщина на придыхе. Она явно тяготилась той миссией, для которой была послана в некрополь. – Кто из вас Феликс, мальчики?
–Я, – мрачно ответил Феликс, и женщина втиснулась между ним и Петром: «Я подруга вашей мамы. Мама очень скорбит, но… ее сейчас нет в стране, и она просила…»
–Врете, – грубо оборвал Феликс. – Я получил тридцать сребреников.
–Так это я их отправила! Мы с Тамарой на связи, и когда она узнала, что взорвался этот чертов баллон, что такое в семье горе… Она хотела вернуться, но работа есть работа…
–Врете! – повторил Феликс. – Вот она!
Женщина проследила за его взглядом, вспыхнула, закусила губу и спешно ретировалась. Справа от аллеи, в зарослях за чьим-то надгробием стояли, как скрывались, крупная женщина в черном и молодой мужчина. Похоронная процессия замерла. Феликс отстранил Петра и решительно зашагал к парочке за кустами.
–Мать! – закричал он, и лицо женщины дернулось, как от пощечины. – Что ж ты, как не родная?! Пришла, так хоть горсть земли кинь на гробы! Пусть хоть этого они от тебя дождутся! Мать! Дочь! Стервь!
Молодой мужик тянул Тамару за кипарисы, но Тамара словно бы вросла в грунт. Феликс остановился в двух шагах от нее. У него дрожали щека и левое веко, зато лицо матери стало каменным, и вся она походила теперь на идола. Феликсу захотелось разбить этого идола, он даже поднял руку, но тут же устыдился своего жеста, столь неуместного там, где царит вечный покой. Круто развернулся и устремился к ожидавшей его процессии. И тут он увидел девушку с букетом цветов. Она почти бежала по аллее – коренастая, склонная к полноте, с буйными медно-рыжими волосами. Они столкнулись в пяти шагах от печальной цели.
–Римка? – сам себе не поверил Феликс. И вдруг заплакал, схватив ее за руки. – Римка, прости, но я тоже человек! Нервы не казенные! Римка!..
Преисполненная сострадания, она высвободила руку и погладила Феликса по щеке: «Ты – Феликс, ты – счастливый! Ты в это верь, и все у тебя устроится, все будет хорошо…»

Они сидели втроем в Феликсовой лачуге на Зеленой горке – три товарища, Феликс, Сашка и Петр. В той самой комнате, за тем самым столом, где когда-то бабушка и дедушка Феликса принимали «высоких гостей». Только эта комната и сохранилась в целости после взрыва баллона с газом. Кухню кое-как восстановили, но на маленькую комнату, бывшую некогда Феликсовой, не хватило ни средств, ни «пороху». В торцевой стене, выходящей в сад, зиял пролом, и комната сделалась складом ненужных вещей и свалкой сухого мусора. Через нее же, чтобы не огибать  дом, Феликс ходил умываться к уличному крану.
Друзья отмечали двадцатипятилетие Феликса. Стол был по-холостяцки устлан газетами, а на нем стояли бутылки водки и лежала копченая скумбрия на одной тарелке с зеленым луком и помидорами. Толстые ломти хлеба валялись прямо на газетах.
–Ну, что, Фелька, опять за тебя? – спросил Сашка, разливая.
–А это который тост, парни? – уточнил Петр. – Если третий…
–Это четвертый! – успокоил Сашка. – За тех, кто в море, за Пелагею Михайловну и Павла Григорьевича уже пили. Закусывать надо! Почему никто не жрет, кроме меня?
–Так отвычка! – хихикнул Петр. – Это ж ты у нас Буратинка!
–Да уж! – саркастически вздохнул Сашка. – Весь мой капитал – мама!
–Эт точно! – подтвердил Петр. – Мама Люда за тебя глотку порвет кому хошь!
–Петька! – осуждающе нахмурился Сашка. – Она ведущая актриса, гениальная женщина…
–Ты у нас тоже гениальный, – подколол добродушно Петр. – Коллективу, помню, тринадцатую зарплату не выдали, потому что надо было Сашке денег послать в Москву, чтобы доучился на гениального режиссера!
–Мужики! – на корню прервал разгоравшийся сыр-бор Феликс. – Четверть века сегодня мне или Сашке? За Сашкину гениальность бахнем зимой!
–Меня здесь не будет на мой день рожденья, братцы, –  огорченно сообщил Сашка. – Я в белокаменной буду.
–Тогда, ладно, за Сашку! – великодушно уступил Феликс право быть центром внимания. – Чтобы и впрямь прославил Отечество!
–Было б что славить… – скривился Сашка, но Феликс и Петр возбужденно заговорили разом: «А вот этого – не надо», «Родина – это мы!», «Родина – вот этот вот Фелькин дом, наконец!»
–Могилы предков! – подсказал с иронией Сашка.
–И они тоже! – провозгласил Петр.
–Да мало одних могил, мало! – взъерепенился Сашка. – Когда вся страна – сплошная братская могила…
–Ты путаешься, – прервал Феликс. – Или ты демагог.
–Это корни, наши корни – могилы предков! – гнул Петр свое. – Я, например, горжусь своим родом! Тем, что мой папаша – терской казак, а мать – коренная крымская. И Счастливчик…
–Про Счастливчика не будем! – воздел руки Феликс. – Счастливчик папу не знает, а маму… лучше б не знал! Черт, испортили песню!
–Да прости ты мать! – потребовал Петр. – Прости, и попустит! Аборт не сделала, родила – уже спасибо!
–Вон какие тебе хоромы от деда с бабкой достались! – подключился Сашка полушутливо-полусерьезно. – А что? Денег прикопить, ремонт сделать… Тут и второй этаж построить можно запросто, и гараж…
–И сауну, – подсказал Феликс. – Займусь, как разбогатею.
–Да уж, разбогатей и займись, – потребовал Сашка. – Не откладывай на завтра то, что нужно было сделать позавчера. Дыру заделай в  той комнате. Почему б вам не напрячься и не заделать? Ладно, я все больше в Москве торчу, но вы-то оба здесь, оба с руками, как погляжу. Вам что, все по фиг, кроме могил?
–Кстати! – не проникся призывом Петр. – На кого хата записана? Мамаша не будет права качать?
–Кто ее знает!- передернул щекой Феликс - Вдруг захочет подарок сделать очередному хахалю!
–Нельзя  так о матери! – возвысил Петр голос. – Моя тоже была… сами знаете, в жену мою раскаленными сковородками швыряла, пока не выперла их с дочкой из дому, пока я на службе был… Матерей слушаться нельзя, а любить и снисходить – надо! Давай-ка, Счастливчик, все-таки – за родителей! Мы этот тост неправильно пропустили.
–Правильно! – почти грубо опроверг Феликс.
–Кстати, парни! – поспешил Сашка сменить тему. – Вы уже знаете, что Римка замуж вышла?
–Какая Римка? Кто замуж? – разом спросили, не врубившись, Феликс и Петр.
–А у нас сколько Римок было в классе? Римка Наумова! Вышла за офицера и уехала с ним на Севера. Как раз, когда Счастливчик на Любане женился за каким-то хреном.
–Молодой был – исправился, – попытался Феликс закрыть скользкую тему, но Петр насторожился: «Слышь, а Любаня не завалит тебя поздравить?»
–У нее теперь мужик – ей под стать, – неохотно сообщил Феликс. – А у меня все впереди. Все-все-все самое классное! – проорал он азартно.
–Там, за горизонтом, там, за облаками… – затянули, не сговариваясь, Петр и Сашка, и сгустившиеся над столом тучи почти рассеялись, когда Сашка изрек глубокомысленно, с видом человека, который никогда бы не вляпался в невероятную по глупости ситуацию: «Мда, Любаня, конечно, была сюрпризец!»

Феликс лежал в темноте, глядя в потолок, и на нем возникали феерически-яркие  картины: сады, горы, долины, виноградные плантации и поля кукурузы, и, наконец, свадебное застолье в то ли румынском, то ли болгарском селе – длинные столы, вдоль всей улицы, перегороженной с обеих сторон, чтобы каждого, кто проходит через село, усадить за стол. Эту свадьбу – свою и Риммы – Феликс часто видел в воображении, и одного только не мог понять: где  игралась  их цветная, шумная свадьба, на которой веселы были все, кроме Феликса. Менялись незаметно детали – танцев, костюмов, музыки…
–Я не пришел к тебе… – говорил Феликс празднично светящейся Римме, – потому что боялся сделать тебя несчастной.  Мне трудно даже с самим собой, а ты… Ты похожа на розу, Римка, ты роза моего сада любви… который сейчас кто-то вырубит, – закончил он, резко возвращаясь в явь, потому что в дверь отчаянно застучали.
Феликс подошел к двери, открыл, и Любаня прямо-таки ударилась о него, стремительно врываясь из темноты в комнату.
–Феликс! – запричитала она одышечно. – Не прогоняй меня! Ну, пожалуйста! Я все тебе сейчас расскажу!
В комнате, включив свет, Феликс увидел, что под глазом у Любани набухает синяк, на щеке кровоточит длинная ссадина, а один рукав блузки почти оторван.
–Феликс, приюти меня на немножко! – взмолилась Любаня, молитвенно сложив руки на груди и, кажется, собралась упасть на колени. – Ну, хотя бы только на эту ночь!
Похожая на кающуюся Магдалину, Любаня и впрямь приготовилась бухнуться к ногам Феликса. Ее порыв был как искренен, так и вычурен, и Феликс пресек его резким: «Подойди к свету! Вот сюда!» – и полез в буфет за ватой  и перекисью водорода.
–Я дура! Я сумасшедшая! – взахлеб затарахтела Любаня. – Я опять поругалась с мамой! И ушла! И осела в баре! Там ко мне мужчина подсел! Он мне показался нормальным, приличным даже! Он меня пивом угостил,  мы так хорошо поболтали, и он меня в гости пригласил…
–Не дергайся, – велел Феликс. – Лицо подними.
–У меня теперь нет лица! Ни сумки, ни блузки…
–У тебя нет ума, – констатировал Феликс.
–Так ведь приличный с виду мужчина! И тачка шикарная!
–Номер ты не запомнила.
–Ты сам только что сказал, что у меня нет ума! – всхлипнула Любаня. – Я всегда людям верю на слово. А их там пятеро оказалось, в той квартире…
–Ты и адрес не запомнила, и район, – занимаясь ее лицом, вздохнул Феликс. Явление рыдающей Любани его совсем не обрадовало, но деваться было некуда.
–Примерно. В районе Камышей. Но там все дома одинаковые. Я давай вырываться, а он, тот, что пригласил, схватил меня, я рванулась, и вот…
Любаня подергала  блузку и потянулась к лицу.
–Убери грабли, – потребовал Феликс.
–У него перстень был большой на пальце, печатка. Он меня этим перстнем…
–Особая примета – перстень-печатка!
–Но я же не ожидала! Я почему вообще спаслась? Потому что не на улицу кинулась, а в подвал, а они на улицу побежали. Я затаилась – я даже дышать боялась! – дождалась, когда они обратно прибегут… Они такие злые вернулись, так меня материли! Я потом выскочила и бегом, не знаю, куда! Но и это не все! – зарыдала с новой силой Любаня. – Я, когда через парк бежала, встретила девушку. Она так хорошо сперва ко мне отнеслась, усадила на лавку, налила стаканчик вина, а потом… Нет, ну как это?! – взвыла Любаня совсем по-детски. – Потом она взяла палку и как даст мне по голове! Феликс, у меня, наверное, сотрясение мозга теперь!
–Нет у тебя мозга, – успокоил Феликс. И погладил Любаню по голове.
–Я аж упала, а та девчонка мою сумку схватила и бежать! Я бы ее не догнала, мне совсем плохо стало, и вот… Без ничего, никакая! Тут и так хоть в бухту головой, а завтра еще мама расскажет, какой я урод в семье!.. Феликс, можно я не сейчас уйду, можно утром?!
–Кажется, я тебя спасаю, а не гоню, – с долей раздражения сообщил Феликс. – Угомонись!
–Не могу, – шмыгнула носом Любаня. – Феликс, у тебя есть деньги? Ну, хоть немножко? Я отдам с получки, честное слово!
–Не будешь ты сегодня бухать, – понял Феликс.
–Но мне надо! Хоть бутылочку пива! Снять стресс!
–И опять зарулить в кабак!
–Я не зарулю! Честно! Я от тебя даже никуда не уйду!
–Как ты меня осчастливила, однако!
–В смысле, я сейчас не уйду! А потом я уйду, не бойся, и ты больше обо мне не услышишь!
–А ведь так оно и будет – не услышу – если ты не возьмешься за то, что у тебя там, внутри! – Феликс постучал пальцем по Любаниной голове.
–Феликс, я должна открыть тебе тайну… – Любаня уставилась на него глазами побитой собаки. – Я никому не говорила, потому что мне стыдно. Феликс, я, кажется, алкоголик! Меня на работе хвалят, ставят в пример, а потом я вдруг срываюсь и… Отец был алкоголик, дед, прадед. Мать вообще не пьет, но это оттого, я думаю, что боится. Ведь и у нее – гены!
–У всех – гены.
Феликс порылся в шифоньере и вытащил одну из своих рубашек, стираную, но мятую: «Переодеться не желаешь?»
–Мне бы в душ, если можно…
–Нельзя. Извини, Любань, но я не попрусь среди ночи колоть дрова, чтобы растопить печку и вскипятить тебе лоханку воды. У меня здесь не пятизвездочный отель, и сам я не джентльмен.
–Джентльмен! – горячо возразила Любаня. – Ты-то как раз – джентльмен, ты, а не Сашка. Я ж почему к тебе побежала, хотя ближе было к Сашке? Потому что он – Сдоба, и мать у него злая!
–Разве? – спросил Феликс неодобрительно.
–А ты разве не чувствуешь? Может быть, ты все-таки найдешь  немножечко дров?! Ну, чуточку? Совсем капельку!
И Любаня просительно, кокетливо улыбнулась.
Любаня была красивой. Она была самой красивой девочкой класса, в котором учились Феликс, Сашка и Петр, – стройная, с идеальной фигурой, с густыми темными волосами вдоль узкого лица. Черно-карие глаза ее всегда зазывно блестели, а в уголках губ таилась улыбка. Мужики разного возраста оборачивались на улице вслед Любане, но все мальчики класса к концу школы влюблены были не в голливудскую звезду Любку, а в Римму Наумову. Римма красавицей не была, но в ее облике сочетались персиковая сладость Востока с вдохновенной энергетикой итальянского Ренессанса. У нее было лицо, как с полотен художников кватраченто, но всего более привлекали в Римме глаза – лучистые, очень добрые, похожие на два солнышка. Под взором Римминых глаз даже самый отмороженный парень ощущал себя доблестным рыцарем Айвенго. Римма в Айвенго выбрала Феликса.
В выпускном классе, когда Феликс и Римма прочно угнездились на задней парте, их перестали дразнить женихом и невестой – все искренне верили, что они поженятся.
Но Римка поступила на филфак МГУ, Феликс ушел в армию, и они стали переписываться все реже. По вине Феликса – он счел себя недостойным Риммы. Он стал считать себя убийцей после того, как на втором году службы застрелил сбежавшего с зоны уголовника. Матерого волка, синего от наколок. Феликс успел выстрелить, когда роту бросили в погоню за беглецом и обложили его на краю поселка. Феликс выстрелил, когда озверевший бандит выпрыгнул на него из укрытия, чтоб убить и, завладев автоматом, перестрелять с десяток желторотых солдатиков. Но, падая, бандит уставился вдруг на Феликса таким изумленным, чистым по-детски взглядом, что у Феликса все перевернулось в душе… У солдата-убийцы не должно быть столь светлой, ласковой женщины, как Римма! По нему дерево – разнузданная красотка Любаня!
Фрагменты прошлого вихрем пронеслись в голове у Феликса, пока он ходил на кухню за термосом с чаем, пока рылся в шкафу, где обнаружилась лишь пачка сигарет и галета.
Когда он вернулся в комнату, Любаня, уже в его рубахе, сидела у стола и улыбалась – и заискивающей, и самодовольной улыбкой.
–А где ты меня положишь? – кокетливо спросила она. – Можно, не в той комнате без стены? Я там буду всю ночь бояться, накручивать себя, а потом вдруг возьму и уйду куда-нибудь… Я ведь и сама не знаю, Счастливчик, чего мне от себя ждать! Я не буду к тебе приставать! – пообещала она, блестя зазывно глазами, и вновь молитвенно свела у груди ладони.
–А почему бы тебе ко мне не пристать? – спросил Феликс, оглядев ее, такую доступную, состоящую из неприкрытого предложения. – Я что, не мужчина?
–Тогда – буду! – обрадовалась Любаня. – Я давно мечтала к тебе пристать, но у вас же там с Риммулей…
–Не поминай имя Римкино всуе!  Пошли?
И она пошла, как на праздник, к постели, на которой он грезил Риммой. Их ночь была такой бурной, что у старой тахты отломились ножки, и любовники, хохоча, рухнули на пол, чтоб и  там жарко наслаждаться друг другом. Мужчина и женщина, у  которых давно не было никого…
А потом стоял Феликс под крыльцом отделения гинекологии первой городской больницы, где Любаня работала медсестрой. Стоял, белей извести, рядом с матерью Любани и слушал истошные Любанины крики, доносящиеся из корпуса. Любанина мать – тоже бледная, напряженная донельзя, нащупала руку Феликса и сжала в своей. Так они и стояли, схватившись за руки, пока с крыльца не спустилась врач.
–Там уже нечего было сохранять, – сказала она очень усталым голосом. – Еще немного, и она бы изошла кровью. А что она так кричала… Мы ей дали сильный наркоз, она не контролировала себя. Сейчас она спит, вы уж завтра приходите, заберете ее домой. Я так поняла, вы – мама, а вы – муж? Она много о вас говорила.
Все еще держась за руки, Феликс и Любанина мать побрели к выходу из больницы. Уже в воротах мать решилась.
–Феликс… – она вскинула на него запавшие измученные глаза. – Вы ее не бросайте все-таки. Она очень вас любит. Еще никого никогда она не любила, как вас. А что бесплодная теперь, так оно, может, и к лучшему: в эту страну, в эту жизнь кого-то рожать!..

–Слышь, Счастливчик, я твою бывшую вчера видел! – прервал воспоминания Феликса голос Сашки. Они все еще сидели на двадцатипятилетии Феликса. – Сказать, где? Не поверишь! Под мусорным баком! Ехал мимо – гляжу – морда, вроде, знакомая. Но там такая, брат, морда!
–Твоя бывшая роется в том же баке, – процедил, с трудом подавляя раздражение, Феликс. – Ты им не подал на опохмел, добрый самаритянин?
–Не подал! – с вызовом заявил захмелевший Сашка. – Потому что я не добрый самаритянин! И о Галке – ни слова!
–Жена Цезаря? – с глухой яростью вопросил Феликс, и Петр поспешил сгладить конфликт: «Светка, Галка, Любаня – это все боль! Зачем?! Ведь хорошо же сидели! Все, мужики, закрыли бабскую тему!»
–А о чем нам еще потрепаться, молодым красивым холостякам? – Сашка отколупнул кусок ставриды и стал озираться, ища, обо что бы вытереть пальцы. Феликс оторвал от «скатерти» кусок и подал ему.
–О политике, о футболе! – подсказал Петр. – О службе. Ты, Сашка, правда, службу сачканул…
–У меня белый билет! – возмущенно напомнил Сашка.
–Ага! – развеселился Петр. – Плоскостопие у тебя! Смертельная болезнь!
–Не берут с плоскостопием!
–А то б ты повоевал! – поддел Петр. – Дал отпор мировому империализму!
–Мировой империализм у нас сейчас – лучший друг! Мне еще зачтется, что я с ним не боролся!
–Там – зачтется, а здесь… – погрозил ему пальцем Петр. – Смотри, Сашка, мы со Счастливчиком на твою днюху с тобой за один стол не сядем! Будешь с Рейганом гулять праздник!
–«Не волнуйтесь, я не уеду, и не надейтесь, я не уеду», – важно процитировал Высоцкого Сашка. – Я и здесь прекрасненько раскручусь.

Феликс и Петр собирали стеклотару по городу и складывали «улов» в большую клетчатую сумку. Они находились близ здания госадминистрации, когда оттуда выскочил Сашка – в дорогом костюме, с красной папкой в руке. Сашка деловито направился к поджидавшему его автомобилю вишневого цвета.
–Гляди! – развеселился Петр. – А это не лучший ли наш кореш Панов?
–Нет, – в тон ему отозвался Феликс. – Это враг народа – чиновник администрации.
–То-то парфюмом нанесло! – сморщился Петр. – Было б чем, блеванул бы!
Два бедно одетых человека со стеклотарой полюбовались, насмешливо улыбаясь, как отъезжает в личном авто по большим делам бывший друг.
–Сперва это сдадим, потом ко мне пойдем, – вернулся Петр к насущным проблемам. – Сегодня «туча» работает. Не хотел я сдавать детальки, всю жизнь копил…
–А чего нам не хватает для счастья?
–Парфюма! – съязвил Петр.
Они двинулись дальше, в сторону Приморского бульвара, сопровождаемые настороженными взглядами охранников мэрии.
–Пялятся! – сплюнул Петр. – Террористов нашли, козлы!
–Прикрой! – потребовал Феликс, заметив в клумбе очередной «трофей». Огляделся воровато, побеждая стыд, и направился было к бутылке из-под пива, но его опередил бегом вынырнувший откуда-то алкаш с грязной, тоже клетчатой сумкой.
–До чего, блин, довели! – прокомментировал сцену Петр. – Я, русский матрос, электронщик, мужик, у которого руки, откуда надо, растут, должен с алкашами драться из-за пустых бутылок! Ну, не маразм?!
–Маразм! – подтвердил Феликс. – Вон еще одна, но он уже к ней нацелился.
–И, главное, – продолжал негодовать Петр, – если б я не работал!  Так ведь пашу в этом долбанном театре на руководящей должности! Начальник звукоцеха, прикинь! А где моя зарплата? У Сашки! В его гребаной фирме под крышей театра!.. А ну, пошли быстрей! Побежали! – вдруг занервничал он, увидав, как мимо памятника Нахимову пронеслась вишневая иномарка. – Да брось ты эту клятую тару, хрен с ней!
–Не хрен! – упрямо возразил Феликс, поспешая за припустившим бегом Петром. – Хрен я сдохну от голода на радость всяким уродам! Мы еще повоюем, как завещали отцы и деды. Кажется, прямо сейчас и начнем.
Сашкина иномарка уже стояла на тротуаре под окнами храма Мельпомены, рядом припарковался фургон, и Сашка, прохаживаясь возле машины, наблюдал одобрительно, как из служебного входа выносят и загружают в фургон  коробки и ящики. Петр с лету устремился к дверям фургона.
–Ты чего творишь, гад?! – рявкнул он Сашке и приказал грузчикам: «А ну, неси все обратно! Я кому сказал – выноси!»
Грузчики переглянулись растерянно, а Петр набросился на вахтера, наблюдавшего с улицы за погрузкой: «Ты здесь за каким хреном сидишь?! У тебя на глазах театр грабят, а ты…»
–Так ведь документы у них, Петр Васильевич! – залопотал вахтер.
–Петр, ты что, пьян? – приблизился Сашка к Петру, уже тащившему из фургона одну из коробок. – Это имущество фирмы…
–Размечтался! – яростно огрызнулся Петр. – Я начальник цеха, и без моей подписи…
–Повторяю, Петр: это не имущество театра…
–Ты на театр это выписываешь, козел! А потом списываешь на свою «Мельпомену»! Как отслужившее! А отслужившее – мне в цех! У меня все на фиг летит, горит, мне работать не на чем, а у тебя закрома ломятся! Во распузел! – чуть не ткнул он Сашку пальцем в живот.
–Ты хочешь меня оскорбить? – с ледяной вежливостью спросил Сашка.
–Я б тебя вообще убил! – рявкнул Петр. – Повесил бы на хрен на этой «собачьей радости»!
Он сцапал Сашку за галстук, но тут между ними встрял Феликс.
–Мы его попозже убьем, – пообещал он Петру. – Если сам раньше не лопнет.
–Как же, лопнет он!
–Всегда надо верить в лучшее. Кто он, а кто ты, подумай! Он – бездарный временщик, маменькин сынок, а ты – гениальный технарь…
–Кому от этого легче!
–Мне.
–Ты, Счастливчик, кажется, в газете работаешь? – с перекосившимся от бешенства лицом улыбнулся Сашка  бывшим лучшим друзьям. – Так вот, больше ты там не работаешь. Ты в этом городе больше нигде вообще работать не будешь. Продавай свою халупу и выметайся!
–Ты самый главный в этом городе? – прищурился Феликс. – С каких пор?
–Думаешь, управы нет на тебя, урода? – присоединился не угомонившийся Петр. – Ты своими липовыми бумагами… – и он выхватил из рук у застывшего с распахнутым ртом дежурного документы, – ты ими жопу подотри, пока я их тебе в глотку не затолкал!
–Господа, мне что, милицию вызвать? – Сашка стал цветом в свое авто. – Вам сесть не терпится?!
–Он еще и угрожать будет, гад! – Петр с размаха саданул кулаком по фуре и растерянно оглядел кулак. – Вот, руку разбил. Лучше б об его морду.
–Не лучше, – Феликс  оттащил Петра от фуры  и повлек к дверям служебного входа. – Ты же не хочешь, чтоб он упрятал нас в камеру? Ничего, Петька, в камере хорошего нет. Ты в буфете можешь взять пузырь под зарплату? Мы его усидим, расслабимся и подумаем трезво на пьяные головы, как нормальные русские мужики, как нам Сашкину кормушку прикрыть.
–А никак! – обреченно выдохнул Петр. – Все схвачено.
–Сашка – мелкий упырь, – не поверил Феликс. – Явно есть кто-то, кто хотел бы его сожрать.
–Наверняка, – согласился Петр. – Но мы с тобой не умеем интриговать. И не научимся, эт уж точно.
–Да, чужое оружие, – пробираясь с Петром театральными коридорами и лестницами на третий этаж, кивнул Феликс. – Но Георгий Победоносец чем поразил змея? Лучом света – копьем!
–Посмотрю я, чем ты будешь поражать Сашку! – не поверил  Петр в победу добра.
–Он меня еще не уволил из газеты.
–Ой, дядя Петя, что с вами?! – прервала их диалог девушка-звукооператор, шедшая им навстречу через фойе, по одну сторону которого располагался буфет, а по другую стена, покрытая увеличенными фотографиями актеров. – Вам же надо обработать!..
–Надо, Маха, чтоб ты сгоняла к тете Нюре в буфет, — прервал Петр, - а потом вернулась в цех. И принесла нам для дезинфекции. Скажешь, Петр Васильевич  возместит.
–Хорошо, ­– сразу согласилась девчонка.
Она шагнула было к дверям буфета, но тут из-за извива фойе появилась сухонькая, очень прямая, одетая элегантно дама и, подхватив Маху под локоть, повлекла к одному из фотопортретов: изображению солидного, уверенного в себе, улыбающегося чуть свысока Сашки.
–Тут как тут! – буркнул мрачно Петр. – Королева-мать!
–Не устаю любоваться! – возвестила восхищенно Людмила Платоновна Панова и глянула снизу вверх на рослую Маху, требуя разделить свое восхищение. – Какой удачный портрет! Сашенька такой красивый на нем! И глаза добрые-добрые!
–Как у Ленина в анекдоте! – съиронизировал Феликс, и друзья, не удержавшись, прыснули.
Панова тотчас оборотилась к ним, и черные глаза ее стали пронзительно, цепко злыми.
–Что я сказала смешного, Феликс? Что так тебя позабавило? Что вообще ты делаешь в театре? Кажется, ты здесь давно не работаешь!
–Я пришел взять у вас интервью, – поклонился ей Феликс. – Мне Саша поручил. Александр Борисович, – нарочито вежливо поправился он.
–Вот как? – протянула дама с сомнением. – Мне он ничего не сказал.
–Не успел, замотался, – все сразу объяснил Феликс. – Вы потрясающая актриса. Несмотря на то, что вы мать Александра Борисовича.
–Феликс, это комплимент или оскорбление? – вскинула Панова выщипанные брови.
–Ваш талант я всегда искренне уважал, – совершенно честно заверил Феликс.
–Но я не готова… Это так неожиданно… – сменила Примадонна гнев на милость. – Мне надо собраться с мыслями…
–Когда удобно будет позвонить вам?
–Завтра. После шестнадцати. Завтра у меня нет спектакля.
–Отлично. Вы отлично выглядите, Людмила Платоновна.
–Стараюсь! – разулыбалась Примадонна. – Положение обязывает. Все-таки я мама первого лица в театре!
И она пошла от них, довольная собой, по-молодому стройная, цокая высоченными каблуками.
–Думаешь, теперь тебя не вышибут из газеты? – недоверчиво хмыкнул Петр.
–Какое-то время. Людмила Платоновна не позволит, пока не прочтет панегирик. Она очень амбициозна. Но как актриса – выше всяких похвал! Просто блеск!
–Галка тоже была просто блеск, – ухмыльнулся недобро Петр, – пока ее Сашка не посадил на стакан.

За кулисами нервничали, сновали, вопрошали друг у друга одышечно: «Где Галя?», «Галю Григорчук видел кто-нибудь?», «А в гримерной?», «Нет там никого, и дверь заперта!»…
–Галя! Галя Григорчук, на сцену! – надрывалась истерически у пульта помреж. – Галя, через две минуты твой выход! Галя Григорчук!..
Феликс, сбегавший по лестнице, услыхал звуки суматохи и, развернувшись, устремился на этаж выше, где размещались актерские гримуборные. Постучался в дверь Галкиной, отступил на пару шагов и с размаха высадил дверь ногой. Глазам Феликса предстала идиллия: Галка и Сашка дрыхли, обнявшись, на коротком неудобном диванчике. Трансляция была выключена, а на гримерном столике Галки громоздились букет роз, бутылка из-под шампанского, недопитая фляга коньяка и коробка шоколадных конфет.
Феликс рывком поднял Галку на ноги и очень внятно, настойчиво произнес: «Ты уже минута, как на сцене. Пошла вторая минута, как ты на сцене!»
Галка вскинула на него бессмысленный взгляд, насупила брови, соображая, и, сообразив, наконец, кинулась из гримерной, на бегу поправляя  платье. Феликс еще раз оглядел остатки пиршества, осторожно повредил провод у самой вилки, и включил в сеть динамик трансляции. Потом он посмотрел на Сашку. Сашка сидел на диванчике и следил за ним, часто моргая.
–Молодец! – похвалил его Феликс. – Орел. Мальчик, выросший на театральных диванах!
–Козел! – обозвал себя Сашка в тон ему. И расплылся в счастливой, глупой, виноватой улыбке. – Все понимаю, но… Я так по ней соскучился, ты даже не представляешь! Прямо с поезда – сюда. Всю дорогу предвкушал, как мы встретимся… И что теперь будет?
–Тебе – ничего.
–Ладно, будь что будет! Выпрут – увезу ее в Москву! Не пропадем!
–А мама?..
–Что – мама?! – ощутимо занервничал Сашка. – Мама не поймет, но это ее личное дело! Мне не десять лет, черт возьми! – И, разлив размашисто по рюмкам коньяк, Сашка поднял свою рюмку. – За Галку! Чтоб обошлось!

Монументальная Тамара восседала в кресле у столика, возле которого хлопотала гостеприимная Людмила Платоновна. Лица обеих выражали негодование.
–Уму непостижимо! – восклицала Панова, сервируя столик для кофепития. – В этом доме Феликса принимали, как родного! Здесь прошло его детство, по крайней мере, наиболее содержательная часть его детства! Я не в укор вам говорю это, Тамарочка, вы стояли перед выбором и сделали выбор, и пусть тот в вас бросит камень, кто сам без греха! Я о дедушке и бабушке Феликса. Бесхитростные, добрые люди, но, по большому счету, что они могли дать мальчику?
Тамара не поддержала разговор, и Панова тут же его закончила: «Угощайтесь, Тамарочка. Я сегодня испекла, думала Феликса побаловать вкусненьким…»
–Он всегда был плебеем, – с сарказмом процедила Тамара. – В отца  пошел.
–Да, роль наследственности нельзя недооценивать! – подхватила Панова. – Мой покойный муж, отец Сашеньки, был из дворян, а сама я, хоть и происхожу из семьи простых служащих, всегда старалась быть ком иль фо!
Откровения Людмилы Платоновны прервал телефонный звонок.
–Да! - пропела Панова  в трубку, но тут же  сделалась суровой. – Феликс, Саша не просил тебя писать обо мне! А после того, что произошло между вами, я не позволю тебе написать обо мне ни строчки, ты слышишь?
–А что такого между нами произошло? – притворился чайником на том конце провода Феликс.
–Саша все мне рассказал! – отчеканила Людмила Платоновна. – У меня сейчас в гостях твоя мама, она тоже глубоко возмущена твоим поведением.
–Ублюдок! – выплюнула Тамара.
–Вы набросились на Сашу, как дикие звери, ты и Петр! Таким, как вы, не место в храме искусства, вы оскорбляете его своим присутствием, своим дыханием!.. Вы еще и пили в театре, в храме!..
–Стыд какой! – сморщилась, как от зубной боли, Тамара.
–Мы из храма вышли  на своих двоих, – не устыдился Феликс ни за себя, ни за Петра. – Тогда как наш  пан  начальник не всегда бывает в силах выползти из кабинета. О чем знают в храме все поголовно.
–Саша – гений! – ринулась в атаку Панова. – Что дозволено Юпитеру…
–А что он такого гениального сделал? – не дал ей Феликс завершить речь.
–А ты не знаешь? А, ну конечно! Ты же приходишь в театр распивать спиртные напитки! Ты не видел спектакль, за который Саша получил престижную международную премию!
–Отстой полный! У меня не только башка – задница разболелась на этом, с позволения сказать, зре…
–Что?! – завопила Примадонна. Будь Феликс рядом, она вцепилась бы в него, как разъяренная кошка.
–И не получил он премию, а купил, – плеснул Феликс масла в огонь. – У себя в кабинете за коньячком.
–Ты… Ты… – захлебнулась ненавистью Панова.
–Не мне и не вам рассказывать, как все было,  и об этом тоже в курсе весь храм.
–Феликс! – оглянувшись на Тамару, взяла себя в руки Примадонна. – Навсегда забудь номер нашего телефона. Тварь! – таки сорвалась она. – Неблагодарная тварь!
–Я не тварь,  и у меня хорошая память и на добро, и на зло.
Они разом бросили трубки, и Панова воззрилась на Тамару, взывая к участию.
–Мне стыдно! – трагически выдохнула Тамара. – Теперь вы понимаете, почему я порвала с ним всякие отношения?
–Успокойтесь, Тамарочка! – тут же овладела собой актриса. – Все знают, что вы прекрасный, интеллигентный человек, что вы состоялись только благодаря себе, стали одной из первых дам города… Берите печеньице! О! Так оскорбить вас! Так оскорбить меня, пожилую женщину, заслуженную актрису! Сашу оскорбить и оклеветать!.. Вам с молоком?.. Но мы должны быть выше, мы должны быть ком иль фо! Как любил повторять мой папа: «Собаки лают, а караван идет»!

–Петька! – Феликс позвонил Петру из корреспондентской, на вахту театра. – Меня тут за каким-то чертом отправляют в командировку в Керчь! Догадываюсь, за каким! Редактор меня выпирать не хочет, а на него давят, вот он и решил, чтоб меня здесь не было, пока страсти не поутихнут.
–А они поутихнут? – с сомнением хмыкнул Петр. – Что-то я сомневаюсь, что две великие женщины…
–Редактор надеется, и я тоже. В конце концов, есть комитет по защите прав журналистов.
–Так тебя ж за пьянку уволят! – весело предрек Петр. – Подловят с кружкой пива в той же Керчи!.. На меня здесь тоже такая волна идет! – хохотнул он. – Начал копаться в бумагах…
–Затихорись! Ничего до моего приезда не делай. Прорвемся с боями, Петька. Бывай!
Петр положил трубку, и Маха, ожидавшая очереди позвонить, шепнула, проходя мимо него к телефону: «Мы вас любим, дядя Петя. Вы уж нас не бросайте».
–Плохо, что я старый, – улыбнулся ей Петр. – Не то б женился на тебе!
–Вы молодой, дядя Петя, просто у вас нет зубов.
–Зубы мне в бою выбили!
–Расскажете?
–Не-а!

Петр вспомнил, как, возвращаясь вечером в свой район горы Матюшенко, услыхал отчаянное: «Помогите!». Бросился, не раздумывая, на крик, и увидел двух бугаев, тащивших за дома упирающуюся девчонку. Тот, что справа, услыхал движение за спиной, отпустил свою жертву, развернулся к Петру, но не успел сгруппироваться. Петр был уже рядом, и с лета, ногой, въехал парню в солнечное сплетение. Со вторым они схватились всерьез – крепыш оказался тренированным. «Беги! – крикнул Петр девчонке, и она не заставила  повторять дважды.
– Ах ты, чмо! – подзадоривал себя Петр, нападая и отражая удары. – Ты на кого прешь? На русского матроса?!
Поединок был неравным, но Петр почти вышел из него победителем – из-за праведного бешенства, не иначе, – но тут отключенный им бугай продышался и, схватив с земли камень, двинул им Петра по затылку.
А потом они отрывались на нем – когда он упал – избивали со всей дури ногами, пока он не лишился сознания. Тогда они испугались, что убили его, и, переглянувшись, бросились наутек.

Феликс сидел за допотопным «ундервудом» в жилой комнате дома и описывал события в лесочке под Керчью.
– Кто эти  люди? – озвучивал он возникающий в памяти видеоряд. – Люди ли они для властей предержащих? Имеем ли мы право называть себя гуманным демократическим обществом, когда на календаре у нас «просвещенный» тринадцатый век?..
Феликс потянулся, заложив руки за голову, откинулся на спинку стула и, услыхав требовательное «мяу», объявил пестро-полосатой кошке: «Вот сдадим материал, получим гонорар, а, может быть, и зарплату, и куплю я тебе много кильки!.. Потерпи до вечера, Мэрит, пробью я тебе к вечеру какой-нибудь харч!»
Он встал, собрал со стола листы и, сунув их в целлофановый пакет с изображением Деда Мороза, подмигнул заговорщицки Римминой фотографии на своем обеденно-рабочем столе. Послал ей воздушный поцелуй и вышел под яркое летнее солнце.

Решительным шагом, прямая, стремительная, неукротимая, Людмила Платоновна Панова прошла по коридору первого этажа, мимо дверей с табличками «Бухгалтерия», «Администратор», «Завпост» и, толкнув дверь с табличкой «Приемная», устремилась к кабинету художественного руководителя.
–Людмила Платоновна! – подскочила было из-за компьютера секретарь. – У Александра Борисовича…
–Знаю, –оборвала Панова и вошла. Раскрасневшийся, без пиджака и галстука, Саша сидел в углу кабинета в обществе безупречно одетого господина. Они пили коньяк и, к моменту появления Примадонны, над чем-то дружно смеялись.
–Мама? –  оборвал Саша смех. В голосе его прозвучали и растерянность, и раздражение.
–Я зайду чуть позже, – объявила Примадонна тоном,  не предвещающим  хорошего.

Сидя в рубке над разобранным пультом, Петр вслух разговаривал то ли с пультом, то ли с собой: «Не фурычишь? Не фурычишь! И не будешь фурычить, потому что у меня нет такой микросхемы. А где ее взять? У соседей попробовать…»
С микросхемой в руке он вышел из рубки и толкнул дверь напротив, с надписью «ЗАО «Мельпомена». Стеллажи в средних размеров комнате сплошь уставлены были запакованными и открытыми коробками и  ящиками, завалены  свертками.
–Сим-Сим, отзовись! – позвал Петр, и из-за стеллажей тотчас вынырнул щуплый низкорослый субъект, одетый с иголочки, с глазками-буравчиками на треугольном лице – замдиректора по технической части, в коллективе известный по прозвищу Хорек.
–Вот! – предъявил ему Петр сгоревшую микросхему. – Надо заменить.
–А я здесь при чем? – неприязненно оглядел Хорек улыбающегося в бороду Петра.
–При том, что ты главный снабженец театра. Надо заменить. А эту списать. И не делай проблемы из ерунды. А то придется мастеров вызывать,  платить…
–Давай, – поморщился Хорек и двинулся за центральный стеллаж. Петр шагнул за ним.
–Может, расщедришься, еще что-нибудь скинешь? – предложил он, восхищенно разглядывая сокровища «Мельпомены». – А я тебе прямо сейчас по списку…
–Не наглей, Петр Васильевич, – пробурчал, тесня его на выход, Хорек. – Я и так пошел на нарушение…
–Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ой! – оценил Петр  признание замдиректора.
Когда он вышел, унося трофей, Хорек, насупившись, запер за ним дверь на ключ.

В корреспондентской одиноко сидела Римма.
–Ты? – не поверил Феликс своим глазам. – Какими судьбами в наши Авгиевы конюшни?
–Да вот, – чуть улыбнулась она. – Пробуюсь на роль Геракла.
–То есть, ты сюда на работу? Класс! Я сейчас отдам материал…я такой материал крутой изваял…
–Погоди! –взмолилась Римма. - Там совещание… Ты уже знаешь, что редакции больше нет? Той,  твоей.
–Как это? – опешил Феликс. – А что есть?
–ЗАО «Золотые перья». Вывеску сменили, теперь так  делают, – начала она втолковывать очевидное обалдевшему от неожиданности Феликсу. – Набирают новых людей…
–Чтобы старым не заплатить за три месяца, – врубился, наконец, Феликс. – Так что, накрылась моя зарплата?
–Похоже, что так! – вздохнула сострадательно Римма.
–И я здесь уже не работаю?
–Похоже, что так.
–Подожди. Только не исчезай никуда. Я сейчас!
Он толкнул дверь кабинета редактора, сразу за корреспондентской, и до Риммы долетел его возмущенный голос: «Как это понимать? Я вернулся из командировки…»
Голос Феликса утонул в  гуле нескольких голосов. В общем шуме слух Риммы вычленил  наиболее понятные реплики: «Да, нам не нужен ни твой материал, ни ты!», «За зарплатой иди к бывшему редактору! Он тебя нанимал, он пусть и платит!», «Мы, лично мы, ничего тебе не должны, ты понял? У нас ты не работал и не работаешь!», «Трудовую заберешь  в кадрах!».
–Вы недолго протянете, помяните мое слово! – грянул Феликс уже на выходе. – Честь имею!
Он остервенело хлопнул за собой дверью, полез в карман за сигаретами и, не обнаружив их, спросил сам  себя: «А что я имею, кроме чести? А ни черта!».
–Пойдем? – поднялась из-за стола Римма. – На сигареты и кофе у меня хватит. Мне мой Командир выдает на карманные расходы…
–Какой командир? – по инерции спросил Феликс. Мысленно он все еще был на заседании ЗАО «Золотые перья».
–Муж. Он у меня суровый. Ну, ничего, когда я начну сама зарабатывать…
Она взяла Феликса за руку и повлекла на воздух.
–Он тебя держит в черном теле? – по-прежнему издалека уточнил Феликс.
–Нет, просто он – командир! Характер такой. А сейчас он в запасе и, кроме как мной,  ему командовать некем. Ну, ты понимаешь.
–Нет. Я не люблю ни командовать, ни когда мной командуют. Посидим на лавочке?
–Мой муж не жмот, просто он считает, что в жизни не должно быть ничего лишнего.
–И кровать у вас – как в казарме, под старым одеялом!
–Муж огорчится, если узнает, что я не пообедала, будет меня ругать, – проигнорировала его язвительную реплику Римма. – Зайдем в кафешку?
–Лучше на воздухе, чтоб можно было курить. Или боишься?
–Чего? – она обозревала площадь Ушакова, выискивая, где бы расположиться. – Я комформистка, но не трусиха, и никто мне не запретит общаться с коллегами.
–Не хочешь просмотреть, что коллега нарисовал в Керчи? – спросил Феликс, когда они, наконец, устроились за столиком забегаловки близ кинотеатра «Дружба», и полез в пакет с Дедом Морозом.
–У тебя все еще Новый год? – рассмеялась Римма.
–У меня всегда новый год, новый день, новый миг. Ага, и сигареты нашлись!
Он выложил на столик стопку листов и с удивлением поглядел на нижний: «А это не мое, это я прихватил случайно, когда свое забирал. Список акционеров… Сходить, отдать им? Ломает!»
– Думаю, список существует не в единственном экземпляре.
–Интересно, кто тут есть? Почти никого из наших. Какая-то Смачная Ирэна Викторовна…
–Это я, –призналась Римма с долей смущения. – По мужу я Смачная, а по паспорту Ирэна. У нас в семье все мужчины очень любили своих жен и в их честь называли дочерей. У меня бабушка Ирэна, мама Ирэна. Три Ирэны в доме – это уже перебор, вот мама и переименовала меня в Римму. Два кофе, пожалуйста, – обратилась она к подошедшему официанту. – И…у вас булочки свежие?
–Очень! – прочувствованно ответил юноша.
–Тогда две булочки.
–Мне не надо, – воспротивился Феликс. – У меня гривна есть. Думал купить сигарет, а они – вот! Счастье-то какое!
–Да, счастье! – искренне согласилась Римма, лаская его взглядом своих удивительных глаз.
–Ты счастлива? – настойчиво спросил Феликс.
–Я не задаюсь таким вопросом, – она опустила голову, пододвинув  к себе ближе его листы. – Солнце, зелень, булочки – я этому радуюсь, и мне хорошо. Спасибо, миленький, – поблагодарила она юного официанта, принесшего заказ, и углубилась в чтение текста.
Феликс закурил. Он все еще был обескуражен внезапным поворотом судьбы и своим новым положением – безработного.

Примадонна восседала на стуле, как на троне, гневно и страдальчески наблюдая за перемещениями Саши по кабинету. Высокого гостя здесь уже не было, но остатки пиршества еще мозолили глаза Людмиле Платоновне.
– Хватит уже читать мне нотации. – под влиянием коньячных паров Саша утратил сыновнюю почтительность.- Я не мальчик, мама, я взрослый человек! И мне плевать, что будут говорить всякие плебеи, пигмеи… – он сделал широкий всеобъемлющий жест.
На лице Примадонны не дрогнул ни один мускул, но взгляд черных глаз выразил болезненную брезгливость.
–Ты кого слушаешь, мама? Ты кого наслушалась, что примчалась, когда здесь сидел Дорогушин?! Между прочим, мой деловой партнер! Муж первой леди! А ты врываешься и позоришь меня! Это ты с подачи Феликса Кедрина примчалась, сексота?!
–Иногда и Феликс бывает прав, – отчеканила Людмила Платоновна.
–Конечно! – взвился Сашка. – А вот не надо, мама! Не надо делать из меня алкоголика! Мой предшественник на «пятаке», если ты помнишь, документы подписывал! Все знали, что директора надо искать в пивной! И ничего, уважали!
–Ты пока не заслужил  уважение, – тихо, но жестко произнесла Примадонна. – И не заслужишь, если будешь вести себя, как уличный шалопай. Вспомни, чьими стараниями ты получил это кресло. – Она встала и царственным жестом указала на пустое сейчас сидалище во главе стола. – Будь достоин себя и всех, кто тебе помог. Меня не смей срамить, Саша!
Последняя фраза содержала такую убойную силу, что Саша замер с раскрытым ртом. Когда Примадонна вышла, он забегал глазами по кабинету и, выматерившись беззвучно, устремился к бару за новой бутылкой коньяка.

Стараясь переключить сознание, Феликс рассматривал небо, кроны, людей с мороженым и напитками, когда возле их столика возник замызганный мальчуган.
–Подайте на хлебушек! – скорей потребовал, чем попросил он.
–Не могем, – жестко ответил Феликс, но Римма уже полезла в сумочку: «Сейчас, миленький, я посмотрю, сколько у меня в кошелечке… А булочку хочешь?»
Пацан кивнул и стащил с блюдца обе булочки.
–Обнаглел! – возмутился Феликс. – Так, Римма, хлебушек у него уже есть, пусть валит!
–Но ведь просит человек. На мороженое…
–Бизнес это у него! Бизнес! Он имеет с этого…
–Козел ты, мужик! – выхватив из рук Риммы гривну и скорчив Феликсу омерзительную гримасу, выдохнул подзаборник. И, отбегая от греха подальше, разразился отборной матерной бранью.
–Ну, и что теперь делать? – виновато поглядела Римма на опустевшее блюдце.– Я тебя голодным оставила!
–Не ты, а оборзевший сопляк. Вон, гляди, еще один рыщет! Их тут бригада!
–Но это же дети! Бедные дети!
–Из которых вырастут ублюдочные взрослые. Сегодня они клянчат, а завтра, когда мышечной массой обрастут…
–Слушай! – поспешила Римма сменить тему. – Все, что ты тут написал, –  правда?
–Я не писатель-фантаст.
–Но тебя могли убить! Запросто! И ты не сказал, что приехал с редакционным заданием?!
–Вот тогда б меня точно там закопали!
–Да, Феликс, ты, конечно… ты молодец!.. – она глянула на него с искренним восхищением. – Но куда ты мыслишь это пристроить? Шесть лет назад такой материал с руками бы оторвали, а сейчас…
–Эра алкоголизма.
–Что?!..
–Алкоголизм, как выразился какой-то ученый врач, это болезнь воли. А наша покорность судьбе в лице властей предержащих – это не вековая мудрость народа, а полный паралич воли!
–Посмотри  лучше, как красиво! Я на северах так скучала по ярким краскам, солнышку, по нашей природе! Я так рада, что вернулась домой!.. Феликс, ты герой, это твое кредо, твоя натура… Не морщись, бывает и такая беда с людьми! Кто-то рождается холопом, а кто-то героем, и ни один ничего с собой не может поделать! Но я о другом! Люди устали от беспредела! Новые факты ничего уже не добавляют к общей картине… эры алкоголизма, как ты сказал. Станет ли лучше,  если люди возьмутся за топоры?
–Во всех странах мира есть мощные независимые профсоюзы!
–Ты знаешь сам, почему у нас их нет. Кажется,  твоя мама курировала когда-то профсоюзы…
–Давай-ка лучше о солнышке!
Римма засмеялась и положила  руку поверх его руки.
–Петьку я подвел! – пожаловался ей Феликс.

Петр в числе других завцехами и представителей руководства сидел на летучке в директорском кабинете. Во главе стола в большом кресле расслабленно полулежал Сашка. Он имел вид человека, получившего болезненный удар ниже пояса. За него пятиминутку проводила главный администратор – подтянутая, с уверенным голосом дама лет пятидесяти.
–Завцехами все в сборе? – оглядела она присутствующих. – И Котовский?
–Конечно! – выдержал Петр прицельный взгляд дамы.
–С вас мы и начнем… – Администратор полуобернулась к Сашке, и Сашка согласно приспустил тяжелые веки.
–Пора положить конец тому безобразию, что началось с приходом Петра… – она запнулась, и Петр подсказал: «Васильевича».
–Петр Васильевич работает на развал нашего коллектива. Просто как враг, как… – она вновь запнулась, и Петр вновь подсказал: «Диверсант».
–Я тебе слова не давал! – приподнял Сашка веки над исстрадавшимися очами.
–Пока что, слава Богу, театром руководит Александр Борисович, а не Петр… Котовский! -прокричала с подъемом администратор.
–Очень правильная у Петра Васильевича фамилия, – подал реплику Хорек. Он был, как всегда, при параде, даже с булавкой в галстуке и платочком в кармане пиджака.
–К делу давайте! – не выдержал зав. бутафорским цехом, рукастый мужчина, которого в театре удерживала сугубо любовь к искусству, и который отлично знал, что сможет прожить без театра, тогда как театр без него – с трудом. – Мы зачем собрались, обсуждать, у кого какая фамилия? Время же, Борисыч, время уходит!
–Я знаю, что ваш цех не укладывается в график работы над спектаклем, – удостоил его недовольством Сашка.
–А я виноват, что то одного нет, то другое не подвезли? – рассердился бутафор. – Это не ко мне претензии, это, вот, к Модесту Сергеевичу, – указал он на Хорька. – Он снабженец. А художник эскизы мне только в прошлом месяце дал, как бы я без эскизов …
–Успокойтесь, успокойтесь, Николай Константинович, я вас ни в чем не виню! – нервно перебил Сашка. – Время еще есть, все вы успеете…
–Мы собрались обсудить, может ли коллектив терпеть такое отношение к делу, какое нам выказывает, навязывает Котовский! – поспешила администратор вернуться к основной теме.
–Ого! – прокомментировал Петр. – Даже так?!
–Вчера чудом не был сорван спектакль! Если бы не актеры…
–А не умею я звук на сцену давать из пальца! – возвысил Петр голос. – Если вы умеете – покажите, научите меня! Я написал  докладную, где она?! – воззрился он на Хорька.
–Я тоже не волшебник, – скривился тот. – Я из воздуха детали не делаю.
–А тебе и не надо! Тебе руку достаточно протянуть. У тебя полки ломятся!
–Имущество фирмы – это не имущество театра… – начал откровенно злиться Хорек.
–Не надо! – резко перебил Петр. – Песен всяких красивых! Вы аппаратуру закупаете для театра! А потом сбываете на сторону! Ладно б хоть что-то оставляли, так нет, жаба вас вконец задавила…
–Петр!.. – взвизгнула администратор, но Петр не внял: «Надо вам, чтоб спектакли шли – сделайте, чтобы работала техника! У меня, дорогие, денег нет, чтоб мотаться по магазинам и закупать театру аппаратуру! Кстати, ремонт  не входит в мои функциональные обязанности! Я прав?» – перевел он яростный взгляд на Сашку.
–Формально, – вяло ответил Сашка. – Ты был бы прав на все сто, если б работал на заводе, на стройке, где угодно, только не в театре. Здесь все заняты коллективным творчеством, Петр, и все, я подчеркиваю – все – работают в первую очередь на энтузиазме! – Он взмахнул протестующе рукой, догадавшись, что сейчас ему выдаст прилюдно Петр, и возвысил голос. – Без личностей! До тебя люди годами работали в звукоцехе, но угрозы срыва спектакля не было!
–Так и тебя тогда здесь не было с твоей «Мельпоменой»! И этого орла! – непочтительно ткнул Петр пальцем в Хорька. – Актеры, о которых вы тут поете, окурки собирают, пока вы наши зарплаты прокручиваете через банк!
–Что ты хочешь этим сказать? – опередила Сашку администратор.
–У тебя есть доказательства? – спросил следом Сашка.
–Да не собираюсь я бороться с  тобой! – раздраженно махнул на него рукой Петр. – Хочешь быть богатым – будь им, но ты и об людях думай! Ты ж без них, без нас – тьфу, пузырь! Я что-то не так сказал? – обвел он взглядом лица присутствующих.
Из присутствующих только бутафор испытал удовольствие от услышанного. Остальные старательно тупили глаза.
–Он правильно говорит, Борисыч! – поддержал бутафор Петра. – Ладно, я здесь только из любви к искусству держусь. У меня другие источники дохода имеются. А другие все, актеры? Им что кушать прикажешь? Да и мне надоесть может это… такой порядок. Уйду – где ты мне замену найдешь?
–Николай Константинович… – попытался умаслить Сашка ценного сотрудника, но Петр перебил: «Ты вон какой себе кабинет отгрохал, сидишь здесь, как  император! И директор, и главреж! Да, твой кабинет – это лицо нашего коллектива, ты в нем шишек принимаешь, а что дальше, за стенами, все сыплется, валится…»
–Петр, ты напишешь заявление по собственному? – вклинился в обличительный монолог Петра Сашка.
–Я докладную тебе новую напишу! На то, что вот он… – указал Петр на Хорька, – вор и саботажник! Он пытался сорвать спектакль! И сегодня сорвет! И завтра! Я уйду, и мои люди тут же уйдут! Тебя это устраивает?
–Ты за людей не расписывайся, – пошла пятнами администраторша.
–Я их знаю!  А они  знают вас! Какие вы тут раблезианские пиры закатываете у голодных на глазах! Вру, скажете?! Клевещу?! Так идемте! Идемте глянем! Прямо сейчас, чтоб никаких сомнений не оставалось!
Никто не двинулся с места, но Петр выскочил таки из кабинета руководителя, оставив нараспашку обе двери – и в кабинет, и в приемную, с топотом домчался до двери бухгалтерии и, распахнув ее, уставился победно на трех бабищ поперек себя шире, обедавших  за сервированным по ресторанному рабочим столом. Бабищи, не переставая жевать, мрачно вперились в Петра щелками глаз, и Петр, глумливо пожелав им приятного аппетита, возвратился в директорский кабинет.
–Как вас только угораздило взять на работу этого партизана! – услыхал он упрек, адресованный администратором Сашке.
–Да, это моя вина! – тоном великомученика покаялся Сашка.
–Я не знаю, какой ты там режиссер, не мне судить, – объявил  Сашке Петр. – Но актер ты гениальный, эт точно! Что у вас еще осталось в повестке дня?
–Время, Борисыч! – бутафор постучал по циферблату часов. – Собрались на пятиминутку, а уже час сидим, и ни один вопрос не решили!
–У Петра Васильевича прорва свободного времени, – издевательски развел руками Сашка.
–По делу говорить будем? – жестко спросил Петр Васильевич. – Убили полдня на пустой базар…
–Как вы выражаетесь? – пискнула парикмахер Хохлова.
–Так мы ж свои люди, одна семья!
Сашка жестом отпустил собравшихся и угрюмо уставился на Петра, который, устроившись за столом, вынул из папки лист бумаги  и принялся писать, диктуя себе вслух: «Докладная. Художественному руководителю театра господину Панову А.Б. от завзвукоцехом товарища Котовского П.В…»

Феликс сидел за «ундервудом», в который вставлен был лист бумаги, и мысленно писал письмо Римме. Ни одной буквы он так и не напечатал. Он даже не включил свет в комнате, хотя уже смерклось. Сидел и страдал, исповедовался самому себе: слишком много воспоминаний пробудила внезапная встреча.
–Я всегда по тебе скучал, – обращался Феликс к Римминой фотографии. – Сегодня увидел – и стал скучать с новой силой. Мой дом разваливается, он мне скоро рухнет на голову, но я ничего не делаю, чтобы спасти его и себя. Мне не для кого обустраивать дом, моя семья – я да кошка. Кстати, Римка, от дома сохранились только большая комната и кухня, а моя детская… Ты помнишь, как мы в ней учили уроки зимой, а бабушка приносила нам чай с пирожками? Бабушка пекла обалденные пирожки! Сейчас я покажу тебе мою детскую…
Он встал, толкнул дверь в нежилую комнату и замер на пороге, глядя сквозь пролом стены в вечереющее небо над кронами садов…
В этой самой комнате, только днем, так же глядя в небо над деревьями, стоял он несколько лет назад, и жалея, и ненавидя себя, когда в дом влетела оживленная Любаня с горшком алоэ.
–Вот! На улице нашла! – затарахтела она. – Это добрый знак!.. Феликс?! Да ты никак решил сделать ремонт?! В смысле, дырку заделать. Давно пора! Я уже все продумала. Мы потянем эту стройку, если ужмем расходы. Я буду из больницы приносить в баночках супчики, второе, что остается…
–Для свиней и собак? – не меняя позы, уточнил Феликс.
–Почему? Чистое! Что с тарелок, то берут для собак, а бывает, что больные вообще не приходят в столовую. Кому-то родственники приносят из дому, кто-то под капельницей… Мы всегда это едим, и врачи, и сестры, никто не брезгует. Я попрошу, чтобы мне завели отдельную баночку…
Она поставила горшок с алоэ на пол, подошла сзади к Феликсу и, ткнувшись носом ему в спину, крепко обвила руками: «Ну, Фелька! Ну, чего ты такой?..».
–Какой?
–Никакой… Я тоже мечтала, чтоб эта комната была детской, даже обои присмотрела веселенькие, с Винни-Пухом…
Любаня шмыгнула носом, отстраняясь, и Феликс молча привлек ее к себе.

Феликс тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания, но воспоминания не оставляли…
Он сидел в большой комнате за машинкой и слушал, все более раздражаясь, как носится по дому Любаня. Она то грохотала кастрюлями на кухне, то забегала зачем-то в комнату без стены, и при этом говорила, говорила, говорила…
–Ну, вот что ты все сидишь молчком? Хоть бы поговорил со мной! Жена я или кто? Жена примчалась с работы, а ты даже не спросил, как у меня прошел день!
–Обычно, – буркнул Феликс.
–А вот и нет! – обрадовалась Любаня реплике. – У нас обычного не бывает! Всегда что-то новенькое! Кого-то выписывают, кто-то поступает, а уж какие приколы бывают!.. Только в романах описывать! Ты что, кстати, пишешь? Уж не роман ли, а, Фелька?
–Люба, ты мешаешь.
–А в чем я мешаю, чем? Нет, ну мне интересно, почему это мой муж, как придет с работы, так не к телеку, как нормальные мужики, а за этот свой пулемет, и все строчит, строчит…
–Любка, хватит! Ты просто говорильная машина какая-то!
–Мне же хочется с тобой  пообщаться! А у тебя завелась тайна, да? Ты любовное письмо пишешь? Кому?! Ну-ка, быстренько признавайся! – Любаня ворвалась в комнату, упала грудью ему на спину, и он поморщился, уловив запах алкоголя.
–Что сегодня обмывали, крестины, похороны?
–День рожденья у одной нашей. Я всего чуть-чуть выпила, за компанию. Не сидеть же за столом, как с торпедой в заднице!
–Любка, давай так: я не мешаю тебе бухать, а ты мне – писать!
–Я тебе безразлична, да? Тебе наплевать, сопьюсь я, или еще что со мной случится плохое!
–Я тебя заставляю пить?!
–Да! Ты со мной никуда не ходишь! Ни в гости, ни  на море, никуда! Я все одна да одна! Ты меня стесняешься, брезгуешь?! Я что, такая страшная?! Ну-ка, посмотри на меня!
–Любка! – вместе со стулом развернулся к ней Феликс. – Ты нормальная, когда ты молчишь!
–Когда сплю зубами к стенке!!
–Ну, нет такого человека, который выдержал бы всю эту трескотню! Часами напролет! Ты же рта не закрываешь! От тебя башка – вдребезги!
–Я дура! – она часто заморгала, сдерживая слезы. – Ты такой талантливый, такой умный, а я… Заурядное существо!
Она стремительно выскочила из комнаты. Феликс, окончательно выбитый из творческого процесса, поморщился, тяжело, обреченно вздохнул и побрел мириться с Любаней.
–Я пишу пьесу, – начал объяснять он. – Мне  Сашка заказал. Хочет поставить в качестве дипломной работы… Ты где?
Феликс толкнул дверь комнаты без стены и увидал Любаню, торопливо глотающую портвейн из горлышка. Пойманная с поличным, Любаня дернулась, пролив вино на блузку, и с заискивающей улыбкой протянула бутылку Феликсу: «Будешь?..»

И вновь, но уже зимой, стоял Феликс в разбитой комнате – в компании с Сашкой и Петром – над телом Любани, валявшейся на грязном полу рядом с бутылкой из-под водки. Любаня спала. В мятом пальтишке, стоптанных сапогах, она походила на бомжиху, и Феликсу было стыдно за нее перед Сашкой.
–Взяли! – скомандовал Петр. – А то ж замерзнет на хрен, зима! И чего она решила здесь, не на кухне…
–От Счастливчика тихорилась… – сообразил Сашка.
–Глупость. Тут тихорись, не тихорись…
И так как Феликс сохранял мрачную неподвижность, повторно воззвал к Сашке: «Ну, взяли!»
Сашка скривился страдальчески, с укором глянул на Феликса, но все же помог Петру поднять Любаню.
–Твоя хоть тихая, –утешил он Феликса. – Набухалась и отрубилась. А моя такие бурогозки устраивает!..
В жилой комнате Феликс с помощью Петра вытряхнул Любаню из пальто и сапог и, уложив на тахту, прикрыл пледом. Любаня что-то нечленораздельно пробормотала.
–Все человечество всю свою историю пьет! – украдкой отерев руки о край пледа, провозгласил Сашка. – Иногда, чтоб усилить ощущение радости. Иногда, чтоб заглушить боль. А у нас, друганы, жизнь какая-то дурацкая, ни особой боли, ни радости. Женимся не на тех, кого любим, преодолеваем препятствия, чтоб налетать на еще большие… Я там видел у нее пузырь непочатый, в кошелке. И яблоки. Осталось определиться, что у нас сегодня в программе вечера, радость или горе.
–Зависит от того, на какой стадии прочтения моей пьесы ты застрял, – заставил себя Феликс встряхнуться.
–Я не застрял! – дружески похлопал Сашка Феликса по спине. – Я за твой шедевр еще и не принимался. Сам же знаешь, какая сейчас запарка перед елками! Репетиции с утра до ночи! Твой шедевр надо читать спокойно, вдумчиво, вот закончатся сказки… – крикнул он вслед Феликсу, отправившемуся в разбитую комнату, и союзнически подмигнул Петру: «Да все ол райт, парни, если вдуматься!»
Феликс вернулся с Любаниной кошелкой, выставил оттуда на стол бутылку водки и колбу пива и ушел на кухню   мыть яблоки.
–Вот же дура! – с сожалением оглядел Сашка Любаню. – Такого мужика отхватила! Счастливчика! Что работа у него люмпенская, так это временная трудность, не век он будет рабочим сцены корячиться! Вот раскрутимся с пьесой, в ролс-ройсах  разъезжать будет! На хрена она тогда ему сдастся, дура! И чего бабе не хватает?
–Ясно чего, – невесело усмехнулся Петр. – Детей.
–Лично меня их отсутствие только радует! Мои дети – это мои будущие спектакли, вот их я мечтаю наплодить как можно больше! И мне не надо, чтоб меня отвлекали горшками, пеленками, воплями по ночам…
Вернулся Феликс со стаканами и миской яблок.
–Это ж она, поди, на опохмелку себе купила, – засомневался Петр в целесообразности распития пива. – Может, оставим бабе?
–Похмелится – и понесется душа в рай! – предрек Сашка. – День, начатый с пива, заканчивается водярой.  Я это очень хорошо знаю по своей благоверной. Так что, парни, мы сейчас сделаем Любане благое дело, выведем ее из пике. На какое-то время, по крайней мере. А там, глядишь, возьмется за остатки ума…
–Это – вряд ли, – безнадежно объявил Феликс. – Женский алкоголизм неизлечим.
–Мужской тоже! – ободрил всех Сашка. – За исключением исключений! Это когда у человека есть любимая работа и большая светлая цель! За нее, мужики!
Они выпили, и Петр загрустил.
–У вас, может, и есть цель, а я… Так, живу себе и живу. Сперва была цель – Светку с дочкой найти. Дочку ведь  и в глаза не видел. На службу уходил – ее еще не было, пришел – уже нет их со Светкой… Зол я на Светку все-таки. Могла бы хоть написать, какие у них там бои с маманей, а она…
–Расстраивать не  хотела, – растолковал Сашка. –Ты бы что, дезертировал, примчался из Заполярья воцарять мир в семье?
–Не примчался б! – возвысил Петр голос. – Ей бы посоветовал уехать пока в Очаков, к своим. А так что? Ну, был я в  Очакове! Нет ее там, и адреса мне не дали. Сказали, ненавидит она меня. Яблоко, мол, от яблони… Отомстила, зараза! А за что, мне-то за что мстить?!
–Перемкнуло бы,  нашел бы ее, – заявил безапелляционно Сашка. – Развод, например, оформить. Вдруг бы тебе жениться приспичило?
- Ей приспичило. Замуж, - огорошил друзей Петр. - Попросила прислать ей согласие на развод. Встретила хорошего человека, он готов  Настю удочерить.
- И ты согласился?! - возмутился Сашка.
-А куда бы я делся? Мне бы дочь никто не оставил. Ни финансовых, ни жилищных условий. Еще и мама. Она и Светку, и внучку ненавидела. Да я б и сам не оставил Настю на  маму.
- Да, твоя мама это ого-го! - подтвердил Сашка. - Да и у Счастливчика…
- Моя к нам не лезла,- резко оборвал Феликс. - Я ее за детство видел раз пять.
- Так и что, развели вас со Светкой?- не унялся Панов.
- А я знаю? - потянулся к бутылке Петр. - Она тут же опять пропала, а я так и живу со штампом в паспорте. Мне по фиг. Мне, как матери не стало, и одному хорошо. В принципе, я волк-одиночка, мне с собой скучно не бывает.
–Да, мы себе скучать не даем! – бодро расхохотался Сашка. – И нам скучать не дают! – оглянулся он на зашевелившуюся Любаню. – Какие люди глазоньки разлепили!
–Я завтра позвоню твоей маме, –  в стол  проговорил Феликс. На Любаню он  не смотрел. – Попрошу  тебя забрать. Мне бы очень не хотелось ненароком тебя прибить.
Любаня натянула на лицо плед и пробормотала голосом, полным раскаяния и тоски: «Не звони маме. Я сама уйду».

–Жаль, что я не волк-одиночка… – бродя по темному дому, разговаривал Феликс с Риммой, а перед глазами его проносились видения прошлого, наплывая, наслаиваясь друг на друга: гордая, как грандесса, Любаня – вся в черном, над гробом своей матери; ведьма Любаня, убегающая на шабаш в ночь. Вот, выбравшись из постели, она впопыхах набрасывает на себя одежду, хватает сумку, крадется на цыпочках к стенному пролому и… спотыкается с грохотом о ведро. Собачий лай помечает путь Любаниного бегства из яви…
«Я не должен был выгонять Любаню, но… не выдержал! Даже не из-за ее уходов в пике – из-за ее настырной доставучести! Уже ни видеть, ни слышать ее не мог. Боялся, что сорвусь и покалечу. Возможно, я убил ее мать тем, что выставил Любаню, но по-другому не получалось. Есть растения, которые нельзя сажать рядом: они глушат друг друга, а вот с  тобой...  Ты  из другого мира, не такого уродского, и с тобой я мог бы стать лучше… Я увижу тебя завтра, уже сегодня. Ничего этого я тебе не скажу. Никогда…».  А по экрану его памяти все металась Любаня – то прекрасная, то жуткая…
 
Из-за двери корреспондентской доносились голоса. Феликс вошел   в комнатенку отдела кадров, и кадровичка Юля, зажатая между сейфом и столом, кое-как вылезла из-за стола и открыла сейф. Она сразу поняла, за чем пожаловал Феликс.
–Юля, привет! Ты, как всегда, неотразима!
–Уж и не говори!
–Тебя еще не турнули?
–Да отсюда скоро сами все побегут! – Юля отдала Феликсу трудовую, но в щель рабочего места не вернулась. – Ты послушай, что они удумали, новое руководство! Дверь приоткрой – услышишь!
–На фиг мне за ними подслушивать!
–Так ведь – информация! Из первых, так сказать, уст! Давай! Пригодится! А я кофеек сварю!
Она вытеснила Феликса в коридор и, проходя с чайником мимо корреспондентской, как бы невзначай толкнула дверь, оставила ее приоткрытой.
Теперь Феликс мог не только слышать, но и видеть кое-кого из сидящих за столом. И первой, кого он увидал, была Римма, внимавшая оратору с по-детски удивленным лицом.
–Времена изменились, и нам, чтобы выжить, необходимо перестроиться, – вещал голос бывшего ответственного секретаря, а ныне президента правления ЗАО Аркадия Семеновича Лешика. – Мы были вынуждены расстаться со многими крепкими журналистами не из-за их профнепригодности, а потому что изменилось лицо газеты. Лично я очень уважаю этих людей, того же Феликса Кедрина, но сейчас нам надо дружить с госадминистрацией, а не науськивать ее на себя, как это мастерски умел делать Кедрин. Прекрасное, острое перо… – поразил он в самое сердце Феликса, – но – анархист…
Феликс отметил с радостью, как при упоминании о нем расцвело лицо Риммы. Юля тоже осталась довольна  комплиментами пред. правления. Она толкнула  Феликса локтем в бок и лукаво подмигнула ему.
–Почему я зациклился на личности Кедрина? – продолжал Лешик. – Феликс – яркий пример того, как не надо писать сегодня в нашу газету. Из-за его обличительных материалов мы то и дело оказывались в контрах с властями, но если раньше такая позиция соответствовала нашему направлению, то теперь – нет и еще раз нет! Мы собрали под новыми знаменами экипаж, с которым выйдем в море… в штормовое море, друзья мои…
–Кишащее  акулами, – подал кто-то реплику.
–Вражескими подлодками, которых немерено развелось! – подхватил оратор, и обстановка несколько разрядилась. Послышались смешки. На лицах, попадавших в Феликсов предел видимости, замелькали улыбки.
–Мы должны сами себя кормить! От того, сколько мы заработаем, и будет зависеть уровень жизни каждого. Прошу выслушать меня внимательно. Прошу не перебивать, я заранее знаю, что вы мне скажете! Что вы не рекламные агенты, что корреспондент и специалист по рекламе - это две большие разницы. Правильно! Но! Если мы сейчас не перейдем от остросоциальных материалов к коммерческим…
–То есть? – не утерпел кто-то.
–Будете, мои хорошие, ходить по фирмам, договариваться насчет оплачиваемых материалов. Фирм развелось много, так что, если вы проявите сноровку и обаяние… Мы почему взяли в кадры лишь самых обаятельных? – поспешил Лешик польстить оторопевшим сотрудникам. – Если постараетесь, то дела у нас пойдут. А для души… Кто ж вам запрещает для души писать во вражеские газеты? Под псевдонимами.
–И компьютерщики, что ли, тоже?.. – задал глупый вопрос кто-то невидимый Феликсу.
–Компьютерщиков, – жестко заявил Лешик. – кормить будем мы с вами! Без компьютерщиков, без бухгалтерии газеты не будет! Как и без руководства! – добавил он, отвечая на вопрос, который никто не рискнул задать. – Расценки, по которым вы будете… продаваться, да, и не бойтесь этого слова… так вот, расценки я вам сейчас сообщу, а вы запишите…
–Атас! – Феликс воротился в кабинет Юли. – Смена курса на все 180, возврат к древнейшей профессии.
–Ну, а чего ты хочешь? – Юля налила ему кофе. – Погуляли, пошумели, пора и в норку.
–В будку. В строгом ошейнике. А наш куда делся? Убрали?
–Наш, согласно генеральному  плану, сдал нас с потрохами и ушел на заранее подготовленные позиции. Кажется, в какой-то пресс-центр. Не до него мне, Феликс, плевала я на него! Мне ребенка надо на ноги ставить, я сейчас еще и корректором в частной газетенке на полставки пашу. Если они раскрутятся… Ты, кстати, не хочешь попытаться?..
–Нет. Сама слышала, как меня расхвалили. Одиозная фигура, профессиональный смутьян!
–Феликс! – раздался жизнерадостный вопль.
Народ начал расходиться, и в дверях отдела кадров возник один из переживших смену курса – рыхлый розовощекий юноша  по прозвищу Живчик. – Тут тебя Семеныч так сейчас воспевал!..
–Я горд, – холодно прервал Феликс, но малосимпатичный паренек не отстал.
–Юлька, а мне кофейку?
–Я тебе не Юлька, а Юлия Михайловна, а кофеек у меня не казенный, только для себя и лучших друзей.
–Понял! –  воздел руки Живчик. – Не знал, пардонтес, что вы лучшие друзья. Ты  к нам  в гости, Счастливчик, в смысле, к… – указал он взглядом на Юлю. – Или проситься в штат?
–Фельетон о вас писать. В «Правду Севера».
Резвый юноша уже открыл рот, чтобы разразиться очередной ехидной тирадой, но тут в кабинет, аккуратно потеснив его, вошла Римма. Феликс встал ей навстречу, и Живчик с криком: «Я все понял, я ухожу, ухожу, ухожу!» скрылся из поля зрения.
–Ох! – выдохнула Римма и опустилась на освобожденный Феликсом стул. – Это мне кофеек? Спасибо, Юлечка, а то в голове… – она потрясла, зажмурившись, головой и вновь тяжко вздохнула. – Но если по-другому никак нельзя, надо делать, что приходится. Уйти всегда успею.
–Уйти не проблема, было б куда! – вздохнула и Юля. – Вот нашелся б мужик, взял меня с пацаном замуж за бугор, я б ему такой хорошей женой была!
–Принцев не ждут, – попытался развеселить обеих дам Феликс, – за ними на балы бегают, в хрустальных башмачках.
–То-то, что башмачки… – Юля выставила на обозрение ногу в растоптанной босоножке. – И терять негде, и не найдут меня по таким. Меня всю дорогу кто-то не тот находит!
–Не давайся! – Феликс взял под локоть поднявшуюся из-за стола Римму и провозгласил байронически. – Если твоя звезда скрыта за тучами, это не означает, что ее нет! Как не значит это, что тучи вечны и всегда будут закрывать от нас звезды!
–Феликс, иди в барды! – засмеялась сразу повеселевшая Юля. – А ты, Рим, ты прямо сейчас загляни в одну фирму, это тут рядом. Сходи, пока Живчик не обскакал! Название я не помню, но фасад!..
–Офис мадам Дорогушиной. Спасибо, Юля, я и сама как раз думала…
–И думать забудь! – резко перебил Феликс. – Мадам Дорогушина – это мафия. Крутая.
–Чем круче, тем богаче, – не вняла Римма. – Нам такую и надо.
–Ты не в хрустальных башмачках.
Теперь и Римма оглядела свои ноги в стареньких шлепках и, рассмеявшись, доверчиво взяла Феликса под руку. Юля благославляюще  глядела им вслед.
«А, может, все вокруг хорошо? – подумал Феликс, выходя с Риммой на светлую, по-летнему красивую улицу. – А все плохое – во мне? Я все время кого-то порицаю, ненавижу, с кем-то борюсь, вот и прет отдача… Но почему тогда на мадам Дорогушину ничего не прет? На Сашку?..»
И вспомнил бледное, перекошенное от гнева и муки Сашкино лицо. Они с Петром сидели в Сашкиной квартире, еще хранящей следы  учиненного там Галкой разгрома, и Сашка все повторял: «Как так можно?! Ну, как так можно?! Ну, как?!»
Сашка и Людмила Платоновна вместе вернулись после вечернего спектакля домой. Панова со вздохом облегчения собралась было переобуться в тапочки, но застыла, пробормотав растерянно: «Здесь что, Мамай воевал?… У нас были воры?!» – не на шутку перепугалась она.
Сашка решительно прошел в комнату. В доме все было вверх тормашками, а на супружеском ложе Сашки валялись голая Галка и какой-то полуодетый мужик.
–О, муженек приперся! –Галка  толкнула хахаля  в бок. – Вовка, проснись! Тут муженек приперся с драгоценной мамулей!
–Встать! – дурным голосом рявкнул Сашка. – Вон!!
–А во тебе, выкуси! – Галка подскочила и сунула ему под нос кукиш. – Не нравлюсь – иди к своим шлюхам в театр, а я здесь жить буду! С кем хочу, как хочу!
Сашка бросился к мужику, пьяно хлопавшему глазами, и сошвырнул его на пол. Разъяренная Людмила Платоновна поспешила на помощь сыну, и дальше кричали уже все трое, перебивая друг друга:
–Забирай свое чмо и…
–Ты здесь не останешься! Это мой дом!
–Дом моей матери!..
–Я твоя жена, чтоб ты знал!..
–У нас хватит влияния избавить тебя не только от штампа в паспорте, дрянь!
–Угрожаете?! Вовка, они мне угрожают!
–Ты пришла сюда с одним чемоданом, вот и уйдешь…
–Разогнались! По закону…
–Сейчас ментов позову, будешь в кутузке, падла, права качать!
–Скажи спасибо, что мы культурные люди, не хотим выносить сор из избы…
–Мама! Она что, понимает тебя?! Ты ей будешь говорить о культуре?! Ей?!
–А ты культурный, да?! Вовка, он культурный! Он меня споил, чтоб я его мамульке, Черной Вдове, дорогу не перебегала! Примадонне  гребаной!
Сашка рванулся к Галке с кулаками, сбил ее с ног и повалил на постель.
–Убивают! – во всю глотку завопила Галка. – Насилуют! – и хахаль ее слегка очнулся. Приподнялся с пола и накинулся на Сашку. Воспользовавшись заминкой, Галка вырвалась и устремилась к Пановой – яростная маленькая женщина бесстрашно бросилась на защиту своего мальчика. Мальчик, впрочем, не нуждался в защите: он без труда справился с пьяным Вовкой.
–Колет правда зенки-то, колет! – шумно потешалась Галка над гневом свекрови.
–Прекратите! – неожиданно властно выкрикнула Панова, и все затихли.
–Саша, мы оба знали, чем это закончится, и хорошо, слава Богу, что наконец-то из нашей жизни исчезнет этот кошмар, – указала она на Галку жестом аристократки.
–Кошмар – это ты! – огрызнулась Галка, начиная одеваться. – В глаза тебе все – тю-тю-тю, конечно! Звания, связи, то се, попробуй, тронь такое  гэ, а за глаза иначе, как паучихой, Черной Вдовой…
Сашка снова кинулся было к Галке, но Панова вновь осадила его властным: «Саша!»
–Поцелуй его  в зад! – пуще прежнего раздухарилась Галка. – Думаете, я вас боюсь, локти буду завтра кусать?! А нет! Надоело! Ах, как вы меня презираете, аристократы недоделанные! Так я вас – тоже!
–Сядь, Саша… Если есть, куда сесть… хоть одно не оскверненное место. Дай ей собраться. Чем скорее она сделает это…
–Тебе не надо было жениться, Шурик, – сладко-сладко пропела Галка. – Ты для этого слишком хороший сын. Из таких хороших маминых мальчиков не получаются мужья, ни хорошие, ни плохие. Не их амплуа! Не твое!
–Заткнись, – процедил Сашка, с трудом сохраняя выдержку.
–Люди нашего рода, Саша, всегда были выше грязи, – отчеканила Людмила Платоновна, и Галка расхохоталась: «А откуда ж вы в князи вылезли, жопы?! Выше они!..» – и перешла в атаку на Сашку, яростно сверкая глазами. – Ты женился, потому что ты трус, потрох сучий! Потому что ты меня изнасиловал, и всей твоей карьере…
–Тебя?! – потрясенно переспросил Сашка. – Тебя можно изнасиловать?!
–Он… – брезгливо указала Панова на Вовку, – тоже тебя насиловал? Да на тебе клейма ставить негде!!
–Это теперь, миленок! С твоей легкой руки! А когда я только-только в театр пришла, вспомни! Я ж ромашка была, облачко в облаках!
Сашка захохотал, тыча в Галку пальцем: Галка принадлежала к тому типу блондинок, чьи формы ласкают взгляд «лиц кавказской национальности».
–Ах, театр! Храм! Офелия, Джульетта! – надрывалась Галка.
–Ты – Джульетта?! – окончательно развеселился Сашка, и даже губы Примадонны тронул проблеск улыбки.
–Ах, семья Пановых! – не слушала Галка, разыскивая в кавардаке свою туфлю. – Гениальная мама! Гениальный сынок! Самец!.. На! – швырнула она Вовке его футболку, обнаруженную вместо туфли.
–Я всегда знала, что ты вышла за Сашу по расчету, – буравя ее взглядом, обвинила Примадонна. – Но я молчала, потому что Саша был тобой увлечен, был…
–Он любил меня! Да! Какое-то время! – на удивление трезвым голосом объявила Галка. – Но маму он всегда любил больше.
–Я вырастила прекрасного сына, а ты потеряла мужа, потому что тебе дороже оказалась бутылка.
–Собрался, наконец? – грубо справилась Галка у своего хахаля. Тот икнул.
–Тогда вперед и с песней!
 Вытолкала  Вовку за порог,  обернулась к Пановым и, расплывшись в широчайшей ненавидящей улыбке, призналась: «Я вам нарочно шабаш устроила. На память. Я была твоей первой и последней женой, недоносочек!»
Когда дверь за Галкой захлопнулась, Сашка и Людмила Платоновна переглянулись и скорбно, и сострадательно.
–Я займусь этим, – Сашка сделал широкий жест. – А ты иди к себе, отдохни. Там, надеясь, они не побывали…
–Кажется, нет… – Людмила Платоновна вынула из-за выреза платья ключик на цепочке. – Как я была права! У меня там памятные сердцу вещицы, а чужой человек в доме, каков бы ни был, это всегда чужой человек…
–Извини, что я злился на тебя…
–Пустое.
Панова брезгливо сбросила с сыновней постели смятое белье и ногой оттолкнула в угол комнаты. – Возьми у меня в комнате свежее и постели себе… в холле на диване. Там чище.
И она ласково коснулась губами Сашкиной щеки.

–Такой вот театр, мужики!
Сашкина комната, она же гостиная, уже приобрела жилой вид, и все же интерьер не достиг прежнего совершенства. Часть картин, украшавших стены, стояла стопкой под подоконником, не было ни макраме, ни многочисленных фарфоровых безделушек в серванте.
–Театральная жизнь! – философски заключил Петр. – Про кого из знаменитостей ни прочтешь…
–Галка – знаменитость? – саркастически уточнил Сашка. – Ее терпели, жалели, ей прощали все ее закидоны только из уважения к маме! Она добухалась, что ее даже в эпизодах боялись задействовать, на елках…
–Ну, а ты куда смотрел? – вперил в него Петр пронзительный взгляд.
–Я?! – оскорбился Сашка. – Ты у  Счастливчика спроси, куда он смотрел, когда Любаня…
–Там – другое, – опередил Феликса Петр. – Другой мир. Вроде как попроще, без спецэффектов.
–Петр – аналитик, – попытался Феликс умерить Сашкино раздражение. – Ему все  раскрутить надо – что телек, что ситуацию, чтобы детально разобраться!
–Раскурочить! – сам себя подколол Петр.
–Ну, нажралась, поскандалила! Это я бы как-нибудь понял, не привыкать. Но она же… – Сашка беспомощно оглядел комнату. – Она ж меня не просто как мужа, как мужчину оскорбила…
–Ниже некуда, – вставил Петр, норовя свести трагедию к балагану.
–Она осквернила мой дом и оскорбила мою мать, святую женщину! Уж вы-то знаете маму…
Петр и Феликс кивнули, и Феликс нахмурился: «Не люблю слово «святость».
-Не чипляйся к словам, – вернул Петр разговор на нужные Сашке рельсы. – Для меня этот дом…. Я сюда, как в сказку пацаненком ходил!

Три второклассника с ранцами шумно поднимались по лестнице в квартиру Пановых. Сашка одет был с иголочки, Феликс – бедно, но чистенько, Петр же производил впечатление замухрышки – в линялых, не по размеру шортах, которые приходилось то и дело подтягивать рукой, и выцветшей рубахе с рукавами, закатанными почти до плеч.
Панова в большой – проходной – комнате обсуждала фасоны платьев с заказчицей – молодой рыхлой женщиной в халате и шлепанцах, когда снаружи донеслись возбужденные детские голоса.
–Извините, мальчишки идут! – улыбнулась  Людмила Платоновна клиентке. – Оля, я вас покину буквально на несколько минут…
–Конечно, Людмила Платоновна!
Людмила Платоновна распахнула дверь еще до того, как Сашка нажал на кнопку звонка.
–Ма! – возбужденно затарахтел Сашка. – А меня опять Антонов Сдобой дразнил! А Фелька ему как дал!
–Как нехорошо, Феликс! – не разделила мать восторг сына. – Разве нельзя было объяснить, что дразниться – плохо?!
–Нельзя, – буркнул Петр.
–И ты дрался? – перевела на него суровый взгляд Людмила Платоновна.
–Петька – нет! У него шорты спадают! – заступился за друга Сашка.
Людмила Платоновна поморщилась, как от боли, обозрев Петькин прикид, и приказала: «Так, переобувайтесь и бегите мыть руки, сейчас будете обедать…»
–Мы с Петькой не будем, – начал было Феликс, но Панова оборвала: «Будете. Здесь я хозяйка, а с хозяйкой спорить невежливо. Ты, Саша, заглянешь сейчас в комнату поздороваться с тетей Олей, а вы… Петя, откуда эти обноски?»
–Это не со свалки! – энергично заверил Петр. – Это соседи дали. Их пацан из них вырос…
–Не вырос, а сносил, – поправила оскорбленная за ребенка Людмила Платоновна. – Ладно, с этим разберемся после обеда.
Она быстро прошла на кухню, разлила по тарелкам суп,  выставила на стол красивую хлебницу и три пиалы с салатом.
–Приятного аппетита, мальчики!
В комнате соседка Оля листала журналы мод.
–Извините, Оля, – понизила голос Людмила Платоновна. – Сашенька с друзьями пришел. Бедные дети из таких неблагополучных семей! Мы и сами не роскошествуем, но по тарелке супа мальчишкам всегда найдется. В войну как страшно жили, но мама от семьи  отрывала, чтоб поделиться с теми, кому еще хуже…
–Вот и моя!.. – начала было Оля, но Людмила Платоновна словно бы не услышала ее: «Видели бы вы, как Петя одет! Поедят, поищу в Сашиных вещах что-нибудь поприличней. Петя, правда, длинный, худой, значительно длинней Саши…»
–Родители алкаши? – заинтересовалась соседка чужой бедой.
–У него только мать. Отец сбежал от них, когда ребята еще в садик ходили. Любой бы на его месте сбежал! Она хуже, чем пьяница, – гулящая! Оставит утром ребенку полбулки хлеба или пачку сухарей, и только ее и видели! Может дня по три-четыре не появляться! С офицерами, с командировочными по кабакам, по отелям шляется, а мальчонку соседи подкармливают, пропасть не дают.
–Что ж ее родительских прав не лишат?!
–Если еще и таких лишать, никаких мест в детдомах не хватит, и никаких денег у государства! Она же входит иногда в ум. То шоколадом дареным порадует, то торт оставит вместо хлеба насущного, то соседям даст денег на мальчика. Отец Петин ей алименты присылает на сына, хотя развод они не оформили, ей Петя выгоден, а что не любит… Выбрали фасончик? Вот этот? Я бы, Оля, посоветовала скомбинировать.
–Вы мастерица, я на вас полагаюсь. Надо ж как природа вас наградила! И актриса вы от Бога, и мать золотая, и…
–Не льстите! – потребовала Людмила Платоновна. – Делаю, что могу. У второго Сашенькиного друга, у Феликса, тоже детство счастливым не назовешь. Его дедушка и бабушка прекрасные люди. Но что, по большому счету, они могут дать мальчику? Ну, кормят, одевают… И это при живой, весьма зажиточной матери! Сказать вам по секрету, кто его мамочка? Тамара Белозерская!
–А! – встрепенулась Оля. – Знаю! У нее еще по городу кличка Идол! К ней на прием никто без крайней нужды не сунется! Даже наши мужики из профкома ее боятся. Сидит за столом – как гиря, сама тяжелая, взгляд тяжелый. Упрется им в человека, и человеку не по себе, языком заплетаться начинает…
–Ну, будь она такой страшной, не сделала бы карьеру, – усомнилась Панова в  Олиной информации.
–Так это она с нами, с простым народом такая, а на свой класс, поди, по-другому смотрит, и улыбочки строит, и глазки… Нет, но чтоб от сына отречься, это какой надо быть тварью подлой!
Дети за стеной, начавшие было с аппетитом есть, затихли, когда женщины, перестав осторожничать, возвысили голоса. Ел теперь только Сашка.
–Вы чего, пацаны? – недоумевал он. – Вкусно же! Я себе добавки попрошу!
При последних словах Ольги Феликс выбрался из-за стола. Панова обнаружила его стоящим в дверях комнаты.
–Моя мама меня не бросила! – жестко объявил Феликс. – Она меня звала к себе жить! Просто у нее раньше квартиры не было, а потом ей дали, и она мне комнату отвела! И кровать купила, как у Сашки, и парту! И железную дорогу! Я сам не захотел бросать бабушку и дедушку!
Он круто развернулся, поднял в прихожей с пола свой ранец и стал надевать сандалии. Женщины тревожно переглянулись.
–Феликс! – подхватилась Людмила Платоновна. И, отстранив Петра, собравшегося последовать за другом, взяла Феликса за плечо.
–Феля, никто не собирался тебя обидеть или унизить! Все знают, как твои дедушка и бабушка нуждаются в тебе. Именно из-за них ты и не переехал к маме! Ты не понял, о чем мы говорили с Ольгой Руслановной, потому что услышал только часть разговора, а подслушивать, между прочим…
–Я не подслушивал! –Феликс попытался вырвать свое плечо.
–Мы просто слышали, – поддержал его Петр.
–Слышали? Тем лучше! – Панова присела на корточки, загородив собой входную дверь, и гипнотически уставилась в глаза Феликсу, время от времени переводя взгляд на Петра. – Вы уже большие, вы умные и смелые парни, и вам просто стыдно бояться правды! В моих словах была хоть капля неправды, клеветы на ваших близких? Петр!
–Все равно! – набычился Петр, и Феликс подхватил: «Все равно они наши мамы, и мы не хотим, чтобы нас жалели!»
–А вас и не жалеет никто! – наступательно заявила актриса. – Вы же не калеки, не дебилы! Вы – вон, посмотритесь в зеркало! За что вас жалеть?! Вам хотят помочь – это да! Люди обязаны помогать друг другу!  И вы, когда вырастете, поможете мне, своим родным, кому-то еще, кто будет в этом нуждаться! Разве нет?!
–Вы сами учили, что плохо обсуждать за глаза, – все еще не верил в ее искренность Феликс.
–Прости меня, Феля. И ты, Петя. Я была не права. Мы, женщины, иногда любим посплетничать, и за это я прошу у вас обоих прощения. Ну, мириться будем? Саша! Саша, ты где?!
–Добавку ест, – мрачно буркнул Петр. Он тоже не был расположен мириться.
–Саша, быстро беги сюда! А вы, Феля, Петя, прекратите дуться, как мыши на крупу! Мужчины должны быть снисходительны к женским слабостям. Снимайте ранцы!
Феликс и Петр не пошевельнулись. В них бушевали противоречивые чувства.
–Пацаны! – выскочил в прихожую Сашка. – Вы чего, пацаны? Вы куда?!
–Саша, объясни мальчикам, что я их очень люблю. Более того, уважаю. Что я отношусь к ним, как к твоим братьям.
–Правда, пацаны! – энергично подтвердил Сашка. – Если я без вас прихожу, мама прямо с порога: «А где Феля и Петя?». Чего тут у вас? Не уходите! – взмолился он, испугавшись чего-то непонятного, угрожающего его уютному цветному мирку. – Сейчас урочки сделаем, и во двор! Ну, Петька же! Фелька!
Дети потоптались, оттаивая, замороченные и сбитые с толку, а Сашка все причитал: «Пацаны! Пацаны!», и тянул с Петьки ранец. А Людмила Платоновна смотрела на них с корточек  глазами раненой собаки…
Поколебавшись, гавроши стали медленно, опасливо снимать сандалии…
–Вот до чего доводит злословие! – страдальчески сморщилась Панова, возвращаясь в комнату, где Оля, вся обратившаяся в слух, торопливо уткнулась в журнал мод. – Как я виновата!
–Ни в чем вы не виноваты! – попыталась оправдать ее Оля, но Людмила Платоновна сделала вид, что не слышит: «Я искуплю! На деньги, что вы мне отдадите за платьице, не кроссовки Саше куплю, а что-нибудь Пете. А еще лучше, поведу всех троих на аттракционы, в кафе-мороженое. Ну да, вернемся к нашим баранам, как говорится!.. Остановились на этом фасоне?»

Феликс вспомнил, как, все трое, они с визгом и хохотом катались на машинках на Историческом бульваре. Был ясный, теплый сентябрьский день с голубым небом и не тронутыми желтизной кронами. Они вовсю духарились, норовя врезаться друг в друга, а за оградой аттракциона их поджидала веселая, смеющаяся Людмила Платоновна. В каждой руке у нее было по два эскимо, и она призывно махала ими над головой…

Потом он вспомнил, как, вскоре после Нового года, они с Петькой ночевали у Сашки, в узкой задней комнате, бывшей тогда Сашкиной детской. Они пришли на Сашкин день рождения, были страшно рады, что им разрешили остаться, и от перевозбуждения никак не могли угомониться – тузили друг друга, бросались подушками и хихикали.
–А скажите, классно родиться на каникулах! – объявил Сашка восторженно. – Вот нам с Фелькой повезло, я на зимних, а ты на летних! Были бы весенние  подлинней, и Петьке бы повезло!
–Мне все равно, – сразу погрустнел Петр. – Мне день рожденья не празднуют.
–Празднуют, – поспешил приободрить его Феликс. – Всегда тебя в саду поздравляли. И в школке!
–А меня еще и в театре поздравляют, – не к месту влез Сашка. – Потому что я там рос. Меня не с кем было оставить, и мама брала меня с собой на работу.
–Твой отец от чего умер? – решился спросить Феликс.
–Не знаю. Мама говорит, он в раю, и не надо о нем думать, а то ему станет грустно,  захочется к нам…
–Она верит  в рай? – удивился Петр.
–И я верю, – подтвердил Сашка. – И в Бога. Поэтому у нас с мамой и без папы все хорошо. Потому что у нас есть Бог. Он – отец, и тех, у кого нет отца, он первых защищает.
–И нас с Петькой? – засомневался Феликс.
–Вы же в него не верите! – все сразу объяснил Сашка. – А Он Сам говорил: каждому – по вере в Меня! Вот вы поверьте, и все вас будут любить, и подарки вам дарить, и…
–А как это? – заинтересовался Петр технологией обретения веры.
–Просто! – растолковал  Сашка. – Скажи Богу: я в Тебя верю, я отныне раб Твой!
–Почему – раб? – насторожился Феликс.
–Так говорят! – раздосадовался Сашка.  Тема Бога ему поднадоела. – В древние времена в Него верили одни только рабы, они его и признали Богом. Ты лучше у моей мамы спроси!
–А почему она не спит? – спросил Петр, прислушавшись к невнятному бормотанию за стеной. – Молится?
–Она роль учит! – как глупым, растолковал Сашка. – И платье шьет к свадьбе.
–Своей?!
–Дураки! Моя мама за чужого дядьку замуж не выйдет! Ее мой папа ждет в раю. У девки из соседнего дома свадьба, мама ей шьет. У нас почему всегда есть деньги? Потому что мама шьет классно, лучше настоящих портних!
–А-а, – протянул понятливый Петр. – Значит, это не Бог вам посылает!
–Дурак ты, Петька! – понял не менее догадливый Феликс. – Откуда у Бога деньги? У него только яблоки и груши в раю. Он людей посылает, у которых есть деньги, чтобы они  маме Люде заказывали одежду.
Они болтали, а Людмила Платоновна, уставшая донельзя, подшивала на руках подол воздушного платья и разучивала, играя лицом, текст пьесы. На стене, напротив нее, висела домашняя  газета. «Саше 10 лет!» – написано было сверху крупным красным шрифтом, а ниже располагались стишки, шаржи и фотографии трех закадычных друзей. На всех фото в центре оказывался упитанный карапуз Сашка.

Двадцатидвухлетние Петр и Феликс сидели в убогой комнатке Петькиной «хрущобы»  и ждали, когда выйдут из-за ширмы врач с медбратом.
–Ну, все, – сообщил врач в ответ на их тревожно-вопросительные взгляды. – Укололи ее. Ожидайте.
–Чего? – тупо спросил Петр.
–А чего вы хотите на такой  стадии болезни? Телефон есть. Когда все закончится, позвоните…
–Что закончится? – снова не понял Петр.
–Страдания! – отчеканил врач и двинулся, сопровождаемый медбратом, на выход. Феликс последовал за ними.
–Вы сын? – справился у него  врач.
–Друг сына.
–Подготовьте его, – понизил врач голос. – Ей осталось часа два-три максимум. Мы ее накололи, так что она без болей, в бессознанке перейдет в мир иной.
–Спасибо, – серьезно поблагодарил Феликс. Лексикон эскулапа его не шокировал – они оба были чужими  для умирающей Петькиной матери.
–Что он сказал? – спросил Петр, когда Феликс закрыл дверь за бригадой и вернулся.
–Что ей больше не будет больно. Она уснула, а проснется уже…
–В аду, – донеслось из-за ширмы. – Петя, подойди ко мне.
Потрясенные, Петр и Феликс переглянулись, и Петр скрылся за ширмой, где лежала на узком топчане мумия.
–Я всем изломала жизнь… – прошелестела она. – Тебе больше всех… Ничего уже не исправить, не искупить… Нет мне прощения.
–Все было нормально, – попытался утешить ее Петр.
–Ужасно, – опровергла, тяжело сглотнув, умирающая.
–Я простил тебя, мама. Давно. Ну, вот такой ты человек! Какой есть. Отца моего так и не полюбила. Пыталась, но не смогла, а там я родился… Ты на нас отрывалась за жизнь, которую ненавидела.
–Я и себя ненавидела.
–И себя, – подтвердил Петр сочувственно. – А потом, после медосмотра, у тебя вконец сорвало крышу. Ты никому не сказала, лечиться не пошла. Стала всем завидовать и  мстить. И нарываться. На какую-нибудь другую смерть, от чего-то другого… Ты была слишком сильной, слишком красивой, слишком боялась стать беспомощной и уродливой… Я тебя долго ненавидел. За Светку и дочку. Но потом это прошло, поутихло. Потом я тебя пожалел. Когда понял,  что и Светка – не подарок, нормальная общежитская девка, тоже сильная и красивая. Негде вам здесь было жить мирно…
Он вспомнил, как мать и жена провожали его на службу. На перроне вокзала. Ему пора было в вагон, но Светка висла на нем, и улыбалась сквозь слезы, и целовала с торопливой жадностью, словно – впрок. Мать стояла в стороне, глядя на них ревниво и осуждающе.
–Мама! – волоча на себе Светку, Петр приблизился к ней, чтобы чмокнуть в щеку, но мать резко отступила. – Мама, береги Свету. А ты, Света, маму! Не ругайтесь без меня! Мирно живите! Поняли?!
«Прощание славянки», грянув во всю мощь по трансляции, перекрыло голоса расстающихся. Светка бежала за вагоном, утирая слезы, посылала воздушные поцелуи. Мать развернулась и одиноко, неспешно зашагала к выходу из вокзала…
–Я простил тебя, мама, честно. Я ведь многое помню, и хорошее… Когда я был маленький, еще при папане, мы ездили на море с палаткой. Здорово было, помнишь?..
Он говорил, а лицо умирающей словно бы молодело: разглаживались тяжелые морщины и складки, и что-то вроде улыбки появилось в уголках губ… А Феликс все бродил, обхватив себя за плечи, по полупустому пространству комнаты, исходя состраданием и невозможностью помочь…
Умирающая коснулась руки сына с намерением пожать, не сумела  и закрыла глаза.
–Феликс! – позвал Петр. – Звони. Уже все.
Набирая номер, Феликс видел внутренним зрением похороны своих родных. Вот он идет за гробами, вот замечает в отдалении Тамару и ее кавалера… Только теперь он увидел Тамару совсем иной – не стервозно-надменной бабищей, явившейся проконтролировать лично, чтобы выделенные средства соответствовали целевому назначению, – оробевшей от чувства вины и утраты, стремящейся стать как можно мельче и незаметней. А потом он увидел ангела света – Римму…

Они шли с Риммой по веселой летней улице.
–О чем задумался? ­– вскинула лучистые глаза Римма.
–О субъективном идеализме, который всегда считал матерью, – нет, отцом! – человеческого эгоцентризма. Мир таков, каким мы воспринимаем его? Он таков, каковы мы сами? Если бы я не замечал всего этого… – он указал на бомжа, собирающего бутылки в сквере, на пацанов, моющих иномарки перед гостиницей «Украина», на безногую девочку с плакатом «Помогите собрать на операцию»… – этого всего бы попросту не было? Мир, где единицы купаются в роскоши, а миллионы выброшены на свалку, придуман мною – если быть последовательным?!
–Окстись! – попросила Римма и тяжело оперлась на его  руку. – Все это было, есть и будет, но есть еще много чего другого…
–Солнышко, например. Булочка. У кого-то.
–Пифагор выразился примерно так: жизнь – это базар, на который один приходит торговать,  другие – торговаться, а он всех счастливей, потому что он пришел наблюдать...
–Это плохо, наверное, но мой любимый исторический персонаж скорее Стенька Разин, чем Пифагор. Я этим не горжусь, не подумай!
–Гордиться, конечно, нечем, но и ужасаться не надо. Если ты, конечно, искренне ужасаешься.
–Когда как.
–Кого-то Бог сотворил философом, кого-то – борцом…
–И всех по образу и подобию своему? Но я уж точно тогда – не по Его образу и подобию! Мне сто раз объясняли, что смысл жизни каждого человека – спасение собственной души, но как ее спасать, если все время не до себя, если я, как ты говоришь, борец?!
–Пути спасения, наверное, также неисповедимы, как все другие пути Господни.
–Что делать, если я не могу стать другим?! Мне орут со всех сторон: угомонись, будь добрей, снисходительней, проще относись…
–Ты и так добрый, потому и не угомоняешься, – встряхнула его за руку Римма. – Попытки изменить человека – это нечто сродни проекту поворота рек. Помнишь, был такой великий проект? Если б его осуществили, благие намерения обернулись бы катастрофой.
–Так что, не надо меняться?
–Надо, но не по чужой воле!
–Уже хорошо. Спасибо! Знаешь, меня в шок, в ступор вгоняют люди, которые все знают наверняка: что было, что будет, чем сердце у кого успокоится. Они прочли много умных книг…
–С этим не ко мне,  для умных книг я слишком глупа. Скажи лучше, что так тебя мучает? Твое финансовое, социальное или душевное состояние?
–Все три!
–С финансовым я могу немножко помочь…
–Ты снова сэкономила на обеде?
–Я тайно от Командира делаю иногда халтурку. Вот и вчера сделала курсовик одному студенту, так что сегодня имею полное право кутнуть. Но одной это делать неинтересно…
–Не пой, сирена, я – Одиссей!
–Сколько у тебя любимых персонажей в истории!
–Как сделать, чтобы самым любимым стал Пифагор? Ты мне поможешь?
Римма не успела ответить. Возле них резко затормозила иномарка, и бодрый, с упитанным лицом, парень завопил, высовываясь в окно: «Какие люди! И без конвоя!»
–Лешка! – радостно-изумленно  вскричала Римма.
–Зайченко! – в голос с ней проорал Феликс. – Ты-то почему без охраны?!
–А мне зачем? Я мелкая сошка. Вас куда подбросить?
–Никуда, мы гуляем, – ответила Римма. – Ищем, где поесть. Припаркуй свою тачку и присоединяйся.
–Это вы – присоединяйтесь! Залезайте в мою тачку, и я отвезу вас в единственное место, где можно шикарно пообедать!
–Звучит интригующе, – отметила Римма. – Только, вот, какие там цены…
–Там сегодня все за счет заведения! Для особо почетных гостей! – Леха распахнул дверцу и заторопил напористо. – Ну?! Не задерживайте движение!
–А как же?.. – покосилась Римма на оставшуюся позади вывеску офиса.
–А так же! – подтолкнул ее Феликс к машине Зайченко.
–Отлично выглядишь! – похвалил Леха Римму, когда «почетные гости» разместились на заднем сидении. – Я слышал, ты покинула Украину?
–Это я Россию покинула недавно.
–Вышла замуж за украинского адмирала?
–За российского капитан-лейтенанта, теперь – запаса. А ты, я смотрю, стал солидным человеком!
–Если бы! Кручусь помаленьку.
–По машинке не скажешь!
–И по пузу твоему, Леха! – вставил Феликс.
–Так я же на чем кручусь? На продуктах харчевания! Пару точек с женой держим в «рыбных» местах, но это все так, семечки, машинку заправить, кому надо отстегнуть…
–Лиха беда начало! – ободрил Феликс.
–Начинали на голом месте, считай! Родичи жены скинулись, кто сколько мог, и понеслось! Все ж сами – от А до Я! Жена и тесто месила, и салаты крошила, я – добытчик, сбытчик, официант. Дали рекламу, а уж как народ раскусил, повалил, тогда парнишку взяли в помощь, пару теток на кухню…
–Вот таких людей, Римма, я уважаю! –серьезно объявил Феликс. – Пока их не повывели, есть надежда, что баржа не затонет!
–Какая баржа? – полуобернулся к ним недоумевающий Зайченко.
–Корабль. Молодой украинской государственности. Про Леху напиши, Римка!
–Не надо ничего про меня писать! – протестующе завопил Леха. – Ни  Боже упаси! Чем меньше вокруг меня шума, тем лучше!
–Так ведь реклама…
–Ни Боже упаси! Кто меня знает, тот ходит, друзей приводит, а чтоб налоговики, рэкет, власти каждый день ко мне бегали – не надо! Ё!.. – оборвал он себя, крутанул баранку и резко ударил по тормозам: на перекрестке прямо перед ним вылетела на красный свет вишневая иномарка.
–Козел!!
–Это не козел, это хуже, – просветил Феликс. – Это наш бывший кореш Саша Панов. Тихоня, но лихач.

Прижимая руку к сердцу – само обаяние, одетое в дорогой костюм, Саша стоял на сцене театра и профессионально растроганно улыбался в зал.
–Принимая  сегодня эту высокую награду, я принимаю ее от лица всего коллектива театра как признание не только моих личных заслуг! – прочувствованно вещал Саша. – Хочу выделить особо, что эту награду должны по праву разделить со мной две замечательные женщины, каждой из которых я многим обязан и как художник, и как человек, как личность. Это, во-первых, моя мама, Людмила Платоновна Панова…
Сашка сделал широкий приглашающий жест, и, под рукоплескания зала, на сцену поднялась Примадонна – элегантная, на высоких шпильках, с идеально уложенными волосами. Она так и светилась от гордости за сына. Сын приложился к ее руке, и зал вновь взорвался овацией. Сашка жестами попросил тишины.
–Попрошу подняться на сцену… Господа, я вас умоляю! Позвольте мне представить вам мою вторую, крестную маму – Президента Крымского отделения Всеукраинского фонда «Ренессанс» Тамару Павловну Дорогушину!
Зал зааплодировал с новой силой. Тамара Дорогушина, крупная, но подтянутая дама, неторопливо взошла на сцену и с барственно-благосклонной улыбкой позволила Сашке приложиться к своей руке.
–Ё моё! – хмыкнул в звукооператорской будке Петр. – Какое шоу любви! Одного не пойму: у Счастливчика теперь родни стало больше, на Сашку с Платоновной,  или никого не осталось?
–Культура – лицо нации, народа! – возвестила со сцены Дорогушина. ­– И я очень рада, что лицо нашей, крымской культуры мы имеем в лице именно Александра Борисовича Панова…
–Сядь! – освободил Петр Махе место за пультом. – Ослобони от греха. А то ж руки чешутся испортить им праздник.

Римма, Феликс и Леха сидели за столиком в Лехином уютном кафе.
–Классный у тебя кабачок! – от души похвалил Феликс. – Все класс!
–А пища!.. – поцокала языком Римма.
–Сейчас еще горячее подадут.
–Нет!! – в один голос запротестовали Римма и Феликс. – Лишнее! Мы же лопнем!
Но Леха, властно крикнув пареньку в белой куртке: «На пятый столик все, что я заказал!», воззрился на однокашников с довольной улыбкой: «Лопнете – довезу вас до дома на своей тачке!»
–Мы по разным адресам проживаем, – проинформировала Римма. –Так что, побереги бензин!
–Мне для старых друзей даже бензина не жалко! У меня, кстати, вторая точка есть, побольше, с банкетным залом. Надо будет собраться как-нибудь бывшим классом.
–Разоришься, – предрек Феликс. – Из бывших мало кто раскрутился.
–А мы скромненько, – не сдался Леха. – Что-то от заведения, что-то в складчину… Кто тут у нас остался? – стал соображать он. – Инка с Маринкой замужем за мужичками не из самых толковых, так скажем. Инка ко мне бегает иногда за гуманитарной помощью. Они ж еще и ребенка себе родили! Во люди! Самим жрать нечего, а они – ребенка!..
–Святое дело, – заявил Феликс.
–Они мне это святое дело сделали, получается? Я себе не могу позволить...
–Леха, они спасают генофонд нации. Если нацию продолжат только Саши Пановы, то ей конец! Тебе зачтется, Леха, не трепыхайся!
–Я и не трепыхаюсь, – устыдился своего жлобства Зайченко. – Я на Инку и не трачусь особо. Так, если что на кухне остается…
–Не пропадать же добру! ­– подколол Феликс  и сразу же сменил тон. – Добро, Леха, не пропадает. Дающему воздается сторицей. Римка, подтверди!
–Подтверждаю! – торжественно подняла руку Римма.
–Ладно! – смутился Леха и быстро сменил тему. – Инка с Маринкой – раз. Ленка Дробушева – не знаете? – за бугор вышла замуж, то ли за шведа, то ли за австрияка, Ленку не считаем. Любаню тоже. Сашку Рыжкова – знаете? – в Афгане убили. А Ромку здесь. Вообще непонятно! На улице нашли! Голова пробита, весь в ссадинах, переломы рук-ног. Я к его родичам метнулся – узнать, что как, помочь с похоронами. Они мне акт показали! Шел пьяный, упал, умер от перелома основания черепа! Может, он от того и умер, но руки-ноги он себе сам ломал, морду сам себе бил?! А!  Его старики в таком шоке, что им уже все равно, сам он убился, или его убили, а я что?! Дал им денег, венок заказал – от бывшего  класса, кстати! А на кладбище не пошел, оно мне не надо. Засвечусь сдуру – потом все мои точки разгромят и самого найдут с переломом основания черепа! Откуда мне знать, кого там Ромка достал!
–Никого, – сообщил Феликс буднично. – Обычный был трудяга, не из самых толковых, как ты выражаешься. Возвращался с дежурства. Он гаражи охранял.
Официант принес поднос, уставленный горшочками, и Леха обрадовался возможности переключить разговор: «Жена лично для вас старалась!»
–Леха, ты нас ставишь в неловкое положение! – умоляюще воззрилась на него Римма. ­– От рекламы ты отказался, так каким еще добром мы можем тебе отплатить?…
–Тем, что не сделаете рекламу! – довольный собой, захохотал Зайченко, и вернулся к прерванной мысли. – Кто  еще  есть живой и не за бугром? Сашка Панов!
–Не придет, – предрек Феликс. – Не его уровень.
–А мы пригласим! Спрошу заодно, какого он меня на светофоре чуть не подрезал!
–Сашке не писаны законы вождения.
–Пропишем! Кто у меня  алгебру сдувал? Он!..
Леха вдруг резко изменился в лице, пробормотал: «Извините, ребята», и почти на цирлах устремился к двери, в которую входила группа мужчин сановного вида. В одном из них Феликс и Римма узнали Аркадия Семеновича Лешика. Лешик тоже заметил их  и, отделившись от группы, вокруг которой уже порхал с видом именинника Зайченко: «Анатолий Борисыч! Владимир Николаевич! Что-то вы совсем нас забыли! Мы уже волноваться стали, может, вам у нас что-нибудь не понравилось…» – направился к ним. Он явно не ожидал встретить их в таком месте, да еще и вдвоем.
–Приятного аппетита, – пожелал Аркадий Семенович. Он широко улыбался, но во взгляде его сквозила настороженность.
–Присаживайтесь! – улыбнулась в ответ Римма.
–Спасибо, я с товарищами… А вы давно знакомы? – задал он важный для себя вопрос.
–Со школы, – опередила Феликса Римма.
–Случайно встретились, – попытался Феликс восстановить ее реноме. – И как раз Леха мимо проезжал, решили вспомнить лучшие годы жизни.
–Ну, вы еще молодые, у вас лучшие годы впереди! – чуть успокоился Аркадий Семенович. – Феликс, ты на меня зла не держи! Я тебя ценил и ценю, я и на собрании сегодня открыто…
–Мне передали, – перебил досадливо Феликс.
–Кто? – метнул Семеныч на Римму испытующий взгляд.
–Живчик. Я за трудовой заходил…
–А, Живчик! – презрительно поморщился Лешик. – При первой же возможности избавлюсь от этой бездари позвоночной!
–Бог в помощь! – с сомнением хмыкнул Феликс.
–Семеныч! – позвали от столика, вокруг которого юлила вся Лехина обслуга во главе с Лехой. – Ты там чего застрял? Даму сердца встретил? Так давай ее к нам!
–Иду! –откликнулся Лешик и, уже вполоборота, спросил у Риммы, осененный догадкой. – Ты, наверное, решила о Зайченко материал сделать? Не стоит. Леша нашу полосу не потянет, у него оборот маленький, расходы большие, в общем… – Он развел с сожалением руками и направился в сторону своих.
–Захребетников тьмуща! – в спину ему буркнул Феликс. – И все равно Леху я уважаю, а Семеныча – нет. Он-то что хорошего сделал людям? Превратил крепкую газету в рекламу памперсов!.. Он тебя теперь не того? – бросил он встревоженный взгляд на Римму.
–Если и того, не пропаду, – беззаботно улыбнулась она. – Командир прокормит.
Семеныч вернулся.
–Это верно, что ты устроился собкором в «Правду Севера»? – спросил он с налета.
–Фигня, – пожал Феликс плечами. – Репортерская легенда.
–Я так и думал! – с облегчением выдохнул Лешик. – А вообще, какие-то есть наметки?..
–Уйти с котомкой  в Тибет.
–Грандиозно! – восхитился переигранно Лешик. – Я б и сам, будь моя воля… Здесь-то разве о душе подумать дадут? А пора бы уже, пока не поздно… Ты уж извини, Феликс, что ничем я тебе помочь не могу: не твое время. Да и не мое! – махнул он рукой в тоске и, наконец-то сполна удовлетворив любознательность, отошел.
–Ты и правда решил в Тибет? – подняла брови Римма.
–Ну, какой из меня буддист! Я на стройку пойду, разнорабочим, поднаберусь опыта – стенку себе сложу.
–Давно пора! – с чувством одобрила Римма. – Нет худа без добра, правда?
И они  сдвинули бокалы.

–У меня появилась мечта… – расхаживая по дому от пролома в стене до пишущей машинки с заправленным в нее чистым листом бумаги, говорил Феликс воображаемой Римме. – Заработать денег, отремонтировать дом и предложить тебе руку и сердце, Римка… Жизнь надо налаживать, налаживать и налаживать! Каждый день, вопреки всему! Как он сказал, этот несчастный урод Семеныч – не мое нынче время? А когда оно было моим? И никогда и всегда! Время моей жизни – это мое время! Пусть мы не сделаем ничего великого, Римка, но это время запомнится, останется в ком-то из-за того, что его населяли мы, а не только Пановы, Дорогушины… Благодаря любви. Пусть даже такой  уродливой, как моя. Зато бескорыстной! Хоть это служит мне оправданием на фоне купли-продажи чувств! Мэрит, я тебя уже накормил! – обернулся он к мяукнувшей кошке. – Я для тебя выпросил кильки у бабы Муси!..  Я никогда не мечтал ни о чем для самого себя. Для себя одного, точнее. Либо – для всех «людей доброй воли», либо – для своих близких. Мечтал сделать для них что-то приятное, нужное, мечтал добиться справедливости для кого-то, и, если мне это удавалось, я себя чувствовал счастливым… О чем-нибудь для себя я мечтал только в детстве, в юности… когда мечтал о тебе. Еще, правда, я мечтал расстаться с Любаней… Не мечтал,  нет - хотел, готовился. Мечтать – опасно. В мечтах – земные страсти, их эмбрионы, а жить надо, как Пифагор… Как ты. Но ведь и ты, наверное, иногда о чем-то мечтаешь, и у Пифагора могли быть желания? Философы тоже ведь не в Космосе крутятся. И монахи. Их заветная цель – убить потребности плоти, но по-божески ли это – убивать то, с чем тебя сотворили, без чего прожить на Земле можно только за чужой счет?! Каждое из своих желаний я вижу зрительно, как очень яркий пейзаж. То сад, полный всяческих цветов, то джунгли, то равнина, а за ней – высокие горы… – вещал он, разглядывая свои желания-пейзажи. – У меня не бывает ночных желаний. Не люблю ночь! Это красиво, да, романтично и все такое, но доисторический человек во мне все еще силен, по ночам он мается и тоскует… Римка, а ты что сейчас делаешь?..
Римма спала рядом с мужем, и рука Командира покоилась на ее бедре. Во сне она улыбалась, потому что сны ее были дневными и яркими: цветущий сад, через который бежит она девочкой в белом платье, а затем – свадьба без жениха – со столами вдоль всей улицы, с людьми в национальных одеждах. Свадьба была на Балканах, но где именно – Римма не знала или не помнила. Старалась вспомнить, пробуя, перебирая варианты… А потом появился Феликс. Его встретили шумной радостью, повели к столу, и только тут Римма заметила, что рядом с ней, на месте жениха, сидит Командир – худощавый, с резкими чертами лица и холодными, прозрачно-зелеными глазами…
А Феликс все шел. Сперва в Риммином сне, затем – в яви.
Он шел с Петром к дому Петра через парк на площади Пирогова и уговаривал друга успокоиться.
–Меня так и подмывало врубить им ламбаду какую-нибудь на зал! – винился Петр, что не врубил. – «Чебурашку» какую-нибудь! Чтоб запрыгали. И посмотреть на это сверху, из будки… в смысле, рубки! Меня б там, конечно, в тот же миг не стало…
–Зато они бы как раздулись от чванства! Утвердившись в мысли, что народ – быдло! С твоей подачи!
–Я ребят своих пожалел, Маху с Жекой, их бы заодно со мной вышибли. Или, что хуже, вконец бы потом заездили. Это сейчас я, взрослый рукастый дядя, на двух должностях пашу, и то все под руками сыплется, а прикинь, Маху или Жеку, цыпленка, цехом руководить поставят! – Он расхохотался по-детски бурно, представив себе эту ситуацию, и резко оборвал смех. – Счастливчик! Я когда их морды увидел, речи послушал этого бомонда паршивого…
–Петька, вспомни историю! Сколько было в ней таких, с позволения сказать, вершителей дум? И где они?! Назови хоть одно имя!
–Счастливчик, я, по счастью, всех тех козлов не застал. У тебя есть курево? Угостишь?
–Почту за честь!
Петр захихикал довольно, и они остановились на аллейке, закуривая.
–Но ведь обидно! Сердце-то – ретивое! Сашка не век назад царил, он сейчас по одной со мной земле ходит! Другом был!
–Цезарь, если помнишь, очень доверял Бруту.
–Но Платоновна! Но Тамара твоя! Вместе дружная семья! Такая стыдоба!
–Тебе-то чего стыдиться?
–Того, что Платоновнин супчик ел! Мы, вспомни, в детстве ее промеж себя мамой Людой звали!
–Тогда это был другой человек.
–Ни  хрена! Тогда они с Сашкой просто не могли показать свои настоящие ли…
–Нет у них! Настоящих! – не сдержался, наконец, Феликс. – Есть набор масок на все случаи жизни!
–А вот тут ты не прав! – опроверг уверенно Петр. – Где-то есть и лица.
–Нет! Стерлись! От длительного ношения личин! Знаешь ведь, орган, которым долго не пользуются, отмирает! От их физий остались пятна!
–А вот теперь тебя заклинило, – удовлетворенно констатировал Петр.
–Меня то и дело клинит, – признался Феликс. – Но я с этим борюсь.
–Давно?
–Дней пять, наверное.
Они засмеялись, но Петр вдруг напрягся и, схватив Феликса за руку, повлек с улицы Льва Толстого в ближайший проходной двор: «Туда лучше не надо!»
–А что там?
–А вон! – указал Петр на мусорный бак, возле которого копошились две бабы и мужичок с сивой всклокоченной шевелюрой и такого же цвета широкой спутанной бородой по грудь. Женщины, в отличие от собрата по несчастью, тщились сохранить остатки человеческого облика. Та, что пониже ростом, носила в волосах заколку в виде пышной алой розы. Та, что повыше, щеголяла в пестром, с блестками платке, наброшенном на плечи поверх  некогда черной мужской рубахи. Обе были густо накрашены. Казалось, обилием ярких штрихов и пятен женщины стремились оттянуть внимание окружающих от своих лиц, обретших почти дауновское сходство – одинаково отечных, коричневых, со смазанными чертами.
–Вот у кого лица стерлись… – жалеючи, пробормотал Петр.
–Матерь Божия! – выдохнул, сбиваясь с шага, Феликс.
В брюнетке с розой он признал, наконец, Любаню, в блондинке – Галку.
–Пошли, пока они нас не заметили! – потянул его Петр.
–А что?.. – начал было Феликс, но тут их заметили.
–Любка! – заорала в хищной радости Галка. – Гляди, кто пожаловал!
И женщины резво бросились к ним.
–Вы к нам в гости? Мы всегда рады гостям!
–Мы транзитом, – сделал попытку вырваться от них Петр.
–Нехорошо, мальчики! – затарахтели бомжихи, и Феликс заметил с ужасом, что у Любани нет верхних резцов. – Нехорошо забывать старых друзей! Бывших жен! Все ж не чужие люди были! Валера! – обернулась Любаня к приотставшему опасливо мужичку. – Иди познакомлю! Вот это мой бывший муж Феликс! Я тебе рассказывала, как он меня выпнул из дому среди ночи зимой!
Феликс стоял, как вкопанный, и не спорил. Петр тяжко, обреченно вздохнул и попросил у Феликса сигарету.
–А это Валера! Он меня подобрал! Потому что он больше человек, чем ты! Он меня спас, и мы с ним теперь… И мне сигарету! – она проворно выхватила у Феликса пачку и сунула ее под нос Галке и Валере – мужику без возраста. По паспорту, возможно, Валере было лет тридцать, но вряд ли кто дал бы их настороженно-угрюмому  оборванцу с котомками.
–Угощайтесь! Бывший муж угощает!
–А как у него насчет?.. – мужичок сделал характерный жест.
–А сейчас спросим!
–Нет у нас ничего, – ответил Петр.
–Да ну, – не поверила Галка. – Как же вы еще живы?
–Да не прибедняйтесь, не прибедняйтесь, не надо! – заметалась взглядом Любаня. – Уж если даже у нас иногда что-то есть…
–Мы ж по бакам не роемся, – как покаялся Петр. – Сноровки нет.
–А вы попробуйте! – взвилась Галка. – Я тоже не сразу научилась! Очень пришлось помучиться! Если б не Валера…
–Я понял! – перебил обретший дар речи Феликс. – Мы скоро придем к вам перенимать опыт, а пока… – Он вывернул карманы, из которых выпали на асфальт пятачок и двухкопеечная монета.
–Денежка, она и в Африке денежка! – провозгласила Галка, подбирая добычу.                               
–А ты, Счастливчик, и в других карманах пошарь, может, где еще что завалялось! – потребовала Любаня. – Вот еще и Петя у себя не смотрел.
–А чего мне смотреть? У меня гривна. Но я ее вам не дам, мне самому курить надо.
–Дай деньгу, мужик, – разомкнул уста Валера. – Дай, а то плохо будет.
–Он что, угрожает? – слова Валеры окончательно вывели Феликса из ступора. – Я не понял, Любаня! Кому плохо будет?
–А нам хуже не сделаешь! – осклабилась Галка, у которой все зубы оказались на месте. – О нас позаботились, чтобы стереть нас с лица земли! Дружочек ваш закадычный…
–Галка, отчепись! – устало попросил Петр. – Было б что на кармане,  дал бы, а последнюю деньгу – нет! Хотите из-за гривны с нами подраться?
–А не  побоитесь? – всколыхнулась, как от радостной новости, Любаня. – Измараться о нас? Вы ж чистенькие, не нам чета!
–За последнюю гривну – не побоимся, – пообещал Феликс, тесня Валеру. – Грабеж окончен, команда! Разойдись!
–Жлобы!! – заорала Галка им вслед, и как из брандспойта их окатили в три глотки матом.
–И чего на нас накинулись? – вздохнул с обидой и недоумением Петр, когда «команда»  вернулась к промыслу в баках. – Мы-то чем виноваты? Такие же люди, не шибко богатые и счастливые. Ну, почти такие же… Вот если б Галка Сашку из тачки вытряхнула, я бы понял, даже помог…
–Его хрен вытряхнешь! – сердито передернул щекой Феликс.
–Не бери в голову! – догадался Петр об истинной причине его раздражения. – Ну, охота ей верить, что ты ее выпнул голую на мороз – пусть себе утешается! Ты ж ее знаешь, она всегда во всем винила других.
–А мы – нет, не такие? – неожиданно зло спросил Феликс.
–Бывает! – сразу же согласился Петр. – Я, вот, например, знаю, что неплохо мог бы жить, если б… если б не был собой. За такие ремонты, какие я делаю, другой бы на тачке, как у Сашки, раскатывал, а я приду – вижу, люди бедненько живут, и мне их жалко становится…
–С контингентом, как у тебя, ты и на горбатый «запор» не наскребешь, – утешил Феликс безжалостно; думал он совсем о другом.
–Тоже верно. У буратин такой техники не бывает, чтоб из трех магов один пришлось собирать. Но и я же – дурак! Я свои детальки ставлю в их технику! А у меня их не Клондайк! Надо бы научиться хоть за детальки брать…
–Надо!
–Разбаловал клиентов, козел! То трояк сунут, то пузырь, а раз как-то услышал, как меня клиент представил своим знакомым: «Наш бесплатный мастер».
–Знаешь, Петька, мудрость: дай палец…
–Да, нашим людям палец в рот не клади! Это Сашек они боятся, а своего брата – малоимущего догола разденут за здрасьте! Мне ж эти бедолаги… – указал он за спину, где остались бак и троица бомжей, – дом чуть не разнесли на хрен! Пожалел, дурак! Шел поддатенький, добрый такой Петя, а тут Галка: «Петя, пусти в душ!». Ну, и завалили втроем. Такой карнавал устроили! Насилу выпер! Все – решил – вы тоже, конечно, люди, творенья Божьи, но к себе я вас хрен пущу! Хорошо, гривну спас. Курева купим. Я зайду!
Он покинул Феликса под крыльцом магазина «Айсберг», и Феликс снова оглянулся назад. Далеко назад.

В зале театра шло общее собрание коллектива. Феликс, Галка и Сашка сидели в первом ряду амфитеатра, у самой двери, и старались быть незаметными, поскольку причиной созыва собрания была Галка – ее безобразное, роняющее честь и достоинство поведение. Галка пряталась между Феликсом и Сашкой. Изнуренная чувством вины, стыдом, страхом, она тряслась мелкой дрожью и меньше всего напоминала сейчас мечту «лиц кавказской национальности». Сашка крепко держал ее за руку, то и дело ободряюще пожимая. Сам Сашка тоже находился не в лучшей форме: он крайне неуютно чувствовал себя в роли мужа, вынужденного разделять с женой позор публичного поругания. Феликс, единственный, кто не покинул в беде «сладкую парочку», казался сосредоточенно-спокойным и чуть насмешливым. «Ребята! – шепнул он, когда председатель профсоюзной организации изготовился начать речь. – Посмотрите на все это из Космоса!»
Галка длинно, судорожно вздохнула, а Сашка хмыкнул, как хрюкнул, вскинул глаза и, столкнувшись со взглядом своей матери – и страдальческим, и брезгливым одновременно – быстро потупился. Людмила Платоновна восседала в партере, где сгруппировалась основная масса собравшихся, тем самым как бы открещиваясь  от грехопадения невестки.
–Все знают, по какому крайне неприятному поводу мы собрались сейчас в этом зале, – хорошо поставленным голосом начал председатель профкома, заслуженный артист Белов, мужчина за шестьдесят, в прежние годы – штатный герой-любовник, дорвавшийся с возрастом до характерных ролей. – Не буду поэтому возвращаться к самому прецеденту. Мы должны обсудить поведение актрисы Григорчук  и решить… – он сделал паузу, – ее дальнейшую судьбу.
–А что там обсуждать! – эмоционально вскричала актриса Глыбина, главная сценическая соперница Примадонны, и взгляд цепких глаз Людмилы Платоновны перекинулся на нее. Взгляд этот, казалось, прожигал в Глыбиной дыры, но Глыбина нисколько не боялась сейчас Панову, окрыленная поддержкой коллектива и счастливой возможностью потеснить Примадонну с монополизированных ею подмостков. – Тут и обсуждать нечего ни с морально-этической, ни с профессиональной точек зрения! Когда женщина, да всякая женщина, хоть буфетчица, хоть уборщица, так роняет себя, к ней перестают относиться как к женщине, как к личности! А уж когда актриса!.. На нас простые люди снизу вверх смотрят, мы для них – пример во всем!
–Небожители! – съязвил Феликс в надежде раздухарить Галку с Сашкой, но Галка лишь  отчаянно, на всхлипе, вздохнула – как еретичка, присуждаемая к сожжению на костре. Сашка не отреагировал никак.
–Мы с вами носители культуры, образцы для подражания, – страстно вещала Глыбина. – Что будут говорить о нас, о людях искусства вообще, если мы оставим Григорчук в коллективе?! Галя! – обернулась она к Григорчук. – Никто не пытается сводить с тобой личные счеты! Тебя много раз прощали! Вот Илларион Петрович не даст соврать! – воззвала она к Белову. –Та же Людмила Платоновна, я уверена, много раз с тобой разговаривала по душам, как мать с дочерью! – с удовольствием запустила Глыбина булыжником в Примадонну, и глаза примадонны превратились в дула. – Но ведь все без толку! Ты плачешь, клянешься, каешься, а проходит неделя-другая…
–Коллектив страдать не обязан оттого, что тебя своевременно не положили на лечение! – подтявкнула с места Глыбиной ее камеристка Хохлова, зав. парикмахерским цехом.
–То есть, мы увольняем Галю? – подвел итог их высказываниям Белов. – Или есть другие предложения? Людмила Платоновна?..
–Я полностью подчиняюсь решению коллектива, – не вставая, объявила Панова. – Но, может быть, еще кто-то хочет высказаться? Помимо Нонны Дмитриевны и… – она презрительно поморщилась, не пожелав пачкать язык о фамилию Хохловой.
–Грустно все это очень! – поднялась толстая полуотставная Гриневская, исполнительница ролей мамаш. – Очень! Потому что Галочка – молодая совсем девочка. Талантливая девочка. Проще всего, конечно, отсечь, как говорится, сухую ветвь и бросить в огонь… – Галку при этих словах передернуло, и она сбилась с дыхания, чуть не начав икать. Феликс постучал ее по спине, а Сашка крепче сжал ее руку. – Но ведь это живой человек! Что с ней дальше будет, если мы ее выбросим на улицу? У нее что, есть рабочая специальность на руках?
–Вот и приобретет! Учиться никогда не поздно! – вырвался из зала насмешливый молодой голос.
–Мне конец, ребята, конец… – выдохнула обреченная сгореть еретичка.
–Давайте и дальше будем жалеть бедную Галю! – вздыбилась Глыбина. – А завтра к нам на спектакли никто ходить не будет!
–Это разве театр, скажут! – вновь подтявкнула Хохлова. – Это, скажут, кабак, а по кабакам пусть пьяницы ходят!
–Можно мне? – поднял руку пожилой актер Анчин. – Давайте не будем больше обсуждать моральный облик Григорчук, морально-этическую, так сказать, часть проблемы. Посмотрим на нее с точки зрения сугубо профессиональной. Фактически Григорчук сорвала спектакль.
В зале оживленно, одобрительно загудели.
–Спектакль спасло чудо – импровизация, титанические усилия других участников спектакля. Я все понимаю, Галя, Саша, мы все люди, у всех свои слабости, но актер – это актер, это особая профессия. Актер умирает на сцене! Он выходит на сцену в любом состоянии – с мигренью, с аппендицитом, в жару… Пьяный, извиняюсь, как не знаю, кто…
–Как Григорчук! – вновь злорадно выплеснулось из зала.
–Если человек не может соответствовать актерской профессии, то надо говорить не о его облике, а о его профессиональной пригодности.
–Правильно! – оживился зал. – Вот это по делу!
–Профессиональная пригодность Галины Григорчук у вас лично вызывает сомнения? – вежливо, но жестко справилась Панова у Анчина. – Я хочу знать, может ли эпизод, который мы разбираем, свидетельствовать о полной профнепригодности Григорчук, перечеркивает ли он раз и навсегда ее актерскую карьеру? Этот вопрос я задаю вам не как свекровь Гали, а как актриса. Потому что завтра на месте Гали может оказаться кто-то из здесь сидящих, и ему уже сегодня полезно знать свои перспективы.
–Вы утрируете, Людмила Платоновна, зачем? – расстроился Анчин. – Я только  хотел перевести обсуждение в другую плоскость…
–Я только спрашиваю! – все так же холодно и вежливо прервала Панова. – Я целиком и полностью с вами согласна, Михал Михалыч: профессия актера требует полнейшего самоотречения и накладывает множество запретов, но из тех, чьи имена сейчас на слуху, кто в молодости был без греха? Кто не грешил, тому и каяться не в чем, не так ли? А раскаяние – половина искупления…
–Мало она каялась! – возроптали из зала.
–Это вы как член семьи рассуждаете! – осмелела невообразимо Хохлова. – А была б она вам чужая…
–Я сказала бы то же самое! – отчеканила Панова. – Не сомневайтесь в моей искренности! – и глянула с вызовом на Глыбину.
–Господа-товарищи, мы вновь ушли в сторону… – пресек в зародыше конфликт соперниц Белов. – С Галей что делать будем? Уволим, оставим на испытательном сроке, благодарность объявим с занесением в личное дело?
Последняя фраза Белова несколько разрядила обстановку, и многие засмеялись.
–Можно мне? – поднялся Феликс, и все с интересом уставились на него: на собраниях коллектива представители технических цехов – «черной кости» – редко когда вылезали с выступлениями, а уж рабочие сцены, прозванные «генералами песчаных карьеров», и вовсе присутствовали сугубо для мебели.
–Давай, генерал! – как подначил кто-то. – Сказани!
–Кто генерал, какой еще?.. – заворчала Хохлова, нервно поглядывая на Глыбину. – У нас здесь театр, а не штаб…
–Это я - генерал, – успокоил ее Феликс. – Так можно мне высказаться?.. – Феликс коротко улыбнулся аудитории. – Я здесь присутствую в двойной ипостаси: и как независимый эксперт, и как друг этой молодой семьи. Как друг, я буду и дальше познаваться в беде, а как эксперт… Не могу сказать, что гневно осуждаю Галю и Сашу.
–При чем здесь Саша?! – вознегодовала Панова. Теперь ее взоры испепеляли Феликса.
–Муж да жена! – напомнил с сожалением Феликс. – Я на них сердит, зол – это да! Я был в ярости, когда они часов не наблюдали в гримерке… как все нормальные Ромео и Джульетты…
–Да они пьянствовали там! – подскочила Глыбина. – Бухали! И не надо их покрывать!..
–Я никого не покрываю! – возвысил голос Феликс. – Я констатирую факт! Да, они выпивали! Еще точней, они распили бутылку шампанского…
–Ой! – не поверили из зала. – Чтоб эти бутылкой ограничились?!
–Дайте же ему, наконец, сказать! – возмутилась Гриневская. – Что вы, как на базаре!
–Саши полгода не было. Это смягчающее обстоятельство? Саша появился в антракте в гримерной у Гали, он даже домой не заходил. Это отягчающее обстоятельство! Саша как режиссер, как театральный человек не имел права быть таким пылким!
В зале захихикали, а у Людмилы Платоновны сделалось лицо киллера.
–В гримерке у Гали трансляция не работала…
–Потому что ее кто-то испортил! – выкрикнула Хохлова. – Ты! Чтоб дружков отмазать!
–О том, что и где я испортил, поговорим в другой раз, когда соберемся обсуждать меня! Я хочу сказать, что спектакль сорван не был! Он не был бы сорван, даже если б Галя вообще не вышла на сцену. Потому что у Гали в спектакле роль, которую с успехом сыграла бы любая одевальщица, собравшаяся в ГИТИС! Даже я б сыграл эту роль! – заявил он, и в зале засмеялись. – Тут говорили, какая Галя талантливая. Тут все талантливые, и все знают, каково это – по два-три года играть «кушать подано» без всяких надежд на лучшее! Замкнутый круг! Галке не доверяют значительных ролей, потому что Галка пьет! А Галка пьет потому, что не может выразить себя в «кушать подано»! У нее работы нет! Дела! Ей занять себя нечем! Душа голодная!!
–Так, и что ты предлагаешь? ­– спросил Белов. – Который из трех вариантов?
–Четвертый! – нахально сообщил Феликс. – На мой взгляд, оптимальный. Григорчук остается на испытательном сроке и назначается на главную роль в дипломном спектакле Александра Панова!
–Что?! – ахнули все: кто в гневном ужасе, кто в восторге.
–А что? – пробасила удовлетворенно Гриневская. – Сразу и при деле будет, и при Ромео.
–Не хватало семейственность разводить! – вскинулась Хохлова с подачи Глыбиной.
–Если мы согласимся с предложением этого, как его… генерала… наш театр можно будет переименовать в Дом Пановых, – встала и сама Глыбина. – В театре много молодых женщин и девушек, которые годами мечтают получить роль, но они же не валяются в отключке в гримерных, не выходят на сцену, шатаясь из стороны в сторону!
–Нонна Дмитриевна! – воздел руки Феликс. – Все достойны сочувствия! Вот и давайте исправлять положение! Прямо сейчас. Начиная с конкретной девушки, из-за которой  все мы здесь сегодня собрались так не здорово! Да, Галка вышла за Сашу! Так что ж ей теперь, всю жизнь чулок вязать за кулисами? Саша – начинающий режиссер. Потенциал других актрис – девочки, я вас всех люблю! – он знает плохо, а Галкин знает! Сашка! – поглядел он сверху на растерявшегося Панова. – Слово сообвиняемому!
–Я, прежде всего… – Саша приложил руку к сердцу, –… я хочу извиниться. За себя, за жену. Я целиком и полностью принимаю ее вину на себя. – Он глянул на мать, увидел, как она резко, с отвращением отвернулась, но справился с собой и заговорил даже тверже, чем начал. – Я прошу коллектив – и тех, кого я знаю и люблю с детства, и тех, кого не имел счастья узнать поближе - простить нас и дать нам шанс доказать, что не такие уж мы законченные уроды! Если мне повезет, если после защиты я смогу вернуться в наш театр, в свой второй дом, то, клянусь, никто здесь больше не запьет горькую из-за «кушать подано»!
–Люди! Верьте ему! – воззвал Феликс, и многие в зале зааплодировали: люди театра ценили хорошие мизансцены.
–Другими  словами, – подавил улыбку Белов, – Саша берет на поруки свою жену Галину Григорчук, и на этом собрание можно считать закрытым?
–А общественное порицание? – уже шутливо выкрикнули с места.
–А мы разве его еще не выразили? – картинно изумился Белов. – Если нет, если никто не хочет отдохнуть перед вечерним спектаклем…
–То есть, оставляем Григорчук? – уточнила потерпевшая поражение Глыбина. – Ой, смотрите, смотрите! Что посеете…
–Пьянство и разврат поощряете! – следом за ней направилась к выходу из зала Хохлова. – Опомнитесь – поздно будет!
Все встали, с удовольствием разминая суставы, и начали расходиться, по одному и группами. Молодежь окружила троицу в амфитеатре, и сцена в суде инквизиции сменилась сценой освобождения из-под стражи. Проходя мимо Феликса, Белов похлопал его по плечу: «Будешь поступать в театральный, я тебе лично характеристику напишу!»
–Да зачем ему в актеры, с такими мозгами?! – протиснулась к друзьям мамаша и по сцене, и по жизни Гриневская. – Ему в МГИМО надо, в дипломатический корпус! Мальчик! У тебя ум юриста!
–Интриган! – злобно буркнул кто-то из расходящихся. – Перри Мейсон от штанкета!
Галка, помилованная грешница, со слезами прижимала руки к груди, закатывала глаза и целовалась с «освободителями». Сашка, скромно и благодарно улыбаясь, принимал заверения в солидарности, как поздравления к юбилею.
Примадонна переждала, когда стихнут страсти, и только после этого приблизилась к сыну, невестке и Феликсу.
–Полагаю, вы наказаны строго, но справедливо, – обронила она очень устало. – Спасибо, Феликс. Честно признаюсь, когда ты начал свою речь защитника, я посчитала тебя предателем. Спасибо, дорогой!
И, принудив его нагнуться, она церемонно прижалась губами к его щеке. Так, словно удостаивала высшей правительственной награды.
–Имейте в виду! – переместила она темный взгляд на сына и Галку. – Здесь клеймили позором не только вас, но и меня, и твоего покойного отца, Саша. Надеюсь, Гале ясно, что для нее здесь звучал сегодня третий звонок.
–Так, и куда мы  дальше? – деловито справился Сашка, когда эффектная фигура Пановой скрылась из вида. – Я себя чувствую… как после тяжелой продолжительной болезни! Обмыть надо выздоровление!
–Желательно, на глазах у недоброжелателей! – поддержал язвительно Феликс.
–Зачем же на глазах? Мы у тебя. Галка, ты же свободна вечером?
–Я всегда свободна, – с вызовом напомнила Галка.
–Отлично! Едем в Феликсовы фавеллы! Я догоню маму, скажу, что заночую у тебя, что нам надо… Что-нибудь скажу! – И, обняв Галку, закружил ее в проходе между рядами. – Галка, дуреха моя родная! Ты бухать больше не будешь! Ты смотреть будешь, как мы с Фелькой набухаемся в твою честь!

–Поздно я понял… – сокрушенно объявил Феликс на подступах к дому Петра, – что мне надо было в юридический лыжи править.
–Что ж тебя в театр занесло?
–Мама Люда соблазнила, я и соблазнился.
–А и то! Куда тебе тогда было? С поезда – на руины, на похороны. Дождался мальчик дембеля! А театр это такая зараза, так затягивает! Кто раз туда попал – все…
–Выходит, мне есть за что благодарить Сашку, я таки вырвал когти.
–Не зарекайся!
–Он мою пьесу потерял. Или выбросил.
–Может, не он, а Платоновна.
–Он. Платоновна как раз таки надеялась, что я для нее монопьесу напишу, для бенефиса, а Сашка поставит. Мы с ней даже работали – с учетом ее требований и пожеланий…
–Поэтому и не написал? – усмехнулся понимающе Петр. Они  остановились под домом Петра, под вишневым деревом, и принялись срывать не доспевшие плоды.
–Как халтурщик я руку тогда еще не набил, а как творцу мне требовалась свобода… Соседи шум не поднимут? – спросил он, срывая очередную вишню.
–Нормальные люди мои соседи! Эти деревья, кстати, всем двором сажали, всем домом, все, кто вселился, и мои родители тоже. – Петр потянулся за вишней поспелей. – Это, можно сказать, все, что мне осталось от папани! Шучу!.. Что-то шутим мы как-то мрачно. Все хорошо! Лето! Подножный корм поспевает!
–Печку топить не надо! – подхватил Феликс.
–Башмаки клеить!
–Не жарко в бороде?
–Жарко! Вот уйду с руководящей должности – сразу сбрею! А сейчас… Чем беззубую пасть на руководство разевать, я ее лучше бородой закамуфлирую! Той девчонке, из-за которой меня того, хуже бы пришлось, согласись! Слабо ей завести бороду!
Они дошли до подъезда, и Феликс вновь обернулся.
–Кого ты там высматриваешь?
–Призраков!

Мысленно Феликс оказался в подъезде другого – Сашкиного – дома. Он бегом преодолел два пролета и позвонил в дверь. Открыла Панова, приложила палец к губам и решительно потеснила Феликса на лестничную площадку.
–Извини, Феликс, ты так неожиданно, без звонка… Саша очень занят сейчас, он принимает очень больших людей, от которых зависит его будущее. И не только его, – многозначительно намекнула Людмила Платоновна, и тут из комнаты послышался Сашкин голос: «Кто там?»
–Ошиблись квартирой! – крикнула через плечо Панова и вновь обратила на Феликса взгляд, требующий полнейшего понимания.
–Я понял, – заверил Феликс. – Извините за беспокойство.
–Не за что, мой мальчик, – ласково ответили ему в спину, и дверь закрылась. Феликс спустился на пролет, когда дверь Пановых вновь распахнулась, и на лестницу выскочил Сашка: «Счастливчик, погоди!»
Сашка был раздосадован – и на Феликса за визит некстати, и на мать, выставившую за порог его друга.
–Я все знаю, все понял! – поспешил Феликс избавить его от неловкости.
–Там такие мэны! Такие, брат, перспективы! Если мы с мамой сумеем их заинтересовать… А чего ты хотел? – спохватился Сашка.
–Забрать свою пьесу.
–Она тебе нужна? Прямо сейчас? Позарез?! – окончательно рассердился Сашка. От судьбоносного застолья его оторвали ради сущего пустяка. – Ты без нее сегодня никак не проживешь?!
–Все! – махнул рукой Феликс. ­– Иди к своим мэнам!
И они поспешили в разные стороны: Сашка, прыгая через ступеньки, наверх, Феликс – вниз, во двор, где его ждали Галка и два молодых актера.
–Глухо! – сообщил им Феликс.  – У него там…
–Да знаю! – перебила Галка и скорчила презрительную гримасу. – Там все уже три дня на ушах: как бы повыше подсадить гения!
–Радуйся! – посоветовал один из актеров.
– Я?! Чему?! – огрызнулась Галка. – Я сама слышала, как милейшая свекруха ворковала сынуле: «Таких жен, как Галя, у тебя сотни будут!»
–Она и правда всемогущая? – заинтересовался актер.
–Знала в свое время, с кем спать!
–Так она ж старая…
–Старая любовь не ржавеет! – понесло Галку. – У любовничков детки в люди повыбились…
–Хватит! – рассердился Феликс. – Не было такого!
–Счастливчик, ты как с дуба свалился! Ну, через что еще может баба так раскрутиться?!
–Не знаю, как это ей удалось, но точно знаю…
–Что ты мог точно знать в свои три, пять, семь?!
–Она умеет себя подать! Так подать, что любой из этих уродов с корявой речью, любой выскочка за честь почтет приложиться к ее руке. От нее прет аристократизмом. Она порабощает их своим внутренним величием, наглядно им демонстрирует, что из грязи в князи – не выйдешь, грязью и останешься! А без общего фона станет еще заметней, какая ты грязь!.. Черт! А я ведь, кажется, придумал для нее  монопьесу!
–И ты туда же?! – зыркнула глазищами Галка. – Под ее каблук, ее дудку?..
–Так мы куда идем? – прервали начавшуюся было перепалку актеры. – Репетировать,  как я понял, нечего…
–Потому что вот он – идиот! – заклеймила Феликса Галка. – Ну, кто вообще печатает что-либо в одном экземпляре?! Бумаги у тебя не было?!
–Ума.
–Тогда – по домам?
–У меня, в принципе, есть еще пьеса. Ты не читала, – обернулся он к Галке. – Я сперва Сашке показать думал…
–Вот и показывай! Молитесь, блин, все на Сашку, на Черную Вдову!
И она зашагала от них, чуть не плача, все быстрей и быстрей, куда глаза глядят. Актеры переглянулись вопросительно и растерянно.
–Галка! – окликнул Феликс. – Как насчет пива?
Но Галка лишь отмахнулась.

 –Ого! – присвистнул Феликс, когда Петр,  вынув внушительную связку ключей, отпер один за другим три замка. – Это ты не от наших ли бывших подруг оборонился?
–Мой дом – моя крепость! – хихикнул Петр. – Кстати, я бы тебе советовал заделать, наконец, брешь в Европу.
–Береженого Бог бережет.
–Есть и другая поговорка, сам знаешь. А мы с тобой тут так разгоношились, Счастливчик, что кто-то, как пить дать, мечтает от нас избавиться.
–Бред! Ромка Дуров никому дорогу не перешел, но какие-то отморозки его порешили. Каждый день кого-нибудь мочат, но никого – из-за политики, можешь мне поверить. Политика надолго вышла из моды.
–Народ обнищал, – вздохнул Петр. – Люди лезут друг к другу, ищут, где поживиться. Домой приходишь, а твоего «ундервуда» нет! Из рухляди костер развели, бумагами твоими подтерлись. Уже неприятно! Странно, что Любаня до сих пор на тебя свою тусовку не навела.  Не их район? У них здесь, от меня неподалеку, гнездо, в хате Любкиной матушки. Если их оттуда еще не выперли. С такими быстро расправляются.
–Не с такими тоже, – помрачнел Феликс.
–Я только за телефон плачу. - кивнул Петр. - Счета копятся, копятся… У меня чаек вкусный! – похвастался он, выставляя на стол термос и два стакана. – На травах! Усталость как рукой снимает! Тебе легче, ты только за землю и воду платишь, а я – черт знает за что! – таки вернулся он к грустной теме. – Этот жилой фонд ветхий предки давным-давно выкупили, если по честному. Я бы тоже, по идее, только за землю должен платить, на которой дом стоит, и за воду. Так нет, опять квартплата подскочила! За что?! С чего вдруг?! Кстати, советую: заведи себе термос, всегда и чай под рукой горячий, и газ экономится. Хотя, конечно, не экономится ни черта!
–Заведу, – пообещал Феликс. – Вот только стену починю, чтоб не сперли термос…
Он вспомнил, как глядел с крыльца в спину уходящей навсегда из его дома, из его жизни Любане. Она уходила медленной, нетвердой походкой, но с гордо поднятой головой… Потом он вернулся в дом, схватил со стола термос и с размаху швырнул об стену… Вышел через пролом во двор, задыхаясь от отвращения к себе. От жалости к Любане, от решимости не пойти у жалости на поводу, и принялся отжиматься от стылой зимней земли.
–Ты чего, Фель? – закричала из-за ограды соседка баба Муся. – Места, что ль, не нашел почище? Измарался ж уже вон как, поглянь!..
Феликс встал, тупо глядя на свои ладони и спросил бездумно: «Баб Мусь, вы мне кильки не дадите для кошки?»
–А чего не дать? Когда есть, завсегда поделюся…
Баба Муся оторвалась от изгороди, а Феликс, глядя  вслед ей, видел Любаню – сияющую радостью Любаню с пестрым комочком у груди. Любаня гладила этот испуганно мяукающий комочек, и ворковала над ним, и счастливо сверкала глазами…
Сразу за тем Феликс увидел Римму. Уже не вспомнил, а представил, как она входит в его двор. Вот она приблизилась к пролому, окликнула: «Феликс! Есть кто дома?» и, подобрав подол длинной легкой юбки, переступила через нагромождение камней. А навстречу ей… Феликс сморгнул кошмар, не дав ему развиться, и пообещал себе вслух: «Сложу стену. Завтра же и займусь».

–Кто там еще? – недовольно осведомилась Тамара по телефону. – Из какой газеты? Объясните, что я никого не принимаю без предварительной договоренности. – Секунду поколебалась и приказала. – Пригласи Славу!
Тотчас же появился Слава – персонаж из рекламы мужского дезодоранта, с почтительным выражением красивого невыразительного лица.
–Кто там ко мне? – справилась угрюмо Тамара.
–Во-первых, опять явилась Гришина за расчетом…
Тамара отмахнулась, и Слава тотчас же закрыл тему Гришиной.
–Во-вторых, журналистка. Вот ее визитка, Тамара Павловна.
–Смачная, – с неудовольствием выговорила Тамара. – Не знаю такой. Римма Викторовна… – и удивила секретаря. – Зови, если не ушла.
–Догоним! – пообещал Слава подобострастно, элегантным манером покидая кабинет патронессы:   очень быстро, не пятясь, но при этом умудряясь не поворачиваться к патронессе спиной.
Тамара задумалась о чем-то, сильно сведя брови у переносицы. Враждебность и презрение к миру на лице ее сменились смертельной усталостью, но она привычно совладала с собой, когда вслед за легким стуком в кабинет вплыла улыбающаяся Римма: «Добрый день! Очень любезно с вашей стороны, что вы…»
–Присаживайтесь, – с глухим раздражением повелела Тамара. – Кто вас послал?
–Никто! – слегка удивилась Римма.
–Но вы заявили… – Тамара покрутила ее визитку.
–Да, я работаю в газете, – ничуть не смутилась и не оробела Римма. – Но к вам я пришла по собственной инициативе. Сейчас наша газета изменила направление своей деятельности…
–Знаю, – перебила Тамара. – Но я не нуждаюсь в рекламе.
–Поэтому я к вам и пришла! – не сочла аудиенцию законченной назойливая корреспондентка. – Реклама в чистом виде никого не интересует. Людям не интересно читать, скажем, о зубной пасте. Им интересно – о человеке, который создал эту пасту, или сделал ее любимой пастой народа, или…
–Я поняла, – жестко перебила Тамара. Она хмуро разглядывала корреспондентку, но Смачная Римма Викторовна, казалось, не замечала Тамариного антагонизма. Напротив, она воодушевилась настолько, что вынула из сумочки диктофон.
–Уберите! – потребовала Тамара. – Даже если я и соглашусь дать вам интервью, то сделаю это не сейчас и не здесь. Я слишком занятой человек, чтобы ко мне вламывались вот так, с улицы…
–Но, в принципе, вы согласны? – пропустила мимо ушей обвинение в некорректности Римма Викторовна Смачная. – Я могу на вас надеяться?
Этой невинной фразой она просто оглушила Тамару. Тамара давно уже не имела дел со святой простотой, которая общалась бы с ней, как с ровней. Поставить нахалку на место мадам Дорогушина не успела, потому что некстати ожил селектор: «Тамара Павловна, извините, но тут Гришина… Сказала, что будет сидеть тут, пока ей не выплатят…»
–Так вызовите  милицию! – рявкнула непонятливой обслуге Тамара.
–Но она же… просто сидит! – растерялась обслуга. – И потом, мы ей действительно задолжали за…
–Я ей ничего не должна! – метнув испепеляющий взгляд на Смачную, скромно уткнувшуюся в блокнот, отчеканила Тамара. – Она работала на погашение своих недостач! И пусть она папой своим меня не пугает! Я и на папу, если надо, найду управу! Так ей и передайте: я ее брала на испытательный срок, она его не выдержала, и ни копейки от меня не дождется! Не помрет, прокормят родители! Я богатеньких папенькиных дочек беру, так и быть, чтобы бесплатно обучить их профессии, а не затем, чтоб еще и жалованье им выплачивать за работу в убыток фирме! Пусть сидит! – Я скоро спущусь! – зловеще пообещала Тамара. Ну? – вскинула она глаза на невозмутимую Смачную. – Набросали штрихи к портрету монстра?
–Ну, какой же вы монстр, Тамара Павловна! – сострадательно улыбнулась Смачная. – Вы, по-моему, глубоко несчастная женщина.
–Что?! – подавилась Тамара гневом.
–Вы привыкли думать, что люди делятся на тех, кто вас ненавидит, и тех, кто вас боится, что и те и другие хотят вас использовать. С таким мироощущением очень трудно, почти невозможно чувствовать себя в безопасности, не говоря уже о том, чтобы хоть изредка ощущать себя счастливой…
–Вы по образованию кто, психолог? – ненавидяще спросила Тамара.
–Нет, что вы! – Смачная наконец-то встала.
–Я только рада ошибиться, – вновь очень мягко, сочувственно завела она, и Тамара осознала, что гнев ее перерастает в истерическую жалость к себе.
–Я вас еще не отпускала, – выдавила она. – Я вам кое-что прямо сейчас надиктую. В блокнот! Потому что не позволю публиковать это. Но раз уж вас так искренне интересует портрет бизнес-леди… В советское время, когда вы ходили пешком под стол, а я надрывалась в партаппарате, у меня была кличка Идол. – И Тамара поднялась в рост, позволяя Смачной убедиться в меткости народных характеристик. – Также меня называли Гирей, Скорпионихой, Гнидой, а интеллигенция – Гарпией и Горгоной. Вы почему не пишете?
–У меня тоже были прозвища в свое время, некоторые – обидные.
–Кто вы, а кто я?
–Люди. Женщины.
–Я не христианка, Римма… как вас там?
–Можно просто…
–Откуда мне знакомо ваше лицо? Вы не работали в госадминистрации? В пресс-центре?
–Нет, до недавнего времени я служила с мужем на Севере, а мое лицо вам знакомо, потому что я ходила в один класс с Феликсом. Тогда моя фамилия была Наумова.
Всю эту информацию Римма вывалила как бы за между делом, даже не изменившись в лице, но лицо Тамары окаменело, а затем пошло пятнами.
–Это он вас послал?..
–Нет, конечно, – удивилась Римма. – Во-первых, он не редактор, и он у нас больше не...
–Знаю! В каких вы с ним сейчас отношениях?
Она резко обернулась к селектору и приказала: «Меня ни с кем не связывать, Лена! Даже с Эдуардом Константиновичем!»
–Так в каких вы отношениях? – развернулась Тамара к Римме, как хищник к христианке, брошенной на арену цирка.
–В хороших, – совершенно спокойно призналась Римма. – Мы вчера с ним встречались в кафе у Леши Зайченко. Леша хочет устроить вечер встречи выпускников.
–Мне это до лампочки!
–А Феликс собирается работать на стройке, починить дом…
–Что еще?
–В смысле?..
–Что он еще собирается? Он подослал вас ко мне просить денег на ремонт дома?
–Он разве когда-нибудь у вас что-то просил?
–Он собирается меня с вашей помощью шантажировать?
–Чем?
–Вот именно! Чем?!
–Он никого не собирается шантажировать уже даже потому, что ушел из журналистики.
–Но вы-то пришли!
–Бог с вами, Тамара Павловна, успокойтесь! Я пришла в газету заработать копеечку. У меня и в мыслях нет пересотворить мир, я его принимаю таким, каким он мне достался. Так лучше всего. Когда не ждешь ни золотых гор, ни черной метки.
–Начитанная вы девушка… женщина… – несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула Тамара. – Учить меня вздумали? Жалеть?! Так я хорошо живу! Вы – нет, со всеми вашими заморочками! А я – да! У меня есть все, о чем вы даже мечтать не смеете!
–Я ни о чем таком не мечтаю. Вообще давно уже не мечтаю.
–То есть, как это?
–Просто. Не помню, кто из мыслителей сказал: люди не живут – они ждут и надеются. Если следовать этой формулировке, времени на жизнь, на саму жизнь, просто не останется!
–Вы еще и мудрая, как я погляжу. И что вам дала ваша мудрость? Вы счастливы, благополучны?
–Я не благополучна, но счастлива.
–Любите мужа, в детишках души не чаете? – поддела Тамара.
–Детей нет, муж… с ним добрые товарищеские отношения. Мир постоянно дарит нам основания ощущать себя счастливыми.
–В церковь ходите? – понимающе-презрительно уточнила Тамара.
–Нет, гуляю по городу. За город люблю выезжать. Когда у моего Ко… у мужа бывают свободные дни, мы с ним путешествуем.
–А Феликс, он в каких отношениях с вашим Ко?
–Ни в каких.
–То есть, ваш адюльтер…
–Никакого адюльтера. Мы в юности… как бы это сказать… неровно друг к другу дышали, но то было в юности, а сейчас мы с Феликсом просто старые друзья. Вы удовлетворены?
–Ну, если вы этим удовлетворены… вы оба, – неожиданно для себя Тамара втянулась в разговор с этой вкрадчивой змеючкой Смачной, до того ловкой, что коварство ее оказалось невозможно разоблачить.
–Вам воровкой на доверии надо работать, Смачная!
–Не надо! – рассмеялась Смачная так, словно Тамара не оскорбила ее, а удачно пошутила. – Все, что мне надо, я получаю совершенно бесплатно.
–А если, например, вас по миру пустить? Вместе с мужем?
–Мир велик, – не устрашилась Римма. – Мы с мужем сильные здоровые люди, с руками, с образованиями. В конце концов, возьмем котомки и отправимся в Тибет, как Феликс пообещал редактору.
–Он собрался в Тибет? – чуть не расхохоталась Тамара. – С чем, с чем, а с фантазией у него все в порядке! Передайте ему при встрече мое материнское благословение! Чем скорее он побреется в монахи, тем лучше!
–Зря вы так! – укорила печально Римма. – Зря вы так боитесь любви.
–Я?! Боюсь чего-то?! Ну, милочка!..
–Вы  боялись, что на вас кто-то не так посмотрит, не то подумает… Извините, я уйду сейчас. Вы боялись, что Феликс не оправдает чьих-то надежд. Не ваших – чьих-то, от кого вы зависите…
–Я завишу?!
–Вы от себя не зависите, Тамара Павловна, вы не можете сделать  то, чего вам действительно хочется, и поэтому вы себя все время пугаете и пугаетесь, стараетесь самоутвердиться над кем-то. Я готова сказать мужу, чтобы он собирал котомки, но я бы очень хотела, пока я еще здесь, помочь вам и Феликсу. Пора уже!
–Вас никто не просил…
–Никто. Но я вас запомнила, когда вы от дверей смотрели, как Феликсу вручают аттестат. Мы все поднимались на сцену в актовом зале, родителей был полон зал, и бабушки и дедушки были… А вы заглянули… Вам так хотелось войти, но вы не решились! Вас только я, наверное, и заметила. Мне тогда стало так жалко вас!..
Тамара, стоя спиной к ней, тоже вспомнила этот коротенький эпизод.
–Кедрин Феликс! – вызвали со сцены, и под аплодисменты зала высокий темно-русый паренек с хвостиком волос на затылке стал выбираться в проход. Блаженно, восторженно улыбаясь, на него глядели дед с бабкой. А Тамара поймала на себе  пристальный взгляд большеглазой губастой девочки с медно-рыжими кудрями. Взгляд  извиняющий, призывающий не бояться…
–Давайте поплачем! – стоя по-прежнему спиной к Римме, выдохнула Тамара. Она уже почти плакала.
Римма вышла и тихо притворила за собой дверь.
–У вас детей нет – вот причина вашего счастья! – не заметив этого, попыталась отыграться на ней Тамара. – Зачем вам стараться, нарабатывать капитал?! На тот свет не утащишь, правда?! А я… И у меня нет детей! – Она обернулась и, обнаружив, что осталась в кабинете одна, выпалила с разгона: «Но я-то у меня есть!!»

Феликс и Петр сидели у Петра в комнате, возле распахнутого настежь окна, за столом, застеленным газетами, пили «термосный» чай и дымили с наслаждением сигаретами без фильтра.
В комнате уже не было ширмы. Помимо стола и двух венских стульев, здесь  имелись кровать и топчан, застеленные ветхими одеялами, стеллаж с книгами и множество полок, битком набитых всевозможной аппаратурой. Аппаратура громоздилась повсюду – на подоконнике, на полу, в продавленном кресле у двери, но на столе царил порядок. В стеллаже за пыльным стеклом виднелась фотография Светки, в правом верхнем углу висела икона – грустный, прекрасный, всепрощающий лик Христа, а с фото над топчаном из самодельной рамочки с оптимизмом глядели в мир молодые мать и отец Петра.
–Все-таки  жизнь – хорошая штука! – блаженно протянул Петр. – Даже такая. Любая!
–Лично я бы не согласился жить, как наши подруги из-под бака, – возразил Феликс.
–А знаешь, Счастливчик, в их жизни тоже есть свои радости!
–Мне они чужды. У меня под баком сопрут «ундервуд». И термос, если я успею его купить.
–Чего ж не успеешь! А не купишь, я к тебе со своим приду жить! Когда меня отсюда выпрут за неуплату!
–Ты бумаги, криминал на Сашку, не здесь, надеюсь, хранишь?
–Не скажу! – ухмыльнулся Петр. – К тебе влезут в брешь, пытать будут, ты меня  заложишь!.. В театре негде, – уже серьезно сообщил он. – Там же проходной двор, у Хорька ключ от моего сейфа. Я проверил старым дедовским способом – точно лазали, рылись в моих бумагах!
–Давай я к себе возьму.
–На пороге положишь? – развеселился Петр. – Как там Свердлов учил: меньше всего подозрений вызывает вещь, которая лежит на виду! Не, Счастливчик, тебе своих приключений хватит!
–Я думал, они у нас общие.
–Все-таки скорей мои, чем твои!
–Димка из параллельного выучился на юриста…
–Был я у Димки, – поморщился Петр. – По другому, правда, поводу, насчет хаты. Я ж один, прямых наследников нет, случись что…
–Петька!!
–Все, Счастливчик, под кирпичом ходим! Не с того ж света прилетают завещания оформлять! Не хотелось бы хату госадминистрации подарить. Так мне Димка честно сказал: запретили им давать гражданам полный объем информации о правах. Это мне Светку надо искать, выяснять, развелась она со мной или нет, усыновил ли кто дочку… А мне облом старье ворошить! Пусть уж сами потом, после меня, копья с государством ломают!
–Государство это клятое… – резко помрачнел  Феликс. Вспомнил кавторана Вовку из лесочка под Керчью и чуть не врезал по столу кулаком. – Они не просто задавили нас – они нас раздавили! А сейчас они устремились на наши последние бастионы – на культуру и веру. Именно веру, а не религию. Религия – идеологическая составляющая строя. При коммуняках был атеизм, теперь – ортодоксальное православие.  Агнцы Божии, чинуши с крестами, скоро с ног до головы увесят властителей церковными орденами! Одного же стада козляры! А взамен культуры чем нас пичкают? Американской «бездушкой», плюс собственной «чернухой», одами бандюганам, которые платят за эту музычку, плюс дерьмецом из-под ушлых Сашек Пановых! Живчиков! Евнухов от искусства!
–И что ты предлагаешь? – чуть насмешливо спросил Петр.
–Отпор. На каждом шагу. Противовес общества государству. Сейчас мы и они, общество и государство, существуем, как корова и кровосос, но если общество самоорганизуется…
–Тихий саботаж? В духе Ганди?
– У нас не прокатит. Когда и за честный самоотверженный труд изначально никто платить не намерен, а жить людям надо,  тут каждый первый поневоле станет штрейкбрехером.
–Тогда что?
–Ты мне видик чинишь – я тебе мебель ремонтирую! Ты мне ящик помидорок – я тебе мешок муки!
–Налоговая все к рукам приберет! Все реквизируют в фонд голодающего правительства – и муку, и табуретки!
–Когда машина угнетения превращается в гильотину, надо не с вилами на нее кидаться, не с шашкой наголо, а взять и заклинить механизм. А потом подогнать бульдозер и отправить гильотину на свалку истории!
–Ты – романтик, тебе никто не говорил?
–Я нормальный анархист, и то, что я сейчас излагаю, – основы жизнедеятельности нормального человеческого сообщества! Самоуправление! Почему, как ты думаешь, все эти Ленины, Троцкие, иже с ними так боялись и ненавидели анархистов? Почему до сих пор в бытовом сознании анархисты – это пьяные матросы с гранатами, тупоголовые братки под черным пиратским флагом? Да потому что именно анархизм позволял отправить машину угнетения куда надо! Целая империя – от Польши до Ирландии, империя кельтов ­– обходилась без централизованной власти! Все, что их связывало,  это духовная общность! Культура! Да, был совет конунгов, который объявлял войну и заключал мир, но не шастали по дворам налоговики со стражниками, чтобы вожди потом обжирались соловьиными язычками! Мы от Рима толкнулись, потому-то с тупой гордостью и зовем себя которым-то Римом! Но был же и другой путь развития! Лучше, а не хуже! Не разбей кельтов римская военная машина…
–Счастливчик, ты мечтатель! Конкретно, что ты предлагаешь делать? Нам, тебе, мне – вот сейчас?
–Начать с себя. С ближайшего окружения. Пойду на стройку, сколочу бригаду. Во-первых, пусть только кто попробует прокатить с деньгами! Есть масса способов заставить горько об этом пожалеть! Во-вторых, смотаемся в село, возьмем недострой под крышу, семьям продукты  привезем…
–Счета продуктами  оплатишь?
–По счетам перерасчет давным-давно пора сделать. Мы с тобой, считай, в хоромах живем, а у людей полов нет, потолки на головы падают, кошек крысы пожрали, и они как за полноценное жилье платят за это издевательство над собой! Союз домовых комитетов – вот что пора создать. На основе взаимовыручки. Начали кого-то выселять – жильцы собрались, отогнали машину…
–Приехал ОМОН…
–«Всех не перевешаете» – говорила Зоя Космодемьянская.
–А мне только что один парень, Феликс Кедрин, сказал, что нас не просто задавили, а раздавили. И он был прав! У нас люди будут на улицах от голода подыхать, но никого это не подобьет на бунт. Каждый будет бояться за себя. Будет ждать, когда мадам Дорогушина, великая устроительница храмов, корку им кинет от каравая, который у них же сперла!
–Не надо о Дорогушиной!
–Мыслить не надо по-идиотски,  а о Дорогушиной как раз таки надо. Пока ты не проникнешься психологией этих щирых…
–Проникся! Глубже  некуда!
–Ты плакат себе создал! А теперь постарайся создать портрет! Ты вообще замечаешь, что мы из нашей истории все время ляпаем плакаты, карикатуры? Всякий раз, как беремся за эпические полотна!
–Мы мыслим эмоционально.
–А эмоции к миру не приводят, Счастливчик,  только к войне. Их-то ты и не учел в своей идеальной схеме самоорганизации. Ты мне табуретку – я тебе помидор? Ах, гад, грабитель, я вчера с твоей табуретки упал, у нее ножка подломилась! А ты мне, чмо, гнилья накидал! Реальный расклад?
–Вполне, – согласился Феликс. – Но ты заметил, что хороших, светлых людей куда больше, чем злыдней? Государство ориентировано на злыдней, на мерзопакостное в людях. Но если люди поймут, что хорошим быть – выгодней…
–Счастливчик, у меня абстрактные идеи вот где! Ты ушел из театра, из журналистики, чтобы прийти к революции?
–Хватит с нас революций. Включая мирные. Нам надо срочно заняться самоспасением, и культура – тот как раз бастион, который еще не пал, и я, человек, не умеющий делать табуретки, буду его держать до последнего! Потому что Слово – оружие, оружие созидания, средство…
–Позвони матери, – внезапно предложил Петр. – Позвони, позвони. Кроме шуток. Для того хотя бы, чтоб убедиться, что ты с ней не личные счеты сводишь. Чтобы я так не думал, другой, десятый. Помирись с ней.
–И с Сашкой?
–И с Сашкой. Если ты государство ненавидишь, а не конкретных людей. Между прочим, куда более несчастных, чем мы с тобой. – Петр кинул взгляд на икону, и Феликс, признав его правоту, поник.

Сашка лежал на широком, застеленном ковром ложе и плотоядно улыбался, глядя на танцовщиц. Прекрасные полуобнаженные одалиски соблазнительно изгибались перед ним, делали непристойные зазывные жесты, строили глазки. А потом они расступились, пропуская вперед голую Галку. Необузданная, страстная, Галка под мелодию танго двинулась к Сашке. Он смотрел на ее груди и бедра, и не сразу заметил, как вожделение на лице ее сменилось ненавистью, а ноготь выпростанного вперед указательного пальца превратился в лезвие ножа… Сашка беззвучно закричал, дернулся и проснулся на софе в проходной – своей – комнате. За стеной мать негромко напевала мелодию танго. Сашка выругался неслышно в адрес поющей матери, осмотрел себя, встал и, сгребя простыни с постели, направился с ними  в ванную.
–Ты уже проснулся? – ласково спросили из кухни. – А я блинчики приготовила, твои любимые, с творожком.
–Да, спасибо, – буркнул Сашка. – Это как раз то, чего я сейчас больше всего хочу!


Петр разлил по стаканам остатки чая из термоса.
–Новый надо заварить… Ну, и чего ты скис?
–У Тамары появился новый свежеиспеченный сын. Саша.
–Почему тебя это должно смущать? Ты же не три рубля просить собираешься!
–А вот это идея! – оживился Феликс и потянулся к телефону.
–Да! – ответил на  том конце провода раздраженный голос Тамары. Это ты, Эдуард? Где тебя…
–Это не Эдуард – прервал Феликс. – Это Феликс.
–Какой еще Феликс?! – понеслась с разгона Тамара.
–Сын ваш, Тамара Павловна. Ну, или бывший сын. Генетический сын, короче.
Тамара, сидевшая при всем параде в кресле у телефона, замолчала надолго, тяжко задумавшись. Потом отрывисто спросила: «Чего тебе?»
–Ты… Или вы?.. Лучше – вы! Вы не могли бы одолжить мне три рубля?
–Что?! – потрясенно вопросила Тамара, но тут же совладала с собой. – На бутылку не хватает?
–Ну, зачем же сразу так грубо?
–Почему три? Не рубль, не сто?!
–Рубль – мало, а сто долго отдавать. Три – самое то! Три гривны, три карты, три танкиста, три…
–Обратись к психиатру.
–Ему тоже надо платить.
–Я пошлю тебе перевод. На твой домашний адрес, – отчеканила Тамара и бросила трубку.
Феликс вытер пот со лба, и Петр прокомментировал с сожалением: «Допрыгался! Трудно было нормально поговорить с матерью?»
–Не  о чем. Да и какая она мать!
–Ну, так  сактерствовал бы! В театре же смог, когда Галку от увольнения отмазал.  Ты же можешь!
–Для других – да. А для себя…
В дверь сильно, требовательно затрезвонили, и Петр нахмурился: «Кто бы это?»
Подошел, крадучись, к двери и заглянул в глазок.
–Это я, Петь! – словно почувствовав его, закричали снаружи. – Это Наташа! Открой, Петь, у меня беда!
Петр загромыхал замками, и Феликс увидел в приоткрывшейся двери фигуру в домашнем пестром халате.
–Петь, у меня ключ заело в замке! Пошла мусор вынести, а назад – ну никак! Я уже и так, и этак крутила! Счастье, что ты дома!
Петр вернулся в комнату, взял инструменты с полки и, поглядев красноречиво на Феликса, обронил: «Это судьба!»
Феликс понял его. Когда дверь за Петром захлопнулась, он снова набрал номер Тамары.
–Тамара Павловна, извините… – начал он торопливо, когда в трубке прозвучало еще более раздраженное, чем в первый раз «Слушаю!». – Это опять я. Мне не нужны три рубля. Мне нужно встретиться с вами.
–Зачем? – напряглась Тамара.
–Я понял, в чем главная проблема американской нации.  У них у всех комплекс матери. Мы – нация безотцовщин в нескольких поколениях, а они – наоборот. У них эдипов комплекс – наоборот! Вы слушаете?! А так как вы представляетесь мне первой ласточкой американского образа жизни, я хотел бы раздостовериться… Я звоню с миром, Тамара Павловна!
–Хорошо, – медленно, через силу выговорила Тамара. – Где и когда?
–Назначьте  время и место. Я понимаю, вы стыдитесь меня…
–Ерунда! – резко оборвала Тамара. – Адрес знаешь? Возьми паспорт. Тебе хватит полчаса на дорогу?
–Нет. Я пешком хожу.
–Хорошо. Только не забудь документ. У нас тут…
–Я знаю. Вы боитесь Бен Ладена.
Он положил трубку и уставился в изнеможении на фотографию родителей Петра.
–Корни мои, – перехватив его взгляд, объявил Петр с порога. – Никуда от них не денешься. И не надо.

Ближе к закату дня Римма толкнула калитку, выкрашенную когда-то сочно-зеленой краской, а теперь ставшую грязно-серой, прошла по тропинке через заросший беспорядочно двор к двери Феликсова дома и постучала. Никто не отозвался. Римма обогнула дом и, остановившись перед проломом в стене, позвала: «Феликс! Ты есть? Счастливчик!». Вновь ни звука не донеслось в ответ. Тогда Римма, подобрав подол тонкой прозрачной юбки, переступила через камни, вошла и отшатнулась со сдавленным криком. Из угла комнаты прямо под ноги ей метнулась пестро-полосатая кошка.
–Ой, как ты меня напугала, киса! – с облегчением выдохнула Римма. – Сейчас я тебя угощу, постой…
Она полезла в плетеную авоську, висящую у нее на локте, но кошка уже скрылась в зарослях смородины.
–А мы вот сюда положим… – сказала вслух Римма. Достала пакетик с колбасой и, отломив кусочек, опустила на пол в свободном от мусора углу.
–Есть тут еще кто-нибудь страшный? – спросила она у двери, ведущей в жилую комнату. Толкнула дверь, подождала и осторожно вступила в пустое захламленное помещение.
–Ох, Счастливчик, Счастливчик! – вздохнула с сожалением Римма и принялась выставлять на стол банки с котлетами и вареным картофелем, выкладывать помидоры, огурцы, пакетики с сыром и колбасой, батон хлеба в целлофановом пакете. Потом вырвала из блокнота лист и написала круглым полудетским почерком: «Строитель должен хорошо питаться». Выпрямившись, уже собираясь покинуть дом, Римма увидела на столе возле пишущей машинки свою фотографию, и сразу погрустнела.

Галка, Валера и Любаня, сортируя добычу в арке двора, видели, как Феликс возвращается от Петра. Он шагал, настолько погруженный в себя, что не заметил троицу. Валера толкнул Любаню, указывая на потенциального спонсора.
–Он точно пустой, – убежденно сообщила Любаня.
–Жаль Счастливчика! – проводила Галка Феликса взглядом. – Такой писака пропал!

Примадонна листала альбомы в маленькой комнате, с отвращением прислушиваясь к доносящимся из-за стены звукам пиршества: Александр Борисович Панов обмывал высокую награду в компании больших нужных людей. Дамы среди «больших и нужных» не присутствовали.
–А не хочу я ставить Шекспира! – вещал поддатый Сашка. – Его только ленивый не ставит! Чем бездарней режиссер, тем больше в репертуаре классики!
–Правильно! – одобрил пожилой господин с морщинистыми, наезжающими на глаза веками. – Вы нас уже ананасами закормили. Вы нам что попроще давайте, селедки с картошкой! Про нашу жизнь!
–Тогда и народ в театр повалит… –  предрек другой «корифей искусства».
–И не придется дотации выклянчивать! – вставил с юмором Дорогушин.
–Искусства на самоокупаемости не бывает! – энергично заспорил Сашка. –  Ни в одной стране мира!
–Мало ли чего у них там не бывает! – отмахнулся «корифей». – У нас все бывает!
–Что немцу смерть, то русскому в кайф, – провозгласил господин с тяжелыми веками, и  Примадонна за стеной пробормотала страдальчески: «Господи, от кого мы зависим!»
–Ты когда женишься, Сашок? – вопросил без перехода пожилой и морщинистый. – Кто вот этот срач уберет, чтобы приятно было сидеть, культурно?
–Я и уберу, – вызвался Сашка, но Дорогушин надавил ему рукой на колено: «Не лауреатское это дело, не царское!»
–Предлагаете вызвать девочек? ­– пошутил Сашка.
–Хозяйка тебе нужна! – икнул пожилой.
–В этом доме есть хозяйка! – донеслось с порога соседней комнаты, и гости затихли. Их пьяным взорам предстала самолично императрица Рима. Оглядев разрезвившихся плебеев так, что все непроизвольно съежились, императрица решительно шагнула к столу и принялась  собирать на поднос грязные тарелки. Плебеи кинулись помогать ей.
–Не беспокойтесь, – процедила императрица. – Я все сама.
–А вы не присоединитесь, Людмила Платоновна? – галантный Дорогушин не оставил попыток оказаться полезным.
–Насколько я понимаю, у вас мальчишник.
–Но вы, Людмила Платоновна! – выказал галантность и «корифей». – Вы – украшение любого общества! Почтите за честь!..
–Окажите честь! – поспешил поправить его Дорогушин.
–Я устала, господа! – снизошла до улыбки Примадонна. – К тому же, я никогда не любила застолье. Мне куда приятней перечитать доброго старого Шекспира. Саша, десерт на кухне под салфеткой. Обслужи гостей, когда дойдет до чая…

Феликс шел и вспоминал детство. Вот он, запыхавшийся, радостный, вбегает в дом с криком: «Ба! У меня две пятерки! За диктант и за…» И замолкает с открытым ртом при виде Тамары. Ему, маленькому, кажется, что Тамара занимает почти все пространство комнаты…
Тамара восседала на стуле, лицом к двери, а вокруг суетливо сновала бабушка, собирая зачем-то в чемодан вещи Феликса. У окна мрачно дымил папиросой дед.
–Феличка! – всплеснула руками бабушка. – Радость у нас! Мама квартиру получила, и теперь ты будешь жить в своей комнате!
–Где?! – выдохнул Феликс в ужасе. – У нее?!  Не отдавайте меня!! Миленькие, родненькие! – в голос заревел он. – Не отдавайте!! Я все-все делать буду! Я помогать буду!..
–Что это, мама? Что еще за истерики? – вскинула Тамара непроницаемые глаза на чуть не зарыдавшую бабушку. – Почему ты не объяснила ребенку?..
–Я думала, Томочка…
–Ни о чем ты не думала! – Тамара резко встала, и Феликс попятился. – Куриная башка!..
–Феликс, подойди ко мне! – приказала Тамара. – Подойди, я не кусаюсь!
Феликс не подошел, и Тамара, приблизившись к нему, присела на корточки, положив большие, сильные руки ему на плечи. Так, словно поймала в капкан.
–Давай так, Феликс. Прежде, чем ты продолжишь реветь, мы съездим на маминой машинке и посмотрим твой будущий дом. Молчать! – пресекла она новый вопль протеста. – Ты посмотришь свою комнату, какая она чистенькая, просторная, какие мы с дядей Женей купили тебе вещи, мебель, игрушки… Если ты решишь остаться у нас, в следующем месяце мы тебе купим велосипед. Ну, а если нет…
–Поезжай, Феличка, посмотри! – взмолилась бабушка. – Это же мама! Раньше маме некуда тебя было взять, а теперь…
–Я не хочу, –выдавил Феликс. – И велосипед не хочу. Я все равно убегу.
–Убежит! – неожиданно подтвердил дед. – Копила ты, Тома, копила, да и перекопила. Хата есть, шмутье, а пацан… – Он махнул досадливо рукой с беломориной. – Отлезьте от пацана, дуры бабы!

Долю секунды Феликс и Тамара оценивающе разглядывали друг друга через порог. Потом Тамара посторонилась, Феликс вошел и протянул ей букет роз.
–Не из муниципальной клумбы, не бойтесь, – через силу пошутил он. – В частном секторе надрал, в палисаде.
–Хрен редьки не слаще, – попыталась пошутить и Тамара.
Занятия шейпингом пошли ей на пользу. На смену вульгарной грузности пришла массивность древнегреческой статуи. Сходство со статуей усиливалось прической. У Тамары был явно талантливый имиджмекер, заключивший варварскую ее красоту в оправу античной классики.
–Если вы переживаете, что подумает стража…
–Мне плевать, кто что думает! Можешь не разуваться. Сюда!
Она жестом указала ему на дверь, ведущую из холла в гостиную, и прошла вперед: «Выпьешь чего-нибудь?»
–Воды. Если можно, холодной.
Тамара молча подошла к бару-холодильнику и вытащила бутылку минеральной: «Устроит?»
–Спасибо. Вам налить?
Они оба так нервничали, что не могли это скрыть.
–У меня была Римма.
–Да? – искренне удивился Феликс. – Если вы думаете, что я…
–Я так не думаю, но две случайности – это уже система.
–Наверное… – Феликс помедлил, дегустируя воду. – Время Че, значит.
–Какое время?
–Так говорят военные…
–Поняла. А я уж, грешным делом, подумала – твое время пришло, не мне одной на беду. Тебя же Че Геварой зовут по городу?
–Мало ли кого как зовут.
–Счастливчик Че! Совсем неплохо звучит! Лучше, чем Падловна!
–Теперь вас зовут мадам Дорогушина.
–Падловной  тоже! Узкий круг приближенных лиц. Так о чем мы должны поговорить?
–Мы не должны. Мы будем или не будем.
–Начинай! Я уже поняла, что американки бросают своих детей ради карьеры или устройства личной жизни.
–Кто мой отец?
–Подонок.
–Но он же был еще кем-то, как-то звался?
–Любой мужик рано или поздно начинает искать отца. Мать не нужна – отца вынь да положь!
–А может, мне все эти годы хотелось дать ему в бубен или, хотя бы, плюнуть в глаз?
–Не ври! Это мне много лет хотелось… Перехотелось. Нет его в Крыму. Вообще в Украине. Я не знаю, и знать не хочу, где это чмо!
–Он даже не знает, что я родился?
–Он очень не хотел, чтобы ты родился! На стенки лез, патлы на себе рвал. Оказалось, у него уже есть жена, а я хочу родить своего ублюдка с единственной целью – посадить на шею его папочке депутату!
–Уже след!
–Не усердствуй особенно – простыл след! Убрались они всей семейкой еще до того, как ты родился.
–Ты из-за него меня ненавидишь? – тихо спросил Феликс.
–Я всех ненавижу, – тоже тихо, через силу произнесла Тамара. – Всех. И того козла, за которого вышла замуж, беременная тобой…
–Был запасной аэродром? – жестко уточнил Феликс.
–Был! – с вызовом подтвердила Тамара. – Был бы твой отец человеком, все б, наверное, сложилось иначе, но он струсил, бросил меня, и мне пришлось самой заботиться о себе! А я, уж прости, не хотела повторять  судьбу своей матери, девчонок из вороньей слободки!
–Я видел твои фото, – кивнул Феликс. – Ты на всех –  юная царица Тамара!
–Я американка! В том смысле, что решила любой ценой выбиться из нищеты! Полгорода меня считало кукушкой, ты вырос в убеждении, что я тебя ненавижу   в из-а твоего сучары отца, как яблоко от яблони! Но я не еврейка, чтоб квохтать, как заведенная, над ребенком, тут я скорее американка, хотя… Я следила за твоей жизнью издалека. Я все о тебе знала, всегда. И ты знай: со своей кровью не повоюешь – на тебя же и прольется!
–Тебе нельзя было приближаться, чтобы не испортить себе карьеру.
–Ты рос там же, где я, и отлично знаешь тот мир! Какую карьеру сделаешь с таким стартом?! Мать – уборщица, отец – трудяга, пьяница, как все местные! У меня выходное платье и то было ситцевое, в каких-то дурацких рюшечках! Девчонки из класса на вечера, на свидания в туфельках на каблуках бегали, в шелковых блузках, а Тома Кедрина…
–Мама! – вырвалось у Феликса, и они оба замерли.
–Мой первый муж поставил условие: он или ты, – после паузы проговорила Тамара. – Для него не престижно было жениться на голодранке Да еще и с довеском!
–Он тебя любил? – незаметно для себя перешел на «ты» Феликс.
–Меня – да! Заставила! – злорадно усмехнулась Тамара. – Я ж огонь-баба была! Но мое приданое – лачуга на Зеленой горке, чужой ребенок, пьющий папаша с юродивой мамашей…
–Ты зря так о них.
–Знаю. Но иначе не могу. Комплекс Золушки, что ли?
-Ты не Золушка. Другая порода.
–А ты в меня! Злой. – не то похвалила, не то обвинила Тамара и продолжила протокольным тоном. – Мы расстались с Евгением, как только я перестала нуждаться в нем.
–Это с ним ты к нам тогда приезжала?
–С Юркой я приезжала, с хахалем. С потенциальным мужем. Вот ему я хотела показать весь товар лицом, чтоб уж бачили очи, шо куповают!
–Он был твоим следующим аэродромом?
–Ты догадлив не по годам! Не в отца пошел, уже радость! Но потом мы обсудили все, просчитали, и решили все оставить, как есть. Я никогда ни от кого не скрывала, что у меня есть сын, – с вызовом глянула Тамара на Феликса, – что он живет с моими родителями, а я помогаю… Я вам не помогала! – пошла Тамара ва-банк. – Мне и на себя любимую не хватало, на все необходимое для карьеры! Мне для начала надо было скопить на свою свободу и независимость!
–Удалось? – и сочувственно, и насмешливо спросил Феликс. –  А по-моему, несвободы становилось все больше, пока, наконец, ты не ощутила ее как онкологическое заболевание в последней стадии, когда делать что-то уже поздно…
–Тебе на Римме надо было жениться. -  едко ухмыльнулась Тамара. - Вы друг другу очень подходите. Да и сейчас еще не поздно, наверное…
–Никому никогда не поздно…
–Взять котомку и уйти в Тибет? – поддела, передернув щекой, Тамара. – Не дойду. Тяжела на подъем.
–Я добавляю несвободы? – утвердительно спросил Феликс. – Сколько б раз ты ни меняла фамилию, сколько б ни отрекалась от меня в мои взрослые годы, все знают, что ты – мать Счастливчика Че. За тобой это тянется, как родовое проклятие! Падлы из твоего окружения – из тех, кто тебя зовет Падловной – на людях поют тебе гимны: «Ах, какая Тамара Павловна сильная! Древняя римлянка в натуре!», а сами      только и ждут, чтоб вцепиться… Я твоя ахиллесова пята, мама?.. Тамара?..
Она не ответила, но он понял и помрачнел.
–Может быть, ты не слишком убедительно отрекалась? Может, я могу помочь с этим? Давай вместе подумаем…
–Феликс! – болезненно дернулась Тамара. – Ты далеко не главная моя проблема, Счастливчик!.. Хорошо, что я дала тебе такое легкое имя! Как талисман! Как чувствовала!.. Я – сожительница, фактически гражданская жена одного из первых лиц государства! Это устраивает и данное лицо, и первое лицо города, и Дорогушина. Но! Есть еще законная жена! Вот  ее это не устраивает! Сама по себе она обыкновенная клуша, но в нашей среде не бывает безопасных людей. Она не просто заурядная баба – она фигура на игровом поле! А я, к сожалению, не так уже молода, чтоб долго держать своего бой-френда за воротник. В конце концов, я устала!
–И роль тебя тяготит. Ты на вторые роли не ориентирована.
–Я реально смотрю на вещи, – блекло сообщила Тамара. – Честно сказать, я не знаю, хочу ли еще чего-нибудь вообще… Кажется иногда, что я пережила свои желания раньше, чем они начали исполняться.
–Пожалуй, тебе и правда пора в Тибет. За свободой.
– Свобода всего лишь  слово.
–Образ, – опроверг Феликс. – Посмотри на меня. Я ходячий… дрейфующий остров свободы!
–Уезжай куда-нибудь, – попросила Тамара. – С Риммой. Я помогу. Буду помогать.
–Не вариант.  Живу я здесь, живу!.. Одно время Людмила Платоновна пыталась заменить нам с Петькой матерей, отчасти –  искренне, а твой новый сын Саша Панов…
–Перестань! – раздраженно оборвала Тамара. – Ты, значит, ревнуешь? – сменила она тон. – Вот чего не ожидала! Приятно! А если я выдам данные отца, ты уедешь?
–К отцу? Не смеши! На такую дешевку я  не куплюсь. На анекдот! «Здравствуй, папа! Я тот самый плод, который моя мать не дала тебе слить в уборную!». Извини, сам знаю, что пошло…
–А что не пошло? – сжала руки Тамара. – Что не пошло, то подло. Твой Панов – балаганный шут в роли Карабаса Барабаса. Ты на такую роль не годишься, сын мой Счастливчик Че! Для тебя в этом, как ты выражаешься шоу, ролей не предусмотрено. – Она тревожно глянула на часы. –  Ну как, поговорили?
–Что скажем друг другу? – Феликс встал. – До свиданья или прощай?
–До свидания, – улыбнулась Тамара вымученно. – Потому что я намерена все же дать тебе денег. Не маши рукой! У меня нет времени слать тебе переводы. К тому же, я хочу, чтоб это осталось между нами.
–Мама! – вновь против воли воззвал Феликс и вновь осекся.
–То-то, что мама! Не думай, что я пытаюсь купить твое расположение или компенсировать нищее детство. Я даю деньги на ремонт родового гнезда. Кто знает, как судьба повернет. Вдруг моим Тибетом станет Зеленая горка?! Наймешь рабочих, сделаешь все, как надо.
–Я успею. До твоего возвращения, которое вряд ли состоится, – отвел Феликс ее руку с конвертом. – Я как раз собираюсь в строители… Я успею, – повторил он, перехватив ее взгляд, вновь тревожно брошенный на часы.
Он успел. Он вышел за территорию охраняемого объекта,  когда у подъезда затормозила машина, и энергичный, лет тридцати пяти господин без лица покинул салон, наказав шоферу: «Завтра в девять ноль-ноль». Эдуард Константинович Дорогушин, муж фаворитки одного из сильных мира сего, не страдал от супружеской измены и сам вовсю изменял жене.
–Семнадцатый век, времена мушкетеров! – насмешливо пробормотал Феликс. Он вдруг  почувствовал огромное облегчение.

–Наша звезда! – предварил появление Риммы в корреспондентской Живчик. – Всем смирно! Равнение на Римму Викторовну!
–Что с тобой, несчастный? – с шутливым участием поинтересовалась Римма. – Кого это ты проинтервьюировал?
–Не я, а вы, – влюбленно отрапортовал Живчик, а из-за дверей кабинета выплыли, лучась довольством, Лешик с замом.
–Курочка Ряба! – наперебой заворковали они. – Вот что значит правильный подбор кадров – не успела прийти, и сразу в дамки! Римма! Получи деньги в бухгалтерии.
–Какие деньги? – оторопела вконец сбитая с толку Римма.
–А то ты не знаешь! Мы прямо с утра, сразу после звонка Тамары Павловны, съездили в банк и получили! Будешь с ней общаться, скажи, что твой процент тебе начислили  тут же!
–Я ничего не понимаю! – вскричала жалобно Римма. – О чем вы все?
–Ты не понимаешь? – прищурился Семеныч. – Ой, Римка, Римка! Ты была вчера у Дорогушиной в офисе?
–Да, но мы ни о чем не договорились.
–Ну, если это называется ни о чем! – воскликнул под общий смех Лешик. – Побольше  бы таких встреч! Она – да – сказала, что ее не интересует реклама,  но после беседы с корреспондентом Смачной она готова перевести на счет газеты энную сумму денег. В качестве гуманитарной помощи изданию. Какую именно сумму – пусть останется нашей финансовой тайной! – метнув взгляд на застывшего с идиотской улыбкой Живчика, посуровел Аркадий Семенович. – Но она особо оговорила, что корреспондент  Смачная свой процент получит без проволочек!
–За что мне процент, если… – продолжала недоумевать Римма.
–Вот же святая простота! – не выдержал зам. – Да за то, что ты ее раскрутила! Не проникнись она тобой, фиг бы отстегнула гроши!
–Мы теперь тебя будем ко всем крутым засылать, – пообещал Семеныч с видом Деда Мороза. – Умеешь находить общий язык с буратинами! Ну, все, иди за деньгами!
Провожаемая завистливыми взглядами коллег, Римма толкнула дверь в бухгалтерию. Там о чем-то оживленно шептались   главбух,  кассирша Лена и  Юля.
–И что я должна с этим делать? – спросила Римма, поставив подпись на месте галочки.
–Странная ты девушка! – и возмутилась, и изумилась кассир. – Что с деньгами делают?
–Мне отдай, если лишние! – весело подхватила Юля.
–В том смысле, что мне их надо перевести в какой-нибудь фонд?..
–Это твой гонорар! – назидательно, как училка дебильной школьнице, растолковала Лена. – Ты что, никогда гонорары не получала?
–Их обычно платят за материалы…
–А ты получила за эмиссарскую деятельность в пользу редакции! – влезла с разъяснением Юля. – Если займешь чирик, скажу спасибо!
–Я и больше могу…
–Больше я не смогу отдать быстро!
–И не надо быстро, когда-нибудь…
–Надо ж, какие мы стали щедрые! – буркнула со злобой бухгалтер, и Юля, обхватив Римму за талию, потащила ее в свой кабинет.
–Никому не говори, сколько! – зашептала она. – Особо – Живчику! Он тут же начнет клянчить, а он никогда никому не отдает. Нечего тут караулить! – обрушилась она на поджидавшего их со сладкой улыбкой Живчика. – Ничего тебе не обломится! Я уже у Римки все заняла, понял? Я тебя обскакала! – И она захлопнула дверь перед носом Живчика. – Ну! Рассказывай!
–О чем?
–Мадам Дорогушина, это ж такая стерва! Как тебе удалось?..
–Возможно, я ее оскорбила.
–Ты?! Ее?! А ее можно оскорбить?! Да она сама, этот Идол…
–Понимаешь, я ее пожалела. Она отвыкла от обычных людей, а я с ней разговаривала вот как с тобой…
–Даешь! – восхитилась Юля. – С мадам Дорогушиной – как со мной! И она тебя псами не затравила, из арбалетов не расстреляла?! Тут или ты темнишь, или она заболела!

В комнате было совсем светло, когда Феликс открыл глаза, потянулся и, приподнявшись на локте, обозрел пустые банки на столе. Он счастливо, влюбленно улыбнулся Римминой фотографии, вылез из-под простыни и уперся взглядом в кошку, выжидательно на него взиравшую.
–А ты как здесь? – спросил Феликс у кошки. – Я что, дверь к пролому не запер? Ну, я молодец, то и дело забываю обезопаситься! Ладно, проехали, сейчас накормлю…
Феликс вынул из шкафа пакетик с сыром и копченой колбасой, отрезал по куску того и другого и бросил кошке.
–Была б ты собака, я бы горя  не знал, – сообщил он кошке. – Караулила б  в родовом замке с пробоиной мой беспечный сон. Но собаку я себе никогда больше не заведу, – добавил он, резко помрачнев, поглядел за окно и вспомнил…
Он, маленький, плакал в зарослях смородины, прижимая к себе крупную голову Барса. Тамарина компания с шумом выбралась на крыльцо.
–Спасибо за хлеб-соль, рады были познакомиться… – неслось от дома. – Все блюда были потрясающие! На газе так не приготовишь! А воздух, воздух какой!.. Еще б отец беломориной не дымил… А мы сами не надымили? Юрий, так одну за одной, одну за одной, ты, Тамара, обрати на это внимание… Черт! А как он здесь развернется?!
–Погодите лезть в машину! Пусть сперва выедет!
–Да он сейчас в соседний дом въедет! Кто будет ущерб возмещать?
–Тамара, кто ж еще!
–Нет, ну понастроили сараюшек, ни пройти, ни проехать…
–Направо сдай! А теперь левей! На меня! Ну, вот, все! А вы боялись.
–А сынок-то где? Он не выйдет помахать маме ручкой?
Барс встрепенулся внезапно, вырвался из Феликсовых объятий и с лаем устремился к гостям.
–Барс! – закричал Феликс. Вскочил  и побежал к дому.
–Барс, ко мне!
Но было поздно. Пес, со свирепым лаем набросившийся на маневрировавшую в тупике «Волгу», попал под заднее колесо. Завизжал пронзительно, и предсмертный визг его слился с визгом Феликса. Зажмурившись, зажав уши руками, маленький Феликс визжал, выл, рыдал, и вопли его звучали в ушах Феликса взрослого так явственно, что взрослый Феликс мотнул головой, закусил губу и стремительно выбрался во двор, где на краю запустевшего  огорода торчал уличный кран. Феликс открыл его и по пояс засунулся  под струю.
–Фелька! – донеслось из-за ограды, отделяющей пустырь Кедрина от владений соседки. – А я думала, тебя нет! Почтальонка стучала, стучала, не достучалася, мне квиток занесла!
–Какой квиток, баба Муся? – Феликс распрямился и закрыл кран.
–Ой, богатый ты стал, аж жуть! Нешто родственник какой помер в Америке? Перевод почтальонка принесла! Аж на три штуки гривен!
–От кого?
–А не написано на квитке! Это уж ты, как получать пойдешь…
–Хорошо! – озабоченно кивнул Феликс. – Вы дома? Я уходить буду, заскочу. – И направился к пролому.
–А может, и правда, ну его? – спросил он у выходившей наружу кошки. И оглядел запустение вокруг так, словно впервые видел и дом свой, и участок. – Что мы теряем? Возьму Римку, уедем в то село из моего сна. Туда, где мы не доиграли свадьбу.  Доиграем! Заодно и узнаем, есть ли на земле такое местечко… А что? Раз уж я дрейфующий остров!


Сосредоточенный, полный холодной решимости, Петр быстро прошел коридором к кабинету руководителя театра, в приемной молча взялся за ручку двери Сашкиных служебных апартаментов, дернул и услыхал за спиной возмущенный голос секретарши: «Ну, куда вы ломитесь? А если б там министр был, сам президент?»
–Где Панов? – не проникся Петр.
–А зачем он тебе?
–Нужен, раз  пришел.
–А ты не знаешь?.. – дама с сожалением оглядела зав. звукоцехом. – Весь театр знает, кроме Котовского!
–Так он будет сегодня или нет?!
–Он в храме! – сообщила секретарша так, словно Сашка в этот момент находился на аудиенции у самого Господа Бога. – Ему сегодня орден вручают. За заслуги перед православием.
–Что?! – ушам своим не поверил Петр.
–Сам архиепископ Симферопольский и Крымский вручать приехал…
–То есть, Сашке, как всегда, не до проблем? У него спектакль в другом месте!
–Так за что, по-твоему, его награждают?! За вклад в развитие духовности, за…
–Спектакля вечернего не будет.
–Почему не будет?
–Звукоцех встал! Все! Картина Репина «Дождались»! Этот гад, на чье имя я докладные пишу пачками, тоже в церкви?
–Котовский, вы культурный человек или…
–Я Котовский! Достойный однофамилец! И вот эту бумагу я вас прошу сейчас, при мне, зарегистрировать и вложить в папку на имя генерального, гениального…
–У Александра Борисыча не будет сегодня…
–У него сегодня будет пьянка с попами!  Ваш Борисыч вот здесь, – ткнул он в дверь кабинета, – разовьет духовность! За банкой коньяка! И не надо на меня так смотреть, Алла Юрьевна! Вы здесь сидите не первые десять лет!
Алла Юрьевна вскинула на него глаза много повидавшей Тортилы, тяжело вздохнула и раскрыла толстый амбарный журнал.
–Плетью обуха, Петечка… – доверительно прошелестела она. – Время такое, что Боже  упаси.

В операционном зале главпочтамта, у окошка выдачи переводов Феликс прочел сообщение на бланке: «Высылаю обещанный троячок. Уверена, вы найдете ему достойное применение. Не вздумайте вернуть перевод, это было бы крайне некорректно. Ваша Т.»
–Пересчитайте! – потребовала худосочная носатенькая блондинка по ту сторону стекла.
–Я вам верю, – Феликс сгреб деньги и кинул в целлофановый пакет.
–Такая сумма, молодой человек… – растерялась блондинка. – А вы так…
–Мне с ней недалеко, – успокоил Феликс и, провожаемый укоризненным взглядом служащей, покинул зал. Оказавшись на улице, он закурил и двинулся в направлении Покровского собора, по противоположной стороне оживленной Большой Морской. Остановившись напротив заключенного в леса храма, Феликс стал оценивающе разглядывать людей, снующих во дворе и у стены с иконой Божьей Матери в нише, в первую очередь – нищих. Затем пересек проезжую часть в неположенном месте и приблизился к единственному лицу, внушившему ему некоторое доверие. Лицо бабульки в аккуратном платочке вышло у Феликса из доверия тотчас, едва она устремила на него остренький хищный взгляд. Он отвернулся. Он вспомнил, как  из этого храма выносили гроб с телом матери Петра. День стоял серый, дождливый, слякотный. Жалкая кучка провожающих – соседи и Петровы приятели – следовали за гробом к поджидавшей за оградой машине, когда навстречу им выметнулась с улицы группа нищих. Все, как на подбор, агрессивно-деловитые, они набросились на траурную процессию: «Подайте!», «Подайте, блин, за упокой души!», «Подайте, а мы помолимся!». Петр и Феликс обменялись короткими взглядами, и Петр стиснул локоть Феликса: «Мы здесь затем, чтобы учиться  снисходительности, Счастливчик!»
Счастливчик несколько раз прошелся вдоль паперти,  сопровождаемый разноголосыми «Христа ради!», сцепил зубы и быстро зашагал в сторону театра.

Подобный сжатой до отказа пружине, Петр достиг места для курения на лестничной клетке третьего этажа, пошарил рукой поверх пожарного шкафа и, обнаружив там длинный, с фильтром, «бычок», экономно, сосредоточенно закурил.
–Не может быть! – услыхал он приглушенные женские голоса, доносившиеся из расположенной неподалеку гримерной. Один, басовитый, принадлежал Гриневской, второй, высокий и слегка надтреснутый – Глыбиной.
–Приказ вышел! – тревожным шепотом сообщила Глыбина.
–Не верю! – пророкотала Гриневская. – Вы его видели?
–Мне Алла сказала. Он всех стариков выгоняет на пенсию. Будет использовать на разовых!
–Так кто ж тогда здесь останется?! – так и не поверила Гриневская  в близкую катастрофу. – Все ведущие актеры – люди в возрасте…
–Он взял оптом из театра-студии молодежный кордебалет, они ему в рот смотрят, он и рад!
–Ребята не без искры, согласна, но ведь они же ничего не умеют…
–Для тех шоу, что он ставит, актеры и не нужны! Монтировщики, буфетчицы справятся!
–Но он же портит этих детей! Он их ничему не учит! Их же ни в один театр потом не возьмут!
–Расскажите это Черной Вдове! Заметили, с каким она видом ходит, носит себя?! Так улыбается, будто в горло хочет вцепиться! Так ведь и вцепилась уже! Повисла у нас на горле со своим гениальным отпрыском! Это конец, Эльвира Герасимовна, и нам, и театру, всему.
–Пиррова это победа, – постаралась не впасть в уныние Гриневская. – Те же дети из театра-студии, они же рано или поздно поймут, в какой ад их ввергли! Они же чистые, умненькие ребята…
Петр бросил окурок в урну и направился к себе с видом человека, принявшего ответственное решение.
 
Внимание Феликса, шагавшего в задумчивости по Большой Морской, привлекли звуки знакомого голоса. Звуки доносились из магазина аудио-видеотехники. Феликс вошел бездумно  в полупустой зал и с порога столкнулся с изображением Сашки на экране телевизора. «Я буду стараться максимально оправдать оказанное мне высочайшее доверие, – проникновенно вещал Сашка. – Эту награду я принимаю как аванс, который мне и моему коллективу еще предстоит отработать».
Феликс отвернулся от экрана, когда на нем физиономию Сашки сменил подобострастный старческий лик архиепископа.
–Таким людям, как Александр Борисович Панов, мы всем миром в ножки должны поклониться! – провозгласил архиепископ вслед Феликсу.

Петр миновал буфет, где кипела непривычная для дневного времени суета, глянул мельком на портрет Александра Борисовича, масляными глазками взиравшего на суету со стены фойе, и, шагая через ступеньку, устремился к себе в рубку.
Маха и Жека занимались там от скуки разгадыванием кроссворда.
–Слово из четырех букв, означающее… – вслух зачитывала Маха.
–Жопа! – объявил Петр. – Всех отпускаю под свою личную ответственность.
–А как же?.. – захлопал глазами Жека.
–А чего здесь зря париться? Сходите лучше на море. Лето все-таки!
–А вы, дядя Петя? – насторожилась Маха.
–Буду ждать генерального. Бумага есть? Большой чистый лист?
–Такой пойдет? – протянула Маха  четвертушку ватмана.
–А кнопки?
–Кнопок нет.
–Ну, все, молодежь, валите!
Тревожно переглянувшись, Маха и Жека двинулись к выходу. Оба так и не решились задать дяде Пете ни один из возникших у них вопросов.

Примадонна примеряла в костюмерном цехе вечерний туалет. Швея Мила ползала вокруг нее на коленях с булавками во рту, а завкостюмерным  Семина оправляла сборки.
–Ручку приподнимите! – пела она. – Не жмет в пройме?
–Нет, нет. Вот только декольте… Не слишком вызывающе в моем возрасте?
–Людмила Платоновна! – всплеснула руками Семина. – Да какой такой ваш возраст! Вы у нас дама без возраста! Как Пугачева!
–Нашли, с кем сравнить! – фыркнула Панова.
–В том смысле, что вы… Вы, как девочка! Безо всяких пластических операций! И кожа у вас… Вон, Мила вам во внучки годится, а сравните ее кожу со своей!
–Ладно вам, не выношу комплименты! – поморщилась Примадонна, явно недовольная тем, что кто-то ей годится во внучки. – Вы уверены, что успеете к началу банкета?
–А как же! Тут же только юбочку осталось подшить! А бантик! Мы бантик не приложили! Где он?!
–Не ищите, не отвлекайтесь, – повелела Примадонна, раздраженная суетой вокруг себя. И, выбравшись с помощью портних из вечернего туалета, влезла с их же помощью в просторный льняной хитон.
–Такие будут люди! Очень большие люди! И весь местный бомонд! Жаль, папа Сашенькин не дожил до такой радости!
Портнихи сострадательно зацокали языками и завздыхали.
–Ну да, он с небес на нас смотрит!
–Смотрит, а то как же! – оживилась Семина. – Смотрит – не нагордится!
Примадонна глянула на нее, как на низшее существо, и вынесла себя за пределы цеха.
–Муж ее, между прочим, от синьки помер, – совсем другим тоном сообщила завцехом Миле. – Нажрался, как свинья, на гастролях, в оркестровую яму рухнул и шею себе сломал! Только ты…
–Да что вы! – чуть не перекрестилась Мила. – Да я  и раньше про это слышала!
–Шила в мешке не утаишь, ­– мстительно провозгласила Семина. – А мужика понять можно. При такой жене кто б не запил!
–Он же, вроде, из дворян…
–Слушай больше! Сейчас всё чмо во графья, во князья полезло! Борюсик безобидный мужичок был. По трезвянке, конечно. А Людка… У Людки хватка рабоче-крестьянская! Шаг вправо, шаг влево – тут тебе и партком, и местком, и прокурор! На Борюсика ей, в принципе, плевать было, она с ним ради Сашки жила. Сашка у нее поздний ребенок, она с ним всю жизнь, как с хрустальной вазой носилась! Да и сейчас… А! – махнула она рукой.
–Это платье… –указала Мила на ворох блестящей ткани. – Это же не в спектакль… Нам за него заплатят?
–Держи карман шире! – с жаркой ненавистью выдохнула завцехом. – Чтоб ее, суку, в гроб в нем положили!

–Иваныч! – обратился Петр к дежурному. – Кнопки есть?
–Поищем, – покладисто полез дежурный в ящик стола и вынул три кнопки. – Хватит?.. Так и тянет сказать: до чего ж странны дела твои, Господи, – понизил он заговорщицки голос. – Хотя, что странного!..
Он все еще бормотал, вздыхая и сокрушаясь, но Петр уже не слушал его. Приблизился к доске объявлений и прикнопил поверх графика репетиций свое: «В связи с отсутствием технических возможностей назначенный на сегодня  спектакль отменяется. Зав. звукоцехом Котовский».
Повернулся и столкнулся взглядом с Пановой. Несколько секунд они в упор глядели друг на друга, он – прямо, гневно, утратившими голубизну глазами, она – взором цвета горящей нефти.
–Что ты здесь все ходишь, Петр, что ты слоняешься без дела? – разомкнула Примадонна уста.
–С каких это пор вы стали моим начальником?
–Я мама руководителя театра!
–Мама – это не должность!
–Ах, как ты заговорил! – она решительно шагнула вперед и замерла перед его объявлением. – Это как понимать, Котовский?!
–Читайте!
–Мерзавец! – Примадонна протянула когтистую старушечью лапку, чтоб сорвать объявление, но Петр заслонил его собой.
–И что это нам даст? – спросил он очень спокойно.
Панова замахнулась, чтобы влепить ему пощечину, но он перехватил ее руку, и тогда она завопила так, словно Петр ее насиловал: «Пусти меня, мразь! Не смей ко мне прикасаться! Ты на кого руку поднял?! Кто-нибудь! Оттащите от меня это чудовище!»
Петр отпустил ее и скрестил руки на груди, глядя сверху вниз на распоясавшуюся фурию.
–Человеческий облик теряете, мама Люда, – произнес он очень тихо.
Панова зыркнула напалмовыми глазами и развернулась к обескураженному дежурному: «Иван Иваныч, вы видели! Он напал на меня, вы видели!»
–Без объявления войны, – вставил Петр.
–Этот громила, я не знаю, чего он хотел, но…
–Он с детства мечтал вас изнасиловать, мама Люда, – с порога сообщил Феликс.
–Еще один! – взвизгнула Панова. – Сообщник! Вызывайте милицию, Иван Иваныч! Зовите на помощь! Они же меня сейчас убьют!
–Вызывайте «скорую», Иван Иваныч, – посоветовал Феликс перепуганному вахтеру. – У дамы параноидальный психоз.
Он едва успел отстраниться – так стремительно Примадонна ринулась к двери.
–Сашенька! – вскрикнула она, бросаясь сыну на грудь. – Голубчик, как вовремя!
Холеный, сияющий самодовольством, с орденом на лацкане пиджака, окруженный свитой таких же лощеных мужчин, благоухающих дезодорантом и дорогим табаком, Саша шагнул в двери своего феода. Растерялся на миг, приняв в объятия рыдающую королеву-мать, метнул взгляд на свиту и поволок Панову в угол фойе: «Все хорошо, мама, я тут. Что случилось? Минутку, господа! – виновато улыбнулся он высоким гостям. – Петр Васильевич, проводите гостей в мой кабинет!»
–Прошу! – Петр сделал широкий приглашающий жест прежде, чем Примадонна успела разразиться очередной тирадой.
–В чем дело, мама? – сердито перебил ее Саша. – Ты не нашла другого места и времени устроить спектакль? Молчи, мама! Ты гениальная актриса, это все знают, но сейчас ты переигрываешь! Этим людям не нужны разборки! Никакие! Ничьи!
–Саша, ты как себе позволяешь…
–Мама, ты теряешь чувство меры! Когда в доме гости, хозяева не бегают вокруг с кучей не стираного белья! Ты потом мне расскажешь, что тебя так заело! Потом!
–Сейчас, – очень спокойно опровергла Панова. – Посмотри на доску объявлений, Саша.
Она вскинула подбородок, обдав сына жалостью и презрением, и отступила на шаг, чтобы насладиться произведенным эффектом.
–Где Петр? – судорожно сглотнул Сашка.
–С твоими высокими гостями, – ехидно напомнила Примадонна.
–Саша, нам нужно поговорить! – произнес в спину Сашке Феликс.
–Но не сию же минуту!
–Сию. Нам с Петькой нужно поговорить с тобой чем раньше, тем лучше.
–О чем, черт возьми?!
–Сашка, тебя вот этим наградили за что? – Феликс указал глазами на орден. – Ты теперь ведущий христианин, это обязывает…
–Феликс, немедленно… – начала было вновь возвышать голос Панова, но Сашка миротворчески воздел вверх ладони: «Молчите все! Хорошо, Феликс! Тебя устроит, если мы завтра с утра…»
–Ты будешь с бодуна, – предрек Феликс. – Это, во-первых. А в-главных, ты сегодня обосрешься перед гостями, если, как всегда, пошлешь Петьку на хрен. Петька далек от намерения тебе мстить, – сообщил он, глядя в прищуренные глаза Примадонны. – Он тебя, можно сказать, спасает.
–Мама! – резко обернулся Сашка к Пановой. – Возьми себя, пожалуйста, в руки, ты умеешь, пойди к моим гостям и скажи, что у меня возникло маленькое неотложное дело. Займы их светской беседой, мама,  а мне пришли Петьку. И без эксцессов, пожалуйста! Я на тебя полагаюсь!
–Конечно, Саша, – выпрямилась с надменностью Примадонна. – На кого же еще ты можешь здесь положиться!
Она прошествовала мимо попытавшегося стать незримым дежурного, и Сашка вытер вспотевший лоб.
–Мама, кажется, впадает в маразм, – пожаловался он.
–В грех гордыни, – поправил Феликс. – Ты тоже.
–У меня времени… – переключился  Сашка на подошедшего Петра. – Давай быстренько, оперативно решим, что тебе надо, и я...
–Много чего надо, – заявил Петр. – Так что здесь разговора не получится. Выйдем?
–Как, то есть, выйдем? – напрягся Сашка. – И какое отношение Счастливчик?.. Вы, ребята, что, бить меня собрались?!
–Зачем? – сверкнул Петр глазами. – Ты, Сдоба, и так, кажись, в штаны наложил.
–Хватит болтать! – Феликс подтолкнул Сашку к выходу. – Спустимся на набережную, в кафе, там и поговорим.
Сашка покорился. Он шагал между ними, как под конвоем, с видом гордой, не сломленной насилием жертвы, и Петр смутился: «Ты иначе как-нибудь можешь идти? Не так театрально?»
–Почему ты не рад встрече с друзьями детства? – скосил на него насмешливые глаза Феликс. – Я, например, как увидел тебя по телеку, сразу подумал: надо возродить дружбу с Сашкой! Вспомнил, что ты нам про Бога толковал, когда мы мелкие были. По вере, мол, воздается. Моментом. Тут и деньги тебе, и слава, и церковные ордена!
–Поделись опытом! – вступил Петр.
Они сошли к набережной, и Феликс указал на ближайшее из двух уличных кафе, слева от лестницы, ведущей к зданию театра: «Не будем забуряться, Сашка спешит».
–Парни, вы для шуток выбрали не самое под…
–Мы не шутим, но, поскольку из нас троих только ты стал персоной грата, возникает вопрос: то ли мы совершенно не Божьи твари, то ли ты, Санек, не в ту дверь стучал и ненароком отвалил душу Дьяволу. Может такое быть?
–Парни! Завтра – с удовольствием! На любую тему! Клянусь! Приходите ко мне часикам к двенадцати, раньше вряд ли оклемаюсь, что да, то да.
–А спектакль твой – сегодня! – напомнил, покачиваясь на стуле, Петр. – И я вот что тебе скажу: никто больше тебе дохлую аппаратуру реанимировать не будет. Мое слово! Или ты мне сейчас найдешь своего прилизанного Хорька, и он мне с вашего склада все выдаст с иголочки, согласно списку!.. Вот он!.. Или сам расхлебывай кашу.
–Петр, ты не понимаешь никак! Имущество «Мельпомены» – не мое имущество!
–Кому-нибудь другому рассказывай!
–Мое забирай, что хочешь! Поезжай ко мне домой, вот ключ, я распоряжусь, чтоб тебе дали машину...
–Ты его за дебила держишь? – поморщился раздраженно Феликс. – Его?! Что ты нам протухшую лапшу на уши вешаешь, Сашка?! Три чашки кофе! – заметил он у столика официантку.
–Мужики, мне некогда, ей-богу, пить с вами кофе…
–Раз пришли, надо что-то  заказать, – пожал Петр плечами. – А то неприлично. Ты не будешь, нам больше достанется.
–Хорошо, я заплачу! – улыбнулся вымученно Сашка. – Но оснастить звукоцех в считанные часы…
–У тебя была куча времени! Но жаба давила! Так что, смотри сам.
–Еще не поздно вызвать церковный хор, – прищурился Феликс. – Они тебе споют «Алилуйю». Можно актеров цыганами нарядить. Если вы до вечера как следует назюзюкаетесь, прокатят за настоящих!
–Давай! – как  в море со скалы, ухнул Сашка. – Список свой долбаный! Грабитель! Мародер!
–А Хорек-то на месте? ­– не отреагировал на оскорбления Петр. – Чтоб мне за ним не бегать до вечера?
–Я его к тебе сейчас сам пришлю! Ты где будешь, здесь или у себя?
–У себя через четверть часа.
–Хорошо! Все! Все прочие вопросы – потом!
Сашка сорвался с места и со скоростью, не достойной человека его комплекции и прикида, побежал вверх по лестнице.
–Нет, ну как почесал! – восхитился Петр. – А за кофе не заплатил! А его уже несут!
–Я заплачу, – успокоил Феликс. – Я как раз шел оказывать тебе гуманитарную помощь. Ну, и посоветоваться. Неохота делать спонсору западло, но и деньги взять не могу. Решил раздать особо нуждающимся.
–Спонсор-то – мать? – сразу же догадался Петр. – Тогда не выпендривайся, прости мать. Позволь ей хоть что-то для  тебя сделать.
–Я простил, – нахмурился Феликс. – Да и не осуждал, в принципе. Но в вопросах финансов… Тут она для меня – Тамара Падловна Дорогушина!
–Не надо так, – тихо попросил Петр. – Себе дороже станет. Потом.

Петр вспомнил, как они со Светкой сидели за ширмой, на узком топчане, взявшись за руки, и слушали, как топает, как грохочет на кухне посудой Петрова мать.
–Дармоеды! – донеслось с кухни. – Жена называется! Доченька! Белоручка наглая! Хамка!
Светка требовательно, вопросительно уставилась на Петра, но Петр пожал плечами: «Не бери в голову. Ты ж ее знаешь».
–Срань помойная, подзаборная! – неслось с кухни.
–Давай уйдем на квартиру, – предложила Светка. – Я понимаю, что она больная на голову, но я такое выслушивать каждый день…
–Не каждый, – глупо возразил Петр. – Бывают же паузы… Ну, и куда мы уйдем, когда мне в армию через два месяца?!
–Отсрочку возьмешь. Справку о моей беременности представишь…
–Не хочу я отсрочку, уж лучше сразу, залпом…
–А я? А дите? Мы как с этой дурой отмороженной?!..
–Она моя мать! – жестко оборвал Петр.
–Ну, и что, что мать? Раз мать, так ей можно твою жену со свету сжить, и дите?!
–Ребенок родится, она изменится… – неуверенно пообещал Петр.
В этот момент в комнату не вошла, а прямо-таки ворвалась мать Петра, швырнула на стол сковороду с жареной картошкой и рявкнула: «Жрите, падлы!»
–Спасибо! – крепясь, что сил есть, ответила из-за ширмы Светка. – Я бы сама все нам приготовила, без эксцессов…
Петр сжал предупреждающе ее руку, но она вырвалась и вышла из-за ширмы.
–Если вам так противно что-то делать для своего сына, мама Варя, не делайте! Мы замечательно обойдемся.
Свекровь смерила ее с ног до головы мрачным взглядом и, усмехнувшись горестно, двинулась к выходу.
–Нашел на ком жениться! – выдохнула она. – Долго искал, и нашел! На ведьме! Ванечка бы так не поступил, нет, он умный уродился, не то что…
–Кто такой Ванечка? – обалдело спросила Светка.
–Сын ее старший, мой сводный брат, – неохотно просветил Петр. – Он лет в шесть пошел с пацанами постарше на море и утонул. Мать как раз меня в утробе таскала. У нее тогда, видать, крыша и поехала. И папаню моего возненавидела, и меня… Тот сын для нее стал идеалом, а я…
–Ты для меня идеал! – перебила Светка и, заметив появившуюся в дверях свекровь, встала на цыпочки, потянулась и, повиснув на шее у Петра, повторила: «Ты, Петька, самый лучший парень на свете! И все у нас будет классно, это я тебе говорю!»
Она глянула с вызовом через мужнее плечо на свекровь, ожидая взрыва злобных эмоций, но лицо свекрови выражало ревность вкупе с жалостью к себе самое. Петр отстранил Светку. Он смотрел на мать виновато и - с мольбой о любви…

Римма уже подобрала юбки, собираясь переступить через камни внизу пролома, когда из соседнего двора ее окликнули: «Девушка! Эй! Вы это куды?»
–А Феликса нет?
Римма обернулась на голос и увидела за изгородью старуху, взиравшую на нее с любопытством и настороженностью.
–Нет, раз не отпирает.
–Тогда… – Римма решительно направилась к ограде и подняла над ежевикой целлофановый пакет со снедью, – передайте ему вот это, пожалуйста.
–А он знает, от кого?
–Знает.
–Да нет, если вы знакомая… – сменила гнев на милость старуха, – так вы зайдите, оставьте ему. Я ж-то не знаю, кто вы, а к нему каждый может залезть. А народ такой пошел, что и посудку утянут, и картошку.
–Спасибо вам, что вы присматриваете за домиком! – от души поблагодарила Римма и зашагала прочь.
–Я передам, не боись! – вслед ей прокричала соседка. – Вот как придет, сразу и передам!

Завернув за угол дома, Римма остановилась, ностальгически разглядывая высокие абрикосовые деревья. Между ними когда-то висел гамак. Римма  с учебником и конспектом лежала в гамаке, а Феликс раскачивал его так, что Римма вскрикивала сквозь смех: «Фелька! Хватит! Я уже забыла, какой мы учим билет!»
–А я забыл, к какому экзамену мы готовимся!
–Фелька! Феликс, останови! Я сейчас вылечу отсюда и расшибусь в лепешку!
И она таки вылетела из гамака – прямо ему в объятия, уронив тетрадь и учебник. Они поцеловались неловко, отстранились друг от друга и разом нагнулись за рассыпавшимися по земле листками. Стукнулись лбами и, брякнувшись на «пятые точки», принялись хохотать.
–Мы учим шестнадцатый билет! – давясь от неудержимого, по-молодому беспричинного смеха, сообщила Римма.

Феликс улыбнулся тем же воспоминаниям. Извлек из выставленного на стол пакета еду и сказал Римминой фотографии: «Всякая радость, которую не можешь разделить пополам, похожа на фантик от конфеты. Ты так мечтал об этой конфете, развернул – а там фантик в фантике!.. Я женился на Любане, чтобы не оставаться здесь одному. Я не могу один. Особенно в сумерки, зимой. Мне надо быть с кем-то в горе и в радости… Мне тебя мало в горе и в радости, – сообщил он возникшей в комнате кошке и бросил ей кусок колбасы. – Нам  с тобой хозяйка нужна. – И спохватился. – Черт! Куда ж я дел деньги?! Не было печали, купили порося…»
Подобрал с тахты небрежно брошенный на нее пакет, проверил содержимое и, согнув пакет вчетверо, принялся обшаривать взглядом комнату в поисках надежного тайника. Не нашел и, войдя в комнату без стены, затолкал пакет в груду бытового мусора, в самый низ.
–Как там нас учил товарищ, кажется, Свердлов? И от срача должна быть польза!
Вернувшись в жилое помещение, Феликс плюхнулся на тахту, забросив локти за голову, и вперился с тоской в сумрак за окнами. Сумерки наполнились светом, когда в комнату – в воспоминаниях Феликса – ворвалась Любаня.
–Феличка, ну, пожалуйста, пожалуйста! Только не говори сразу «нет»! Пожалуйста! Давай поедем завтра на море! На Фиолент! С фотиком! Там такая красота! Ну, такая красотища! Я фотик у подружки взяла, мы пофотографируемся на память! Ну, вот, что ты все лежишь злой или за машинкой своей сидишь?! Никуда твоя машинка не убежит, а жизнь ждать не будет, жизнь скоро закончится, Феличка!
Он не ответил, и Любаня, глянув на него скорбными, полными слез глазами, отвернулась, отошла, скрылась во тьме. Феликс слышал, как она ходит за стеной, хотел окликнуть ее, сказать, что согласен ехать на море, но понял – во сне, – что Любаня ему приснилась. Точно так же, как сейчас ему снятся дед с бабушкой.
–Ой, как они тебя хотят отсюда вышвырнуть, Феличка! – причитала бабушка, и в голосе ее стоял страх. – Уж как им неймется!
–А ты держись! – напутствовал дед. – Ты не поддавайся.
–Они такие сильные, Паша! – обернулась к нему бабушка. – Куда ему против них?
–А, пусть как знает! – передернул ртом дед. – Пусть как знает, так и решает. Ну, уедет он в другой город, а там и в третий, а от себя-то куды ж сбежит? Здесь хоть стены свои есть, помогают… – и с нажимом, грозно потребовал: «Почини стену, Фелька! Стенку поставь!»
Феликс вздрогнул и проснулся. Ему показалось, что по комнате кто-то ходит. Он полежал, прислушиваясь, затем рывком скатился с постели, подскочил к выключателю и зажег свет.
–Стой, стрелять буду! – рявкнул он бездумно, по уцелевшей с армейской поры привычке, и услыхал, как в нежилой комнате звякнуло ведро, упало и покатилось. Выхватив из-под подушки гантель, Феликс промчался через бывшую детскую, притормозил у пролома и услыхал, как неизвестный ломится через кусты уже в дальнем конце сада.
–Понятно, – сквозь зубы процедил Феликс. – Уже вся Горка знает, что Счастливчик разбогател! Не заржавело за бабой Мусей!

Тамара, бодрая и подтянутая, вышла с лоджии, переоборудованной под миниатюрный спортзал, когда в квартире затрезвонили все три телефонных аппарата. Тамара сердито глянула на часы, показывавшие четверть седьмого, затем – на спящего в соседней  комнате Дорогушина, и, наконец, взяла трубку с радиотелефона.
–Алло! – произнесла она тоном, не сулящим никаких благ.
–Извини, если разбудил… – прозвучал в трубке взволнованный голос Феликса. – Мне очень важно срочно получить информацию…
–Об отце? – зло съязвила Тамара. – Ты теперь каждое утро будешь ни свет ни заря…
–Нет, я больше не потревожу. Скажи только… скажите: вам что нужно, чтобы я отремонтировал дом, или чтоб навсегда исчез из города и, стало быть, из вашей жизни, Тамара?
–Что стряслось? – спросила Тамара напряженно.
–Ко мне ночью кто-то влезал.
–Удивляюсь, что это случилось только теперь!
–Ты не ответила.
–Если ты думаешь, что это я направила к тебе воров…
–Не ты! Но ты что хочешь, чтоб я сделал с родовым гнездом: отстроил или бросил?
–Похоже, ты все-таки уродился в отца, такой же кретин!
–Кстати, раз уж помянули черта. Он и в самом деле был Лучезар?
–Нет, конечно. Тебя зарегистрировали на мою девичью фамилию  и вымышленное отчество. Чем оно тебе не нравится?
–Нравится. Феликс Лучезарович – это круто! Спасибо, что не Эдмундович.
–Тома, кто это? – подал из постели голос Дорогушин. – Меня?..
–Меня! – бросила через плечо Тамара и заговорила в трубку громко, чеканя слова:  «Приличные люди не звонят в такую рань, уважаемый! И я вам не бюро добрых советов, думайте своей головой! Поняли?!»
Она дала отбой и вошла в спальню, где силился продрать глаза Дорогушин.
–Активист фонда, урод! Из них кто не ворюга, тот придурок не от мира сего!
–Что ж ты хочешь, солнышко! – примирительно пробормотал Дорогушин. – Уж таков наш народ в массе своей… – он сладко зевнул. – А его, как Родину… как в анекдоте… не выбирают. Что имеем, то… имеем! – скаламбурил он.
Из будки  таксофона у здания автовокзала Феликс бросил взгляд на лестницу, ведущую к танку, посмотрел на часы и побрел нарочито медленно в сторону центра города.

–Стоит один раз проявить слабость, как она станет твоей сущностью, твоей второй и единственной натурой! – выплевывала слова в поникшую спину Сашки негодующая Людмила Платоновна. – Ты и не заметишь, как это произойдет! А я не вечна, я не могу всю жизнь тебя опекать, ограждать от житейских бурь, от твоих собственных слабостей! Оглядись! Сколько талантливых людей погибло из-за пьянки!
–Я что, по-твоему, алкоголик? – вскинул на нее Сашка воспаленные обиженные глаза.
–У тебя есть все шансы им стать! – пригвоздила Примадонна. – Будь ты алкоголик, я бы не тратила на тебя слова! Я бы собралась и ушла из этого дома – из моего дома! – куда глаза глядят! В богадельню!
–Мама! – взмолился Сашка.
–Я уже потеряла однажды любимого человека… Ты теперь знаешь, как, почему твой отец покинул нас. Я долго скрывала, чтоб не травмировать тебя, но люди злы, завистливы, мстительны! А теперь, когда мы оказались наверху, сколько сразу крыс прогрызлось из-под пола! – она всхлипнула и прижала к лицу платок.
–Мама, я все понял! – как мог жестко произнес Сашка. – Не надо меня…
–Надо! – пригвоздила, прекратив рыдать, Примадонна. – Пьющий человек уязвим! Его любой мерзавец, любое ничтожество может использовать с выгодой для себя! Ты принципиально поступил, Саша, когда пошел на поводу у Котовского?
–Если честно, мама, Петр стопроцентно прав! Другое дело, что его методы…
–Ты сказал ему, что он прав?!
–Нет, конечно…
–И на том слава Богу! Потому что прав – запомни! - при любых обстоятельствах, всегда, когда речь заходит об отношениях с подчиненными,  прав ты и только ты, Александр Борисович, директор и художественный руководитель! Ничтожнейшее сомнение в собственной правоте – слабость для человека твоего ранга! Ахиллесова пята! У плебеев нет понятия чести, Саша, им дай палец, они не только руку откусят, они…
–То есть, ты моих друзей детства зачислила в плебеи! – сморщился Сашка. Голова у него нещадно болела.
–Они генетически, в течение многих поколений плебеи! Все, что я пыталась привить им, те же правила хорошего тона, ничегошеньки не дало! Ты посмотри на них! Послушай их речь!
–Мама, ты задрала! – неожиданно взбрыкнулся Александр Борисович Панов. – Мне не семь лет, чтоб ты мне два часа читала мораль! Я такой же, как они! Генетический  урод! Не надо падать в обморок, мама! Наши дворянские корни, ах ты, Боже мой! Я не уверен, что это не часть твоего имиджа! Мне надоело быть твоей любимой игрушкой, твоим пупсом! Я тебе Галку до сих пор не простил, как ни пытаюсь! Все, мама! Я пошел! У меня назначена встреча!
–Причешись! – крикнула вслед Людмила Платоновна командирским голосом.
Дверь за Сашкой с треском захлопнулась, и Людмила Платоновна, открыв один из  ажурных кухонных шкафчиков, вынула пузырек с корвалолом и принялась отсчитывать капли, вслух, срывающимся голосом: «Две… четыре… Господи, спаси мя и помилуй! Я грешница, великая грешница, но никого у меня нет, кроме сына… Ты знаешь, Господи… десять… чего мне стоило вывести его в люди…»
И она заплакала, вспомнив, как двухлетний Сашка играл машинкой на потертом коврике большой комнаты, а сама она ползала на коленях, с булавками во рту, вокруг не старой тогда и не бедной актрисы Гриневской, подкалывая подол выходного платья…

Панова рыдала все самозабвенней, а Сашка, спускаясь быстро по лестнице, вспоминал свое.
Вот он,  щекастый бутуз, выходит во двор во время большой перемены. У него в руке завтрак – мамина булочка, аккуратно завернутая в вышитую салфетку. Сашка озирается, выискивая глазами друзей, и тут его окружает ватага  пацанов. Жестокие, как все дети, сбившиеся в стаю вокруг еще более жестокого вожака, они обступают Сашку.
–Сдоба сдобу приволок! Сдоба сдобу!
–Сдоба будет самого себя жрать!
–Жиртрест, дай куснуть!
–А давайте  от него отщипнем!
Сашка завертелся с полными слез глазами, прижимая к груди булочку, беспомощно закричал: «Отстаньте! Я училке скажу!», но его щипали и пихали, и смеялись над ним, все сильнее входя в азарт, пока между Сашкой и пацанами не вклинились Феликс и Петр.
–А ну, кончайте! – рявкнул, сжимая кулаки, Петр. – А ну, уйдите от него! Отчепитесь!
–Сашка – наш друг! – заорал свирепо  Феликс. – Кто против Сашки, тот   получит!...
Потом он вспомнил пикник на Максимовой даче, накануне их с Галкой свадьбы. Феликс и Петр жарили шашлыки, в тени дерева дремала в обнимку с гитарой Любаня, а Сашка и Галка сидели, обнявшись, на краю расстеленного на траве одеяла, уставленного стаканами, бутылками и едой в пластиковой посуде. На Галке был венок из цветущей травы, и смотрелся он просто великолепно на распущенных ее бело-голубых волосах.
–Горько! – крикнул от костра Феликс. – Чего расселись?


–Горько завтра будет, –показала ему нос  Галка. – На официальном празднестве. Ох и скука будет, ох и тоска!
–Дайте, мужики, сил набраться!
–Ты уже выбрал, кто у тебя будет свидетелем? – подала голос Любаня.
–Мы монетку кинуть решили, – объявил Сашка. – Если  решка, то Петька, если орел – Счастливчик!
–Пусть Счастливчик! – заявил решительно Петр. – У него имя подходящее!  Будет у вас живой талисман.
–Не отлынивай! – воспротивился Феликс. И объяснил  присутствующим, – Петька страсть как не любит присутственные места…
–А кто любит? – поддержала Петра Галка. – Но есть такое слово «надо»!
И Сашкина память послушно перенесла его в помещение загса, где они с Галкой стояли при всем параде на ковровой дорожке, рядом со свидетелями – молоденькой актрисой театра и Феликсом Кедриным. А  позади них, в группе Сашиных коллег, пестрели праздничными одеждами довольный Петр, растроганная Любаня с цветком в волосах, мама Люда – с дежурной полуулыбкой и сухими колючими глазами...


–Петр Васильевич? Котовский?.. – дежурный замялся, заметался глазами, решая, вправе ли он выдавать постороннему «тайны мадридского двора», но, бывший военный, он не умел вдохновенно, по-театральному врать, а потому промямлил неубедительно: «Где-то был… С утра видел…»
–Вы Феликс, наверное? – притормозил, проносясь мимо, худенький паренек со светлыми, коротко подстриженными кудрями. – Кедрин? Ой, пойдемте! –  потянул Феликса к выходу.
Они  двинулись к балюстраде, откуда раньше открывался вид на море, а ныне – на россыпь однотипных шалманов, – и мальчишка заговорил взахлеб: «Тут у нас такое! Нас с Махой дядь Петя отпустил вчера до сегодня. Утром приходим, а в рубке, ну Новый год! Все классное, новенькое! Дядя Петя счастливый! А тут – Хорек с мордоворотами. И давай все обратно тащить, аппаратуру всю, в «Мельпомену»! Дядя Петя не давать стал, гнать их, а их пятеро бугаев. Маху так пихнули, что она затылком к стене приложилась, и дядя Петя озверел, и – на Хорька! Они б дядю Петю вообще повязали, и нас за компанию, но тут Маха сообразила, звук врубила на зал и как завизжит, что нас грабят, убивают!»
Феликс оглядел Жеку – следов телесных повреждений на парне не наблюдалось – и спросил напряженно: «Побили Петра?»
–Не так, чтобы очень, но есть… У Махи глаз заплыл и шишка на голове.
–Побои снимать, конечно же, не ходили!
–Ходили! – удивил его Жека. – Но у нас не взяли! Не сняли! Говорят, направление из милиции надо, а в милицию нас так вообще не пустили! Там козлы эти сидят за стеклом, хамят: «Вы к кому? Вы записывались?». В общем, футбол. Мы и ушли. Дядя Петя психанул и напился. Мы его в электроцехе спрятали, – поспешил успокоить Феликса Жека. – Вы с того хода подойдите, мы его туда выведем.
–Не сейчас, – кивнул задумчиво Феликс. – Через полчаса, лады?
И, оставив недоумевающего Жеку у балюстрады, устремился к служебному входу в театр. Пронесся мимо дежурного, вопросившего всполошенно: «Вы куда? А пропуск?!», миновал темный коридор, и, бросив секретарше: «Я по приглашению!», вторгся без стука в апартаменты генерально-художественного. Руководитель был на месте. Сонный, помятый, мучимый похмельем и раскаяньем, он тупо таращился в разложенные на столе для отвода глаз документы.
–Ты приглашал! – с порога напомнил Феликс.
–Я погорячился, – скорчился, как от приступа боли, Сашка.
–Ты сильно погорячился! – подтвердил Феликс и решительно уселся напротив него.
–Феликс, выйди вон, – потребовал Сашка вяло. – Честно скажу: после вчерашнего шантажа мне не только водку с вами пьянствовать – мне видеть вас тошно, атаманы-молодцы!
–Никто не собирался пить с тобой водку. Я спросить хотел: помнишь, нам твоя мама читала в детстве сказочку в переводе Маршака, про солдата и короля? Могут ли солдат, пекарь, прочие прожить без короля? «Можем! – отвечали все. – Запросто!». И только король…
–Феликс, я не расположен предаваться воспоминаниям.
–С чего ты взял, что, запоров насмерть солдата и уморив голодом пекаря, ты добьешься процветания королевства?
–Да потому что ты ни черта не знаешь, Счастливчик! Ни черта не понимаешь, а лезешь! – разозлился Сашка и снова сморщился. – Потому что я не король! Я ширма! Я владею елочной мишурой, а властью, деньгами владеют совершенно другие люди!
Зазвонил телефон, и Сашка, с тяжким вздохом взяв трубку, уронил в нее  угрюмо: «Панов слушает…»
–Саша! – затрепетал на том конце провода голос Примадонны. – Я все никак не успокоюсь! После того, что я услышала от тебя! Я! От тебя!!
Феликсу показалось, что Сашка сейчас громко взвоет или выматерится, но почтительный сын не посмел возвысить голос на мать, а о том, чтобы прервать монолог великой актрисы, он и не помышлял. Поэтому Сашка положил трубку перед собой на стол и взглянул на Феликса теперь уже по-свойски, взывая к сочувственному пониманию.
–Разве я не показывала тебе наши реликвии? – дребезжало в трубке.  Примадонна сидела в своей комнатке на тахте, обложившись альбомами и шкатулками, из которых она вытряхивала на покрывало милые сердцу безделицы. – А балетная туфелька прабабушки, балерины императорского театра?! А маленький флакончик из-под духов? А бархатка?!  Все это пронесли через революцию, эвакуацию… А фотографии, Александр?! Фотографии?!
–Да, мама, – вклинился Сашка. – Пожалуйста, извини.
–И ты посмел?!
–Мама, я очень виноват. Но ты не могла бы высказать мне все это дома? Я не один, мама, ты понимаешь?
–Да, – совладала с собой Панова и повторила с видом мученицы, идущей на гильотину. – Я все понимаю, Саша.
–Так о чем мы?.. – Сашка устало протер лицо. – Это в театре мою мать называют Черной Вдовой, Королевой-матерью. Ей нравится – на здоровье. В реальности Черная Вдова – Королева-мать – это совсем другой персонаж. Небезызвестная тебе мадам Дорогушина. Мне принадлежит 15 процентов в этом акционерном обществе «Мельпомена», а львиной долей владеет Тамара Павловна. Это только здесь у нее 60 процентов! А по городу! А по Крыму! А выше!!
–Короче, тебе слабо турнуть «Мельпомену»!
–Я ширма, повторяю, я ставленник! Я покладистый компанейский мальчик, который талантливо произносит фразу «Кушать подано-с!». За это мальчику дарят яркие игрушки!
–Но ты мог бы не отдавать театр на разграбление, – не до конца проникся Феликс Сашкиной исповедью. – Потому что ты уже большой мальчик и должен соображать, что театр – это не «крыша» какой-то там «Мельпомены», а живой организм в состоянии агонии! Тебе, да тому же Хорьку, этот организм нужен так же, как мне – мое физическое тело! Не будет театра – не будет вашей кормушки! Но вы же просто осатанели! Вы, по сути, нищих на паперти грабите! «Копеечка рубль бережет, копеечка лишней не бывает, отдавай, юродивый, копеечку!»
–Выпьешь? – Сашка сосредоточенно вслушивался в себя. – У меня есть…
–Извинись перед Петром.
–Ты классный парень, Счастливчик! Простой, как я не знаю, что! – Сашка вместе с креслом поворотился к серванту у себя за спиной и раскрыл полированные створки, из-за которых тут же посыпались на пол какие-то папки и газеты. – У тебя идиллические представления о народе. Как у всех революционеров и других воинствующих утопистов. Этим вы и опасны. Ни хрена не петрите, а лезете управлять! Кухарки, блин! Я не о тебе… – спохватился он, заметив, как напряглось лицо Феликса.
–Ты, Сашка, деньги копишь на билет до Америки? – очень вежливо спросил Феликс. – Ты размечтался на Бродвее ставить свою нетленку? Так там режиссеров не тебе чета больше, чем бродячих собак! Ты бы поберег кресло, это. Ради задницы, хотя бы.
Он встал и пошагал к двери.
–Котовского я уволил по статье! – нагнал его четкий голос руководителя. Обернувшись на пороге, Феликс увидел суженные, полные ненависти глаза оскорбленного гения. – За дебош. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. А тебя… – Сашка выпростал толстый дрожащий палец, – тебя я чтоб в театре больше не видел! Я спектакль отменю, если увижу в зале хоть одного из вас, атаманы!
–Ты нам подал классную мысль! – улыбнулся почти ласково Феликс.
Закрывая за собой дверь, он услышал, как у Сашки снова зазвонил телефон, и как Сашка ответил кому-то уже любезным, масляным голосом: «Слушаю, Панов…»
Продолжение разговора Феликс не слышал, как не видел метаморфозы, приключившейся с Сашкой: важная сановная морда превратилась в лицо маленького перепуганного ребенка, и Сашка вскочил, рванулся было за Феликсом, но уперся брюхом в кромку стола и отрикошетил в кресло.
–Александр Борисович! – взывала к нему в трубку соседка Пановых Оля. Она стояла над тахтой, на которой лежала Примадонна – бледная, с заострившимся носом и посиневшими губами. – Вашей маме очень плохо! Я вызвала «скорую», но когда они еще приедут! Сделайте что-нибудь, Саша! Срочно!!

Бывший «генерал песчаных карьеров» Кедрин незамеченным проник в электроцех через темную, пустую в этот час сцену. Петр был там. Он успел подремать, проснуться, опохмелиться, и теперь рвался в бой.
–Козлы! – ревел он, и присутствующие – Маха с Жекой и молоденький электрик – умоляюще взывали наперебой: «Дядя Петя!», «Дядя Петя, не надо!», «Ну, дядь Петь, ну,  пожалуйста! Ну, тише!..»
–Меня! Русского матроса! По морде! – не унимался Петр. – Я их найду!..
–Ой, как хорошо, вы пришли! – обрадовалась Феликсу Маха. – А то дядь Петя… Его в ментуру заметут, если…
–Петька! – приложил Феликс палец к губам. – Конспирация или смерть!
–К черту конспирацию! – рявкнул Петр, но Феликс сильно встряхнул его: «Петька, ты ребят подставляешь!»
–Да? – задумался Петр. – Молодняк я подставлять не хочу. Но этих козлов, этих вонючек я из-под земли…
–Пошли, Петька! Да не туда! – направил Феликс друга в глухой длинный коридор, выводящий к набережной. – Нам огородами к Чапаеву, Петька!
Петр оценил каламбур, хихикнул, и Феликс без осложнений вывел его за территорию объекта культуры.
–Знаешь, Петька, ­– не удержался он от упрека, – запорожцы были очень азартные мужики, совершенно не дураки выпить, но они  никогда не надирались в походе. А ты надрался, и засветился, и…
–Ни хрена! – возмущенно возразил Петр. – Никто меня не видел, кроме молодняка! Меня молодые перехватить успели, так что для уродов я чистый!
Они миновали сквер перед театром, и тут Петр увидал Сашку. Сашка промчался мимо них к автомобилю, припаркованному на тротуаре под кленами. Феликс не успел удержать Петра.
–Гад! – завопил Петр на всю улицу. Вырвал у Феликса свой локоть и кинулся к Сашке. – Тебе все можно, уроду?! Ты меня по статье?! Вот и ладно! Мне терять нечего, кроме моей бороды, а вот ты еще попляшешь! Мое слово!
–Петька!!
Феликс нагнал Котовского уже возле машины руководителя. Сашка успел заскочить в кабину, но Петр вцепился в дверцу  и не давал захлопнуть ее.
–Ах ты, падла! Сдоба вонючая! – орал он.
–Трогай! – крикнул Сашка шоферу, и Феликс поймал в полете оторвавшегося от машины Петра.
–Кое-кто учил снисходительности! – сердито напомнил он.
–Но не к Сашке! Сашка свой был, друг! Сашка предал! Предатель – это хуже чем враг! Это…
–Короче, ты свою войну сейчас  проиграл.
–Ни хрена я не проиграл! Я мог быть, как стеклышко! Меня могло здесь не быть! Все равно бы он заявил, что в жопу пьяный Котовский…
–Он был не один. А эти стены имеют не только уши. Пошли на троллейбус, я тебя домой отвезу.
–Я и сам отлично…
–Не понял! Ты что, не хочешь видеть  друга Счастливчика?
–Так ты нормально скажи: «Петька, едем к тебе!», а то «отвезу», «отвезу»! Мало мне  сегодня срали на голову! Пешком пошли, я хоть проветрюсь малехо!

–Где мама? – спросил Саша Панов, растерянно озираясь.
В большой комнате валялись в хрустальной пепельнице на столе пустые ампулы, постель была примята,  в комнате мамы дверцы шкафов стояли распахнутыми настежь, а на диване громоздились вперемешку раскрытые фотографические альбомы и вещицы, столь тщательно оберегаемые от чужих глаз, в том числе флакончик и балетная туфелька.
В прихожей Сашу встретила соседка Оля с таким выражением лица, по которому все сразу можно было понять. Саша и понял. Но не захотел поверить.
–Была «скорая»? Куда они ее увезли? В первую городскую?..
–В морг, Саша, – выдавила через силу Оля. Больше всего на свете ей хотелось оказаться сейчас у себя дома, подальше от смерти и всего, что с ней связано.
–Но вы же сказали, что ей плохо! – заорал Саша так, что несчастная женщина вдавила голову в плечи. – Когда вы звонили, она жива была?!
–Да, – кивнула Оля. – «Скорая» быстро приехала, но все равно было поздно. Она как-то сразу, вдруг…
–Она… – вид перепуганной соседки привел Сашу в чувство, и он заговорил мягче. – Она сказала что-нибудь?
–«Господи!». Дышать ей было трудно, она все дышать пыталась и все повторяла:» Господи!»..
–А кроме?
–Ничего. Одно только «Господи!»  Я и подумать не могла, что так выйдет. В дверь зазвонили сильно-сильно, как милиция прямо. Я с кухни прибежала, открыла, а она стоит сама не своя, и дверь в квартиру вашу распахнута. Она говорит: «Скорей вызывайте «скорую», и к себе пошла. Я за ней. А она вот здесь, на пороге, как упадет! Я ее на тахту перенесла, она ж легонькая совсем, в «скорую» звонить кинулась и тебе… вам. Саша, у меня там, дома, таз с бельем на плите остался, как бы газ не залило…
–Мне, то есть, она ничего не передавала? – не проникся Саша Олиными проблемами.
–Ничего, Саш… Не собиралась она… туда. Думала, ну, поплохело, так и попустит…
–Да, Оля, спасибо… Ольга Руслановна, – спохватился Саша, вспомнив некстати мамины уроки вежливости, и с отвращением, как о чем-то оскорбительно недостойном, резюмировал. – У вас же белье… Я вас больше не задерживаю, спасибо.
Оля поколебалась, разглядывая потрясенного Сашу, и уже с порога решилась дать совет: «Ты бы… Вы… Позвонил бы кому… Друзьям!»
–Друзьям… – согласно повторил Сашка. И вдруг, едва дверь за Олей закрылась, дернулся, как от удара плетью, заметался по опустевшей квартире. – Друзьям! – выдохнул он с такой ненавистью, словно выяснил, наконец, причину своего горя. – Суки! Если б я чуть раньше, если бы этот гад не вцепился в дверцу, не задержал… Я бы спас тебя, мама! Почему, почему я не убил его, не переехал машиной?! Но я перееду! Клянусь, мама, клянусь, я так этого не оставлю! Ма-ма!! – взвыл он, падая на пол возле кровати с альбомами. Схватил тот, что лежал раскрытым, и уставился в разворот. С черно-белых фотографий улыбалась ему обаятельная, стройная Людочка, несгибаемая, жертвенная Людмила Платоновна, мама Люда в окружении ребятни: Саши, Феликса, Пети…
–Ма-ма… – простонал Саша и зарыдал, покрывая поцелуями одинокую балетную туфельку. – Это они, они убили тебя! Ты предупреждала, а я не верил! Ты увидишь,  я не такой, как они! Я твой сын, и я сдержу слово!..

Троица бомжей оживилась при виде приближающихся со стороны площади Пирогова Феликса и Петра, и Галка непроизвольным движением поправила платок на плечах.
–Теперь точно не пустые! – определила Любаня и выдвинулась навстречу друзьям, чернея провалами улыбки: «Вы уже выпили, мальчики, а мы тоже хотим!»
–Обойдешься! – попытался Феликс миновать живое препятствие, но Петр засунул руку в карман и широким жестом шлепнул на плечо Валеры десятку.
–А еще! – углядела у него в кармане денежные знаки Любаня.
–Обойдетесь! – с нажимом повторил Феликс. На Любаню он старался не  смотреть.
–Так у вас много… – заканючила Любаня, но Петр, замахав руками над головой, уже пошел напролом через заступивших дорогу бомжей: «Отчепитесь!  А ну разошлись, уроды!!»
«Уроды» попятились. Небыстрая разумом Любаня попыталась было пристать к Феликсу, но Галка одернула ее: «Отлезь, дура!», и Любаня сглотнула свою некогда обворожительную улыбку.
В полуквартале от троицы, у крыльца магазина «Арктика», Петр резко остановился.
–Ты как хочешь, – заявил он тоном, не терпящим возражений, – а русский матрос сегодня гуляет!
–Постой тут, я схожу, – и не подумал отговаривать его Феликс.
–Водку бери! – напутствовал русский матрос. – Себе что хочешь, а мне водяру! И занюхать чего-нибудь!
Петр присел на каменные перила и, закурив, стал наблюдать задумчиво, как о чем-то горячо спорят сбившиеся в кучку бомжи.
–Тоже люди! – объявил он философски, когда Феликс появился из магазина, прижимая к груди объемистый целлофановый пакет. – Какие у них еще в жизни радости? Пусть хоть такие! Все лучше, чем подлянки людям кидать!
–Знать бы Тамаре, на что идут ее деньги! – ухмыльнулся Феликс.
–А может, и знает. Я пока тут сидел, мимо меня этих крутых на иномарках промчалась когала! Мы с тобой ребята приметные. Да отчепись ты от Тамары! – заорал он без перехода. – Она несчастная баба!  Без понятий о жизни, счастье! А ты… Ты молодой красивый мужик, а ты зациклился, потому что не можешь принять ее такой, какая она есть. Меня – можешь, а ее – нет! – он не дал Феликсу прервать свой монолог. – Да не предавала она тебя! Ушла – да, покинула! Но ведь не предавала! Чтобы предать, надо сперва приручить, в душу влезть…
–Уймись, а! – безнадежно попросил Феликс. – Орешь, как алкаш!
–Ни хрена! – возмутился Петр. – Сказать тебе, чем алкаши отличаются от выпивох? Выпивохи – они открытые, как я! Они доброжелательны к миру! Они улыбаются, поют! А синяки – те замкнутая система. Они агрессивны, скандальны, они угрюмы и озабочены одним: где б достать еще на пузырь. И так – без конца, до смерти! Я никогда не стану синяком, потому что я жизнерадостный человек! А вот ты… ты, если начнешь бухать…
–Я что, великий трезвенник, блин?!
–Ты жесткий. Внутри. Жестокий. Ты на этом держишься, да, но ты лучше… расслабься! Потому что ты не улыбаешься миру, а усмехаешься в него. Это плохо! Мир надо любить!
–И Сашку в нем? – усмехнулся Феликс.
–Не обязательно! Нельзя любить всех, но ждать от каждого, что вот сейчас он на тебя напрыгнет с ножом… так тоже нельзя! С работой у тебя что, ходил? – без перехода сменил он и тон, и тему.
–Второй день хожу. Без толку. Квалификации нет…
–Зато репутация какая! – всколыхнулся в дерзком хохоте Петр. – Ты ж свое кредо, как правду-матку, сходу выдаешь.
–Нихренашеньки. Я просто ищу работу.
–А тебя по эстафете передают.
–Петр, у тебя гипертрофированное представление о моей одиозности.
–Это не у  меня, а у тех, кто тебя почитывал.
–Может, меня из города выживают?
–Может, и так. На хрена Тамаре такой репей в заднице!
–На хрена тогда просить отремонтировать дом?
–Не знаю, Счастливчик. Но ты на нее зла не имей. Все ведь под Богом ходим.
–К чему это ты?
–Жалею. Зря на Сашку наехал. Все правильно, нельзя по пьянке права качать, а теперь как исправишь?
–Сашка сам нарвался. Нарывался, нарывался, оборзел и нарвался. Я тебя не утешаю, но оправдываю. Моментом.
За разговорами они достигли дома Петра, вошли в квартиру и расположились за облезлым столом, на который Феликс выгрузил из пакета бутылку водки, колбу пива, сверток с колбасой и банку рыбных консервов.
–Про хлеб забыл! – повинился Феликс.
–У меня есть малехо. Ну, что, благослови нас, Господи, прости и прими таких, какие мы есть! – поворотился Петр к Спасу на иконе. ­– Может,  и мы Тебе на что-то сгодимся?..

В театре охали, ахали и перешептывались, разбившись на группы. Зав. костюмерно-пошивочным Семина решительно вошла в комнатенку, где корпела над туалетом Пановой Мила, и осведомилась резко, с плохо скрываемым торжеством: «Тебе делать больше нечего? Оставь это».
–Как?! Людмила Платоновна…
–Умерла твоя  Платоновна! Все! Борисыч Алле в секретариат позвонил, Алла с Беловым к нему помчались…
–А это… – трудно сглотнула Мила, – не вы ее сглазили? Вы ж сказали…
–Дурная?! – разозлилась начальница. – До чего ж все суеверные, ужас! Лично я как сызмальства не верила ни в сглаз, ни в чох, так и не верю! Злиться меньше надо было, людей доводить! А если шипеть на всех по гадючьи, то какое ж сердце такую злость выдержит!

–Все! Завтра сбриваю бороду! – возвестил Петр.
–Тебя ж дядей Петей сходу звать перестанут! – подколол Феликс.
–А и какой я им дядя Петя, молодым? Я и сам молодой, мне весной тридцать два стукнуло! Сбриваю бороду и начинаю думать, чего дальше делать со сволочами, которые меня… А! Я б с дорогой душой сам ушел из этого гребаного театра, если б на меня не наезжали, и если б…
–Ты точно знаешь, что лампочка не загорится?
Их пирушка подходила к концу, и Феликс собрался уходить.
–Здоровья не хватит, – заверил Петр.
–Слушай! – обернулся с порога комнаты Феликс. – Может,  ты мне все-таки бумаги отдашь?
–С какой радости?
–Ко мне точно искать не сунутся. А сунутся – не найдут! Я такой тайничок придумал…
–Замочат тебя за мои бумаги, а я этого не хочу.
–Не замочат, я сын мадам Дорогушиной!
–Для них ты сын какого-то Лучезара!
–Которого не было.
–То есть?..
–Неважно. Запри за мной.
Задержавшись на лестнице, чтобы пропустить соседку Петра Наташу, возвращавщуюся от бака с пустым ведром, Феликс слышал, как Петр запирает на все замки свою дверь. Часы показывали двадцать минут седьмого. Феликс вышел на летнюю, еще полную вечернего солнца улицу, увидал три знакомые фигуры невдалеке и, поколебавшись, двинулся в противоположном от фигур направлении.
–Сын какого-то Лучезара… – говорил он сам с собой, петляя дворами и переулками частного сектора, –...которого не было. Вернее, их было много, Лучезаров. Из них какой-то пробивается ко мне, заманивает на ту балканскую свадьбу, где я никогда не был и не буду. От которой, наверное,  никого не осталось. А Тамара случайно подсунула им меня, душе Лучезара, пожелавшего стать отцом… Или ангелом-хранителем? Кем-то! О каких глупостях я думаю, Римка, пока ты не ждешь меня к ужину! Мужчины – существа  стайные. Если нет семейного круга, они сбиваются в казармы, братства, ватаги, и все равно нуждаются в женщинах. Все. Даже монахи, я уверен… Мы должны довериться Лучезару и попасть на свою свадьбу, Римка, в свой дом…
Он шел к дому и представлял себе, что его там ждет Римма. В окнах горит свет, а запах жаркого чувствуется даже на улице. Феликс принюхивается с наслаждением, входит, видит казанок с жарким на электроплитке, сервированный к ужину стол, но не видит Риммы. И он пугается. Так пугается, что, помотавшись по дому, выскакивает во двор, мчится к калитке… В ней Феликс воображаемый сталкивается с реальным Феликсом и, слившись с ним воедино, пересекает сумрачный двор…
То ли под воздействием придуманного кошмара, то ли повинуясь инстинкту самосохранения, но во дворе Феликс остановился и огляделся. Шагнул было к двери, но передумал и направился прямиком к изгороди между своими и бабы Мусиными владениями.
–Баба Муся! – закричал он, сложив рупором ладони. ­– Баб Муся!!
–Аушки! – донеслось с соседней веранды.
–Баба Муся, ко мне приходили?
–Что?! Погодь, не ори, не слышу! – баба Муся сползла с крыльца и, осторожно ступая по доскам, проложенным в огороде, двинулась к Феликсу.
–Я спрашиваю, у меня кто-нибудь был?
–А чего стряслось-то? – напряглась баба Муся.
–Ничего, просто спрашиваю.
–Может, и была она, пока я в доме колбасилась, я ж-то не все время на огороде. А при мне никто тебя не спрашивал, Феля. Неужто не приходила? – поддела с лукавинкой баба Муся, мечтавшая, как все бабки, переженить свое ближнее и дальнее окружение.
–Я еще не был у себя…
–Не, если б мне для тебя чего передали… Я ж когда тебе не отдала тут же? Но я ж до магазина ходила и до соседки…
Перед тем, как нырнуть в черный стенной пролом, Феликс нагнулся и поднял с земли увесистый камень. Баба Муся еще не слишком отдалилась от изгороди, и сейчас Феликса это радовало.
Его тревога оказалась напрасной. Он устыдился ее, когда включил свет во всех помещениях. К мусорной куче в углу нежилой комнаты никто не притрагивался. Феликсовы бумаги лежали в привычном для хозяина беспорядке, машинка стояла на столе, а рядом с машинкой… Феликс замер. На Римминой фотографии кто-то выжег сигаретой глаза.
Выронив камень, который он все еще сжимал в кулаке, Феликс попятился, наткнулся на тахту и плюхнулся на нее, не отрывая взгляда от обезображенной фотографии.
–Вот она… – выдохнул он… – черная метка!
Заметался, как в недавнем воображаемом кошмаре, схватил фотографию, не зная, что теперь делать с ней, сунул в карман и, бросившись в нежилую комнату, выгреб из-под сора пакет с деньгами.
–Во влюбился парень, во втюрился! – удовлетворенно изрекла баба Муся, наблюдая с веранды, как Феликс выметнулся во двор и почти бегом устремился за угол дома. – Вот бы Глаша дожила, то-то б радовалась…

Расположившись в  комнате  за старым школьным письменным столом, Римма работала. «Уж как мы Тамаре Павловне благодарны! – доносились из диктофона женские голоса. – Как придем в церкву, так первым делом за ейное здоровие свечки ставим, потому что без нее не было б у нас церквы! Сколько она для нас сделала! Великое дело сделала! Такую церкву отгрохала! И купол позолотила, и художников заказала, чтоб внутри все чин-чином разрисовали!»
В дверь позвонили, и Смачный, жаривший на кухне картошку, крикнул Римме в комнату: «Я открою!»
Смачный открыл, и они с Феликсом в упор уставились друг на друга. Они друг другу сразу же не понравились. Смачный видел перед собой лохматого, кое-как одетого мужика с трехдневной щетиной и тревожным взглядом фанатика. Феликс – рептилию с прозрачно-зелеными глазами, узкогубым ртом и редкими, ежиком, волосами.
–Мне Римму, – нарушил Феликс молчание.
–Зачем? – жестко спросил Смачный. – Ты ей кто?
–Друг детства.
–У нее таких друзей нет.
–Ей лучше знать. Она дома?
Феликс попытался войти, но Смачный твердо стоял на границе своей квартиры.
–Кто там? – раздался мелодичный, «клавесиновый» голос, и в прихожей за спиной Смачного возникла Римма в халатике.
–Друг какой-то. Твоего детства, – отчеканил Смачный, не отводя глаз от Феликса. – Есть у тебя такой?
–А, это мой коллега! – с нарочитой беспечностью сообщила Римма.
–Ты в газете с детства работаешь? – уличил ее во лжи Смачный.
Он по-прежнему стоял к ней спиной, лицом к незваному гостю.
–Нет, это мы с ним потом стали работать в одной газете, а сначала мы выпускали школьную  стенгазету, – не потеряла Римма надежды разрядить обстановку. – Раз он так поздно, значит, у него что-то срочное, какая-то информация…
И, словно бы не заметив желваков на лице супруга, легко отстранила его с дороги: «Я спущусь во двор на полчасика».
Голос ее звучал и властно, и просительно сразу.
На лавочке у подъезда, освещенного тусклой лампочкой, Римма спросила утвердительно: «Что-то случилось? Ты извини, но Командир не любит гостей из моего прошлого».
–А из настоящего?
–Тоже, – виновато улыбнулась она. – Он монополист.
–Я не в гости, – решился Феликс. – Я за тобой. Я пришел предложить тебе руку и сердце. И – уехать. Сейчас же, сегодня же.
–Вот как?.. – оторопела Римма. – А что?..
–Время Че!
–У тебя или у меня? – совладала она с  растерянностью.
–У нас. В поезде расскажу.
–Сейчас. Потому что я не сяду ни в какой поезд, это однозначно.
–В таком разе, тебе не надо ничего знать!
–Но меня же это касается? – она подалась вперед и снизу заглянула ему в лицо.
–Может, да, а может, и нет. В зависимости от твоего отношения ко мне.
–Я хорошо к тебе отношусь.
–Так ты уедешь со мной?
–Нет. Я замужем.
–Татьяна Ларина! Маша, как ее? За которой пришел Дубровский!
–Из того же теста, Счастливчик. Я старомодная женщина, и я поклялась быть с Командиром и в горе, и в радости.
– Но все  изменилось! Мы встретились!
–Извини, если я подала тебе  надежду, но мы с Командиром – жена и муж перед Богом, а с тобой мы старые добрые друзья…
–Мне этого мало! А тебе? Если честно? Не верю, что я тебе безразличен!
–Послушай… – она заговорила, трудно подбирая слова, с интонацией матери, стремящейся успокоить плачущего ребенка. – Какое бы впечатление ни производил мой муж, он на самом деле совсем другой.  Он от себя самого прячется под железной маской. И если я вдруг предам его…
–Хочешь сказать, что предают только сильных? Их – можно, а слабым надо до гроба вытирать сопли?! Ты ведь не его любишь – меня! Ведь да?
–Не так, как тебе нужно и хочется. Ты ждешь от меня  какой-то совсем уж цыганской страсти, чтоб я, вот как есть, в халате и тапочках, запрыгнула с тобой в первый попавшийся поезд… Десять лет назад, наверное, так бы и случилось, но не теперь. Я стала бюргершей, Счастливчик.
–Ты – женщина, – как-то сразу сдал вдруг и сдался Феликс, – Тебе нужен такой, как твой Командир, с которым безопасно, а я… Я тебя тащу на передовую, под бомбы, сам не знаю, куда. Прости.
–Погоди. Давай вернемся к началу. Почему ты бежишь под бомбы? Это из-за того, что я побывала у твоей матери? Я оказала тебе медвежью услугу?
–Я сам себе ее оказал. Много раз. Ты права: я не тот, кто тебе нужен для жизни. Ты – золото, я – свинец, и не родится такой алхимик, который бы превратил свинец в золото. А что отливают из свинца? То, что не для жизни. Как там в песне у Окуджавы – «маленькое круглое многих наповал…»
–Сравнение с золотом – это совсем не комплимент, Феликс.
–Но ты и правда золотой души человек. Ты что, совсем не умеешь ненавидеть?
–Совсем. Наверное, это ненормально, особенно при моей профессии, но… Другие не могут быть такими, как  надо тебе.
–Что-то такое я сегодня уже слышал.
–Я – промокашка, я умею только жалеть.
–И убийцу пожалеешь, и жертву?
–Да. Но в разные их мгновения.
–Ты святая, Римка, ты не отсюда.
–Но я же здесь! А здесь святых не бывает. Мне, по крайней мере,  они не встречались. Фель, не надо на мой счет обольщаться. Уже то, что я выбрала себе в мужья Командира, о многом говорит, разве нет?
–Отдай ему, – Феликс вынул из кармана изуродованное фото. – Пусть поймет, что тебя надо беречь с утроенной силой.
–Не будем зря его напрягать. – Римма спокойно разорвала фотографию в клочья. –Ты, конечно, не заявлял в милицию?
–Даже в ООН не заявлял!
–Да, если бы не стена… место для стены, от стены... Тебе не лучше ли будет какое-то время пожить у Пети? Я схожу завтра в строительную контору, благо, у меня оказалась случайно  некая свободная сумма денег…
–Кстати! – спохватился Феликс и сунул ей на колени пакет с деньгами. – Пусть это полежит пока у тебя. Если можно.
–Можно, – она даже не заглянула внутрь. – Извини, я обещала Командиру, что отлучусь ненадолго…
Они встали с лавочки, и Феликс придержал Римму за руку.
–Между нами все кончено? – спросил он.
–Между нами ничего так и не успело начаться, – ответила она издалека, с сожалением о том, дальнем. – Но Командир этого не поймет. Поэтому звони мне лучше на работу, Счастливчик… И куда ты теперь? В Тибет?
–Зачем? Исторически сложилось, что русский человек от себя бежит на Балканы. Командиру-то ты  что скажешь?
–Ничего, – повела плечами Римма и указала во тьму подъезда, где смутно белела майка.
–Береги ее! – сказал Феликс майке  и, развернувшись, пошагал… по ночной грунтовой дороге, вдоль которой валялись перевернутые свадебные столы.
Он обернулся, словно от толчка в спину. За одним из столов, оказавшимся поперек дороги, кто-то сидел.
–Лучезар?.. – неуверенно окликнул Феликс. – Ничего у меня не вышло.
–Так ведь и у меня… – виновато признался Петр. – Не любил я все-таки Светку. Все что-то матери доказывать пытался, дурак!
Феликс отмахнулся, зашагал дальше во тьму, а Петр все говорил раздумчиво ему в спину: «Это самое трудное для всякого человека – позволять другим быть собой. Тут у нас у всех нестыковка разума с душой, теории с практикой».
Феликс вскинул голову, выискивая взглядом звезду меж тучами, и голос Петра тут же прокомментировал насмешливо: «Во-во! Каждый ищет свою звезду, а звезда-то у нас одна – Солнышко!..»
–А иди ты! – простонал Феликс. Оглянулся, но ни стола посреди дороги, ни Петра за ним уже не было. Не было ничего вообще. Лишь чернота. Сплошь и рядом.

Феликсу было все равно, что поджидает его за чернотой стенного пролома. Он шагнул во мрак и чуть не упал, наступив на что-то мягкое. Выругался, нашарил выключатель и увидал на полу свою кошку, задушенную проволокой.
–Боже мой… – ошалело пробормотал Феликс. – Маленькая… Тебя-то за что!..
И тут его прорвало, и он зарыдал, конвульсивно сотрясаясь всем телом, глухо, хрипло, страшно завыл. Продолжая рыдать, вслепую нашарил в углу лопату, подхватил с пола кошачий трупик и побрел в сад, к смородиновым кустам, среди которых когда-то плакал ребенком. Судорожно всхлипывая, он принялся ковырять землю, слыша сквозь спазмы, словно со стороны, собственный свой одышечный голос: «Это мне воздается! За Любаню! За то, что так и не поехал с ней ни разу на море! За Платоновну! Потому что стал помнить о ней только плохое! Я ожесточился до ненависти, унизился до нее, и сам стал, как мой дом с пробоиной! ...Не могу, не могу, устал! Господи! Спаси тех, кто рядом со мной!! Бабу Мусю,  Петьку,  Тамару! Спаси и сохрани Римму, Господи, она твоя дочь, а я – пасынок! Чей-то вечно ничейный пасынок! Но Ты и меня слышишь, так помоги! Все вот это, весь этот бедный мир наш спаси и сохрани, Господи!! Если ради этого надо убить меня, я готов! Из всех здесь только я и заслуживаю смерти! Я непримирим, а поэтому несправедлив и жесток! И поэтому я не прошу простить меня, Господи! Даже если простишь Ты – я себя не прощу! За мою кошку! За Любаню и ее мать! Помоги Любке, Господи! Пошли ей кого-то, кто сводил бы ее на море!!»
Он плакал, копал неподатливую землю, а перед внутренним его взором проносились вихрем видения прошлого: сострадательные глаза собаки, сидящей в кустах подле рыдающего ребенка; близорукие добрые глаза бабушки; покрасневшие от бессонницы глаза Людмилы Платоновны за швейной машинкой и ее радостное лицо у аттракциона электромашинок на бульваре. Любаня с пестрым котенком за пазухой поношенного пальто, ее улыбка, и заискивающая, и наглая. Любаня, жалкая и прекрасная, как мир, за спасение которого так исступленно молился Феликс, хороня кошку…
Феликс утрамбовал землю ладонями и, обессиленный, откинулся на спину, глядя в звезды.
–Поскорее бы рассвело, – вышептал он в небо. – Поскорее бы… Только бы закончилась эта ночь, а утром легче будет, утром всегда легче…  Никто не должен знать, как мне плохо…
Он заставил себя подняться и, пошатываясь, волоча за собой лопату, потащился в окончательно опустевший дом.
–Как там у Булгакова? – попытался он ободрить себя. – «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой в неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте… Ждите, пока к вам придут». Надо завести абажур. И термос. Если еще не поздно. Пока не поздно…

В квартире Пановых царил беспорядок, какого при Людмиле Платоновне  быть просто не могло. Стол, за которым спал, уронив голову на руки, Сашка, загромождали бутылки и окурки в тарелках с недоеденными закусками; на Сашкиной тахте дрыхли вповалку три юные актрисы, а в спальне, на ложе покойной, храпел в обнимку с еще одной дивой Эдуард Константинович Дорогушин.
–Я их сейчас всех выпну, мама, сейчас… – глухо пробормотал Саша, поднял голову, оглядел с отвращением и болью столь опрятную некогда комнату, и повторил, с трудом выговаривая слова. – Всех – на хрен! Я не Сдоба! Я – Панов Александр Борисович, дворянин!
Сашка так хрястнул по столу кулаком, что опрокинул бокал. Тут же он снова саданул по столу, попал по бокалу и с недоумением вытаращился на свой окровавленный кулак.

–Да, Эдуард! – рявкнула Тамара в телефонную трубку.
Перед тем, как схватить ее, она взглянула на часы. Они показывали самое начало седьмого, но Тамара
этой ночью почти не спала и давно уже бродила по пустой квартире в шлепанцах и халате, вскармливая страстями невеселые мысли.
–Это Феликс, – сообщила ей трубка, и Тамара дала себе оторваться: «Ты собрался каждый день звонить мне в это время?!»
–Больше не буду. У меня к тебе просьба. Насчет Риммы.
–Какой, к черту, Риммы?!
–Римма  есть и останется женой Смачного. Она не моя любимая женщина. В том смысле…
–Сочувствую! – резко оборвала Тамара. – Но у меня есть дела поважней твоих амурных проблем. – И, кинув взгляд на пустое супружеское ложе, дала выход накопившимся за ночь эмоциям. – Такого рода проблемы каждый мужчина решает самостоятельно!
–Я уже решил. Поэтому и прошу оставить Римму в покое. С меня во как хватило кошки!
–Какой кошки?!
–А тебе не доложили? Наверное, потому что ты очень любишь животных. Еще одно. Твои деньги…
–Гордый?! – снова перебила Тамара. Лицо ее выразило раздражение вкупе с удовлетворением.
–Независимый, – жестко уточнил Феликс. – Так вот, они у Риммы. Она тебе передаст, если я не смогу сделать это сам.
–Конкретней!
–Если меня постигнет судьба кошки.
–Вот что! – нахмурилась Тамара. – Я не знаю, о чем ты, но догадываюсь. Сегодня мы не сможем поговорить, я на неделю улетаю в Киев. Через неделю я жду твоего звонка. В любое время! Бери себя в руки и начинай отстраивать дом!
–Счастливого пути, – попрощался с ней Феликс и повесил трубку таксофона у автовокзала.
–Все хорошо! – сказал он себе.– Если я кому-то мешаю, значит, я жив!
Тамара выключила свой телефон и тяжело опустилась в кресло: не яростная львица саванны – старая цирковая львица, уставшая от оваций столь ей ненавистной публики.
–Сволочь… – выговорила она глухо. – У-у, сволочь!!
Вскочила, прошла стремительно в кухню и, схватив с полки кружку с надписью «Эдуард», с размаху грохнула об пол.

Скорбный, изможденный страданием, но подтянутый, Сашка выбрался из машины и, сопровождаемый сурово-сосредоточенным Дорогушиным, направился к театру. По пути следования к кабинету он с вымученной улыбкой говорил «спасибо» всем, у кого доставало  таланта выразить ему соболезнование: он имел вид человека, не желавшего принимать знаки сочувствия. Дорогушин изображал ангела-хранителя его скорби.
Когда дверь Сашкиного кабинета закрылась за ними, оба разом перевели дух.
–Никого не могу видеть! – выдохнул Сашка, бросаясь в кресло. – Сплошное лицемерие! А что поделаешь, приходится подыгрывать… А ведь я до сих пор не могу поверить… Не этим – этим! – Сашка постучал себя пальцем сперва по лбу, потом по груди и сморщился.
–Да, это надо пережить… – философски протянул Дорогушин.
–Видела бы мама, до какого я дошел непотребства! В ее доме!.. Она бы меня убила!
В дверь робко постучали, и в нее протиснулась боком дородная Алла Юрьевна.
–Александр Борисович… – виновато заговорила она. – Простите, что помешала. Отпевание – в Покровском или?..
–В Покровском, – тихо ответил Сашка. – Мама любила этот храм.
Секретарь скрылась, пятясь. Дорогушин вынул из дипломата плоскую флягу, но тут зазвонил телефон.
–Может, отключишь? – предложил Дорогушин, но Сашка покачал головой. Он дотянулся через стол до телефонного аппарата и услыхал на параллельном голос Аллы Юрьевны: «А кто спрашивает?.. Извините, Тамара Павловна, не узнала, богатая будете. У нас тут, сами знаете. Я посмотрю…»
–Да, Тамара Павловна – в свою трубку произнес Сашка. – Спасибо. Да, я понимаю, конечно, все там будем… да… да…
Дорогушин, встрепенувшийся при упоминании имени супруги, нервно делал Сашке знаки лицом и руками, и Сашка успокаивающе выставил ладонь.
–Главное, так внезапно… – продолжил он доверительный разговор. – Счастье, что Эдуард Константинович оказался рядом, если б не он… Да, он все это время был рядом. Вы меня извините, я был настолько не в форме, что он даже не смог позвонить вам, предупредить…
Дорогушин одобрительно закивал.
–Ничего страшного, – с холодной вежливостью заверила Тамара на своем конце провода. – Рада, что и Эдуард Константинович смог быть кому-то полезен.
Она положила трубку, усмехнулась недобро и, подхватив дорожную сумку, вышла из квартиры – к поджидавшей ее машине.
–Дурдом! – прочувствованно изрек Дорогушин. – И как только совести хватает у бабы ревновать! Хотя… это даже не ревность – собственнический инстинкт!
Дорогушин по-хозяйски подошел к бару и вынул рюмки.
–Солнышко привыкла, что все в этом мире принадлежит ей, а я, вот, использовал ситуацию, чтобы проявить непокорство! Я в этом городе второй человек, который не прогибается перед Солнышком!
–А первый кто, мэр? – по инерции спросил Сашка.
–Ха! Мэр! – захохотал Дорогушин. – Ее сын!
Тут же он спохватился и перешел на приличествующий случаю тон: «Извини, Сань, но это стало забавным, это уже нонсенс и парадокс. Ей вдруг стало не хватать сына! Стареет наше Солнышко!»
–Он стал ей нужен? – с искрой интереса справился Сашка. – Насколько я знаю, Тамаре всегда положить было на Феликса большой… своих мужиков.
–Говорю же – стареет! Как бы со мной не развелась на почве климакса. Сейчас-то я первый наследник…
–Если есть завещание, наследником может оказаться кто угодно. Даже я.
–Вполне допускаю.
Они обменялись острыми, оценивающими взглядами, в которых тотчас же затеплилось дежурное дружелюбие.
–Я не знаю даже, есть ли у нее завещание. Как-то не хотелось открывать эту тему, провоцировать очередной приступ мнительности… До недавнего времени Солнышко воображала себя бессмертной, но в последнее время она стала какая-то… не такая! Конечно, тут и я виноват, дорвался до свободы, впал в эйфорию. Извини, что в такой день…
–Живым живое, – извинил Сашка.
–Живым живое, – повторил со значением Дорогушин, и они, не чокаясь, выпили.

Римма очнулась от задумчивости, лишь обнаружив себя поднимающейся в офис мадам Дорогушиной, но возвращаться не стала. Вошла в холл и, сразу же направившись к зеркалу среди горшков с искусственными растениями, пригладила волосы, слишком уж ярко контрастирующие с приглушенным стилем официального учреждения.
За своим отражением в зеркале Римма увидала  отражения еще двух женщин, молодой и среднего возраста.
–Сто раз тебе говорили: не ходи сюда, не сиди тут! – отчитывала старшая молодую. – Разозлишь Тамару Павловну – пеняй на себя! За ней люди месяцами гоняются только, чтоб она деньги у них взяла, потому что у нее такие есть способы влиять на людей…
–Вы угрожаете?! – вспыхнула молодая.
–Я тебе совет даю, дурочка! Забудь, что ты здесь работала. Тебе еще повезло, что Тамары Павловны эти дни не будет, потому что, если б она тебя здесь опять увидела, Гришина… уже бы твой папик бегал за ней с деньгами! Вы чего-то хотели? – уже другим тоном осведомилась она у Риммы, перехватив ее взглядом на полпути от зеркала до двери.
–Я случайно услышала, что Тамары Павловны сегодня не будет, – улыбнулась с видом провинившейся школьницы Римма.
–Она вам назначала?
–Нет, я шла мимо и хотела поблагодарить ее за помощь нашей организации.
–Вы ей позвоните через недельку! – моментально расположилась к Римме строгая дама. – А что за организация у вас?
–Редакция.
–Если Тамара Павловна позвонит, я передам, что вы были. Думаю, ей будет приятно. Люди так редко теперь благодарят, все считают, что это им все должны… – метнула дама на Гришину уничтожающий взгляд.
Гришина этот взгляд проигнорировала: ее, похоже, заклинило на правах человека и гражданина. При слове «редакция» она оживилась и, нагнав Римму, схватила ее за локоть. Чиновная дама проводила их утомленным, свысока  взглядом.
–Вы правда журналистка? – заторопилась Гришина. – Я здесь работала, я про них столько знаю! Они вам что-то дали, матпомощь какую-то? Так они дадут на копейку, а триста человек для этого обворуют!
Римма слушала, отстраненно, хоть и вежливо улыбаясь.
–Я вам готова дать интервью, я их не боюсь! Я в нормальной семье росла и…
–Это очень хорошо, что в нормальной, – прервала Римма спотыкающуюся речь девушки. – Только, я, к сожалению, работаю в рекламном издании…
–Так вы не журналистка! – глубоко разочаровалась Гришина. И, обдав Римму презрением, зашагала прочь.
–Хочешь мороженого? – спросили сзади, и Римма, обернувшись, захлопала ресницами: перед ней стоял Командир с брикетиком эскимо в руке.
–Какими судьбами?..
–Ехал мимо, вижу – ты.
–Ты меня пасешь! – пресекла его игру в кошки-мышки Римма. – Я тебя сначала из троллейбуса видела, потом возле редакции, ты за кустами прятался. Ты зачем за мной ходишь? Думаешь, я собралась тебе изменить?
–Мне не нравится твоя работа, твои коллеги и, особенно, твои друзья детства. Не ходи туда! – кивнул он в сторону оставшегося позади офиса. – А позвонит  твой друг, назначишь встречу, я ему сам отвезу деньги. Козел! Это я о себе. Поздно глянул, чем он тебя отоварил.
–Так было надо, а иначе – никак.
–Если башкой не думать! Теперь ты куда?
–В милицию.
–Зачем? – до предела напрягся Смачный.
–Материал хочу сделать. Для республиканской газеты. О бедных ментах. Они буквально нищие, а от них требуют…
–Менты и должны быть нищие. Чтоб их можно было купить задешево. Тут все продумано, а ты опять лезешь, где не петришь!
–Хочешь сказать, что такой функции, как защита населения…
–Спасение утопающих – дело рук самих утопающих!
–Так ты тоже анархист?
–А кто еще?
–Мой друг детства.
–Я  монархист, если помнишь. Ты вообще помнишь хотя бы, как меня зовут?
–Почему ты не купил себе мороженое, Мишель? С каких пор ты разлюбил эскимо?
–С тех пор, как ты устроилась в газету. Ты стала… далекой. Ты и сейчас черт-те где!
–Наверное, – покаянно вздохнула Римма. – Я и в мыслях не имела заходить к мадам Дорогушиной, ноги сами понесли… Но ты зря боишься за меня, Миша: такие корреспонденты, как я, никому не опасны и не полезны. Видел, как от меня девочка шарахнулась?
–Кто в курсе, что тебе не по пути с другом детства?
–Думаю, он всех уже просветил…

В звукорубке Маха и Жека отвлекались от мрачных мыслей кроссвордами, когда в рубку стремительно ворвался Хорек.
–Вот вы чем занимаетесь! – сверкнул он мелкими остренькими зубами. – Здесь у вас клуб ничегонеделанья?! Распустил вас Котовский дальше некуда! Идите!!
–Почему это мы должны куда-то идти? – вскинула строптивые глаза Маха. – Вы нам не начальник!
–Как раз таки я – начальник! – рявкнул Хорек. – Пока не назначен новый завцехом, ваш руководитель – я! И я вам приказываю сейчас же освободить помещение! Ключ!.. – огляделся он по сторонам.
–Вон… – ошалев от неожиданного наскока, пролепетал Жека. – На гвоздике…
–Все! Потребуетесь – найдем!
Маха вскочила, стукнувшись коленкой о пульт, схватила сумочку, и Жека догнал ее уже за порогом.
–Ноги моей здесь не будет, пока нам на вернут дядю Петю! – яростно выдохнула Маха. – Я с этим гадом по нужде на одной грядке не сяду, не то, чтоб за пульт!
–Прежде, чем уходить, надо найти, куда уходить, – напомнил о безработице в стране Жека.
Они двигались через театр – этот великий храм Интриги – не слишком обращая внимания на взгляды, которыми их встречали и провожали. На фоне смерти Примадонны увольнение по статье зав. звукоцехом Котовского не вызвало шумного общественного резонанса, и все же на «детей гнезда Петрова» одни взирали с тайным сочувствием, другие – с явным злорадством.
–Вы сейчас  куда? Вы – туда? – застолбила им путь по лестнице парикмахерша Хохлова. И, не обремененная излишней душевной тонкостью, любопытно засверкала глазами. – Знаете уже?..
–Мы все знаем лучше всех! – надменно заверил Жека и, взяв Маху за руку, обвел вокруг жаждущей посплетничать тетки.
–А-а, – разочаровалась им вслед Хохлова.
А в рубке на себя не похожий Хорек, обычно столь заносчивый и самодовольный, учинял форменный разгром. Невнятно матерясь, он рылся в папках, швырял на пол второпях просмотренные бумаги, тряс книги, перерывал коробки с деталями, и в глазах его посверкивало отчаяние…

Феликс позвонил в дверь Петра, подождал, позвонил еще и еще, со все возрастающим раздражением. «Набухался таки!» – процедил он и пнул дверь. Дверь подалась.
–Петька! – заорал Феликс возмущенно: Петька не устоял, загорелась «лампочка», и русский матрос помчался в круглосуточный магазин. И так надрался, что даже не закрыл дверь за гостями. Надрался, дай Бог,  если с соседом, а не с бомжем Валерой и КО.
–Петька, мать твою!!
Петька, видимо, надрался таки с Валерой и КО, и надрался до посинения. В Петькиной комнате царил полнейший разгром. Бомжи, вероятно, искали «начку», когда хозяин отрубился. Прямо на полу. Переложить гостеприимного Петра на тахту гостям и в головы не пришло. Наверное, они все-таки нашли деньги и поспешили сбежать.
–Ну, ты герой, мать твою! Ну, ты молодец!
Феликс наклонился к Петру, схватил его за плечи, чтобы встряхнуть, и тут же отпустил. Одеревеневшее тело гулко стукнулось о пол головой. Голова у Петра была пробита, а половина лица, та, на которой Петр лежал, начисто снесена. Петр не был пьян, когда его убивали. Кто-то позаботился окатить его водкой, уже когда он испустил дух. Петр сопротивлялся яростно. Пальцы его с разбитыми костяшками остались стиснутыми в кулаки. Петр был силен, но боролся он с несколькими нехилыми людьми, один из которых и нанес ему смертельный удар сзади, по затылку. Гаечным ключом, валявшимся неподалеку от тела.
–Петька!.. – выдохнул без голоса Феликс. – Ты что?.. Кто тебя?! Петька, Петька, братишка!.. – И, воздев взгляд к лику Спаса на стене, вопросил: «Господи, Ты-то где был?!»
Он распрямился, озирая растерзанный Петькин дом, и тут его ожгло: «Документы! Криминал на «Мельпомену», да, Петька?..»
Стремясь удостовериться в своем подозрении, Феликс полез в карман Петькиных штанов – на хрустящие бумажки никто не позарился.
–Сашка… «Мельпомена»… Мадам Дорогушина ни при чем здесь или при всем, как думаешь?..
Он не успел приподняться с корточек. На него набросились скопом, повалили  на мертвого Петьку и, заломив руки, надели наручники. По разоренной комнате пронесся грохот ботинок. Феликса сдернули с Петра, отшвырнули в угол, и он услыхал чей-то голос, произнесший с удовлетворением: « Бытовуха».
–Бабок не хватило? – спросил с омерзением другой голос. – Замочил корешка, а как на опохмел не хватило, вернулся?!
–Не дури, командир! – Феликс попытался подняться. – Я того, кто это сделал, сам бы…
–Заткнись, мразь! –бросил старший группы, и Феликс получил удар тяжелым ботинком под ребра, и сразу же еще один – в голову. Эти удары вывели его из горестного оцепенения. Он представил на миг, как всего пол-суток назад в этой  самой комнате отбивался Петька… Может быть, от этих же самых людей, которым заказали и Петьку, и Феликса; от людей, слишком уж вовремя оказавшихся на месте преступления, так тихо и четко, словно они поджидали неподалеку, когда Феликс найдет тело,  и вновь приподнялся. Так, чтобы от нового удара упасть ближе к двери. Упал, вскочил внезапно и, сбив с ног преграждавшего путь к воле парня в «пятнашке», понесся по лестнице. Позади тут же возникло грозное стремительное движение, голоса зазвучали отрывисто, а у двери подъезда Феликса встречали, но он знал, что его там ждут, и с лета, в прыжке, ударил человека с дубинкой в челюсть. Опрокинул, но и сам не устоял на ногах,  рухнул в рост, проехавшись щекой по асфальту.
–Совсем, как у Петьки… – успел подумать он прежде, чем на миг  лишился сознания.
Из квартиры этажом выше Петькиной задержание «особо опасного преступника» наблюдала в окно соседка Наташа. В руках она держала вместительную коробку, в каких продается столовое серебро.
–Ты чего, мать, сдурела? ­– потянул Наташу за рукав сын-подросток. – В свидетели захотела? Затаскают! А потом обвинят! – предрек он со знанием дела. – Ты что-то видела?..
–Слышала…
–Ничего ты не слышала! Ты спала! Что это у тебя?
–Отдать хотела. Это мне дядя Петя  на хранение дал. После того, как бомжи у него погарцевали. Это его деда боевые награды.
–Покажь! – потребовал деловито сын и, открыв коробку, провозгласил: «Нам повезло, мать! Круто повезло!»
–Петя сказал, что, если с ним что случится, его другу отдать, Феликсу, а Феликса…
–У него родичей нет? У дядь Пети?
–Нет, он один был…
–Говорю же: нам  повезло! Считай, он нам оставил наследство!
–Ты что, Володя, что ты такое говоришь? – затрепыхалась  Наташа, но практичный представитель поколения «фанты» перебил: «Ты это ментам подарить решила? Какая ты добрая! Они тебе важнее меня? Эти медальки, если их с умом обернуть… а тут и ордена есть, класс! Так вот, если это загнать с умом, компьютер можно купить! Не из самых навороченных, но…»
–А вдруг родственники отыщутся? – начала сдавать позиции мать.
–А мы что? Мы ничего не знаем! Тебе дядь Петь это при свидетелях давал?
–Так Феликс…
–Какой еще Феликс?! Тот, который дядь Петю замочил?! Не смеши!
–Как-то это, Володя, не по-людски…
–А как по-людски?! – окрысился пацан, не выпуская из рук коробку. – Ментов этих вонючих обрадовать? Так они и без тебя найдут, чего хапнуть! Человек нам подарок сделал! Ты поняла, ты врубилась? Нам!! Сходи в церковь, спасибо ему скажи! Цветов купи на могилу! А это еще что? – поднял он обитую бархатом подушечку. – Бумажки какие-то! Бумажки нам ни к чему… – и парень скомкал подколотые скрепкой листы.
–Ты бы глянул хоть, что за бумаги…
–Зачем? Нам они до одного места, дядь Пете тоже теперь, и этому, как его, Феликсу, тож…

Феликс и поверженный, отбивался, что было сил. С единственной мыслью в опустевшей голове – не мыслью даже, а фразой, которую все повторял и повторял требовательный Петров голос: «За Волгой для нас земли нет…»

–Мамочки! Боженьки!! – заорала Любаня.
Опохмелившись на лавочке соседнего с Петровым двора бутылкой портвейна, троица бомжей обсудила свое финансовое положение и решила таки завалить с визитом к Петру.
–Я одна поднимусь! – переоценила по старой памяти свое женское обаяние Любаня. – Или с Галкой. Или Галка одна. Скажем, помянуть хотим Людмилу… ну, эту, он сообразит. Галкину свекруху, короче. Неужели не даст? На помин души? – и Любаня трепетно взмахнула ресницами.
–Если сам вчера бухал, даст, – понадеялся Валера.
–Я пойду! – вызвалась Галка.
Они выдвинулись из-за угла, и тут Любаня завопила на весь микрорайон истошным голосом: «Мамочки!!» Она увидела, как на упавшего, совершенно беззащитного Феликса набросились мужики в «пятнашке».
Не помня себя, с диким визгом, Любаня устремилась к месту расправы. Галка последовала за ней. Валера, многоопытный стреляный воробей, попытался было вразумить баб, но бабы его даже не слышали. Галка, по натуре и храбрая, и стервозная, от выпитого сделалась сорвиголовой, а для Любани в этот миг Феликс стал и мужем ее, и сыном.
С безопасного расстояния, скрывшись для надежности за пыльным кустом сирени, Валера наблюдал, как бабы с разгона врезались в пятнистую кутерьму. Любаня, как бульдожка, повисла на рослом мужике, вцепившись ему остатками зубов в щеку, а Галка атаковала остальных, нелепо размахивая ногами и кулаками. Натиск бомжих оказался для работников охраны правопорядка столь неожиданным, что Феликс успел вскочить на ноги, но группа тут же восстановила боевую готовность. Парень, на котором повисла Любаня, сбросил ее  с себя коротким резким ударом, и Любаня распростерлась вниз лицом на асфальте. Галка отлетела задом к стене, врезалась в нее и осела, разбросав по сторонам ноги в рваных кроссовках. Феликса, потерявшего контроль над собой, исступленно матерившего всех – от сержантов до президента – не затолкали, а зашвырнули в машину, и парень с прокушенной щекой указал на бомжих: «С этими что?..»
–А туда же!
Парни наклонились было к Любане, но тут старший группы изменил решение: «На хрен заразу в машину класть. Хрен их знает, чем они там болеют, кроме педикулеза!»
–Тоже верно! – сразу согласился прокушенный, и товарищи окружили его заботой: «Ты бы рану обработал, Серега!», «Может, она бешеная, сука эта?», «Прививка от столбняка у тебя как, есть?», «На, вот, шилом протри!» Сереге  протянули плоскую флягу, и когда с оказанием первой медпомощи было покончено, и служебная машина скрылась из виду, Валера поспешил к своим бабам. Галка уже очухалась. Потрясая кулаком вслед «ментовозу», она сыпала проклятиями. Любаня лежала, как неживая.
–Эй! Ты чего?.. – обеспокоенный Валера опустился подле нее на корточки.
Любаня зашевелилась, приподнялась на четвереньки и, выплюнув с кровью последние передние зубы, предрекла в тоске: «Убьют они его!»

В приемной, под дверью директора-худрука, шептались руководители театра и «Мельпомены» и все никак не могли достигнуть консенсуса.
–Приказ не  вошел еще в законную силу…
–Его только вчера уволили, и вчера же…
–Алла, приказ на Котовского Александр Борисович подписал или все это на словах?..
–Были бы у него хоть родственники какие-нибудь…
–Да все равно нехорошо получается, как будто мы с ним, с мертвым, счеты сводим…
–То есть, хоронить его нам придется?
–Ну, а кому же?!
–Вот не было печали!
–Ой, не грешите! Надо человека предать земле!
–Тем более  что его полгорода считает другом Борисыча…
–Надо, чтобы Борисыч подписал…
–Как-то неудобно в такой момент…
–Да в какой такой момент? – выпал из хора решительный голос Белова. – Они там пьют уже давно с Эдуард Константинычем. Давайте я зайду! А то до вечера здесь протопчемся!
Белов постучал по табличке с надписью «Художественный руководитель» и, скорчив виновато-сосредоточенное лицо, шагнул в кабинет Панова: «Извините, Александр Борисович, но тут у нас ЧП.   Котовский убит. Прямо у себя на квартире. Мы посовещались и пришли к мнению, что хоронить его придется все-таки театру, некому больше…
–Вне всякого сомнения! – веско заявил Сашка. – Организуйте все достойно, и отпевание, и похороны.
–Вы подпишете смету?
–Давайте!.. Что вы тут, как на собаку выделили, нехорошо. Я не спрашиваю сейчас, что случилось,  мне это еще предстоит узнать… с глубоким прискорбием. Потому что, хотя у нас и бывали с Петром Васильевичем разногласия, даже стычки, он был моим близким другом, воспитанником моей дорогой мамы…
Белов кивнул с видом глубочайшего понимания и вышел, унося документ.
–А ведь  он предчувствовал свою смерть! – доверительно-трагическим тоном сообщил Сашка Дорогушину. Тот, потупив шельмоватые глазки, поигрывал концом галстука. – Чувствовал, что она кругами ходит, вот и срывался… вел себя неадекватно, даже завещание составил.
–Да ну? – искренне не поверил Дорогушин.
–Да, представь, он завещал театру в моем лице квартиру со всем, что в ней… Я не знаю, правда, что в ней, что там вообще может быть. Аппаратура какая-нибудь бытовая, допотопная…
–Какой человек! – проникновенно протянул Дорогушин. – Это я о тебе, Санек! Ты его что, лично пытал?..
–Окстись! – возопил Сашка негодующе. – Он ко мне заходил дня четыре назад, какой-то нервный, опущенный… Знал бы я, что так выйдет, я бы справился с собой, с нервами… Он просил, чтоб я свел его с нотариусом, сказал, что у него предчувствия… Я не придал значения, но с нотариусом свел! И не надо ничего сочинять! Да его надгробная плита будет стоить дороже его халупы!
–Курочка по зернышку клюет! – хмыкнул Дорогушин. – Это сколько ж ты забашлял своему нотариусу, храброму такому, что он экспертизы не убоялся?
–Эдик! ­– сморщился страдальчески Сашка.
–Сдобный ты, Борисыч, аж сладкий!
–А тебя-то, Эдик, чего жаба давит, не понял!
–Привычка у меня появилась: с кем попало водку не пить! Вдруг у тебя и мое завещание хранится где-нибудь, заверенное по всей форме?
Телефонный звонок прервал беседу, становившуюся все менее дружественной, и Сашка с облегчением произнес в трубку: «Панов!..»
–Да бросьте вы глупостями заниматься! – разозлился он на Хорька. – И так наломали дров! Где б эти бумаги ни были, они больше никакого значения не имеют! Считайте, их нет! Не было!
–Нестыковка? – справился Дорогушин с ехидным сочувствием.
–С чего ты взял? Все о, кей!
–Смотри! – вполне по-приятельски предостерег Дорогушин. – Жадность фраеров губит. Большинство прокалывается именно на мелочевке.
–Что ты подразумеваешь под мелочевкой? Если Котовского и Кедрина, то ты не прав, Эдик. У них у каждого в тылу знаешь, кто? Ты будешь смеяться! Народ! Да, безмолвствующий, забитый, все так, но ведь не безмозглый пока еще! Они ж, как библейские апостолы, болтались среди этого народа в обносках, бунтовали, а вода камень точит. Ты напрасно ухмыляешься, Эдик! Если тебе и хочется, чтоб они стали героями посмертно, то я лично предпочитаю легенду о трех товарищах!
–Кедрин-то, кажется, еще жив? – задал вскользь уточняющий вопрос Дорогушин.
–Не знаю! – с мягким нажимом ответил Сашка. – Ничего не знаю. У меня завтра страшный, тяжелый день – похороны мамы. Мне ни до Кедрина, ни до кого вообще! Феликс, это, кстати, не моя головная боль, – намекнул он недвусмысленно. – Это проблема семьи Дорогушиных.
И тут же спросил обеспокоенно: «Тамара не приедет на похороны мамы?»
–Солнышко не любит похороны.
–Но ее уже проинформировали, наверное? Насчет Феликса?
– У нее есть право выбора. Либо она упрется рогом и будет бодаться, либо все оставит, как есть. При любом раскладе ее положение не ахти.
–А если Феликс не признается...
–Куда он денется!

Феликс знал, куда он вынужден будет деться. Избитый до полусмерти, он валялся на полу камеры и без голоса шептал в потолок: «Время Че… Значит, я умру, Римка. Так получилось… Но я еще повоюю… Не зря же меня прозвали Счастливчиком…»

Он увидел себя стоящим в лесочке под Керчью, на краю могилы, вырытой рыдающими бомжами. От этой могилы, не оглядываясь по сторонам, Феликс зашагал прямо на закат солнца, на улицу в балканском селе. Вдоль нее так и валялись перевернутые столы, а ветер кружил над дорогой фату невесты. Феликс шел пустой улицей, а вокруг становилось все светлей и светлей. Замычали коровы, запели в палисадниках петухи. Бог весть откуда взявшаяся пестрая кошка посмотрела внимательно в глаза Феликсу и затрусила впереди него по дороге – в день: яркий, солнечный, наполненный смехом. Из глубины этого дня спешили навстречу Феликсу три мальчишки, три неразлучных друга: Сашка, Петька и Фелька по прозвищу Счастливчик. Они бежали  вприпрыжку, пихая и толкая друг друга, и вдруг остановились, как вкопанные.
–Пацаны! Глядите! – указал Сашка рукой вперед. – Кто это?..
–Лучезар… – завороженно прошептал Петька, и Счастливчик  Фелька закричал: «Папка! Папка вернулся!», и помчался, сломя голову, в объятия огромной фигуры, словно бы сотканной из солнечных лучей.

Июль- сентябрь 2004г.