4. Тиша. Странные письма

Мария Шпинель



Автор:     Тиша



За окошком на почте никого не было. Я нетерпеливо постучала кольцом по стеклу стойки. Из другой комнатки показалась полная, курносая девушка, в светлом платье, совсем молоденькая, с розовой чашкой и надкусанной булочкой в руках. У неё был очень уютный вид. Детский, домашний:

- Сейчас, сейчас, извините! Одну секундочку, - и пропала опять на несколько минут. Я начинала закипать. Что ж это такое, вырвалась с работы на десять минут, все бы так работали. Привычной моей раздражительности что-то помешало, что-то трогательное и беззащитное в облике девушки. Выглядела она почти школьницей. У меня нет детей, я не захотела заводить. Я просто не смогла бы их любить.

- Слушаю вас, - сказала девушка, наконец вынырнув из комнатки и озаряясь открытой, простодушной, доверчивой улыбкой. На нежных округлых щеках появились чудесные ямочки. Я искренне порадовалась, что заставила себя не сердиться за ожидание и сказала:

- Видите ли, мне пришло письмо. Адрес мой, фамилия моя, а вот имя... Ляля... не знаю, кто бы это мог быть. Маму мою, она умерла три года назад, звали Татьяна. В общем, не знаю, ошибка какая-то. Наверное, нужно отправить обратно этой вот Лидии Евстафьевой в Клин, написать, что неверно указан адрес или адресат?

- Интересное имя, Ляля. Это производная или полное имя? А вас как зовут?

- Меня Вероника. Из Вероники Ляля ну никак не получится. Как не старайся.

- А я Алёна. При желании Алёну, Лену, наверное, можно превратить в Лялю. Надо же... Ляля, - задумчиво проговорила девушка.

- Так что с письмом?

- Да, так бывает, что перепутан адрес. И довольно часто. Я оформлю всё как положено, - я заметила на правой руке девушки обручальное кольцо. Ничего себе, такая юная и замужем!

- И от меня ничего не нужно больше? - почему-то мне совсем расхотелось уходить.

- Нет. Хорошего дня вам.

- Спасибо, и вам.

Я шла обратно, глядела под ноги на маленькие пахучие тополиные почки-липучки, которые в изобилии устилали асфальт безлюдного тротуара, прилипали к подошвам. Весна, солнечная, ароматная, как будто что-то обещала, но я ничего такого от жизни не ждала. Отчего-то думалось про девушку с почты.

Почему я думаю о ней? Это странные, иррациональные мысли. Я чувствую, что дело тут в том, что мы с ней очень разные. Как позитив и негатив. И негатив, конечно же - я. Это видно даже невооружённым глазом. Я худая и высокая, она полная и низенькая. Даже волосы у неё светлые, а у меня тёмные, смешно. У неё длинные, у меня короткие. У меня проблемы в общении даже с соседями и сослуживцами, а она запросто дружески общается с человеком, которого первый раз видит, и в свои максимум двадцать уже ходит с обручальным кольцом. Её улыбка, ямочки на щеках и мёртвого заставят улыбнуться.

Может я от себя устала? В чём тут дело? Мне явно чего-то не хватает. Друзей? Любимого? С друзьями не сложилось. А с личным...  было несколько попыток... Это всё так сложно для меня, любые отношения. Всяческая ерунда превращается в проблему. Получаешь в нагрузку бессмысленную болтовню, грязные носки на столе, престарелых родителей, мужей-алкоголиков, и ещё бог знает что. Одной проще. Моя мать вот была такой же. Точнее я такая же, как она. Или я – это она. Ну, не бред ли? Словом, как говорится, яблочко от яблоньки. Отца я не знаю, не знала никогда. Мне иногда казалось, да и сейчас кажется, что его вообще не существовало. Мать не хотела об этом говорить. Да и с ней мы не были особенно близки. Она рано умерла, от инфаркта, но было впечатление, что просто расхотела жить. Последний год или два сидела у окна и молчала всё время.

В этом смысле девушка с почты явно слеплена из другого теста. Каждому своё.

Весна, весна! Деревья всё гуще опушались листьями, небо синело, солнечное. В этом году была дружная весна, как говорят в таких случаях.

Через две недели, вернувшись после работы, я нашла в почтовом ящике второе письмо. Теперь уж решилась его распечатать. Быстро поднявшись в квартиру, я присела на подоконник в кухне. За окном в ранних сумерках начался тёплый, почти летний дождик, первый в этом году, брызги залетали в полуоткрытое окно и попадали на правую руку, я не стала закрывать, пусть себе. Развернув небольшой листок, я прочла:

" Здравствуй, Лялечка. Я знаю, ты не хочешь со мной разговаривать. Но совершенно не за чем было утруждаться с пересылкой письма. Надо было порвать и выбросить. Так и сделай теперь.

Я надеюсь, что всё у тебя хорошо. А у меня всё как-то никак. Я не выхожу уже полтора года. Ноги ни к чёрту. Пенсию мне приносят и продукты. Вот и вся моя жизнь. Телевизор испортился. Книги немного читаю с лупой. Но только немного.

Нет, я не давлю на жалость. И даже не надеюсь, что станешь это читать. Жалею только, что я не приехала к тебе поговорить, когда ещё могла выходить. Единственное о чём жалею. Твоя Лида."

Сердце у меня, конечно, сжалось, после того, как я это прочла. Мне стало зябко. За окном темнело, я закрыла его, опустила штору. Вообще, я довольно толстокожая, но кого оставит равнодушным такое письмо? И к тому же возникло странное чувство, что всё это имеет ко мне какое-то отношение. Впрочем, не ехать же в Клин, здравствуйте, я ваша тётя.

Я бродила по квартире, следуя привычному вечернему маршруту, ванна, кухня, комната. Письмо не шло из головы. Может я чувствовала родство с автором письма, с Лидией, просто открыв и прочитав эти горькие слова, ведь мне пришлось заглянуть в бездну чужого одиночества, и своё родное одиночество показалось не таким отчаянным? В моём сердце поселилось беспокойство. Или предчувствие. Ерунда какая-то.  Совпадение адреса и фамилии теперь тоже стало казаться совсем не случайным. Я решила подождать следующего письма. Может оно что-то прояснит, а может его не будет, ну, тогда и не надо.

Но письмо пришло. Пришло, когда я уже напрочь забыла об этой истории. К тому моменту я съездила в отпуск, его ждёшь с таким нетерпением, а пролетает он так быстро. Дни снова летели в привычном ритме.

Скоро уже осень, яблоки с высокой яблони-китайки, что растёт у дома, опадут и лягут на траву рубиновой россыпью. Прилетят птицы и будут жадно клевать их. Лето почти промелькнуло, и жизнь вместе с ним пролетала на всех парах.

И вот, в конце августа, в выходной, я распечатывала второе письмо:

"Лялечка, милая, здравствуй. В прошлый раз я написала, что жалею только о том, что не приехала к тебе. Это так и есть. О другом я не жалею, хоть и очень виновата перед тобой. Но в письме я не могу об этом говорить. А ты ко мне вряд ли приедешь. Я не смею тебя просить. Я только надеюсь, что ты вышла замуж и родила детей. Что всё у тебя хорошо.

А мне радость, вот хоть голубь на балконе. Весной, знаешь, свил гнездо. И мне так приятно было наблюдать за ним. Я его Федей назвала. И голубка к нему прилетела. И птенчики потом были. Но у них всё быстро. Птенчики выросли, вылетели из гнезда.

Ах, как же жаль, что у меня нет деток, внуков. Как жаль. Но, Лялечка, я бы ни единой строки в своей жизни не поменяла. Всё же не поменяла бы. Одна у меня надежда, что увижу тебя ещё на этом свете хоть разок, дорогая моя, любимая Ляля. Твоя Лида."

Боже мой, ведь и я когда-нибудь буду смотреть в окно, буду наблюдать как птица вьёт гнездо или как ползёт улитка по подоконнику. Вот мы рождаемся, потом, не успеешь оглянуться, и закат. Этот миг так краток. Тот что посередине. А главное, к чему он, зачем все эти метания, переживания, трепыхания?

Я хотела написать ответ. Чтобы развеять наваждение, сообщить, что нет здесь никакой Ляли. И попросить развеять сомнения насчёт фамилии. Почему моя фамилия, правда, очень распространённая, но всё же, и почему она на этот адрес пишет, почему я ничего не понимаю? И совершенно некого было расспросить обо всём. Были какие-то дальние родственники в Канаде, может там и есть эта Ляля. Может, задолго до моего рождения она жила здесь? Но тех родственников я совсем не знала, не знала даже контактов. Я несколько раз принималась писать письмо в Клин, но всё никак не получалось. То не знала, как начать, то как продолжить. Просто сидела за столом и смотрела на светло-серые обои в золотистых завитках и точках. Зависала взглядом на золотистой точке и поглаживала пальцем клавишу Enter. В общем, с ответным письмом явно не складывалось.
 
Как-то в начале зимы я проходила мимо почты, и мне вспомнилась девушка с булочкой. В тот день как раз удалось уйти с работы пораньше, ещё засветло, приятный лёгкий снежок кружил в воздухе. Мучительно захотелось высунуть язык и поймать несколько холодных снежинок. Это в мои-то сорок с лишним! С большим трудом сдержалась. Не понимая, что делаю, я открыла дверь почты на тугой пружине и вошла. В очереди к окошку стояло ещё два человека. На воротнике таяли снежинки, сейчас он станет мокрый от оттаявшего снега, и плечи станут мокрые, зачем, зачем я здесь? И плюс ко всему, нужен же был какой-то повод. Я смотрела на витрину с открытками и лихорадочно соображала, что выбрать. Открытку, правда, отправлять было решительно некому. Ладно, куплю эту, репринт с забавной девочкой, которая протягивает букет. Есть в ней что-то... настоящее. В очереди остался один человек. Я смотрела теперь на девушку. Девушка была на сносях. Синий просторный сарафан, белая кофточка, волосы убраны в хвостик. И очень расстроенный вид. Я вгляделась в её лицо и поняла, что она плакала. Последний покупатель вышел, мы остались вдвоём. Я показала девушке открытку, та быстро пробила, пряча лицо. Когда я забирала карточку, вдруг, неожиданно сказала:

- Не расстраивайтесь, всё будет хорошо, - девушка удивленно глянула на меня, чуть улыбнулась.
 
- Да я знаю, спасибо... просто день такой неудачный, - девушкаулыбнулась шире, - у вас серьги такие, так идут вам, к глазам очень подходят. Бирюза? Вы очень-очень красивая. Только всегда почему-то грустная. Вы не грустите. Вы на Джулию Робертс чем-то похожи. Вам говорили?

Я опешила от такой наивной щедрости и дружелюбия, от нелепого детского комплимента. В такой ситуации меня от неловкости тянет обязательно съязвить, и я съязвила бы, прошлась по Джулии Робертс. Бедная Джулия, она-то тут причём? Но нет, мне снова что-то помешало. Как же я истосковалась по дружескому, да просто нормальному человеческому общению. Что я хотела сказать этой девушке? Пойдёмте выпьем чаю? Как это вообще? Нормально? Ну, а если уж откровенно, лучше ей от меня держаться подальше. Мои сослуживцы совсем не зря считают меня законченной стервой.

- Спасибо вам, - сказала я, как можно более приветливо, - спасибо, до свидания.

- Всего хорошего, - сказала девушка, ямочки на её полных щеках опять светились довольством и добродушием.

А дома оно уже ждало меня. Уже лежало в почтовом ящике третье письмо:

"Ляля, здравствуй. Милая моя, так тоскливо, так тяжело на душе. Всё думаю, вспоминаю жизнь. Как я сделала тебя несчастной, а сама счастливой так и не стала. Думаю, конечно, иногда, где Павел? Жив ли, что с ним? А может он к тебе вернулся? Как было бы хорошо, если бы так. Нет, тогда ты ответила бы мне. Думаю, ответила бы.

Тоска. Летом хоть голубок мой ко мне прилетал. Федя, помнишь, я говорила. Мне почему-то кажется, что ты прочла мои письма. Вот правда, чувствую, что прочла. Это хорошо. Это единственное, что греет душу.

Нет. Есть ещё, ты будешь смеяться. У меня в квартире проснулась муха. Всё же живая душа. Я её назвала Тиша. Ставлю ей блюдечко с вареньем, с молоком. Разглядываю её в лупу. Как она лапками голову трёт. Мне и не так одиноко. Кошку боюсь заводить. Так умрёшь, а с кошкой что?

Приезжай, родная моя Ляля! Нельзя нам умереть, не поговорив обо всём. Жду тебя, до свидания."

Я долго не могла прийти в себя, после того, как прочла письмо. Даже не начала думать ещё, а уже знала, что жизнь моя переменилась. Всё перевернулось в мире в этот момент. Я смотрела на оранжевый отблеск лампы, который дробился в темнеющем вечернем окне и понимала, что сама распадаюсь на части. Той Вероники, которая ещё существовала три минуты назад, больше не было. Той уверенной в себе Вероники, всегда знающей ответы на все вопросы, удерживающей людей на расстоянии жёстким взглядом и острым, а, порой, обидным словцом, не подпускающей к себе мужчин, в которых могла бы влюбиться. Её больше нет. Из тех отдельных частей начинает вырисовываться что-то новое.

Это ощущение захлестнуло и отступило, включился мозг. Ключевые слова были: "жив ли Павел?" Дело в том, что этот вопрос временами мучил и меня. Ведь Павел был мой отец. Теперь я точно знала, что всё это не просто меня касается. Это всё про меня. Ну, почему, почему, мама, ты не рассказала мне? Ты решила, что отрезала эту прошлую жизнь, но она осталась в тебе. И во мне.

Я вскочила со стула и побежала в комнату. На верхней полке, в шкафу лежал старый фотоальбом. Я залезла на маленькую стремянку и стала выкладывать пыльные книги, собрание Моэма, томик Фета... Где же, где же альбом? Вот, нашла. Семейные фотографии в мире, где были только двое. Мама и я. Ни одной фотографии отца не было. И было в альбоме несколько карточек, где мама совсем девочка. Некоторые из них были с одной стороны обрезаны. Я помнила смутно, как тревожили меня всегда эти неровные обрезы, но сейчас всё наполнялось смыслом, каждая мелочь. Я достала одну из таких фотографий. Мама красавица, ей лет четырнадцать-пятнадцать. Бублики из косичек, белые банты. И чья-то рука у неё под мышкой. Девичья рука. Я перевернула фото. Там осталось несколько обрезанных справа букв:

"Ля
 и
Л
19..."

Теперь я точно знала, что там было когда-то написано - Ляля и Лида 19 какой-то год. Необыкновенным образом мама превращалась в Лялю. Что это? Она поменяла имя? Или её просто когда-то давным-давно называли Лялей? Те близкие люди из прошлой жизни, которых она отрезала ножницами.

Закрывая альбом, я почувствовала своими ставшими от переживаний намного более чуткими пальцами, что под кожаной обложкой что-то есть. Я отогнула край и вытащила тетрадный листок, исписанный маминой рукой:

"Здравствуй. Да, пишу. Дала слабину. Просто знаю, что не отправлю.

Всё горишь в яростной погоне за счастьем?

Может это и правильно.

Честно.

В смысле честно с твоей стороны.

Только трупов больно много вокруг. Я знаю, что и от Лиды ты ушёл. Не от Лиды знаю. Ей я так и не смогла простить. И тебе не смогу. Зачем кривить душой? Вот не смогу и всё тут.

Листья яркие падают за окном, планируют, ложатся на ещё зелёную траву. Иногда пролетают синицы. Жизнь моя течёт плавно, планирует, как осенний лист, уже без сильных чувств, желаний. Зато и без трупов.

Дело в том, что все мы чудовищно одиноки. И нет разницы, вдвоём, втроём или по одиночке. Но по одиночке не так больно. И я не хочу, чтобы нашей дочери было также нестерпимо больно, как мне когда-то. Да, у нас с тобой есть дочь. И ты никогда не узнаешь об этом.

Твой образ уже не будоражит мою душу, как раньше. Мне бы хотелось знать, что же с нами тогда произошло. Но лучше, наверное, не знать. Этот ящик Пандоры стоит убрать подальше."

Даже трудно подобрать слова, чтобы описать чувства, переполнившие меня. Я вдруг впервые внутренним взором увидела обоих родителей. Раньше я была только маминой, а теперь всё стало по-другому, как будто мир из плоского стал объёмным. Чудо моего появления впитало вместо радости всю мамину боль от предательства, которое ей довелось пережить. Вот он, ключ к моей жизни. Моему безразличию к людям, своего рода фобии общения. Ключ в этих письмах и фотографиях. Надо было что-то делать. Ведь они-то всё-таки жили, всё-таки жили, и мама, и Лида, и отец. А я? Жила ли я сама? Да, надо было срочно что-то делать. Пока ещё моя персональная улитка не приползла в кадр.

Первым делом нужно было завтра же ехать в Клин. Позвонив шефу, я собралась, прихватила и фотографии, и тетрадный листок, и рано утром отправилась на вокзал.

Электричка оказалась удобная, я сидела у окна. И я думала, думала, мысленно говорила с мамой. Ну почему, почему ты не рассказала мне? Мы бы поплакали в обнимку. Я точно знала, что жизнь моя потекла бы по другому руслу, если бы мы с мамой пережили это вместе. Теперь я уже почти простила тех незнакомых пока людей, отца и Лиду, ведь каждый из них был несчастен по-своему. Да, они наломали дров, когда так больно ранили нас с мамой. Но это обязательно нужно было пережить, перемолоть, переступить через эту пропасть. А в голове крутилось Лидино "о другом я не жалею", "ни строчки из своей жизни не поменяла бы". О другом - это о любви, конечно. О любви к моему отцу.

Окно у плеча белело, морозное. За ним мелькали рассветные снежные пейзажи. "Следующая станция Клин". Я почувствовала на себе чей-то взгляд. Рядом сидел попутчик, мужчина с небольшой бородкой. Словно из девятнадцатого века, словно сошедший со старинной фотографии. Только вместо пенсне на носу его удобно примостились очки в лёгкой красивой оправе. Смотрел он на меня сквозь свои прекрасные очки, ничуть не смущаясь. Глаза светло-серые, казались внимательными и, да, наверное, умными, не знаю. Я перевела взгляд на его руки. В правой была потёртая зеленоватая книга в мягкой обложке "В.С. Комбалов. Основы расчетов на трение и износ". Указательным пальцем он заложил страницу. Левая рука спокойно лежала на откидном столике. На безымянном не хватало фаланги. Я не могла понять, что меня больше взволновало, сам этот небольшой изъян или то, как спокойно, безмятежно лежит рука под моим взглядом. Я опять посмотрела попутчику в глаза, он едва заметно улыбался. И я доверчиво улыбнулась в ответ. Прямо как девушка с почты.


© Copyright: Мария Шпинель, 2022
Свидетельство о публикации №222061001243

http://proza.ru/comments.html?2022/06/10/1243