НИНА

               
       Перебирая как-то в своём семейном архиве старые, пожелтевшие от времени фотографии, я обнаружил один снимок, глубоко тронувший меня. Я не только увидел на черно белой карточке одно из трагических событий моего детства, но и подробно вспомнил детали тех печальных дней, глубоко засевших в мою детскую душу на всю жизнь.
       Фотоснимок сделал мой родной брат, где-то в конце шестидесятых годов прошлого века, с похорон совсем юной девочки Нины, умерший по весне –  после осложнения – от обычного гриппа. В моей памяти отчётливо вспомнилось то былое время, когда я хотел подружиться с ней, но все мои попытки не принесли успеха – не только мою дружбу, но и общение со мной она отвергла.  Несчастная была моей ровесницей и жила в соседнем стареньком бараке.
       На фотографии я стою около гроба перед её домом со скорбным, почти плачущим лицом. Густая шевелюра взъерошенных волос сползает на мои глаза. В руках держу потрёпанную шапку-ушанку. В тот момент я был отрешён от всего, и никак не мог смириться с непоправимым, страшным горем и с той жизненной несправедливостью, которая постигла  бедную Нину.
–– Почему мир так жесток к слабым и немощным людям?.. За что страдают ни в чём неповинные дети, тем более слабые и обделённые здоровьем? – спрашивал я себя.
 Тогда, как, впрочем, и сегодня я не могу ответить на каверзный философский  вопрос.
      
       Мне припомнились годы моего детства, когда я учился в средней школе небольшого посёлка городского типа. Хорошее было время – весёлое и беззаботное. Компания во дворе была большая и дружная. Мы пропадали на улице с утра и до самой ночи. Всегда находились какие-то развлечения в любое время года и, что самое замечательное, – родители особенно не докучали нам своей опекой. Шумная орава оборванцев была многонациональна:  русские, украинцы, цыгане, татары. В то время я смутно разбирался в таком понятии, как «национальность». Например, слово «мордва» воспринималось мной как ругательство. А своих друзей мы выбирали по родству души и по сходству общих интересов, не спрашивая о национальной принадлежности. Сотовых телефонов не было, и со своими детьми наши матери общались громкими голосами. По тому или иному поводу иногда приходилось слышать на всю улицу:
–– Коля! – джя кхарэ, – кричала цыганка тётя Катя своему сыну, даже не видя его, что означало по-цыгански – «иди домой».
В ответ слышался такой же громкий, раздражённый голос во всю мощь молодого горла, до звона в ушах, но уже по-русски:
–– Щ-а-а-с!..Приду!..
       Детей было много – в каждой семье по два-три ребёнка. Мы не знали общественных садиков и яслей, и ребятня целыми днями бегала под присмотром бабушек да случайных людей. В центре нашего двора был небольшой детский скверик, огороженный кустами жёлтой акации, с волейбольной площадкой и с дощатым столиком, вокруг которого были сколочены деревянные лавочки. И нам, непоседливым сорванцам, особенно по вечерам, приходилось грубо толкаться и даже драться за каждое место. За общим столиком мы часто резались в карты или домино – по настроению. Иногда летом появлялся теннисный стол усилиями сердобольных родителей.
       В нашей части посёлка стояли четыре больших одноэтажных барака, которые были построены для молодых семей новым предприятием по добычи торфа. А затем, значительно позже, стали появляться так называемые финские домики, в одном из которых проживал и я. Отец мой в то время работал следователем в местном отделении милиции, и предприятие предоставило ему, как молодому специалисту, такой домик с огородом на двенадцать соток. Бараки – на восемь семей – появились сразу после войны без санузлов с двумя входами и перегородкой по центру. Общая уборная стояла рядом на улице по центру барака. К отхожему месту вели две хорошо протоптанные тропинки от каждого крыльца, даже зимой они отчётливо выделялись на белом искристом снегу.
      
       В один из таких бараков, на освободившееся место, и поселилась семья Сергеевых с двумя малолетними девочками: старшенькая – Нина и, чуть моложе – Маша. У Нины, после рождения, по рассказам её матери, спустя некоторое время, отказали ножки, хотя она родилась здоровым ребёнком. А дело было так: зашла как-то к ним совершенно незнакомая женщина (зачем она зашла я уже не помню), погладила маленькую Нину по волосам и просто поправила съехавшее одеяло на её кроватке. Через несколько дней у малышки отказали ножки, а врачи так и не смогли вылечить несчастную девочку, куда бы родители ни обращались.
       Мать Нины во всём винила эту странную незнакомку и, в сердцах, называла её колдуньей. А в разговорах, от отчаяния, частенько рассказывала свою версию случившегося. Якобы злая женщина пришла в их дом за тем, чтобы болезнь своего ребёнка перевести на другого малыша (в данном случае на Нину). Вполне возможно, что так всё и было на самом деле, а, может быть, просто совпали два независимых события. Поди теперь разберись за давностью лет, что же случилось на самом деле: колдовство, сглаз или обычная болезнь ДЦП. Хотя, можно понять скорбь и сокрушение, убитой горем, матери больного ребёнка.
       В свои двенадцать лет Нина совсем не могла ходить, её всегда носили на руках. В погожие дни мать усаживала худенькую девочку на маленький деревянный стульчик на общем крыльце, а сама убегала по своим делам то на двор, то на кухню, оставляя девочку одну.
       Нина всегда была грустная и на её бледном, но красивом личике, казалось, не было ни кровиночки, ни одного розового пятнышка. Но зато она отличалась большой пышной косой, на конце которой красовался яркий красный бант. Косичка всегда лежала на её плече, а когда Нина волновалась, то нервно перебирала косу своими длинными худенькими пальчиками.
       Когда я увидел новую девочку в первый раз, проходя мимо, мне стало жаль её, и я решил познакомиться с ней и чем-то развлечь. Я подошёл поближе, и хотел было заговорить с ней, но, увидев меня, она вдруг вздрогнула, стала теребить косичку и отчаянно закричала:
–– Уходи!.. Уходи!..
А я, по своей глупости, не мог тогда понять причину её возмущения. Почему, а, главное, за что она так откровенно меня избегала? Не мог я тогда войти в положение  больной, обделённой девочки, понять её внутреннее душевное состояние. Я беспечно и озорно крутился рядом, не реагируя на её просьбы, такой вот здоровый, розовощёкий, самодовольный с улыбающимся лицом. От своей беспомощности и безысходности она иногда плевалась в мою сторону, когда я слишком близко подходил к ней, задавая глупые вопросы:
–– Почему, Нина?.. Я же не сделал тебе ничего плохого!.. Просто хочу познакомиться с тобой.
–– Уходи!.. Уходи!.. – по-прежнему твердила она и отворачивалась.
А когда я убегал к своим друзьям, то очень скоро забывал об этой встрече. Но в следующий раз, проходя мимо, уже держался на расстоянии и спрашивал разрешения:
–– Нина!.. Можно мне подойти?..
–– Нет!.. Уходи!.. – решительно отвечала она.
Чем только я ни старался завлечь её: игрушками, какими-то цветочками, интересными находками. Но она всегда с постоянным упорством отказывала мне в общении и прогоняла всегда одной и той же фразой:
–– Уходи!.. Уходи!..
       И так было всегда. Однажды, ко мне подошла её мама и попросила меня не приставать больше к её дочке, объяснив это тем, что Нина очень стеснительна и замкнута, особенно с мальчиками. После нашего разговора я старался не нарушать обозначенные границы и не общаться с Ниной, хотя мне было искренне жаль эту хрупкую бледную девочку.
       Почему я так упорно хотел познакомиться с ней, поговорить?.. Может быть, от того, что в ней была какая-то загадка, кроме того, её симпатичное личико привлекало меня, хотя этого я тогда совсем не понимал.

       Когда я узнал о смерти Нины, то был сильно опечален и, уединившись, долго плакал. И, глядя сейчас на поблёкшую фотографию, задаю себе вопрос: «Зачем я терзал хрупкое создание? Почему так и не понял особенности  душевного состояния больного ребёнка? Почему тогда не нашёл к ней тонкого подхода, постепенно сближаясь с ней. Зачем вот так с наскока терзал слабую девочку?». Как мне горько и стыдно вспоминать свою бестактность спустя много лет.
         Уже значительно позже, я стал осознавать, как ей было мучительно горько и больно смотреть на играющих и веселящихся детей. Но больше всего, наверное, ей было обидно за себя, за то, что она лишена радости общения со своими ровесниками. Я могу только предположить, сколько слёз было пролито ей наедине с собой, глядя одиноко в окно или наблюдая за играющими детьми со своего маленького стульчика, сидя на крыльце барака. Я часто думаю и задаю себе опять и опять один и тот же вопрос: почему жизнь так жестока к слабым и больным, не щадя даже детей. А беда, если настигнет кого-то, то приходит одна за другой – косяком, добивая несчастные жертвы.
       Невольно начинаешь думать о смысле жизни и вспоминать слова Достоевского о том, что если Бога нет, то всё дозволено, а, стало быть, без Бога, жизнь любого человека бессмысленна, тем более, если он не может нормально сосуществовать в обществе и независимо передвигаться. Какой смысл инвалиду жить на земле, если ты видишь свою ненужность и полную обречённость не только в настоящем, но и в будущем. Какой смысл жить, если ты каждый день ощущаешь не только свои мучения, но и мучения близких и дорогих тебе людей, когда страдаешь от натянутых улыбок не радости, а сочувствия.
       Если Бога нет, какой смысл моим страданиям, какой смысл мучить себя и близких – ради чего?.. Не лучше ли сразу покончить со всеми мучениями и освободить от них себя и  родных, если тебе известно, что на Том свете не будет ничего, кроме пустоты, той самой, которая была до нашего рождения.
       Поэтому хочется верить в Царство Небесное, где жизнь человека продолжается в ином обличие – без болезней и страданий в полной гармонии с прекрасным окружающем миром и Богом. В таком случае, кто знает, кому больше повезло – этой больной, рано ушедшей девочке, не обременённой ещё тяжкими грехами… или нам, задержавшимся на земле до глубокой старости, с огромным багажом неприглядных дел… Кто знает?!.
        Прошло много времени с тех печальных дней – почти, целая жизнь. Но до сих пор, когда я стою на панихиде в церкви или подаю записки о упокоении или молюсь о усопших, то всегда поминаю имя рабы Божий Нины и надеюсь на жизнь вечную там – на небесах…