Священник в поисках жизни

Эту повесть я написал в 22-м году. Ее главного героя - зовут отец Павел... Живет он в Петербурге, на Васильевском острове. Он переживает кризис своей веры. В этой повести я пытаюсь понять - сложные отношения веры и церкви.   
Если кто-то предложит ее издать, - мне это будет интересно. 
Оглавление в конце.


 
 
 
1
 
Наконец,  его «ниссан» повернул с боковой улицы на набережную лейтенанта Шмидта. Ему открылся привычный вид с этой точки Васильевского острова: справа Нева, здесь же, перед ним – многополосное шоссе, справа от которого широкое пространство для пешеходов, впереди слева чуть дальше – огромная коричневая вершина Оптинского подворья. А учитывая, что это было начало июня, небо было почти чистым, и много ходило туристов, и просто гуляющих, то – хотелось глубоко выдохнуть. Он здесь родился и живёт, от рождения, уже сорок пять лет… Как он привык к этому городу, и особенно к «Васе», к Васильевскому острову. Он как-то не думал об этом – он пишет иногда богословские книги  о Боговоплощении, о Троице, – а вот сейчас вдруг понял, что это все, что он видит, что чувствует – тоже очень важно. Триста лет назад Пётр основал здесь город, и ясно, что его погода зимой или поздней осенью – это что-то слишком тяжёлое. Горожане привыкли «запасаться» терпением. Пасмурное небо, дожди… Вот идёшь так же, как он сейчас, на службу, – но только если сегодня праздник Троицы, то раньше это было Рождество, или Сретенье,  – и ты как бы «упирался» в эту погоду. Если на Рождество был не просто ровный снег везде, а слякоть, метели, то вот нужно терпеть. Хотя организм, особенно его, сорокапятилетний – «кричал»: да хватит уже, сколько можно, так что надо говорить себе «терпи, даже без надежды». И вот – пришли весна, а потом лето.  Тем более что переживает это он не где-нибудь на окраине Петербурга, а здесь. Уже начиная с марта и особенно с конца мая – люди «высыпают» на улицу. Весна и лето – это огромные «факторы» нашей жизни. Сколько поэтов сочинили про это стихи, сколько художников писали пейзажи в это время – особенно дореволюционных. Но самое интересное, что мы и сейчас живём, и сейчас здесь. Слава тебе, Господи… Люди идут, молодые мамы везут коляски, влюблённые пары студентов сидят на скамейках, делают свои «сэлфи». Китайцы с путеводителями в руках все осматривают. Приезжие с Юга и средней Азии – тоже есть среди гуляющих. Вообще отец Павел обычно смотрит на них с некоторым подозрением, пусть он и не разделяет такого отношения, которое иногда можно встретить среди православных людей, и даже священников, – что они нам здесь «размывают» своим присутствием «русское общество». Но в глубине души он смотрел на них с холодком. Особенно, когда он попадал на окарины города, или в пригороды. Его жена, матушка Татьяна говорила в такой ситуации: «здесь везде черные». Он чувствовал так же, но шутя говорил ей: «хватит уже расизма, мать…» И они смеялись. Смех, шутки, – что еще может оставаться жителю большого города, когда он хочет хоты бы немного быть человеком.  Но сейчас – весна, лето – все это «искупили», «утопили» в себе. Кажется, что да, есть приезжие, но их вроде как и немного, и – над всеми нами, вокруг нас, – тепло, солнце, исторический центр с его красивыми зданиями прошлых веков,  и эта расцветшая недавно сирень, запах которой, – если идёшь мимо ее кустов, – пьянит.  Все эти дары Господь, как и солнечный свет, проливает на всех нас (и далее в тексте стояло: «на праведных и неправедных», то есть, – на русских и нерусских?). И вдруг он подумал: а что если мы – местные – просто прячемся от этих приезжих? Огромные «системы эскапизма». Он, священник, и прихожане его храма, – в церковную жизнь. Он ещё – и в богословие. Да, церковных людей в России немного,  но кто знает, может быть, и  они приходят в церковь, чтобы отделить себя от этой реальности совместной жизни с «ними», чтобы подчеркнуть «границу», чтобы не потерять себя? Там далее по набережной стоит Академия художеств – великолепное, построенное при Елизавете здание, – может, и туда тоже идут, чтобы «убежать», и в науку, ведь совсем в конце набережной, невидное отсюда – здание  «большого» Университета... 
Все мы – в чем-то разные, спорящие, непримиримые, – в некотором шоке. Особенно  жители окраин и пригородов.  Отец Павел попадал туда редко, когда ехал к какому-нибудь знакомому, или участвовал в богословской конференции, особенно  если его машина в этот момент ломалась и он добирался на метро. И он только представить мог, что чувствовали обычные коренные жители, которые вот так, на метро, ездят на свои работы каждый день. «Их» слишком много. «Они» часто в одежде из секонд-хенда, от «них» пахнет. Создаётся ощущение, что наш город – это огромный поток, в котором тебя кто-то бросил. Ясно, что они работают на стройках, что это выгодно строительные компаниям, и, в конечном итоге, государство это поддерживает, пусть и ограничивает законами, – чтобы коренные хоть немного успокоились по этому поводу, ясно, что среди русской молодёжи – повальный расизм. И он, когда сталкивается с таким среди своих молодых прихожан, говорит им, что это грех. Господь призывает нас любить. Да, во всем этом был какой-то «трудный узел». По большому счету, они, коренные жители, оказались в сложной ситуации, и  не хотят «оборачиваться» на нее, «рефлексировать», люди разных мировоззрений, верующие и атеисты, – не хотели признать, что им сложно жить в этом, сложно оставаться людьми. Да, он ругает своих молодых прихожан за расизм, но ему  и самому нужно «приводить» очень большой «ресурс», чтобы не обращать внимания, чтобы не ненавидеть.  Открытая рана. Правительство говорит, что у нас многонациональное государство с большими традициями терпимости. Да, это так, и он тоже – как известный в епархии богослов – участвовал в разных совместных конференциях с мусульманами. Те заинтересовали его, они хорошо говорили. Ну – и что, это капля в море. А так – мы все живём по своим «лагерям», и они пересекаются стычками русских подростков-неонацистов с «приезжими», «искрятся» на границах прикосновения агрессией, кровью.
Невозможно думать об этом долго. Да и не хотелось – в такой данный Богом чудесный день. И потом – он уже приехал. Это была суббота, канун Троицы – и он ехал днём на вечернюю службу в свой храм.
 
 
2
 
 
И, всё-таки, – Троица. Сколько раз в своей жизни он проводил этот праздник как священник, сколько раз произносил проповеди об этом – и даже написал книгу. Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух святой... И вот эта «благодать» на летней улице,  – тоже дана Троицей. Она призывает нас быть едиными, и в то же время, – разными, быть в единстве и быть личностями. В западном богословии очень много написано книг о «социальном аспекте» Троицы. Он тоже это развивает в своей книге и в своих выступлениях.  Кстати, это можно отнести и к той теме, о которой он думал по дороге сюда? Хотя – как, если приезжие – мусульмане? Да и мы здесь далеко не все христиане. Но, по большому счету, это – «высокая философия», пришедшая из Византии, если спросить «бабулек» в храме, что они знают о догматах, – даже в его приходе, где он много говорит об этом, – что такое «сущность» и «ипостась», они махнут на тебя рукой...   
Все равно... он любит свой храм. За то, что он – на фоне исторических помпезных «громаден» здесь, в центре Петербурга, – стоит не очень заметный, мало привлекает внимание. Исаакий на противоположном берегу Невы  был слишком красивым для храма… Хотя в нем часто проводил службы митрополит.  «Исаакий», Казанский – в них слишком много остатков истории – великой империи. Так он думал, но никому об этом не говорил. У них здесь, на «Васе», - тоже были такие храмы, хотя и в меньшей степени. Особенно – огромный темно-коричневого цвета собор Оптинского подворья, который находится здесь же, на набережной, но дальше. Он был построен в конце XIX в. в псевдорусском стиле, - яркий, украшенный многими разноцветными деталями, привлекающий внимание приезжих, – он казался огромной скалой, почему-то поставленной посреди города.
А его храм был совсем не такой заметный. Он находился в ряду зданий светло-жёлтого цвета, таких было много на набережной, это были типичные дома модерна, начала XX в., без особых украшений, но все они недавно были отремонтированы. Даже не сразу было понятно, что это храм: у входа была «стелла» из прозрачного пластика с информацией, что здесь храм во имя апостола Павла. Да, это был его святой, так совпало, когда его сюда назначали много лет назад. Митрополит улыбался: «вот видите, как хорошо, отец Павел... будете молиться своему святому, тем более что он тоже был великим богословом».  О том, что это храм можно было догадаться еще – и то, хорошенько присмотревшись – по тому, что на крыше здания был крест, но сравнительно с другими церквями, не высокий. Так что в туман осенью можно было вообще не понять, что это.
Итак, он уже поставил свою машину. Он пропускает прохожих, чтобы подняться по небольшом возвышению каменной лестницы, и зайти. Они смотрят на него с любопытством. Да, он священник - в черном подряснике, высокий и полноватый, у него борода, и крест на груди. Это «классика». Какую реакцию у них это вызывало? У кого-то страх почтения... у кого-то – скрытую насмешку... А он сам думал, что до революции здесь тоже был храм, долгие советские годы все заглохло, и вот – вернулось, на своих местах.
Его храм… Он служил здесь уже пятнадцать лет. Часто ему казалось, что и там – в том мире, он будет. Сейчас он зайдёт  – и все начнётся. Небольшое, размером с несколько вузовских аудиторий, помещение с лакированным полом, с несколькими колоннами, и и не таким уж большим количеством икон. Его прихожане – поскольку сегодня Троица, то их будет немного больше, чем обычно, – человек пятьдесят.  Окна – из-за духоты – открыты. Храм еще будет украшен ветками ёлок, так что будет пахнуть хвоей, помимо обычного ладана. И тоже появятся мысли, что и там, в Царствии, так же пахнет, и мы, молясь святой Троице, собравшись вместе, «отражая» своей природой и лицами – ее природу и лица,  «входим» туда. Прихожане – в основном, женщины, но есть и мужчины, зрелые, молодёжи совсем мало, но на «Троицу» и они придут, – будут улыбаться ему. Брать благословение, целовать руку. Он уже давно к этому привык. Хотя, наверное, если кто-то совсем «с улицы» зайдёт, то брезгливо покривится? У греков, кстати, нет такого обычая. Иногда Павла смущает, он осознает, что это – наследие Российской империи, ее «огрызок». Но в целом он человек привычный… И еще он говорит себе, что это часть этикета, форма приветствия.
Потом он – надевает облачение. Тоже, если совсем новый человек это увидит,  то как он к этому отнесётся? Или – когда смотрят по телевизору на патриарха… Одежда епископа еще более «навороченная» в плане количества ее элементов. Это совсем «древнее» наследие – из Византии. Павел иногда смущается и этим. Но каждый раз надевая, он, как положено,  читает молитвы, в которых говорится, что это одежда Христова благовестника, распространителя благой вести. В этом смысл…
Затем начинается служба – всенощное бдение. Его диакон – отец-диакон Андрей – будет сослужить ему. Из священников Павел будет один. Это будет тяжело, но в чем-то и легче. В конечном итоге, если кто-то «приходит» в гости и сослужит с ним, это может привести к недоразумениям, пусть это и друг, потому что у всех разные «привычки».   
Бдение – три часа молитв... Но оно имеет подготовительный характер перед завтрашней литургией, кульминаций всех служб, за которой они вкушают тело и кровь Христа. Павел говорит, что бдение – это как аквариум. Молишься, но есть и какие-то текущие храмовые дела. Особенно для него, потому что накануне литургии его прихожане, настроенные им на активную церковную жизнь,  придут к нему на исповедь, в своих грехах. Будут стоять  милые старушки, «жаться» от стеснения молодые… А он – уставшими глазами с лёгкой улыбкой смотреть на них, слушать грехи подошедшего к нему человека и потом – набрасывать ему на голову епитрахиль, и читать молитву. Он знает, что грехи у них одинаковые, многие даже пишут их на бумажке, и когда проходит неделя, то  слова там часто одни и те же: «малодушие… гордыня… тщеславие… неверие… чревоугодие…» Иногда Павел думает, что Бог, возможно, смеётся этим постоянным повторам... Ведь и  у него, когда он исповедуется в Лавре, главному духовнику епархии, тоже часто такое же перечисление. И только если кто-то пришёл совсем новый, – что происходило редко, – то в его исповеди Павел слышит что-то из ряда вон выходящее: «блуд», «кощунство», «прелюбодеяние». Да и то, это «переводится», «адаптируется» в их особый церковный язык... Как бы то ни было, исповедь имеет смысл «борьбы со страстями».
Итак,  сейчас он войдёт в свой храм. Да, он знает, что со стороны и незнакомому человеку их мир, - может показаться игрой. Имеющей древнее происхождение, что постоянно подчёркивают ее участники. Игрой в переодевание,  в молитву, в целование рук, в покаяние. 
Но он видел по-другому. И он был счастлив, что, в отличие от многих священников – служивших по инерции, – он душу не потерял, был честным перед собой и Богом. Храм – остров спасения, света. Вы, прохожие, ходите здесь, смеётесь, фотографируетесь... я ничего против вас не имею, особенно в такой чудесный день. Однако если вы зайдёте в храм, то встретитесь с Богом, с людьми, которые расскажут вам о нем и научат вас молиться, соединяться с ним, тому, что вы не найдёте в «мире сем». Вы «упадёте» в «пропасть» Бога... и он вас подхватит, понесет.
 
 
3
 
Чем была для него служба? ... Чем-то слишком важным, поэтому, хотя он и говорил о ее значении, – но эти слова скорее скрывали. Он не хотел «вторгаться» своим разумом, пусть и богословским. Как и поэт не хотел «разлагать» разумом вдохновение. Это было «подосновой», то, на чем он «стоял». Служба, особенно литургия, которая и пришла после бдения накануне, была дыханием. Иногда он думал: сколько же всего надо сделать, чтобы литургия состоялась: чтобы был хотя бы один мирянин (таково правило);  ладан для кадила, вино и хлеб, – под видом которых они вкушают кровь и тела Христа. К этому сводились все молитвы. Сколько раз он причащался? Много... он не считал, учитывая, что он начал жить церковной жизнью очень рано, а когда стал священником, то иногда делал это несколько раз в неделю. Литургия поразительно «терялась» в днях недели, в повседневности. Она была «прокладкой» между ними. Такому отношению к литургии его приучил отец, – тоже священник, крестивший его в советские времена, с риском для их жизни, и водивший с собой на службы. И только с началом «перестройки», когда Павел уже был подростком, отец, – не веря тому, что происходит... – мог делать это открыто. Да, через отца к Павлу перешло это предание о литургии. А когда он, – органично, и, всё-таки, неожиданно – стал служить ее сам, то… дыхание в первое время перехватывало совсем. Он служил, как будто не осознавая, что это он... «Опуская» небо на землю, а землю «поднимая» к небу... При этом он был обычным человеком, которого жена просила купить что-то в магазине. А у нас здесь Бог, «спрятавшийся» в словах молитвы, «спрятавшийся» в хлебе и вине. 
Где он и когда только не служил литургию. В холодную зиму, когда вино надо было подогревать... в летнюю жару... в «закупоренный» ноябрьский пасмурный день... наконец, – весной. Особенно важна литургия на Пасху, когда он, причащённый и радостный, выходил из алтаря и смотрел на прихожан... и объявлял, что смерти нет.   
Это «вросло» в сердце... Переживаниями, страхами, людьми, которые были рядом – его семьёй и прихожанами, диаконом Андреем, - словами из писания, молитв, которые повторялись. Вообще сейчас, в сорок пять, он чувствовал полное равновесие. Между телом и душой, между другими людьми и собой, между землёй и небом. Ушла юношеская горячность, он «укоренился». Он был готов «уйти туда», хотя ни секунды об этом не думал и не говорил. Наверное, уже лет через десять эта зрелось сменится, как «обратным знаком» юности, недостаточной горячностью, ну и что... Невозможно даже представить, сколько литургий было совершено в мире... это уходит – в столетия. Литургия – узел, к которому стекается вселенная. Она даёт тебе ответ в ситуации выбора. Он помнит, как был на литургии в последний раз перед тем, как его рукоположили в священники... или как он молился перед тем, как обвенчался с Таней... и когда родилась их дочь Лиза. Или, –  когда епархия хотела «убрать» его с этого прихода... но, в конченом итоге, решение принято не было. Он знал, что и после смерти по нему, – наверное, здесь же, – будут служить литургию. И все это – одни и те же слова молитв, отрывки из писания, один и те же движения священника и прихожан. Да, эти движения, слова, – «уходят» вглубь веков, что он сейчас, в сорок пять лет, особенно чувствует. Для человека внешнего это просто ритуал, зачем так волноваться? Но не для него. Поэтому он советовал тем, кто еще только  «воцерковлялся», «входил» в жизнь церкви, – сначала ходить на бдения, а на литургию позднее. И сам служил, как говорилось в одной молитве, «отложив житейские попечения». Его огромная фигура возвышалась на солее, как указание в небо...   
Итак, он сидел сейчас на кухне в своей квартире, - после литургии на Троицу. Вот оно, счастье. С другой стороны, его организм вынужден был выносить такой «интенсив», и еще неизвестно, как это в конечном итоге скажется. А проблемы с сосудами в ногах, намёки на трудности с сердцем,  – уже проявлялись. Но сейчас он об этом не думал. Он знал, что немного поговорит с женой, и потом поспит.  Сон после литургии – тоже часть «ритуала». Он в этой связи вспоминал субботу, покой Бога после шести дней творения… Они жили совсем недалеко от храма, тоже на Васильевском острове. Это была «завидная» квартира, подарок от епархии, ведь он был ценным человеком. Три комнаты в очень хорошо, качественно сделанной бывшей коммуналке, дом начала XX века... Единственное что, окна не выходили на набережную, это было бы уж слишком дорого, они выходили на улицу, впрочем, довольно тихую. Дом тоже стал ему родным, как и храм. А его кабинет, ломящийся от книг, - икон было не очень много, но они значимы для него, – стал для него «кельей», где он читал и писал в ноутбуке. Все пребывало в гармонии: циклы служб и литургии, чтение книг, новые волны интересов, тополь за окном.  Это особенно ощущалось весной и сейчас – летом. Тополиный пух «стоял» в воздухе за открытым настежь окном, иногда даже залетал в квартиру. Гармония присутствия Божия. 
И все-таки, именно в такие часы сознание Павла и Тани как будто  слишком боялось утратить эту гармонию, потому что главное – было не вспоминать. О некоем событии. Что ему, Павлу, внутренне связанному с литургией и творчеством, было легче, чем ей, Татьяне. 
Два года назад их дочь Лиза ушла из дома и стала жить отдельно. 
 
 
4
 
 
«Отмотаем» назад. После окончания школы, - с отличием, – он пошёл учиться в семинарию. 90-е годы... Да, на улицах иногда постреливали. Но он, двадцатилетний, жил своей жизнью. Отец – мудрый, прошедший советские годы священник, с седой бородой – спросил, куда он хочет поступать? Но какой может быть выбор, если он, – будучи единственным ребёнком своих родителей (больше Бог не дал), – с семи лет ходил на службы? Если у отца были полки с книгами по богословию, отца Александра Меня, Бердяева, отца Сергия Булгакова? А еще среди них были книги о священстве. Павел мучился не тем, идти ли ему в семинарию, а - достоин ли он быть у «престола»?      
Семинария в 90-е годы была не самым хорошим местом для обучения. Впрочем, и раньше там было много «проходных», лишних. Она больше подходила для «непетербуржцев», которые приезжали в большом количестве, очень часто это были дети священников, и их здесь нужно было «окультуривать». Уровень образования в то время (да и позднее он лишь немного повысится и все станет более упорядоченным, спокойным), был невысоким... Павел отлично знал все, что им говорили и заставляли учить. Когда отец видел, как сын переживает, – а иногда ведь были и драки, в которые его тоже «вовлекали», – шутя говорил ему: «семинария – это испытание для веры». Эти слова «попадали», «ложились». С другой стороны, Павел познакомился там среди других семинаристов и с очень хорошими людьми, пусть это и были единицы. На почве «выживания» они стали друзьями: часто ходили в семинарский храм, вместе читали, открывали  для себя новых авторов, тем более что это были 90-годы, и страна жила без цензуры. Они освоили, кроме прочего, продвинутых протестантских и католических богословов, философов – и адаптировали это потом, с годами – в православии. Его друзья сейчас «разбросаны» в церкви, по городам,  – словно «алмазы». Кто-то из них стал монахом и уже архимандрит... И все они пишут книги, следят за работами друг друга. 
В семинарии было и ещё одно утешение: певческое отделение, которое было женским. Его завели специально, потому что по канонам, – закончив семинарию, ты должен стать священником, либо женатым, либо монахом. Выбирать нужно было на последнем четвёртом классе. Вот так он все и решил. Учитывая, что в то время церковных людей в стране и в городе было не так уж много, - семинария оказывалась единственным в своём роде местом. Выбрать нецерковную жену - значит поставить под удар твой будущий приход, где ты будешь вместе с ней, с «матушкой», поставить под удар твой авторитет как пастыря. 
Впрочем, тема «пола» не очень глубоко «затягивала» Павла, даже при том, что он был молодым. Он видел, что в жизни отца и матери сексуальные отношения не были чем-то важным. Отец часто ссылался на святого Иоанна Кронштадтского, который не был монахом, но жил со своей женой как монах. Но ничего «указывающего» ему отец в этой связи не говорил. Павел знал все эту сферу «пола». Поначалу,  совсем подростком,  она его взволновала, но потом – когда поступил в семинарию – уже нет. С этого времени его «волновал» Бог, литургия, на которой он сослужил отцу. Между тем, какие страсти разгорелись в четвёртом классе семинарии... Семинаристы из провинции часто шутили на эту тему, нередко и с матом, это вызывало у Павла отвращение. Девушки с певческого отделения были более спокойны, но только внешне. Многие из них «внутри» тоже «бурлили». В этом четвёртом классе, на почве возросшей озабоченности противоположным полом, поисков себя и пары, многие юноши и девушки вообще «перегорали» и уходили из семинарии,  и из церкви тоже. 
На этом фоне Павел был уравновешенным. И, всё-таки, ему нужен был человек рядом, он это чувствовал, и – такой, как он сам. Таня, – по сравнению со многими «звёздами» певческого отделения, – не была яркой, и уж тем более не умела себя «подавать». Худая, невысокая, с лицом – красивым, пусть и «непрокаченным».  Она была местной, из Петербурга, и тоже – дочь священника, и тоже – любившего книги и ее приучившего к чтению.
И вот среди этой дикой молодёжи, что часто курила во дворе и «харкалась», – Таня вдруг оказалась рядом. Он даже не помнит – как. Но с середины четвёртого класса он стоял на службах уже не только своими друзьями, но и  с ней.    
Приведя ее домой, он познакомил ее с родителями. Разговор шёл просто…
Думал ли он о том, что миллионы россиян в его возрасте выбирали не из церкви? Нет, тем более что там и браки слабее. 
Венчание... Словно Бог взял их в свои руки и поставил вместе, - не только здесь, на земле.
А после – рукоположение в диакона и тут же – в священника. Павел очень сильно волновался накануне, сильнее, чем перед венчанием. Он уже не мог читать молитвы. Неужели Бог поставит его на это место? Между небом и землёй, между жизнью и смертью? «Все будет хорошо, Паша», – говорил отец.
И правда, – все получилось. Огромная цепь преемства, – от апостолов, – «легла» на него, как невидимый, незаслуженный дар. От Бога все незаслуженно. Так мы получили себя и наш мир, так он пришёл к нам в лице Христа. За что? Ни за что. Потому что любит. Поэтому и дает - тополиный пух... белый снег... весну... Вот она, точка отсчёта его жизни. В этот день вечером, помимо положенных молитв, он стал читать, – инстинктивно, словно без этого нельзя дышать, –  стихи Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. Так он «вечерял с Господом». 
В следующие дни была одна мысль: «Господи, не дай мне предать, отречься от твоего дара».
…
А потом пошли годы его «врастания» в небо и землю, ухода от внешнего к внутреннему, от буквы к духу, хотя и внешнее, буква – тоже сохранялось. 
Рано – в пятьдесят с лишним лет, – ушёл отец. Было ясно, что он сжёг себя на службах, но здесь было еще и влияние советского времени, потому что отца все время держали под присмотром, иногда вызывали и долго бессмысленно допрашивали. Отец всегда был рядом, а тут оказался на небе... тоже рядом... и, всё-таки, – непривычно. Павел молча стоял над его могилой. Отца очень сильно не хватало, как было бы хорошо – ощутить его присутствие уже в совсем в возрасте, как мудрого старца. Смотря на памятник, он думал о том, что, когда все мёртвые воскреснут, он сможет взять отца под руку, пройтись с ним, подышать, как в детстве. 
Мать после смерти отца уехала в пригород Петербурга, к своей родственнице. Ей было тяжело без мужа, кроме этого, они с Таней – не сразу, но начали ссориться. Да и жизнь в центре города, – при соблазне жить не в нем, – была тяжёлой для нее. Они часто с к ней приезжают.
Дети, деторождение... Таня, начитавшись православных книг на эту тему, которых в то время стало очень много, была этим одержима. Она была, при своём внешнем спокойствии, увлекающейся, тем более что была молода. Хотя они оба знали, что у самого Павла не было братьев и сестёр, но это ведь ничего не значит.
Он, хотя и был «погружен» в литургию, в свои переживания, все по-честному исполнял, и искренне молился о детях. Подспудно он боялся, что превратится в многодетного отца, будет ходить с младенцами на плечах, давать им соски и бутылочки, менять подгузники. Все это будет мешать, хотя, может быть, – и не сразу. Однако он был наивным и любил Таню... 
Но Господь испытывал ее терпение. При этом, у них не было никаких препятствий в плане совместимости. Два года они ждали, а особенно она. Таню «колбасило»... она «наворотила» себе огромное чувство вины перед Богом.
И вот, в 2000 году, словно в знак пресловутого «миллениума», – у них рождается Лиза. Таня думала, что это начало, но это был их первый и последний. Бог пожалел его – с его переживаниями, с его богословием, встал не на сторону женщины, а на сторону мужчины… 
Но – тем ценнее и «любимее» была для них Лиза.

 
5
 
Лиза…
Интересно, как все устроил Бог. Что люди, – словно гроздья, живут вместе, в тесной связи, в переплетении тела и души. Павел, – при том, что он был «вдвинут» в «литургию», и богословие, – совсем не был «отчуждённым» от человеческой связи. Он был «небесным», но и «земным» тоже. У него были друзья-монахи, они приняли постриг после семинарии, где они все познакомились, и вообще он не мог не уважать монашество, по крайней мере, как факт, но сам никогда таким бы не стал. Хотя многие на его месте, уже в его нынешнем возрасте, когда единственный ребёнок в браке давно вырос, и больше никого нет, могли попросить своих жён «постричься» и сделать это самому, чтобы начать активную «карьеру». Нет, это не для него. Монашество – это что-то слишком строгое, «прошитое» правилами и послушанием. Он занял в епархии своё место, оно могло быть более весомым, но в конечном итоге, он был доволен: пишущий, известный в России богослов, живущий относительно свободно в своих поисках (конечно, в рамках учения). И потом, связь с «землёй», с человеком, а не полная «блокировка», - в этом и была, с его точки зрения, важнейшая «идея» христианства, об этом он и писал свои книги. Христос пришёл на эту землю... Бог стал человеком... Значит – он верит в нее, и в человека, может быть, больше, чем мы сами иногда, особенно у нас в России.               
Так что он не был «бесстрастным», и был благодарен за это Богу. Сейчас, когда им с Таней обоим по сорок с лишним, они вспоминают, как Лиза родилась... как она жила с ними рядом... С точки зрения учения о страстях, – которое «продвигали», в основном, монахи, – любовь  к детям может быть слишком сильной, может привести к забвению Бога. Конечно, они с Таней это понимали, и могли каяться в этом на исповеди. Но, с другой стороны, какое это было Божье чудо. Да, земля имеет свою «соль». Ничего в ней нету без «соли». От близких тебе людей... до хлеба и вина... до мандаринов весной и арбузов летом. Все это, преображённое, - войдёт вместе с человеком в Царствие. 
Лиза росла черноволосым младенцем… Они выходили втроём гулять, он вез ее в коляске. Это не был еще Василевский остров, но тоже центр города, район метро «Чернышевская». Так что они часто заходили в парк у Ботанического сада. Вот так люди живут – вместе, ходят по земле, рожают детей. Втроём. Как плоды на деревьях.  Таня в то время еще надеялась, что потом будет «вчетвером» и «впятером», будет путающаяся голосами, шумная семья,  от которой ты устаёшь, но так и надо. Этого не произошло, но она в то время ещё не знала.
Лиза была шумным и любопытным ребёнком. Часто нужно было вставать по ночам, что делала она Таня. Но и Павел тоже просыпался. Однако они оба поняли, что в них очень много энергии, сил на все хватает, ведь им обоим было по двадцать два года. И еще Павел понял, что когда она будила их, то он сначала злился, а потом... просто не мог, словно тебя разбудил какой-то очень любимый человек и ты находишься в другом режиме. До рождения его пугала «перспектива памперсов». Но и их он менял без отвращения, и даже наоборот. Когда он гулял с коляской по парку, или по улице, и попадались иногда бомжи или алкоголики, – то он думал, что они с Таней обновляют этот мёртвый город, «пускают» ему новую кровь...      
Лиза была крещена, и воспитывалась в церковности. Когда Павел слышал от кого-нибудь из знакомых, – как правило, нецерковных, – что детей ни к чему нельзя принуждать, то он с этим искренне спорил. Мы отвечаем за неё перед Богом. С другой стороны, он боролся с совсем уже крайними позициями, которые полностью «блокируют» детей от «соблазнов». Насчёт «принудительности»: они с Таней видели, как тянется Лиза к молитве, как легко она это делает. Когда ей было лет тринадцать, она однажды вслух читала молитвослов на церковно-славянском, и – как это было красиво, слова из древних времён – словно оживали в голосе ребёнка... 
Как и он был рядом с отцом на службе маленьким, так и она, единственное что, она, – поскольку была девочкой, – не могла зайти в алтарь. То, что у него не будет «наследника» в деле священства, – его, в конечном итоге, не расстраивало. Он не думал об этом рядом с ней.
Лиза – в десять, в одиннадцать лет… Наивный ребёнок, с длинными черными волосами, красивая, в свитере и джинсиках. А им с Таней уже по «тридцатнику», и они уже на Васильевском, в его храме, в котором он и остаётся до сих пор. Он на пике, - как священник и богослов. Прихожане знают ее и любят, это «наша Лиза». Она обо всем спрашивала в то время. О птицах, о небе, о солнце... Каждый раз поражаешься, что такой огромный мир «ходит» рядом с тобой, говорит, думает, видит. 
Позднее пришло раннее подростковое время, – пятнадцать лет. Здесь надо еще сказать, что училась она в обычной школе, потому что все попытки создать православные еще были неудачными. Да, Павел и Таня понимали, что школа несёт с собой не только знания, но и токсичный «мир сей». Но они верили, что смогут противостоять. В конечном итоге, так и произошло. Но в целом проблема была не только в том, что твоя дочь хулиганит, а в том, что она перестаёт быть постоянно рядом, или может отсутствовать внутренне.  Этот первый «приступ»  был довольно сильным. Лиза резко перестала ходить в церковь. А еще она, – посылала их подальше и ругалась матом. Кроме этого, подаренные телефон и планшет стали местом ее «обитания»... Началась долгая «позиционная борьба» с уговорами, угрозами, взаимным шантажом. Где в качестве требований к «осаждённой крепости» говорилось, чтобы она ходила в школу, делала уроки, не сидела в телефоне, - мало того, что уходит время, это ещё и вредно для души. Лиза же выторговывала себе – время сидеть в гаджетах, гулять с подругами, и просто – чтобы ее на фиг оставили в покое.      
Годам к семнадцати «страсти» немного улеглись, жизнь нашла какой-то компромисс. Лиза научилась не грубить родителям, они научились «уважать ее время». Ее церковная жизнь продолжилась. Нужно было куда-то поступать. Несмотря на прогулы в школе, у нее был некий багаж знаний. И она поступила на «инъяз» в «большой университет», за что ее можно было только похвалить. Два первых курса она жила с ними. Молодая, красивая, с появившимися «парнями», отношения с которыми иногда заставляли ее плакать. В церковь она ходила, появляясь в храме в длинных, но очень стильных платьях, в платках, отсылающих к каким-нибудь клипам западных певиц. Родители чувствовали, что они не до конца понимают, что у нее в душе. Искренняя, пусть и слабая, вера – или что-то другое? Ее зависимость от них, человеческая и финансовая?
На третьем курсе, когда ей было девятнадцать, она ушла из дома, и в церкви она тоже не появилась. Удар... Но если в пятнадцать лет он был грубым и наивным, то теперь – просчитанным, «долгим». Она ничего им не объяснила. Позднее, через бабушку, они выяснили, что она подрабатывает в некоей фирме переводчиком и сняла себе жилье где-то в центре. На вопрос, живёт ли она одна, или с кем-то, та ответила, что одна. 


6
 
И вот они – остались в своей огромной квартире. В его храме все больше прихожан доверяют ему своё спасение. Его книги – выходят, и известны не только в Петербурге, но и во всей православной России. Его тело сорокалетнего мужчины  на полном автомате и быстро выполняет ритуалы службы. Еще не время, – как у некоторых священников, – «слабости». Приходит Рождество с его наконец-то выпавшим снегом, приходит Пасха с ее разрешающей, освобождающей самые закоулки сознания весной, приходит пространство летнего тепла с Троицей. Он молится, читает над кающимися разрешительные молитвы, рядом с ним в храме – его матушка Татьяна, похорошевшая в своём почти сорокалетнем возрасте, может, – некстати. А Лизы дома нет. Она появляется иногда – и снова «уходит» в свой мир. В котором, – судя по намёкам, – в церковь она не ходит. Каждый раз хочется обнять ее и остановить, вернуть время. 
Мир сей… Иногда Павлу казалось, что там, – в комнате, где жила Лиза, – открывается пропасть. Почему все так... Парадокс, что он в своих богословских книгах всегда акцентировал, что Христос принимает этот мир, да, он победил его зло, но не сам мир,  не вот эту весну, не это весеннее и летнее небо, не самого человека. Он всегда спорил с «пессимистами», с богословами, которые любили писать о мытарствах души после смерти, о дьяволе, о последних временах... Все это просвещёнными богословами считалось «трэшом», и Павел всегда был в этом хоре, и митрополит его поддерживал. Одним словом, он был сравнительно «либеральным» богословом. И вот – если бы кто-то из этих монахов, что носились с «последними временами», – узнал о его дочери, то он посмеялся бы нади ним. 
Ее не было. Он понимал, что здесь есть и какой-то общий момент – отделения детей от родителей. Однако – он все чаще вспоминал, как  ему казалось очевидным, что ее надо воспитывать в атмосфере молитвы, писания, службы, без фанатизма, и тем не менее...  А там – в мире сем, – все было по-другому. Можно представить себе ее душу и  сознание как объект жёсткого столкновения «потоков»... и вот, ее «переклинило». И как она теперь была «благодарна» им, родителям. Мать Павла и мать Тани – и многие их близкие люди в церкви – говорили: ничего, молитесь за нее, должно придти соблазнам, но Господь милостив, Лиза «переболеет», вернётся. Когда она была подростком, «приступ» был быстрым и разрешение его тоже, а здесь – «приступ» будет дольше, но разрешение все равно придёт. Она минует соблазны и выберет то, что нужно... и неважно – будет она с вами жить, или нет, главное – что вернётся в церковь. 
Он, между тем, лихорадочно находил книги о том, как удержать детей в православной семье. Читал их – без особой надежды. И еще он узнал, что во многих церковных семьях такая же ситуация, может, где-то лучше, где-то хуже. Что же получатся? Фасад? Вот он стоит такой красивый торжественный – и держит чашу на литургии, вот он –  читает книги святых отцов, пишет о них. А что за всем этим?
Ее нет дома…
Лизанька – что же ты хотела этим сказать? Ему казалось, что она смотрит на него – с каким-то вопросом. Что ты хотел сказать? Какой это вопрос?
Разрыв... разрыв между людьми... Почему? И ведь именно Христос принёс мир, в его любви – преодоление разрыва между небом и землей и между людьми. Однако Лиза считает, что Христос их и разделил. 
Ее не было… Он даже не молился о возвращении, потому что эта мысль и так постоянно «сидела». 
А во что превратилась Таня за эти годы? Поначалу, – еще когда Лиза была дома, – ее лицо и тело были красивыми, «вошли» в расцвет. Но после ее ухода – она быстро сникла. Они не могли даже толком говорить о Лизе. Ловушка. Однажды она сказала строчками из Нового завета:
– Враги человеку домашние его…
Она сказала к тому, что им нужно учиться быть более независимыми. Но у нее самой это не очень получалось. Однако она нашла некий выход. Таня стала все больше «вовлекаться» в организацию православных приютов. Ей это нравилось, учитывая ее желание многодетности и уход Лизы. И еще - она числилась на работе в епархии, это было нужно для пенсии. Ей нравилось быть суетливой, звонить, писать, получать сообщения, говорить, делать что-то. Иногда она спрашивала его, – не усыновить ли им кого-нибудь из приюта? Но он отвечал, что это будет мешать его занятиям богословием. На самом деле, они оба понимали, что причина в другом. Он не хотел, чтобы кто-то пришёл вместо нее, и Таня, в глубине души, тоже. Словно – они хотели страдать, и усыновление бы им помешало. Как будто Лиза – умерла. Но  она ведь не умерла. Она где-то там ходит по нашему городу, улыбается, плачет, встречается с парнями и расстаётся. Она живая… Может быть, в этом дело? Но разве они здесь, в церкви, – не живые? Это она хотела сказать?
Ее не было дома…
А что – с его чувством Бога? Оно сохранялось, но становилось все более инерционным. Ведь он был – человеком, «профессионально» общающимся с Богом, «профессионально» его знающим, получившим дипломы семинарии и академии. Все чаще его прихожане видели в его лице на молитве – что-то слишком усталое...  а ведь начиналось все с весны, с летней грозы и ливня...      
 
 
7
 
Итак, она их «блокировала». В этом было что-то искусственное, нарочитое, и  лишь изредка она звонила или появлялась. 
Однако именно сегодня, в Троицу, - если подумать, еще и с этим своим «социальным смыслом» (о котором он писал, в полном одиночестве их квартиры) – ближе к вечеру, когда они с Таней сидели на кухне, в дверь позвонили. Кто это может быть? И ведь – современный человек очень часто не ходит просто так, он заранее звонит или пишет, но ничего такого у них в телефонах не было.   
С вопросительной миной на лице Таня пошла открывать, глазами спрашивая его – ждёт ли он кого-нибудь, он мотал головой в ответ. В глазок она почему-то не посмотрела.   
На пороге – Лиза. Да ещё и не одна, а с каким-то молодым мужчиной.
Лиза... Так похожая на свою мать в ее возрасте.  Если подумать – она словно копия Тани, которая живёт не церковной, а «мирской жизнью». «Клон», который реализует другую возможность. А если ещё подумать – не только ее, Тани, но и Павла. Уйдя из дома, она – а в ее лице они, – «загуляла» в этом мире. Она высокая, красивая, с длинными черными волосами, одета в черные джинсы, белую лёгкую кофту. Ей сейчас двадцать один. Она улыбается... смеётся... Мужчина – немного в стеснении. Он на пару лет ее старше. Он тоже высокий, худой, с узким лицом, от него пахнет сигаретами. Таня и вышедший в прихожую Павел мгновенно этот запах «считывают». Сигареты. Они всегда особенно «доставали» Павла и Таню.  В их квартире никогда не было этого запаха, хотя он знал, что великие богословы русской эмиграции – отцы Шмеман, Флоровский, – курили как паровозы, но «тактильный стандарт» современной российской церковной жизни исключал это. Ты не можешь быть церковным человеком и курить, это было справедливо и по другим соображениям. 
Но вот – когда они сжимали крепко в объятиях Лизу, и здоровались, - Павел за руку, Таня кивком головы, - с этим мужчиной, давая им раздеться, и усаживали потом за стол, – этот запах сигарет, совмещённой с его дезодорантом и ее духами, – вдруг показался им чем-то чудесным. Это – запах ее и его жизни. Запах жизни, глупой, саморазрушающейся, ну и что...
Они сидели за огромным кухонным столом. За которым если кто и бывал, то иногда – некоторые его прихожане и друзья-священники. Лиза волновалась, потому что здесь она росла. Мужчина, – она его представила, Егор, – уже не стеснялся, надо отдать ему должное. В чашки налит чай, поставлены блюдца и печенья. Таня все суетилась, – так что Павел сказал ей: «ну хватит уже, мать».  А еще она перед этим наполнила чайник водой и включила. Сколько раз они включали его. И слушали, как он сначала только начинает шуметь, «берет высоту», а потом  набирается силы и скорости, пока – не «разрешается» в кипящую воду. Лиза что-то начала говорить, но поняла, что – шум помешает. Павел и Таня хотели «вырубить» чайник  к едрене фене. Наконец, в полной тишине, она заговорила. Ее голос. Сколько раз он здесь раздавался – детскими вопросами... подростковым криком... и позднее холодными фразами последних лет... Теперь он не был холодным, «впивающимся» в сердце, «выворачивающим» его. Наоборот.   
– Как же я по вам соскучилась. 
Это означало: я вас люблю, простите меня.   
– И мы по тебе соскучились, Лиза.
Мы тебя любим, прости нас. 
Она поднялась из-за стола:
– Ой, кухня... а там моя комната... 
И убежала. Через пару минут вернулась, чтобы не оставлять Егора. Выпив чай, тот вопросительно посмотрел на Лизу, вынув из кармана пачку сигарет белого цвета. 
- На балкон? – он понимал, что поскольку это священник, то здесь точно не курят.
– Курите здесь... здесь... – с улыбкой ответил Павел, и открыл пошире форточку.   
– Здесь! – подхватила Таня и поставила ему блюдце.
Сигаретный дым повис над столом... незнакомым с этим запахом... Дочка пришла. Потом – они будут им дышать, вспоминая.   
– А вот Егор, папа, работает учителем литературы в одной гимназии, здесь, на Васе. 
– Отлично. 
Если бы он подумал, то провёл бы параллель между ним, священником,  и Егором - учителем, но он пока не мог думать. И ещё, конечно, родители это почувствовали, но не тоже не «отрефлексировали» до конца, что раз уж она не просто пришла, а с ним, то это что-то означает. Они в «гражданском браке»? Ну и уж понятно, что период «блокировки» закончился. Это главное.   
Ближе к концу разговора, шедшего неровно, потому что родители и дочь иногда «проваливались» в прошлую жизнь, она сказала:
–   Вы же летом сейчас поедете на дачу?
Это была традиция. На дачу они ездили как раз примерно после Троицы и оставались до Успения, то есть от июня до августа. Он и правда уставал от прихожан, как и любой священник. С другой стороны, дача, – как и эта квартира, – была связана с ней. Они – словно Лотова жена – все время были повёрнуты к ее отсутствию. Они ведь могли «забить» на дачу и поехать в другое место, на юг, он не монах, ему не запрещалось. Но они блюли «путь страданий», словно это было единственным магическим способом - надеяться. И еще на даче он писал свои книги.  Кстати, митрополит попросил, чтобы он как раз этим летом закончил одну из них, что он обещает уже давно. Павел всегда раздражался, если кто-то хоть намёком мог ему помешать, - конечно, много преувеличивая на эту тему. Когда он ехал на дачу, он радовался отдыху, лету, солнцу, небу... но от «книги» его точно что-то или кто-то будет отвлекать, - звонками и пр.. Бог помогает писать, но и испытывает, «держит в тонусе». Таня знала, как он «вытряхивал» из нее душу всякий раз, когда она ему «помешает». Он пишет «боговдохновенные творения», а она здесь со своей «бытовухой». И вот, зная все это, Таня сейчас услышала от Павла:
– Да, едем, конечно. А что? Ты хочешь с нами?
– Да. 
Отец и мать «приподнялись» от радости, словно серферы на волне.
– Конечно.
– Я не буду тебе мешать?
– Нет, – он хотел сказать: «нет, доченька», или «нет, Лиза», но боялся, что у него от этого сердце встанет. И еще он хотел, чтобы она одним мановением руки сожгла все его вышедшие и еще не вышедшие книги. Потом он сообразил и сказал:
– Так, может, – он указал рукой на Егора – и Вы с нами?
По идее, это нужно было все обсуждать с Лизой без Егора. Но ситуация была необычной.
Тот ответил:
– Так можно?
– Можно. 
Чего им, отсидевшим в «одиночной камере», бояться... Этого человека выбрала Лиза. Но – если уж совсем не уживутся, то он сможет уехать, благо дача находилась недалеко от города.  Все решалось сумбурно... Обычно их жизнь в эти последние годы была прописана - календарём служб, общением с богословами, прихожанами. Их обоих пугала эта однозначность, «труба». Но вот пришла Лиза, – и все полетело... и внутри этой «турбулентности» они приняли такое решение, которое обычно – учитывая, что они Егора не знали – было бы невозможно. Ну, – туда и дорога. И Егор понимал, что ее родители не такие, и улыбался… Он выкурил еще одну сигарету – выйдя, всё-таки, на балкон, – тем более что там было на что посмотреть. Вдали «огромное тело» Невы, и – обычный василеостровский дворик, дорога... он жил на «Приморской», в новостройке, это тоже «Вася», но современная его часть.
Они ушли. Лизе было очень сложно вырваться из этого магического поля ее родного дома, она в каком-то сомнамбулическом состоянии – сказала:
– Пойдём мы, ладно?
– Ладно. 
– Мы созвонившимся, спишемся. 
И теперь это было не то, что раньше – созвонимся через полгода, а то и через год, – родители включались в ее жизнь, в ее глаза и улыбку, в ее переживания. Кто знает, может, она расстанется с этим Егором – и об этом они тоже узнают первыми. Почему она вернулась? ... Бог пощадил их, и Лизу тоже.
Дверь закрылась. Обалдевшие Павел и Таня сидели на кухне. Они были уверены, – что это сон, что жизнь «подбросила» им галлюцинацию, ловушку. И всё-таки, – нет... и, всё-таки, нет...   
 

8
 
Так почему же она – вернулась? Ей был сейчас двадцать один, и она – как знали ее родители – жила в съёмной квартире, очень неплохо обставленной. К этому моменту, сменив разные варианты работы переводчика, она вышла на очень хороший, где она вообще работала дома. Ее ценили. Она была вынуждена «сорганизоваться», упорядочить свою жизнь, что многие ее подруги по университету так и не смогли сделать, и пребывали сначала в расслабленности в родительском доме, а потом – за мужем, так почти и не поработав. Но поскольку она ушла от родителей, «заблокировав» их, – то это было неизбежно. Сейчас она очень тяжело вспоминала свой уход, тоже – как что-то нереальное, и, в то же время, как что-то слишком реальное. Жалела ли она? Да. Нет. Она сидела в своей детской – восемнадцатилетняя, слушала музыку, «торчала» в ноутбуке и телефоне, воевала с отцом и матерью с переменным успехом. Иногда думая, как же этот их Бог такое допускает? И тут она поняла, – что может уйти. Не закричать, не зареветь, как обычно, не капризничать. А уйти. Она сама распоряжается своим телом. В России крепостное право отменили уже в XIX веке... Неужели? Может... распоряжаться... Не приходить домой... Выйти на улицу, и вообще ни в какую квартиру не приходить? Прыгнуть вот в эту Неву...  о которой сочиняли стихи поэты... и которую писали на картинах художники...      
И она это сделала. В «их» церковь, конечно, тоже не приходила, и ни в какую вообще. Так тоже можно? Я хозяйка не только тела, но и души? При этом она верила в Бога, но то, что перестала быть на службах, не воспринимала как грех. Что такое «грех», сколько о нем написано и сказано.
Как она жила? Без них. Главная проблема была в том, что родители, – и особенно отец, путь он и не был типичным «консервативным священником», – сразу ассоциировались с их церковным образом жизни, это «шло» вместе, в одной «упаковке». Но это она сейчас понимает,  когда она уже и правда, как говорится, самостоятельная женщина, а тогда – не очень понимала, но действовала именно так. Родители... не хотели видеть в ней человека... при всех декларациях об этом... У отца были целые статьи на тему «христианского гуманизма». Она их читала. Вот тебе и гуманизм. Но что они тогда ждали от нее? В какой тупик выбора, разрыва они ее загоняли. Нужно было «рвать по-живому». Отец подразумевал, что раз иногда борется с церковными консерваторами, то – это все искупает, но это не так.   
И вот теперь она, прожив своё отделённое от них счастье, в котором было много всего, особенно поначалу, - пьянок, травы, парней, музыки, – прожив в чаду, но и в радости, – могла вернуться к ним. Они поняли ее «послание». Лиза – не только внешне, но и внутренне –  «стояла» на ногах, и могла с ними быть дочерью, и, в то же время, быть собой. «Пазлы» сложились. А ведь могли не сложиться. 
Но как ни странно, Егор, с которым она встречается уже год, почему-то особенно ей в этом помог. Это бы странно, потому что он, зная о ее отношениях с родителями, ничего ей такого не говорил. Они познакомились по пьянке, но потом это «выросло». Он напомнил ей родителей – бессознательно, по Фрейду. Во-первых, тем, что вроде как мог стать ее женихом, у них были такие мысли, потому что они начали жить вместе. То есть, здесь возникала «фигура отца». Ведь Лиза, несмотря на свои «тусовки», в чем-то была консервативна, и не исключала ранний брак. А второе, – и это парадокс, тоже достойный Фрейда, - он был атеистом, и они  много на эту тему говорили. Она спорила с ним, хотя и не сильно. И снова возникала «фигура» ее отца. Все это и заставило ее в тот день Троицы – о котором она узнала по телевизору, и вот, вспомнила свою церковную жизнь, – вернуться домой.    
 
 
9
 
А что Егор?
Он был на три года старше ее, ему двадцать четыре. Как сказала Лиза, он работал учителем литературы в школе. Правда, на учителя, тем более литературы, на «интеллектуала» – он был нее похож. У него не было очков, и длинных волос. Он был похож, скорее, на какого-нибудь обычного работника фирмы. В нем была определённость в характере, «стержень», но не в смысле того, что он был «настоящий мужик», а просто – «настоящий человек». Если Лиза оказалась в ситуации выживания в чем-то случайно, то он был в ней изначально. Отец Егора куда-то уехал, и он жил с матерью – в двухкомнатной квартире в одной из многоэтажек, недалеко от метро «Приморская». Мать была не очень здорова и за ней нужно было ухаживать. Егор был «конкретным» человеком, ездил на своём очень подержанном  рено, курил, пил с друзьями, громко говорил по телефону. Почему он поступил на филологический и стал учителем литературы?  Да, в чем-то это противоречило той жизненной ситуации выживания, в которой он оказался, и его характеру. Иногда он думал: может, пройдут годы, и Егор в сорок лет будет смеяться этому выбору, а некоторые его друзья – делали это уже сейчас. Но он любил литературу, особенно – поэзию.  И любил вести уроки. Кроме этого, государство, которому россияне привыкли не очень доверять, всё-таки, – выполнило обещание и зарплаты учителей были высокими. Так что – Егор был цельным человеком. Можно сказать, что под внешней маской обычного горожанина с его шутками, прагматизмом,  в нем скрывалось – добро. Свет. Можно ли так сказать, или это уже слишком? В этом смысле у него был «стержень». 
Он понимал, что быть учителем сегодня, – значит верить в человека, может быть,  -преувеличенно. Но опять-таки, никто не знает, не устанет ли он от людей через десять лет. А пока он читал стихи ученикам, и заставлял их учить. Проза была «долгой» и для многих не «удобочитаемой», а стихи – «здесь и сейчас». Поэзия потрясала тем, что она «привлекала» в  очень сжатый срок и очень скупыми средствами – максимум энергии. Вот ученики сидят на первом уроке в понедельник, и все – и он тоже – не выспались. Они встают перед ним, приветствуя его... Он знает их лица: юноши, девочки.  А он вместо «здравствуйте»: «Засыпет снег дороги\ Завалит скаты крыш. \ Пойду размять я ноги.\ За дверью ты стоишь…»  Поэзия обрушивает на тебя вечность. А государство – за то, что ты ей учишь, – платит деньги. Так что поэзия могла соседствовать в нем с прагматизмом. Ну да, почему нет... 
Кем была для него Лиза? Во-первых, она привлекла его по принципу противоположности. Она была не из «богатой семьи», но всё-таки, – если ты вырос в такой великолепной квартире на Васильевском, это невольно выражается в твоем поведении. А он – вырос во дворах. Быть дочерью известного в церкви богослова, священника – это в наше время что-то значит, пусть отец Павел и не был в этом плане озабоченным, но – у него было многое, другие на его месте не останавливались бы. Капризность, изнеженность у Лизы была и будет, хотя она и жила сейчас самостоятельно. То, что она дочь священника, пусть и ушедшая из дома, – тоже вызывало любопытство. Итак, он был атеистом… В «модах», в «раскладах» современных работников образования и науки – есть всякое. Имеет место – живой интерес к православию, или прямо церковность, но есть и такие, как Егор. Это люди, которые читают так называемых «новых атеистов» – Докинза, Хатченса и другие. Их книги – и нашла Лиза в его квартире. Почитала их с интересом, в качестве знакомство с ним. И сказала:
– А тебе не кажется, что любить поэзию – так, как ты, – и одновременно вот это – странно?
– Не кажется, девочка.   
И они – поцеловались.  Ее губы. Когда она «оторвалась» от него, вернулась к своим мыслям:
– В этих книгах  слишком много ненависти, даже если они и правы. И еще – они все считают в  этом мире.
Он ее снова прервал, надолго. Он подумал: «да, возможно, она права».
В любом случае, было в его отношении к ней что-то «искрящееся», что она из другого для него мира. 
Главное было - в ее лице, походке. Хотя у нее и не было «модельной внешности», но она стала... «посланием» для него в стихах... Если бы он «полез» в глубину ее и своей психики, то обнаружил бы, что за ней «стоял» отец-священник со своим Богом, пусть она и ушла от него. Но он – не «полезет». И правильно, молодец.
 
 
10
 
Между тем, психика Павла и Тани тоже претерпевала свое. Они еще не переехали на дачу, какие-то дела по епархии задержали его на две недели... Постепенно они «отходили» от радостного шока. Они и правда – вернулись в ее жизнь как значимые фигуры. Таня переписывалась с ней в ватсапе. Лиза несколько раз приходила – уже одна, однажды даже ночевала в своей комнате. Когда она осталась на ночь, они все втроём сильно испугались,  не проснутся ли они на следующие утро много лет назад, когда ей было десять, а им по тридцать... Все это было – шокирующее странно, радостно. Может быть, иногда – слишком?
Причём «сигнал» радости всегда был каким-то телесным. Она рядом, и тебе кажется, что раньше она была умершей, и вот – воскресла, и ты не верил своим глазам и пальцам, как Фома. Трогать, целовать ее щеки, лоб. Тело громогласно сообщало: все хорошо, она вернулась. Павел мог иногда из-за этого не понимать, что ему говорят в епархии о текущих делах, а Таня, делая свою работу по ведению приютов – тоже могла иногда не слышать, не видеть. Зная, что в любой момент можно... взять и написать ей. И получить ответ. Какой-то бессмысленный вопрос, а она все равно напишет, пусть и с легким раздражением, и добавит: «к чему ты спросила-то, мать?» и - смайлик. В это можно было «падать» долго, глубоко, без оглядки.
Но – в них обоих было ещё и другое. «Разум»? «Разум» церковных людей. И он говорил: нельзя так этим восхищаться. Ты, Павел, разве не твердил прихожанам, что нельзя любить детей сильнее, чем Бога? А ему хотелось ответить: но это же Лиза.   
Церковный «разум» – в них обоих – считал. Разве она просто так ушла? Она ушла  от Бога, что бы она там вам не говорила про свою «веру в душе», как и у большинства россиян. «Вера в душе» – вы сами всегда смеялись над этим.
Она ушла, чтобы творить грех. И «разум» «навешивал счётчик», бухгалтерию греха, разнообразие. Блуд. Неверие (раз она перестала ходить в церковь).  Гордыня (полагается не на Бога, а на себя). Тщеславие (при ее-то внешности – вы видели, какой она пришла накрашенной, и это наверняка  к вам сюда, а обычно – больше). Еще один грех из этого «счётчика» уж совсем пугал их – «наркотики»? Здесь возникало что-то мутное, тяжёлое, затягивающее в себя.
Эти мысли «находили» на них, они обменивались взглядами – на кухне, в храме, засыпая ночью в кровати, – и понимали, что вот сейчас он или она тоже думает, похмелье после встречи.   
«Наркотики», – решили они оба, – не ее случай. По внешнему виду Лизы уж точно так не скажешь. Церковь казалась островом спасения, без нее – нет гарантий. Нет гарантий… 
«Разум» работал дальше. Эх, они ведь оба, буквально отдавшись первому чувству, согласились без рассуждений, чтобы она приехала с этим Егором на дачу. Но ведь они даже не зарегистрированы, не то чтобы, – как положено дочери священника, – обвенчаны (проблема границы, предела). Здесь выступала мечта о Лизе, у которой все должно было быть по-другому, «как положено». А так – блуд, за это полагалось церковное наказание, а если бы она была юношей, то он бы не мог стать священником. 
Она утратила чистоту.
И вы будете жить  с ними, причем Лиза и Егор - в одной комнате. Что сказали бы его прихожане? Что сказал бы митрополит? Ну, эта ситуация не была такой уж однозначной. Он мог бы, например, объяснить, что пошёл на это из соображений «икономии», чтобы вернуть свою дочь в церковь, а может, заодно и этого Егора – привести к вере. А сколько у церковных людей таких ситуаций, когда они вынуждены что-то делать из соображений «икономии»... 
Разрыв. Почему этот водораздел? Он от Бога, или от церкви? И не «болтаются» ли они с Таней, на самом деле, уже не по эту, а по ту сторону, там, где Лиза? Так иногда казалось ему по ночам, в полусне.
Как бы то ни было, они говорили себе: я рад, что она вернулась, но – это не значит, что наш выбор, – неправилен. Да, мы ошиблись, слишком «надавив» на неё, и она – «сломалась». И нам всем потом было больно.  Но Павел нужен прихожанам, и еще – своими книгами. Он написал их по вдохновению. Да, в жизни есть боль и трагедия, и мы часто путаемся в своих переживаниях.  Но – они верят, что Бог все разрешит. И Лиза вернётся к нему домой. Кто знает, может и этот ее Егор – оберёт веру, станет из Савла Павлом. Вот на даче и поговорим об этом. 
И Таня тоже не зря в церкви, и не зря занимается приютами, пусть иногда  и странно, непонятно на душе, - от таких шокирующих событий. Эх, почему мы свободны... (проблема выбора). 
Так их «разум» лавировал - между прошлым и настоящим, между разными частями их жизни, осуществляя «коммуникацию». 
Иногда «разум» спрашивал: может, «перерешить» эту «дачу»? Поехать туда с ней, но без него? Нет, – отвечали они. И потом – захочет ли она без него? Не тревожься, мы одержим победу над «грехом». А тело радовалось: мы едем вместе, мы едем вместе. 
 
 
11
 
Наконец, они были на месте. Пока еще вдвоем – Лиза с Егором будут на днях. Таня с огнём  в глазах говорила, что ей надо все прибирать. Стоял конец июня. Погода было не очень жаркой, на небе – редкие облака. Дача была  километрах в восьмидесяти от города, в деревне Дивенской. Слева остался высокий живописный, взмывающий над речкой холм с домом Набокова, всегда – улыбаешься душой от этого вида. Проехали это место – значит, скоро Дивенская.
Павел думал, как важен для городского человека отрыв от мегаполиса. Да, в нем тоже была некая инерция, бежать – тоже очень по-городски, и все же. Лиза и Егор, в силу возраста, – вряд ли это понимают. А для организмов Павла и Тани, – этот отдых ощущается как что-то глубинное. Дача… Она была в одном садоводстве, куплена много лет назад с помощью епархии. Таня иногда говорила: многие на твоём месте приобрели бы дворец, а не это...  Дом в два этажа, сделанный лет десять назад, хорошо отремонтированный, «прокаченный» внутри и снаружи, со стеклопакетами, но далеко не «евро». Цвет этого дома был темно-коричневым, участок – двадцать соток. Где-то – засаженный огурцами и помидорами, ягодами,  где-то – нет. Посреди на двух берёзах висит гамак. Они только что повесили его, как приехали. Поскольку это северо-запад, то, помимо берёзы, стоят еще сосны. 
На первом этаже небольшая комната под столовую и рядом – за толстой стеной, так чтобы ему никто не мешал – кабинет. Таня наводит порядок, и чем дальше, тем больше все ее раздражает. Она двигает пыльные шкафы, просит помочь, и все равно недовольна. Он огрызается, так всегда происходит, когда переезжаешь – «искры» раздражений, отлетающие от уставших людей.
– Да хватит уже эксплуатировать... мать...   
И убегает на улицу, ложится в гамак. Вместо городского неба здешнее – «опускается» в его взгляд, да, ему это нужно, он соскучился. 
Но – нужно было уходить, потому что он был голоден. После еды они оба немного успокаиваются. Он вносит привезённое для своего кабинета. Богословские книги и ноутбук. «Ноут»… Старый, проверенный, родной. Если «бездуховная молодёжь»,  которую обличала церковь, «торчала» в играх и «видосах», то он – в текстах и идеях. Хотя и «серф» в сети у него тоже был. «Ноут», – чего только ты не помнишь. Родной, хотя  придётся тебя менять. Церковь любит говорить о зависимости, – а разве мы тоже не зависимы, пусть и в своём? Знакомая клавиатура, - стёртая, пыльная. Знакомый экран, – тоже пыльный. Сколько времени – и часто не только днём, но и ночью,  – его пальцы «стирались» о нее? Мы трогаем ноутбук, а не другого человека. Другой человек. Недавно была эпидемия, все ее переживали, и она еще большие всех отдалила. Другой человек. Да, о другом писали современные философы, и он сам тоже, – в контексте богословия. Но в реальной жизни, что такое другой человек для горожанина? Объект опасности, заражения... Мы всегда – после улицы, особенно в городе, – моем руки. Мыть руки, - от грязи, от эпидемий, от других. Это обозначает предел, границу, и здесь призывы церкви к любви -  звучат в некоторой пустоте. Другие люди – это грязь. И ведь, если подумать, что может быть опасным? Болезнь? Смерть? Они все равно придут, им ли, православным, это не знать. Но все эти объяснения – не работают. И как раз у них, у  священников,   – все чаще появляются мысли: сколько же губ прикасается к моим рукам, к тыльной стороне ладоней. Здесь «накладывался» еще один момент: страх перед святыней, нужно быть чистым на службе, особенно на литургии. Страх был связан и с причастием, – не дай Бог, если прихожанин, особенно неопытный, не запьёт тело и кровь Христову или вообще выплюнет. Все это он соблюдал сам и говорил прихожанам. С одной стороны, был «дневной момент» – радости от встреч и общения, но под ним «простирался» ночной,  страхи от грязи и осквернения, более или мене распространённые у всех священников. Поэтому – принятие душа накануне службы стало привычкой организма, который не «мыслил» по-другому (и на том свете он тоже сначала примет душ?). 
Здесь, на даче, где не было прихожан, и прохожих – он отдыхал в том числе и от этого.      
К вечеру они сделали небольшой шашлык. Это тоже традиция. Приезжали соседи  и здоровались с ними. Со свининой они съели салат и пили вино. Все как всегда. И тут они поняли, что их тела – входя в эту жизнь, как во что-то привычное – как будто «забыли», что скоро приедут Лиза и Егор. Они знали, но только «головой». 
 
 
12
 
 
Это будет  завтра. У него ещё было время – что-то написать, более спокойно, а то неизвестно, как все пойдёт. 
На полках в его кабинете – книги, а в открытом ноутбуке  – файл с его текстом. Книги, слова... Они играли огромную роль в его жизни. Многие издания перешли от отца и поэтому были особенно дороги. Тот открывал Меня, Булгакова, или Шестова – и читал ему. Юный Павел впитывал, не все понимая, но это и неважно. Сложно понять, сколько здесь было от «идей» и сколько от переживания того, что отец что-то хочет тебе сказать,  донести. Да, его очень не хватало, его глаза тогда – смотрели на тебя, и ты хотел заставить себя понять, чтобы тоже «войти» в его улыбку. 
Книги в детстве и юности – были меняющим тебя горизонтом, резким «повышением температуры». Богословие, философия, поэзия. Богословие покоряло тем, что объясняло вселенную до последней клеточки. В нем – «предельные» слова. Бог – главное «предельное» слово. На которое тысячелетиями молились, о котором тысячелетиями думали, с которым боролись, опровергали. В любом случае, «Бог» – это слово, в которое ты «упирался». 
Да, в юности книги были чем-то взрывающим твоё сознание. Ты принял то, что сделано и сказано перед тобой, ты «входил» в этот поток, и был уверен, что «изменишь весь мир». 
Сейчас, в сорок с лишним, мир вообще стало более спокойным (но не совсем еще похолодел). Конечно, ему были важны прихожане, – их глаза, обращённые на него, уши, слушающие его слова. Это было обратной связью. Но, к сожалению, «работа» священника была связана не только с этим, но и с повторениями... их грехов на исповеди, обряда. Многие прихожане – особенно молодые, вносящие интригу, – уходили из церкви. В этой связи он вспоминал о Лизе. Распадающиеся, «фасадные» общины. Это не очень признаваемая руководством церкви статистика. Так что прихожан немного, и это женщины среднего и старшего возраста. Для них событие, - потерять крестик в бане... Павел погружался в этот поток. 
Если в юности книги – «шептали» о твоем возможном великом  будущем, то теперь – стали частью размеренной жизни. Таня говорила, что он в них «убегает». Он с ней не соглашался. Отвечал, что многое сейчас глубже понимает, чем раньше, что они дают вдохновение, силу. А на самом деле... они стали частью «ландшафта». Предсказуемое «культурное удовольствие», «огонь», достаточно сильный, чтобы согреть, но недостаточно сильный, чтобы спалить этот мир к едрене фене. Вот они стоят на полке... Пастернак, Мандельштам, Бродский. Огромное красивое издание серого цвета – «Дневники отца Александра Шмемана». Когда он его покупал, в груди предсказуемо разгорался огонь. Но это был «огонь от камина». И сколько  еще в мире непрочитанных книг, - говорил он себе, - поэтов, историков церкви, религиозных философов и богословов. Так что – этот огонь можно было поддерживать очень долго. 
Океан слов, знаков, которые существовали до него. И вот он – плавает  в нём. И знает, какие слова он будет читать сегодня и завтра. Он как разборчивая пчела, винодел со стажем, маньяк. Книги лучше, чем люди, - рассуждает его подспудная психика, – ведь те – живые. Они могут тебя заразить, – в отличие от книг. Какие это люди? Вот – когда ты смотришь на прохожих в городе, – многие из них «алкаши», или тоже зависимая, но уже не от алкоголя, а хуже, –  непонятная тебе молодёжь. Или мигранты, которые и выглядят плохо, и по-русски не понимают, а еще у них болезни. Это и есть люди сегодня. А что если это так, потому что – ты от них убежал? Ему вспоминался Ницше, у которого не было жены и детей, уж не говоря о том, что не было Бога, а был только... мир книг, – чужих и написанных им самим. Вот он и убежал туда окончательно, сойдя с ума. Что если его биография – и есть то, к чему пришли мы, интеллектуалы, в XX веке?   
Чем были в  этом океане слов и знаков его книги ? Вот – он сейчас стал быстро писать в ноутбуке. Пальцы двигались по знакомой траектории, от клавиатуры раздавалось характерное «шуршание». Когда он был молод, в его богословских статьях было много ошибок или глупостей... но и невозможное чувство присутствия. Словно Павел сам участвовал в том,  как Бог творит это мир, небо и землю, человека.  Сейчас –«градус» тоже снизился. Да, огонь горит, но – не меньше и не больше. Он знает, какое место его книги займут в океане... Их будут читать богословы и философы, они отметят их глубину. Его тексты были искренними. Писание – нужно ему... он не может без этого в сорок пять лет. Потому что  сначала он долго читал, и вот, – стал писать сам. 
Но он никогда не сможет сказать, сколько здесь было – радости, а сколько болезни. Сколько было открытости, а сколько «убегания». Сколько было «другого человека», а сколько – желания «загородиться» от него (словами о другом...) Сколько в богословской книге, – Бога. 
Все, он написал сегодня десять станиц. Какой же он молодец... На часах  – пять вечера. Он выходит из кабинета на  кухню. Таня смотрит телевизор (иногда они включают православные радиостанции). Она улыбается, знает, что он доволен. Он хлопает ее по плечу. 
– Ну что – мать! Матушка,  дай-ка нам поэст. 
Они смеются. Их тела словно забывают, что это не обычное лето – расслабления от города, «ухода» в чтение и писание. Завтра приедут Лиза и Егор. Это кажется невозможным: радостным, и пугающим одновременно. Ясно, что они разобьют его тесный мир... 
 
 
13
 
После обеда он выходит из дома.
И снова ложится в гамак, боясь, что его грузное тело все порвёт, но нет.
Слабый, ласкающий ветер – раскачивает гамак.
Качает.
Качает.
Качает. 
Скрипят верёвки. 
Рядом толстые ветви берёз.
Небо – перед его взглядом.
Поют птицы. 
Утраченный Эдем. 
По-настоящему обратная связь с реальностью для Павла связана не с людьми, которые отодвинутой толпой где-то там ждут его выхода (не дождётесь), и не с привычными разговорами в епархии. А с этим небом, берёзами, - со всем обнимающим его своим присутствием миром. Он не понимает, как Егор может видеть небо и деревья, чувствовать ветер и запах травы, – и не верить. Об этом сложно говорить, «вербализировать»,  но то, что он испытывает лежа в гамаке, – это и есть «доказательства». Шепчущие, обменивающие тебя. Павел понимает, что его жизнь неидеальна. Но уж вот это ему дано... слава Богу, что не отнял. Наоборот, с годами это было сильнее, «неотступнее». Благое удушье звенящего своим бытием мира, запущенного им, отправленного – как послание. 
С одной стороны, дача в Дивенский по такому-то адресу, «садоводство».
А с другой, Эдемский сад, в котором он слышал – изначальную музыку творения.
…
Павел заснул. 
А потом – пробудился. 
Мир был на месте, и никуда не делся. 
 
 
14
 
«И в то же время, – засыпая той ночью, думал он, – Божий мир воспринимается как «аргумент», когда тебе сорок, а этот Егор скажет: «да, это красота, ну и что? и я совсем не обязан относить ее к вашему Богу, она просто есть и все». И тысячи аргументов возникнут в нашем споре. А все упирается в возраст, да и просто в то, что мы разные. И даже на то, что я объясню все его неопытностью, – он ответит, что и мое ощущение природы как Божьего мира – субъективно. А насчёт преклонного возраста и его мудрости, которая «выходит» на Бога, скажите это старикам-биологам  – атеистам, тому же Докинзу, или вообще – самому Дарвину. И так мы упремся. Так что лучше и не начинать?». При всем этом, когда он представлял себе их спор – у него не было ненависти, «полемического напора», как было бы в дискуссии где-нибудь на радио. Наоборот, радость, что «идет» молодое поколение, связанное с Лизой.
В день их приезда он проснулся рано...
Впрочем, он делал так здесь каждый день. Если жесткий ритм города подразумевал позднее засыпание, и ранний подъем – то тут и засыпание было ранним. Хорошо было проснуться в пять утра, - не по звонку телефона, чтобы идти на службу, а самому. Когда организм это выбрал. Опять-таки, только с возрастом – когда тебя эксплуатировали много лет, - это ценишь. Организм в городе привык жить «отложенной жизнью» – все время в «закладках», не высыпаешься до конца – потому что  ночью звонили по делам из епархии, а потом нужно долго читать молитвенное правило, довольно большое у священника. И в твоей душе копятся какие-то отложенные мысли, переживания, потому что – ты рано проснулся, после небольшого сна – и тебе нужно завтракать и идти на службу. Конечно, молитва и общение - в чем-то разряжают эти желания, но не до конца. Ты привыкаешь жить как автомат. Здесь, кстати, была большая проблема жизни священника, ты должен что-то делать, говорить – Богу и людям -  в девять утра, но, может, твоя душа и тело – совсем не хотят этого в такое время. Если бы ты проснулся не в этом жёстком ритме, то неизвестно, чего бы ты захотел, причём ты был бы на сто процентов в этом уверен. Таков он – голос пробудившегося тела. Не нужны никакие закладки, никакой стимуляции, утешения от головы, которые всегда есть в ритме города, чтобы «покрывать», компенсировать.  Этот голос предъявляет себя – и все. И Павел даже со страхом это почувствовал. Что в этом голосе – начало сходится с концом. Так просто... ты все знаешь, чувствуешь. Тебе не нужны костыли в виде компенсирующих привычек. Проснувшись, он стал читать утреннее правило. И оно тоже «шло» по-другому, не под прессом отложенных дел и мыслей, борясь с ними, – а свободно, в «полете». 
За завтраком – они оба были радостными, ведь Таня тоже перешла на режим раннего засыпания. 
– Ну ты давай там, не спорь уж совсем-то с этим безбожником, – улыбнулась  она. 
–  Ты, матушка, предатель? Иуда?
– Да. Не будь, короче, – как это молодёжь такое называет...
– Как?
– Не будь «душнилой». 
Хорошо есть кашу и пить чай, сидя на террасе, глядя в окно.
Наконец, машина Егора остановилась у ворот. Их сердца глухо застучали – да, правильно сделали, что позвали.   
Первое время все немного стеснялись из-за Егора, потому что он был новым человеком, и здесь тем более. Носили вещи на второй этаж, где они должны были поселиться. Потом Егор спал, поскольку устал с дороги. Лиза и Таня – засели на кухне, Павел – в своём кабинете, но – приоткрыв дверь. Так, чтобы слышать ее голос. Он слишком долго сидел в своём кабинете – в своих мыслях, убегая от всего. Ему не жалко, что они нарушают его «график». «График» – погубил его. Центр жизни перемещается от них с Таней к ним с Егором. Неужели? Неужели?   
А вечером – шашлык. Егор – со страхом, но включался в их жизнь как ее часть, и, может быть, не так уж это и сложно оказалось. Дым его сигарет стелился по участку. За домом он вместе с помогавшей ему Лизой  поставил небольшой мангал, высыпал туда угли и поджёг. Шашлыки… Россияне до отупения их любили. «Шашлычок под коньячок». Павел, будучи священником, смеялся над этим и предостерегал в проповедях от греха «винопития». Впрочем, не так уж это его заботило. Приехать на дачу и съесть мясо – это почти ритуал, восходящий к древней славянской «трапезе». О чем он и сказал всем, и они согласились. Как бы то ни было, это просто форма коммуникации. Был вечер, солнце не палило, природа словно «выдыхала». Вкусная свинина – прожаренная, пахнущая – поглощалась ими, вместе с вином и пивом. Лиза, - одетая по дачному, в старых джинсах и майке, - снова говорила с Таней. Иногда они громко бессмысленно смеялись. Павел с Егором тоже –  за компанию. 
Таня сказала, чтобы включить в разговор и его:
– Ну что, Егор, устали от школьников?
– Да, дети, - («ты и сам ребёнок», подумали Павел и Таня) – радуют... и сносят мозги. 
– Как же у Вас получается давать им такой материал? Литературу?
– Это безумие.
– Какая у них должна быть мотивация? Это же не математика и не русский язык. 
– Я стараюсь... иногда получается, иногда они совсем выводят меня из себя. Я думаю, что работать с людьми – это самое тяжёлое, что есть сегодня. Всегда есть соблазн – «убежать» в телефон, в сеть, и у них, и у меня. Может быть, через сто лет – не будет никакой литераторы, и никаких людей? (он улыбнулся) Все устанут друг от друга, и – от того, что все время хотят воевать.  И все, проект человек – закроется?
Это были слишком смелые мысли. Душа Павла в чем-то с ними соглашалась, но церковь никогда бы такого не признала. 
– Как у вас, всё-таки, хорошо здесь, – сказал Егор. 
Егоровской «мизантропии» Таня, в отличие от Павла, улыбнулась, но не более, а думала она о другом. Поженятся Лиза с этим забавным Егором или нет, но не такое уж большое пройдёт время, и она может родить. И вот тогда по этой земле – будет ходить ребёнок. Узнавать, все трогать. Вот для чего все происходит. В конечном итоге, даже если отцом будет Егор  – и что? «Восходящие силы рода» накрыли ее. И Павел по ее глазам это понял.
Вечером все отправились спать. Это была их первая ночь. Странно и приятно было ощущать – их присутствие там, наверху. Ведь и правда – мы уйдем, а они придут на смену. Он об этом как-то раньше не задумывался. Жестоко? Да. Но и радостно тоже.
 
 
15
 
Так молодые «включалась». Опять-таки, это было не так травматично, – для привычек всех четверых – как могло показаться. Конечно, Егор и Лиза должны были сдерживать себя. Но он, поскольку был учителем, был достаточно общительным. Ездили на озеро купаться.  Павел меньше писал, но он мог это делать, что для него было своеобразным критерием принятия. Вобщем, они все «вошли» в ритм, и им было хорошо. Они с Егором не могли не говорить. И если беседы Лизы и Тани были женскими – от чего они кайфовали, соскучившись за эти годы, то здесь было другое. Они «входили» друг в друга, все больше и глубже узнавая «местность». Но при этом – и здесь у них возникал азарт – они понимали, что разговор о Боге состоится, словно они герои романа «Братья Карамазовы». Он – священник, у него такой статус,  за ним стоят – епархия, Библия, святые отцы, догматы, «доказательства», его собственные книги. Иногда Павел думал: «а если бы ничего этого не было?» Как бы то ни было, «тень спора» преследовала их.
Однажды – это был день, и довольно облачный, не жаркий, так что у всех было хорошее настроение. Егор и Лиза сходили в магазин, пройдясь босиком по песку и земле дороги, купили мороженое, квас. Егор пил квас и курил, словно после пива. Они стояли за домом – рядом с деревянным столом, тут же росла небольшая умирающая яблоня, которую Таня хотела «реанимировать». Таня и Лиза разбрелись по огороду. 
Егор улыбнулся:
– Ну, давайте поговорим об этом. 
 – Давайте, хотя это необязательно.
– Да нет,  я и сам хочу.
– Еще до Вашего приезда – я подумал. Что вот – сверху небо и солнце, внизу земля, люди на ней, ветер, лето, или весна. Все это и есть доказательство. 
– Возможно. 
Потом они помолчали. Егор сказал:
– Он мне просто не нужен. А сколько во имя бога – убито людей. Сколько всех этих религиозных войн. У вас там – он имел ввиду в церкви,  – вертикальное сознание, бог как вертикаль, и вокруг него – люди. Да, я считаю – что есть материя, и ее законы. И человек. 
– Вы же – не верите в человека?
– Не верю, и верю. Да мы все так, на самом деле.   
Павел слушал его дальше, в чем-то споря, в чем-то не реагируя. Наконец, их разговор, который разрешил напряжённость между «статусами» священника и «учителя-атеиста», - закончился. Егор пошел помогать Лизе.
Павел был уверен, что с годами Егор и правда поверит, но дело сейчас было не в этом. Он вдруг понял, что суть не в «атеизме» и «материализме»... а в том, что есть другие люди, что их много, и что у них – свои религии, у кого-то вообще «атеизм». Это называется – «глобализация». Кстати, такие, как Докинз, на которого ссылался Егор, говорили, что только наука может этих людей объединить. Это не так, атеисты, верящие в науку, – только один из вариантов, далеко не лучший (хотя ведь и не худший?). Но мы-то здесь, в церкви, – «сидим» в ней. Егор – и такие, как он, – хотя бы примерно чувствует это растущее глобальное человечество, и пытается что-то предложить. А что предлагаем мы? Скрылись в обрядах, в словах о любви, сказанных много тысяч лет назад и повторяем их, - на языке, которому нужно специально обучать. Мы носимся с этой нашей любовью – доказывая, что именно наша вера – это религия любви, а если этого кто-то не понимает, то может и по башке получить. А вот это растущее в своих противоречиях глобальное человечество, – остаётся без нашего внимания. Оно – чудесно... И ужасно. Миллиарды людей, – разбросанных по своим национально-религиозным квартирам, но – не только, оно все более сообщается, что порождает новые войны. У них – часто  разное мышление, они в чем-то едины – в чем-то различны. Это глобальное человечество – одинокая овца, которая может погибнуть без нашего внимания, заботы. А мы здесь, в церкви,  чувствуем этот рост единства – как конец света, как приход антихриста. Конечно, ведь мы оказываемся «за бортом», в маргиналии. Поэтому люди и уходят от нас, особенно молодежь. Мы пишем исследования о святых отцах, вместо того чтобы – обернуться и посмотреть на эту овцу, на больного физически и духовно человека, идущего по городу. И при этом, мы сами такими являемся, при всех наших  попытках – убежать в башню из слоновой кости. 
Ууу...
Какие странные мысли. 
Нет, он не пойдёт в эту сторону саморазрушения. 
«Идеи» Егора – не так опасны для Павла, «съевшего собаку» на апологетике, на полемике с атеизмом. А вот сам Егор – с его интонациями, с его глазами – был сильнее, он «нёс» новое поколение, и стоящих за ним реальных людей. Вот против этого – Павел был бессилен. 
Но тем ожесточённее – будет сопротивляться. 
 
 
16
 
Сложился ландшафт их сосуществования, иерархия в котором была неустойчивой. Формально старшими и хозяевами дачи были они, Павел и Таня. Но Павел с его «либерализмом» в повседневной жизни – часто этот статус нивелировал. Впрочем, Егор – не играл в «мачо» на фоне «несуществующего» «настоящего мужика», да и Павел не был таким уж «ненастоящим», - он мог что-то сделать по даче, или починить в машине на дороге, просто его интерес к жизни лежал не в этом. Да и у Егора, в конечном итоге, тоже. В первые дни приезда – они слишком много шутили, это была форма первоначального взаимного «притирания», выхода напряжения. Потом – шуток стало меньше, не нужно было «заполнять паузы», «прощупывать почву».
Их сосуществование – четырёх людей на даче, на природе – покатилось гладко, «вошло в колею». Смех раздавался, но не был формой разрядки, а просто – выражал что-то. Что касается Тани и Лизы, то они – своими бесконечными диалогами легко и глубоко «входили» друг в друга. Все думали – особенно Павел, Таня и Лиза, – почему мы были такие тупые, что не делали этого раньше? Счастье – было таким лёгким, незаметным, как шорох берёзовых веток от ветра, как легкое облако в небе. И они боялись его спугнуть. И Егор, как «чужак», особенно. Впрочем, в «набор счастья» всегда входит и какая-то встроенная программа – его относительно лёгкого существования, «страховки». Не «париться» по поводу потери счастья – тоже его часть.   
Четыре человека, существование которых «обросло» фразами, шутками, сном, для Павла еще иногда и писанием, что тоже для него было важной составляющей. «Может, – думал он, – вот так мы и будем в Царствии Небесном? И даже с «атеистом» Егором?»
Четыре человека.
А ведь раньше – было двое. Вспоминать об этом было тяжело. И что у них там было? Господство расписания, сколько текста прочёл и  написал Павел на «фоне природы». 
Что вошло с приходом Лизы и Егора? Жизнь…
И одним из проявлений этого – помимо ветра, неба, и разговоров – был еще момент,  который Павел подспудно называл словами «секс», «эротика». Засыпая в своей кровати на первом этаже, они с Таней понимали, что там наверху – Лиза и Егор могут «что-то» делать. Но слышимость – слава Богу – была очень слабой, ничего не доносилось.  Здесь в его голове возникал целый букет табу и тяжелых мыслей.
Во-первых, снова появлялась история  о том, что Лиза и Егор «блудят». Да еще и возможно – делают это здесь, у него на даче, известного священника, богослова, который говорил прихожанам  о грехе блуда и о том, что он очень распространён... 
Во-вторых, к этому добавлялось ещё и то, что это была его дочь.  ОО, как все страшно. «Запрет инцеста  – это огромная веха в истории цивилизации»,  - почему-то возникала в его мозгу эта информация из истории религии, и – жёсткие слова с аналогичным запретом из Ветхого завета. Возникал здесь, конечно, и Фрейд,  этот бесёнок, с его словами о том, что у дочерей сексуальность формируется из контакта с отцом, и – конфликта с матерью. По Фрейду, Егор выступал для Павла как враг, который хочет отнять у него самку. В первые ночи пребывания здесь Егора и Лизы – они с Таней какое-то время не могли заснуть. Опять-таки, не потому, что что-то слышали, а потому что – не могли привыкнуть к мысли. Но не говорили об этом ни слова.
Когда Павел мог «прорываться» сквозь слишком плотную стену внутренних запретов, – например, вечером, - он говорил себе: да ясно, что современный человек-горожанин все «это» проходит. Мы живём тесно, так что пока Лиза была рядом с нами – ее образ мужчины формировался под его влиянием. Хотя сложно представить – этот образ в ее глазах.  И ее Егор, кстати, чем-то похож на Павла. Неужели ты думаешь, что ты можешь изъять «эротику» из всего ее детства? А она формируется еще до подросткового периода. И это ещё хорошо, что у них большая просторная квартира, а не тесная и маленькая.  Неужели ты думаешь, что когда Лиза в тот день вернулась, – то во всём этом не было и «эротики»? И в том, что вы скучали друг по другу? Как ты устранишь эротику из объятий, из поцелуев – от детства до сегодня? 
И Павел, и Таня всегда подразумевали, что это тоже было – невысказываемым элементом счастья (когда б вы знали из какого сора… да, Фрейд показал, на чем во многом основана «романтика», хотя, конечно, преувеличил значение секса). Павел смотрел на Лизу и чувствовал:  как же она красива и как бьётся в ней жизнь. Так же смотрела и Таня на Егора. А тело спрашивало – занимались они  этим сегодня ночью, или нет? И то, что это было непонятно, – даже лучше, легче уходить  в фантазию.
Аура тела - не должна быть связана с виной. Она - все равно есть. Трудно  «оборачиваться» на ее корни, вглядываться в них, но она – часть жизни, и нашего вдохновения.
 
 
17 
 
Иногда молодые вдвоём уезжали на озеро. Чтобы дать отдохнуть «папе и маме», и самим тоже. Кстати, «Егор и Лиза делают это на озере» – тоже одна из мыслей, которые были у Павла и Тани. На самом деле, ничего они здесь уж совсем такого не делали, тем более что на пляже они были не одни  («ну и что, мы все равно будем об этом думать»). Озеро было неправильной структуры, разбросанное по большой территории. Этот день был рабочий, не выходной, так что народу было поменьше. Кроме этого, – солнце палило несильно.
Егор остановил машину. Дальше нужно было идти по тропинке, которая вела через лес к берегу. Он  проверил, все ли взял из багажника, и нажал кнопку сигнализации. Лиза была без майки, в купальнике, но в шортах, держала какой-то пакет. Хорошо было - быть без родителей... хорошо с ними и хорошо без них. Берёзы и сосны высились, создавая тень, специально для людей, чтобы они в ней прятались. Тропинка была утрамбована ногами тысяч людей, она была гладкой... Плоть земли... Егор остановился и посмотрел на Лизу. Черные волосы огромной копной убраны в заколку. Шея… 
– Ну что, Егор? Что ты не идёшь?
Он приблизился к ней сзади, наклонился и поцеловал в шею. Этот мир таков, что можно вот так - подойти и целовать. Странно, что это нужно делать человеку... а не сосне... не тропинке... Разрешённый поцелуй бытия. Лиза глубоко задышала. Она знала, что за этим «ничего» не последует, не будет, – как показывают в фильмах или даже в рекламе, – «секса в лесу» (в рекламе он есть даже в самолёте), или на берегу озера, тем более, что люди там, все-таки, были. Но знала, что ему этого достаточно, да и ей тоже. Так Егор благодарил жизнь. Хотя – они занимались сексом на даче, но просто боялись, что будет слышно, пусть и знали, что стены толстые («ага... занимались, понятно»). Они пошли по тропинке. Тьма леса, тьма человека. Пока они не вышли на пляж – он остановил ее. 
– Ну что? Ну что ты хочешь?   
Снова поцелует, так что у нее «крышу снесёт»? Она вдруг почувствовала, как он опять подошёл сзади... и мягко задул на ее волосы. Ей казалось, что все сосны и берёзы – чувствует то же, что она.
– Ты дашь идти уже?
И тут его совсем «переклинило» – и он бросился целовать ее волосы. Они были плотными, застревали у него во рту, он давился ими. В конце – он вдохнул их полной грудью.
– Ты что, фетишист... 
Она не знала, что с этим делать. Есть ли она... Есть ли он... Сможет ли она описать это своим подругам...   
Перед выходом на пляж он снова ее задержал, и уже прощально – поцеловал верхнюю лямку купальника, снова чуть задев шею. Так он радуется бытию, так его «колбасит». Если бы они были вместе с Павлом и Таней, то он бы этого не чувствовал... а сейчас он делает это – ради всех людей и ради Павла и Тани тоже («спасибо, сынок»). 
Пляж был довольно простым. Песок, осока, камыш. Широкий берег, на котором сидели человек двадцать. Радуясь тому, что здесь не толпа, молодые сели. Вот чем радуется современный человек. Другой ему нужен, но одновременно и мешает.
Они разделись до купальников. Лиза сразу пошла в воду… Вода была немного мутноватой от водорослей, но это было терпимо. Егор сидел и курил. Небо, – после тени деревьев, – открылось во всем своём наблюдаемом просторе. Егор закопал окурок в песок, и закурил новую. Вспомнилась песня Цоя: «в городе плюс двадцать пять – лето…» Лиза вышла из воды. Капли от ее тела – сыпались на песок, и превращались в тёмные пятнышки. Лиза заметила, как Егор на них смотрит.
– Что? Будешь песок целовать?
И засмеялась, впрочем, – без издёвки.   
– Хорошо мы говорим с твоим папой. 
– Аа, я рада. 
– Я, всё-таки, боялся, что он священник, что он «отец». 
– Конечно... Да он хороший.
–  Знаешь, что он мне сказал?
– Ну?
Она стала вытираться полотенцем, отвлекая его своим телом.   
– Что когда он сидит у себя там на даче, смотрит на небо, на деревья, то он уверен,  что Бог есть, но что – даже говорить, вербализировать это  не нужно. И вот – я приехал, и мы спорим, и я с ним не соглашаюсь. 
– Мхм.
– Но сейчас, – он имел ввиду, ещё и после того что они делали в лесу, – я думаю так же. Не знаю, почему я говорю это тебе. И я не скажу это ему. 
– Не говори, это и так понятно. 
Она легла загорать на коврик. Подложив руки под голову, и подставив солнцу живот.  И тут вспомнила: «да блин, подмышки... это  еще один его фетиш и он тоже иногда их целует». Егор уже собирался идти в воду. Но тут увидел рядом – ее живот... подмышки...   
– Нет, Егор, нет. Люди увидят, скажут, что мы гребаные крэзи.   
Он их поцеловал... упершись губами и носом в бритую кожу с пупырышками волосяных луковиц. Но сделал это «тихо», чтобы не привлекать внимание... отчего их обоих проняло еще сильнее. Она надела солнцезащитные очки:
– Маньячина, я тебя не знаю, иди уже, иди.
Он погружался в прохладу воды.
«Блаженная служба губами и носом. Так я благодарю тебя за то, что она есть, и что я есть...» 
Кого же он благодарил?
 
 
18
 
Иногда по вечерам они сходились во дворе дома втроём – без Тани, потому что ей нужно было делать звонки по поводу ведения приютов. Кстати, она воспринимала это сейчас по-другому – раньше это было в некоей пустоте, где она «нащупывает» что-то «в условиях» почти полного отсутствия дочери, - а сейчас приюты не перестали быть важными, но «оперлись» на что-то более прочное. 
Егор спрашивал у Павла:
– Расскажите о своих прихожанах.   
Тот не сразу начал об этом рассказывать. Ладно Лиза, она хотя бы примерно понимает, что к чему, а Егор, зачем ему, «внешнему человеку» – говорить об этом? Он можем воспринять это как возможное оружие против церкви. Оружие, война, церковь воинствующая...  И, всё-таки, Павел начал говорить об этом. Потому что Егор перестал быть внешним. И чтобы и самому себе лишний раз уяснить, что это все было и есть, его прихожане. Разные судьбы... в чем-то похожие, в чем-то нет. Вообще – сегодня людей на планете много – и если раньше литература описывала чёткие типы и чёткие линии судьбы, то теперь все это кажется почти невозможным. Возрастает хаос реальной жизни, судеб и того, как люди их понимают. Поэтому такой рассказ – всегда обречён. Но все равно, даже понимая его ограниченность, – он вёл его. И еще – сама связь между людьми стала непрочной, что и чувствуется особенно в храме. Люди приходят, кто-то задерживается надолго, кто-то – исчезает, ведь у нас не эпоха Российской империи (как бы это кому-то не хотелось), человек свободен. Это хорошо, но с другой стороны – делает связи между людьми слабыми, как некие траектории. И это относится – не только к церкви, но и к работе.  Современному человеку все сложнее поддерживать стабильную глубокую связь с другим. Некоторые его прихожане – уходили из прихода или вообще из церкви, но ведь – и воцерковляясь, они тоже рвали со слишком неверующими людьми в их окружении. Человек может быть одиноким, становясь просто анонимной частью пассажирских потоков и соцсетей. 
Говорить о приходе было тяжело еще и потому, что это было лето, и он вообще не хотел «возвращаться» к этому. И все же… У него была и другая потребность: разобраться, что к чему в этой важной части его жизни. И как раз такой чуть отстранённый, для нового человека подход,  – и мог этому помочь. В конечном итоге, он ведь каждое лето – убегал от всего, в том числе и от них.
– Ну, например, была у меня такая – Ира. Хорошо, что Таня не слышит, а то как-то звучит странно. С другой стороны, она все эти истории знает. 
Ира пришла в его приход лет десять назад… Такая молодёжь – видна сразу. Если многие приходили постепенно погружаясь в церковную жизнь, то это была молодая девушка – видимо, «бурно согрешившая»,  и вот – она хотела резко изменить свою жизнь, покаяться. Таких людей – это могли быть девушки или юноши – Павел особенно ценил. Во-первых, им он был объективно более нужен, чем другим, во-вторых – была в них какая-то очень сильная вера. В каком-то смысле, Павел «питался» силой их первичной веры. Юноши в такой же ситуации – нередко могли потом идти учиться в семинарии и становились священниками.  И вот сейчас она стояла среди его прихожан на очереди к нему, на исповедь. Прихожане и так боятся, даже опытные, – и она тем более. Почему боятся опытные? Это связано со сложной «многоуровневой» системой страха (он сам его внушил). Исповедь «упирается» в другое таинство – причастие. Ты должен покаяться перед ним, хотя – все их грехи были повторением предыдущих. Но в голове возникали мысли о том, как бы не забыть какой-то грех, некоторые из-за этого плохо спали… Или – у них был страх, что Павел что-нибудь им скажет на исповеди, то, что они должны делать, и непонятно – что это будет. Речь не идёт о том, что нужно было «умирать за веру», а о таких, например, вещах, что нужно исповедовать свою верю в той или иной ситуации, это был некий «малый подвиг». Это – и «витало» в их глазах. По большому счету, Павел и сам был такой, но поскольку он был настоятелем, то его роль была активной, а не пассивной, и у него этих страхов было чуть меньше. Роль же прихожан была изначально подчинённой, и значит – связана со страхом. Подчинённость мирян – важный момент в нашей церкви.   
И вот она – стояла среди них. Конечно, вызывая больший интерес Павла, потому что сознание  обычных прихожан было «зачищено», приведено под контроль, «выполото» от сорняков, а здесь – возникала интрига. Пропустив всех вперёд, она, наконец, подошла. Девушка была довольно симпатичной: худая, одетая – для храма – в длинное платье,  строго без косметики, ее рыжие волосы выглядывали из-под платка. Глаза –  сияли в полутьме храма и в тени платка. Павел заметил этот свет. Может быть, бессознательно он подумал о Лизе, хотя они не были внешне похожи.   
На самом деле, он заранее знал, что к чему, у всех этих – с большим волнением приходящих  юношей и девушек – был «блуд». И в целом – поиск смысла жизни.   
Ира встала рядом, но недостаточно близко, чтобы она могла хорошо слышать потом его слова, однако у нее был ступор, и он сам немного к ней подвинулся. 
– Как Вас зовут?
– Зовут? Ирина. 
– Ну что – раба божия Ирина, будете говорить?
– Да.
Она, сильно волнуясь, стала рассказывать. О том, что у неё сначала был один парень, потом другой, так что у нее их было двое. Все это, видимо, – породило в ней  тяжёлое чувство вины, что и понятно. Она говорила почти неслышно, словно падая в пропасть.
– Вы не церковный человек?
– Нет.
– Но Вы крещены?
– Да, точно крещена.   
Он начал ей долго объяснять, что, во-первых, она должна порвать с ними. 
– Уже порвала.
– Хорошо. 
Он продолжил. Она подвергается церковному наказанию –  будет читать такие-то молитвы по книге. Так же – ей нужно ходить на службы, и потом – после срока наказания – причаститься. Пока это невозможно. А она и не знала толком, до прихода к нему, что такое причастие.   
Что он ощущал и думал в этот довольно важный момент, ведь ради таких моментов  все и делается? Пишутся книги, проводятся службы. Это важно, – что он ощущал…  С одной стороны, он и правда верил, что помог этой Ирине здесь и сейчас, помог ей понять, что она запуталась, - идти по пути спасения, который есть Бог. Но, с другой стороны... Он смотрел нас своих прихожан и думал: «вот каким я тебя сделаю, раба Божия Ирина». Эти люди пытаются быть добрыми и любить... но они при этом боятся каждого своего шага... боятся Бога... боятся церкви, боятся его, Павла. Они много молятся, но все это остаётся чем-то происходящим между ними и Богом. А так, мы здесь сидим в храме, отгородившись от мира. Словами, обрядами, одеяниями священников и епископов. Ты пройдёшь этот путь, Ирина – это по тебе видно, в тебе много энергии. Но что будет с тобой дальше? Останешься ли ты – став церковным «профи», или – с такой же энергий – уйдёшь? От этих мыслей у него раздваивалось сознание, и чем больше он служил – тем сильнее. Ему было абсолютно очевидно, - несмотря на банальность этого «аргумента» в полемике против церкви, что вот если Христос – не в иконах и в причастии, а реально придёт, то они его не примут... обвинят его в революции... в разрушении «традиции»... потому что именно в этом обвиняли и Христа того времени... Как обвинили в свое время Льва Толстого.
Легко говорить о Христе, который был когда-то... легко «упаковывать» его словами, и ругать «плохих фарисеев». Но вся эта интрига – совсем не работает, она предсказуема. Она бы заработала, обрела смысл  – если бы все было по-настоящему: Христос был бы преступником и отлучённым от церкви.  Он часто об этом думал, хотя и гнал эти мысли. Уходя в мир «слов» - торжественных молитв, служб, общения  с прихожанами, чтения и написания книг. А мир «слов церкви» был огромным.               
Как бы то ни было, Ирина и правда, – как и предчувствовал Павел, – стала резко входить в церковную жизнь. Читала по молитвослову, стояла на службах,  исповедовалась в грехах. Они – с его подачи – вспомнили все: неверие, гордыню, тщеславие (своей красотой). «Вытащили» и рукоблудие. Все почистили, ни одного пятнышка не осталось. Вот такой чистой она и жила теперь «перед Господом». Кто-то из молодых людей в храме уже посматривал на нее и – возможно, могло бы произойти венчание. Венчание двух церковных людей – это очень хорошо.      
Но – четыре года отходив, она исчезла. Словно корабль, который зашёл в гавань для починки. Прихожане спрашивали: 
– Нужно ли ее возвращать, батюшка?
– Словами.   
Однако это было бессмысленно. Вот такие наиболее интересные, глубокие парни и девушки – часто исчезали. Возможно, что церковь играла роль некоей «социализации». Прихожанки, женщины среднего и старшего возврата, обсуждали, что с ней могло произойти. Может, какое-то искушение. Или кто-то умер из близких, и она не смогла это пережить. 
На самом деле, Павел догадывался, что ничего такого с ней не произошло. 
И правда… Ира в тот день шла на службу Великого поста, чтобы слушать канон Андрея Критского, большой текст на церковно-славянском. Великий пост – время особого покаяния, чтобы достойно  встретить Пасху.
На дворе был март. На набережной лейтенанта Шмидта, где стоял их храм, – все становилось весенним. Неописуемое чувство. Когда ты понимаешь, что земля поворачивается к теплу, когда сама земля волнуется, и тебе хочется смотреть на небо, на солнце – которое даёт больше тепла,  и улыбаться. Ира села на скамейку и не пошла в храм. Вот что с ней произошло. И Павел, пусть и не знал в подробностях, но почувствовал это.
Происходить могло все что угодно. Весна… Или – встреча с каким-то человеком, пересечение пути с которым – сильно тебя меняет. Или вообще – какая-то книга, и совсем необязательно «антицерковная», но просто - расширяющая твоё сознание (даже «какой-нибудь» Тургенев может сильно «ударить» по человеку, полностью «ушедшему» в молитву).  Все эти люди, и Ира тоже, – были благодарны церкви. Она казалась им духовной больницей, в которой они «отлежались», и пошли дальше. Потому что они – хотели быть свободными, живыми. Они считали, что нельзя оскорблять Бога любви и свободы, Бога человеческого достоинства – зацикленностью на мощах и иконах, на «осквернении святыни», на «антихристе». Настоящего Бога несвобода оскорбляет, и ничего ты с этим не сделаешь, как бы тебе ни было больно это «нести».      
Павлу каждый такой раз было странно. Ему было больно терять этих людей, и он вспоминал ещё и свою Лизу. Но в глубине души он думал: «еще один костыли отбросил». И ему казалась, что жизнь, весна, - через эти уходы – «стучатся» к ним в храм, в его сердце. 
 
 
19
 
 
– А вот совсем другой пример, мальчик Саша. Хотя это тоже молодёжь.
Ну и потом – сейчас он не такой уж и мальчик. Ему вообще уже как тебе, Лиза. Но все равно хочется назвать его «мальчиком».  Он тоже пришёл на волне тупика, в котором оказался. Может быть, у нег не было таких «блудных грехов», – как у Ирины, – но просто он не знал, как жить дальше. Это – пример идеального прихожанина, да еще и молодого, впрочем, надо ли взять это слово «идеальный» в кавычки – неизвестно. Вы можете сразу заметить его в храме: худой, с симпатичным бледным лицом, а в его руках молитвослов. Еще у него привычка – прижимать правую ладонь к груди, так он делает, когда молится и вообще в жизни. На исповеди он тоже – стесняется, из-за все той же системы страхов, связанных с причащением. 
И Саша воцерковлялся бурно, как Ирина. Так что можно иногда подумать – что, освоив этот путь, он тоже «уйдёт». Но Павел в этом сомневался. Саша – недостаточно рефлексирующий.  Хотя вообще-то – сейчас он уже аспирант и преподаёт в одном физико-математическом ВУЗе.   
Он очень покладистый, смирный. Настолько часто ходит на службы, что Павел нередко привлекает его в качестве помощника. Саше это даётся с трудом, потому что  он стесняется взглядов прихожан.
На Сашу можно положиться. Он помогает Павлу – на презентациях его книг, и по храму. Не исключено, что в будущем Павел предложит ему поступить в семинарию. Конечно, священниками становится не только такие люди, – совсем «тихие», -  но и такие тоже. 
Вот он стоит в храме – в чёрном свитере, в джинсах, в одной и той же одежде, это – «физическая постоянная». Даже сейчас, летом – он в храме. И –  робко на тебя смотрит. Что это такое? Инфантильность, или – преданность Богу... 
С другой стороны, и с этим Сашей может что-то произойти, хотя эта вероятность и меньше, чем у Ирины. Важно, что он ещё не женат. И все попытки «свести» его с девушками в храме, - ни к чему пока не привели. Кто знает, когда он женится, не станет ли он так же служить жене, а не приходу? А будет  ли эта жена церковной – неизвестно. Многие молодые – «уходят» из-за брака. Это особая «статья»… Начинается все с того, что этот нецерковный человек соглашается пару раз приходить на службы, чтобы их могли обвенчать, а потом... сам этот, наш,  – тоже пару раз ходит на службу.  С другой стороны,  по канонам, нельзя отказать человеку в браке, если его невеста или  жених хотя бы крещёны. Да и вообще, теперь что, не жениться? Они что здесь – секта? (А они и были там сектой). Епископы призывают молодежь заводить семьи. Так что – история Саши тоже не закрыта.  Но пока – он стоит и смотрит на тебя. 
…
Павел рассказывал, рассказывал.
О сорокавосьмилетней Елене, – которая шила очень красивые полотна для их храма, в украшение алтаря, а вот недавно, пару лет назад, умерла, и ее всем приходом отпевали. О шестидесятилетней  Галине – старожиле храма, его «правой руке», которая, несмотря на свой возраст, – слава Богу, – активна. 
Павел думал: «я связан с этими людьми, они мне родные. И здесь, – и там – в следующей жизни. Разве это плохо?»
А Егор удивлялся, что там, в церкви – в этом «бастионе», который он «штурмовал», в «рассаднике  рабского сознания» – оказывается, живые люди, со своими взлётами и падениями, со своей рефлексией, и - надеждой.
 
 
20
 
Пробыв  чуть больше месяца, они уехали.  Это было раннее утро середины августа. Сейчас можно было увидеть, как они сидят в простом рено Егора, словно помещённые чьей-то злой волей под стекло. Павел и Таня – машут им, особенно она. Таня еще мелко крестит их на дорогу, словно старушка, и кричит: «напишите, как приедете», те кивают головами. 
На участке Павла, помимо всех прочих «атрибутов» – нескольких сосен и берёз, кустов крыжовника и грядок с огурцами, гамака, – есть ещё камни. Один из них – огромный валун, широкий, с пол-человеческого роста – стоит недалеко от ворот. Павел подходит к нему и долго смотрит на его неровную поверхность: чёрную, с красными прожилками. 
Итак, молодые уехали. А они – остались. В сердце – болело, словно там была некая «дыра», обращённая в направлении к Лизе – и в какой-то степени – и к Егору тоже. Таня – подошла к нему  и обняла. Да, они могли бы заняться сексом, этому ничего не мешало. Секс между ними был, пусть и редкий, а с появлением Лизы и Егора – все это как будто пробудилось, поэтому они и думали о нем часто. Но сейчас выяснилось, что думать об этом, фантазировать, – проще, чем делать. Вот что переживаешь в сорок с лишним. Таня - направилась в дом. 
А Павел все глядел на камень. Вот она – его жизнь, как этот чёрный камень с красными прожилками. Затем он поднялся на него и постоял. Раньше он так делал, когда у него было хорошее настроение, когда что-то написал, например. Но сейчас он чувствовал себя обрубком, нелепым существом... высокий полноватый мужик...       
Хорошо они сделали или нет, что пригласили их на дачу? Это было неизбежно. Но вся их жизнь здесь – обрушилась.      
Август уже скоро подойдёт к концу. На Успение, – большой церковный праздник в последних числах лета, когда все, и он тоже, съезжаются с каникул и отпусков, когда школьники и студенты собираются учиться и молятся об этом, – они должны будут возвращаться в город.   
А он, между тем, почти не «продвинулся» в написании книги. Он ее забросил. И вот теперь – будет навёрстывать. Он садится в своей кабинете и открывает панель ноутбука. Таня – почти без слов готовит ему завтрак. 
– Что ты будешь?
Мясо нельзя, идёт Успенский пост. Они оба тут же вспоминают, что когда «молодые» были здесь, то они не соблюдали поста. Вот такая она – жизнь церковного человека, ее «бытовые особенности». 
– Я буду кашу? – говорит он с вопросительной интонацией, потому что ему все равно.
– Хорошо. 
Таня ставит ее варить, по первому этажу раздаётся запах овсянки. Когда он сядет за стол – он мог бы пошутить про «овсянку, сэр», но не будет. 
Написать нужно еще очень много. Это будет гонка, – слов, мыслей, ссылок на первоисточники. Раньше он бы делал это с азартом, мало того, что это интересно, он еще каждый раз доказывал митрополиту и себе, – что он «может».  А сейчас? ... Ну казалось бы, такое событие – общение с дочкой, и с ее Егором, этим «продуктом века сего», у которого в голове – «ветер» слов, теорий, «продвинутых» и «модных» авторов, которых можно было разобрать, опровергнуть в два счета, что он и делал, и в этой книге тоже сделает, пусть это и не главная ее тема. В глубине души понимая, что дело не в опровержении, а в чем-то другом… Когда Лиза и Егор уехали, – словно рухнули мосты, вдруг соединившие их с Таней, - и этот мир. Выяснилось, что эти мосты – им очень нужны, что раньше они жили в «подвешенном пространстве». 
Как бы то ни было, он открыл файл со своей книгой. Сказал себе: «сегодня десять страниц, и завтра десять». Это немного успокоило. Белые поля файла – «смотрели» на него, они казались ему снегом, а черные буквы – «птичками». Вот он  – современный человек. Открывает файл и заставляет себя писать. Какой-нибудь студент мучает себя с курсовой или дипломом, Павел, - в другом статусе, но он тоже это делает. Пальцы привычно бегают по клавиатуре.   
А ведь в каком он раньше, – был азарте. Его темой было Боговоплощение Христа в работах святых отцов. Когда он планировал писать, пока не случилось «землетрясение» Лизы и Егора, он все хорошо чувствовал в будущей книге. По каждому значимому отцу он напишет главу, где укажет его идеи, выскажет разные варианты интерпретаций. Скажет, какая кажется ему наиболее верной. Все будет сделано так, как он и писал в последние годы, – толково, глубоко, небанально.  Ведь многие богословы сегодня штампуют свои книги, и он на их фоне был другим.   
И вот он – стучал, стучал, пальцы бегали по клавиатуре,  безо всякого азарта.   
Важный момент раннее заключался еще в том, что, – несмотря на свои изыски, и самолюбование, – каждый раз он как бы еще находил в том, что писал, – Бога. Это было связано с «общей структурой» его жизни. Все спокойно, размеренно, «температура существования» – невысокая. Это связано и с его возрастом, и с уходом Лизы. На этом фоне «точки подогрева» были в молитве, в чтении богословов и в написании. Так было на фоне в целом размеренно-холодного, «зимнего» ландшафта жизни.
И вот он, составляя эти ставшие для него бессмысленными строчки о Христе и Боговоплощении, – вдруг понимает, что Бог разрушил его ландшафт. А те точки подогрева – не давали больше огня. Это было страшно. И ведь действительно, когда Лиза и Егор были здесь, он и молился формально. Искушение… Бог был на месте, но вся его, Павла, система – «накренилась», «поехала». Иногда ему казалось, что Бог издевается. Ну как же так, Господи, он ведь все это возводил, - во имя тебя. Раньше Бог – «умещался» во всю его размеренную жизнь. А теперь нет. И что это за новые дела и слова у него должны быть? Бог говорил: ты меня не понимаешь, не понимаешь. И улыбался.
 
 
21
 
За три дня до Успения – они возвращались в своём нисане в город. Это был день, машин на дорогах было много, пусть они и выгадали специально, когда их должно быть меньше. Ещё и дождь... Павел был за рулём, Таня – справа. Вода лилась по дороге, в канавы, на лобовое стекло, работали дворники. В багажнике лежали банки с огурцами, но они сейчас были им ненавистны, как символы прежнего «псевдопокоя».   
Раньше, в их прошлой жизни, они бы радовались. Августовский дождик, виньетка на торте их спокойного существования, подарок природы.  Но не сейчас. Они оба были в тревоге, в болезненной «раскрытости». Павел дописал свою книгу, но и это, – как видела Таня, – его не радовало. Все «съехало» в их существовании. Вот и будешь думать теперь о таком вроде бы хорошем изменении, как возвращение дочери... А, с другой стороны, они оба знали, что сейчас приедут в город – и рано или поздно – увидят ее.  Если раньше возвращение домой было чем-то радостным на фоне их спокойного существования, то теперь все стало другим. Их дочь  – это как будто они сами в каком-то смысле, – жила и живёт в «мире», делает выбор, что-то хорошее и что-то плохое, очаровывается и разочаровывается, вместе со своим Егором. А они здесь в церкви – как в некоем отстойнике. в тихой гавани. И этот дождь, струи которого хлестали по стеклу автомобиля, и казался им той другой жизнью, которой жили Лиза и Егор, и большая  часть россиян и европейцев. На даче от них пахнуло этой свежестью, а на Павла еще, пусть и ограниченными в чем-то, идеями Егора. Да он сейчас лучше бы верил в «Дарвина» и в «Докинза», чем сидеть здесь – в церкви, в книгах, в белом файле (вот где он провел последние годы), пусть он и знал, что в его книгах многое – правда. И что? ... Этому дождю - ничего не докажешь. Вот такая она – «загогулина», «жизнь». Они оказались связанными с этим миром через Лизу и Егора, и эту связь невозможно было ликвидировать. Правда, чувствовал ее больше Павел, чем Таня. 
И ещё один момент, который тоже заставлял их ощущать тревогу от «развороченных» Богом «плит» их существования. Что если за  эти годы без Лизы они просто вместе выживали, духовно и телесно? Что если время, – в лице вернувшейся Лизы  - показало, что Павел и Таня были  «сокамерниками»...  Да, можно было дожидаться внуков от Лизы – и радоваться. Но они понимали, что эта «схема», может быть, и не будет такой простой, как кажется, – словно на открытке. Не «оттолкнутся» ли они друг от друга – освободившись?
Когда машина подъезжала к городу, в районе Пулково – дождь, наконец, кончился. Перестали работать дворники... И как же хорошо стало в наступившей тишине, без их «тикания». 
Город открылся с высоты, слева – здание Обсерватории, построенное в далёком XIX веке, снизу – огромные супермаркеты, всё-таки, – не портившие общего вида.    
Раньше такое в конце лета возвращение в Петербург было просто «освежением впечатлений». Вот, есть их гарантированная жизнь, есть люди, – которые не воцерковлены и он будет стремиться привести их к «вере», есть жизнь в «отсеке», занятом им и ею. Есть Бог, который  смотрит на все это сверху.   
А сейчас – все было другим. Не было «отсека», все раскачалось. Была открытость, не на словах, в на деле, до головокружения. К чему она приведёт их, – и особенно его, -  было непонятно. Он почему-то вспомнил основателя их города Петра, - этого великана, упёртого, «пробившего», по своей воле, окно в Европу, основавшего здесь город, построившего флот, и – Пушкина, этого с темноватой кожей, с баками,  русского поэта.  Эти «духи города» – почему-то явились ему и глядели. 
 
 
22
 
На следующий день был четверг, - канун Успения, то есть, будет всенощное бдение, а завтра – литургия. Народ придёт в достаточном количестве. Все собираются – после лета, каникул и отпусков, на улице еще тепло и только желтизна листьев на деревьях свидетельствует о скорой и почти наступившей осени. Приходит всегда и Павел… Он ценил это тонкое распределение «внутреннего» и «внешнего»: летом он писал что-то важное для него и для богословия, но и по людям он успевал соскучиться. После летнего отдыха даже самый мизантроп – в первое время радуется людям, и – сидит где-нибудь в маршрутке, в тесноте, с мигрантами и все равно рад. Люди видят Павла – отдохнувшим, чуть загоревшим, в его небольшой бороде – проседь. И все молятся на Успении, конец поста, наступает самый большой «мясоед» – до Рождества, в который будет много свадеб. Но так было и так все воспринималось, - до возвращения Лизы.
Проснувшись утром, он понял, что Тани дома нет. Это было не удивительно, потому что у нее накопилось много дел по ведению приютов, она вообще могла «пропасть» там на пару дней (это были загородные дома, и в одном из них она могла иногда остаться на ночь). Удивительно было другое – ее какое-то странное «избегание». Обычно она бы не уехала просто так, они бы позавтракали, поговорили о делах – про квитанции ЖКХ и пр.
Он завтракал один... при этом он почему-то не помолился перед и после «трапезы». Как бы улыбнувшись Богу, – мол, все и так понятно. Сколько он за свою жизнь молился. Но – чего-то важного в Боге все равно не понял?   
Решение созревало где-то в груди, медленно, как ребёнок в животе матери. Оно росло – и поглощало его целиком. Слова, слова, слова, - молитвы, писания, его книг... Он тысячи раз их произносил, и его отец – тоже. Все было ими заполнено. Словами о Боге, о том, что он есть, что он есть любовь, и что он отличается – от «других богов». И возникал лишь один вопрос-недоумение – зачем так много их произносить, если все это остается – в церкви? Христос сказал: не гоже прятать свечу под спудом.    
Все это копилось в груди. Так что он даже – забыл послать в епархию свою написанную на даче книгу. Если раньше новая книга и все, что с ней связано, вызывало азарт, было важной частью жизни, то теперь казалась «слабым», «пустым» местом. 
Что он мог поделать со своими мыслями? Он знал, что у многих священников они возникают – «от усталости», и можно было скрыть их, - от себя и других, «переждать»… подобно тому, как дурные зубы «подбирают» под новые, купленные. 
И ещё – что сказал бы его отец? Что это какой-то запоздавший бунт – по Фрейду, – против него и предопределённости судьбы Павла, и что Бог в этом не виноват. 
Да, Бог все видел.   
За два часа до вечерней службы, уже отобедав, - он взял свой мобильник и быстро нашёл номер Гали, пожилой женщины, «старожилы» храма, которая часто играла роль его секретаря. 
Вот ее радостный знакомый голос. Зачем ты, Павел, будешь ей это сейчас говорить, зачем будешь ломать «путь слов»? 
– Оо, отец Павел! – обрадовалась она, не обратив внимания, что обычно он так не делал, зачем звонить перед службой, только если он заболел, а это бывало очень редко, - батюшка, благословите.
– Господь благословит (это его последнее благословение?)
Голос Павла вошел в странную вибрацию... «врага церкви»? 
– Вы меня извините.
– Да.
– Я не смогу прийти…
 – Ну да?
– Да, не смогу. 
– Так, я поняла, Вы что, заболели?
Ну скажи, что да, не приводи пожилого человека к инфаркту.
– Нет, я не хочу и не могу. Не могу быть больше священником.
– О Господи. 
– Извините, Вы все поняли, Галя?
Она мрачно отозвалась:
– Поняла. 
– Позвоните, если нужно,  в епархию.
Да, он ещё «цеплялся» за здравый смысл, заботился, чтобы пришедшие люди не остались без службы.
А ведь это именно он, – следуя примеру своего отца, – вымуштровал свое тело, свой организм – к службе... Служба, - это как у военных, подъем в пять утра и пр.. Служба – вечерняя перед праздником, или в субботу, а тем более литургия – это святое. Так что сам его организм сейчас протестовал, он хотел заставить его – выбежать, поехать, и все провести. Сделать вид, что решения нету. В самую пору – выпить какой-нибудь крепкий алкоголь, но он, всё-таки, не хотел «сбивать» себя, не хотел смягчать удар,- пусть он будет. 
Галя, конечно, позвонила в епархию, но оттуда почему-то – трусливо молчали и не связывались с ним. Видимо, просто искали другого священника. Вообще – замены бывают, тем более что это центр города, Васильевский остров, храмов много, и его прихожанам легко найдут другого. И все его чада – молодые и старые, женщины и мужчины – вот, Галя, и тот самый Саша, - останутся без него. Если он будет встречать их на улице, – что они будут «с ним» делать? Здороваться? Или - смотреть молча? Будут требовать ответа? Ведь это он звал их куда-то, чему-то их учил. Это «скандал». Что он ответит? Что это Бог велел ему так сделать. Поймут ли они...
Позвонила Таня.
– Это правда?
– Да.
В ее голосе не было такого уж сильного удивления. До их общения с Лизой  и Егором никаких таких мыслей, - возникнуть не могло... 
– Совесть не мучит?
– Я и сделал по совести.
– Ты слишком  под впечатлением после общения с Лизой и Егором.
Она тоже под впечатлением, но... не до такой степени.
– Может быть, ты, все-таки, теряешь себя?
– Может быть.
Она попрощалась, тем более что  у нее было много дел. 
И вот – он сидел один в их квартире.
Он набрал в телефоне Лизу. Та после возвращения тоже много работала, переводила, пусть и дома.
– О, привет, пап.
Ее голос... это все, что у него осталось. 
– Приходи сегодня, а?
– Слушай, заказов много, очень нужно?
– Хорошо бы, приезжай на такси вечером или ночью. 
– Вечером.
– Я оплачу. 
– Хорошо, постараюсь  вырваться. 
 
 
23
 
 
Одиночество.
Он сидит в своей трёхкомнатной квартире. Книги по богословию, книги святых отцов – стоят, не тронутые. Ноутбук тоже выключен. Он иногда смотрит в телефон, по инерции «серфит». 
Этого ты хотел?
А ведь у тебя были люди. 
Да, но не от этого ли ты «убегал» в них?
Современный человек – в сорок с лишним лет – одинок. Он погружается в это. У каждого свои обстоятельства, а итог один. Хотя и обстоятельства тоже часто могут быть общими. И какой-нибудь там англичанин в его возврате – тоже одинок.
В чем же он виноват, что сбросил маску... то, чем все закрывал...   
Он чувствует себя – пустым и свободным. 
А почему, собственно, нет?
Когда ты молод, то общение, любовь – сами к тебе «липнут», ты сам их «производишь». 
От этого рождаются дети и они потом вырастают.
То, что они с Таней приросли друг к другу – это даже удивительный случай.  А ты решил – поддать еще? Усилить?
И вот – сейчас и это «отваливается».
Организм в сорок с лишним – не «производит» общения и любви.
Сколько у него ровесников-друзей – и сколько из них одиноки.
Современный человек – это существо, который смотрит на людей, слушает их, – но не подпускает их ближе. 
Это человек, который смотрит фильмы или порно, и часто ему этого достаточно в плане «коммуникации».
Абсолютное «чеховское» одиночество.
Человек может говорить о том, что ему кто-то нужен, но реально – он довольствуется телевизором и работой. 
И правда, зачем Павлу люди, если они - грязные, некрасивые, могут заразить?
В молодости об этом не думаешь. 
Что несут люди?
Грязь…
(Вот для чего ты отпал, перестав служить Богу, и человека ты тоже не ценишь.) 
В этом плане какие-нибудь «андроиды» – лучше и чище, отсюда и соблазн.
Он хочет быть улиткой. 
Павел включил телевизор,  не молился, не читал, а – смотрел в экран. Он обнаружил, что телевизор не так уж и плох, в нем были люди, но – на экране, им можно было сопереживать, на расстоянии. И, всё-таки, он сопереживал, смотря фильмы,  сериалы, новости. Это тупо... но и это и значит быть человеком, и еще – быть одиноким.
Ты хотел нести свет, потому что в церкви его «хранят под спудом». Какой же свет ты несёшь?
…
Наконец, вечером приехала Лиза. Он даже на миг забыл о ней. Как же было радостно - обнять ее, вдыхая запах ее жизни.
– Садись, будем чай пить.
– А мамы нету, да?
– Она там, в Ольгино. 
– Да, она писала вроде.
Вот он – человек, сидит перед тобой, красивый, молодой, радостный. Павел – у которого, конечно, внутри было мощное чувство вины после его решения – выдохнул. Я достоин того, чтобы человек был рядом со мной? Да?
Они говорили, ее звенящий голос рядом. Он рассказал ей о том, что произошло, и чувство вины снова подступило, как тошнота. 
– Это правда?
– Да. 
Она испугалась.
– Слушай, я надеюсь, что это не из-за нас... не из-за меня?
– Нет... Нет... 
Конечно, из-за них, они все обрушили.
– Я не хочу, чтобы ты… чтобы ты… 
– Я понял.
Она не хотела, чтобы ее возвращение привело к таким «глобальным последствиям». Ведь, в итоге, отец потом будет винить ее. Адаптировавшись через пару дней к этой новости, Лиза поняла, что все равно рада этой перемене... пусть это и что-то из ряда вон.   
– Тебе одиноко?
Вот, она произнесла это слово.
– Да.
– Ещё и мамы нету.
– Я бедненький.
– Буду приезжать, ну или по крайней мере, - писать, звонить.
Через час она уехала. Павел обнял ее на прощание.
– Привет Егору.
– Ага.
Он вдохнул, «задержавшись» носом у ее шеи – запах ее духов, их с Егором любви.
Он достоин?  Чтобы рядом с ним кто-то был?
Смотреть телевизор он уже не хотел. 
Обычно по вечерам,  - как и утром, – он должен был молиться.
Но не помолился.
Совсем не потому, что не верил. Сколько уже этих слов он произнёс, и как часто в последние годы – потому что «работал» священником. Бог казался сейчас настолько рядом. Все, что ожидалось, наступление чего-то в будущем, «царство» – вот, оно наступило.
В его засыпающем мозгу снова возникало:
Он достоин? Чтобы рядом с ним кто-то был? Учитывая, что он плохой... что он – Иуда? 
 


 
24
 
Немое одиночество.
Спасёт или погубит?
Через несколько дней он шел в администрацию епархии писать заявление об уходе. На которое сразу же – не дожидаясь двух недель, чтобы меньше тянуть «скандал», – ответят согласием. Администрация находится не в таком красивом месте, как его родной «Вася». Это в семинарии, на Обводном канале, рядом с Александро-Невской лаврой. «Неофициально» он не очень любил эти места, как и все горожане. Здесь вообще возникает тема «иерархии» красивых мест исторического центра, уж не говоря о «разрыве» между окраинами города с его многоэтажками и этим центром. Здания лавры, семинарии всегда казались немного «затёртыми», хотя они тоже были построены в XVIII в. Как бы то ни было – он, когда был очень молод, - под напором своих поисков и нахождений Бога, под «крылом» отца – шёл сюда с энтузиазмом, когда устраивался…
Его скандальный уход вызывал скрытое любопытство и, в то же время, желание не заметить. Никто ему ничего не сказал, по сути, такого эпохального. Хотя – между собой его обсуждали. Были священники, которые так уже делали. Митрополит или его секретари – ничего ему не говорили, не звонили, книгу, – которую он обещал, и которая «довела» его в августе на даче – никто не требовал. Словно он умер, да, на это было похоже.    
При этом материально, – к завести некоторых россиян, - у него все было хорошо. Денег хватало на год и чуть больше, квартира на «Васе» – принадлежала ему, а не церкви, потому что он не был монахом (она была сложным итогом полуофициальных переговоров со спонсорами). Павел уже подумал о новой работе. Он мог выйти на своих знакомых в светских гуманитарных ВУЗах, – а их было много, – и со следующего года устроиться туда. Священник, богослов – становится религиоведом. И в этом он тоже был не первым.
Канцелярия епархии… Раньше за всем этим Павлу виделась духовно богатая жизнь церкви, а сейчас… Женщина средних лет кашляла, поливала цветы и говорила, какие документы нужно еще принести. Он боялся, что она будет «что-то» ему говорить, но нет, и он был ей за это благодарен. Выйдя, он пошёл обратно к машине. Забавно: чтобы служить Богу, нужно устраиваться на работу.
На самом деле, его сейчас больше волновало другое. Вчера к нему пришла Таня. Разговор с ней, вот к чему «лепилось» его сознание, к чему его душа возвращалась.   
Она пришла ближе к вечеру и снова – не осталась ночевать. У них было ощущение, что они словно пытаются понять, – каков масштаб разрушений. Таня сказала, что она в чем-то его понимает, но она никогда не уйдёт из церкви (с другой стороны, было понято, что ее церковность тоже никогда не будет прежней, «подвиснет»). А потом задала вопрос:
– Паша... ты меня любишь?
– Ты родной мне человек, Таня.   
Вот в такие вопросы все и «сгущается» в сорок с лишним лет.
– Что мы можем с тобой знать? – говорил он дальше, - я пришёл в семинарию, потому что хотел сам, но и потому что – отец этого хотел, пусть я и любил его. И встретил тебя – и женился, потому что – был должен. И жена должна была быть церковным человеком... 
Они плакали.
– Но мы оба были уверены, что все так и должно быть, Таня. А сейчас мы ничего не знаем.
Она долго молчала.
– Я уважаю тебя в твоём «поиске»... Но я тоже человек, поэтому – давай на время раздельно поживём. Я буду в Ольгино, или – у мамы, там есть место.
Заплаканная сорокалетняя женщина ушла. Остался – заплаканный сорокалетний мужчина. Они оба понимали, что она могла бы быть рядом с ним сейчас. Так ему было бы легче. Но он видел, что она боится того, что он сделал.
Прошлая жизнь, когда Лиза была еще маленькой, и когда он писал свои книги легко и радуясь, когда у них не было никакого «разрыва» между мыслями и церковью, между «словом и делом» – казалась Тане каким-то фильмом. И вот Павел – разрушил его. Понятно, что за годы накопились «токсины», и пример Лизы с Егором сыграл свою «детонирующую  роль», но зачем вот так – топором? Он рушил ее и себя. И что у него осталось? А ведь тень эта легла – и на ее отношения с Богом. Зачем?  Вот и сиди тетерь там – в своей пустоте. Мало того, что она боялась быть с ним рядом, но еще хотела и наказать его. Она понимала, что он «упёртый», но кто знает.
Сиди. Ты считаешь, что церковь стала для тебя  – заменой реальному общению с этим миром, таким богатым, многообразным.  Ну и общайся. Но мы с тобой тоже были частью этой церкви.
 
 
25
 
Он «общался» с телевизором… Ведь его друзья были священниками. Хотя надо отдать им должное, – они не отвернулись от него совсем, но просто тяжело было с ними говорить.
Первые недели сентября. Раньше он, возвращаясь после дачи, погружался в активную жизнь. Службы, прихожане, редкое, но преподавание в семинарии, презентация его книг... На последнее уходило уже больше времени, чем на остальное. Хотя эта сентябрьская суета была для него уж совсем «присосочной», он подключался к ней как источнику «социальной энергии». И вот – все встало.
Поэтому он в эти первые сентябрьские дни – просто выходил гулять. Бродяга, «странник».  Он был машиной, которая сбилась с маршрута, и ее «заело», организм, что был «заведён» ходить на службы, – «заколбасило». Или – словно он умер и это не он, а его призрак «бродит» по памятными местам своей жизни. Его квартира находилась  на двадцатой линии Васильевского острова, между Средним и Большим проспектами, – то есть, близко к набережной Невы,  недалеко о красивого жёлтого здания Горного университета.  Если идти от нее по направлению к Невскому, он мог оказаться рядом со своим храмом. «Его храм». Он сюда не приходил, но и не боялся оказаться рядом, не боялся, что его кто-то встретит из «прихожан». У него было ощущение, что он «призрак». 
Итак, он гулял.
Потому что, несмотря ни на что, на то, что внутри себя Павел «уперся» в пустоту, на дворе - сентябрь  и осень. Осени было все равно, что с тобой происходит, или, вернее, - как раз не все равно? Осень казалась чудом. Огромным пространством, в котором что-то происходило. Сначала все листья желтели, ещё с августа. А потом – они начинали падать, кружиться, начинался «листьепоток», словно – это были живые существа, которые покидали свои гнезда.  Листья сыпались на тротуары, под ноги, на головы прохожих. Деревья «производили» листья. Ветер наклонял ветки по какой-то своей траектории, заставляя их словно о чем-то шептать. И  каждый раз, когда Павел выходил на улицу, он знал, что попадёт в это пространство осени, она была поэзией,  стихами. 
Гуляя по «Васе», или в районе Невского, Эрмитажа, - он все чаще думал о том, что этот город, - если отвлечься от его недостатков (в виде людей…) – не просто место, где ты живёшь. Что это важное для него место... место, которое его сформовало. Он писал о святых отцах... А город – оставался фоном, как и та же осень, или весна, тем, на что он «опирался», не осознавая. Но вот сейчас он все больше осознавал, «оборачивался» на это своим взглядом. И думая о Петре, или о Пушкине, чувствуя их «дух» рядом. То, что раньше было оттеснено в повторяющейся рассказ для туристов – стало чем-то живым, «проступило» для него.
И еще, в своём немом одиночестве – он  иногда открывал ноутбук. И не только для «серфа» в сети, но и для письма. Память о том, насколько он «продал» слово, «загоняя» себя в книги, которые от него требовали – была сильной. Но все же... Он писал - для себя, о себе. Это были записки – о своей жизни, и его мысли. Ему это было нужно. Мир церкви с ее людьми, - ушёл, исчез как корабль, может быть, и он сам, Павел, тоже с ним исчезнет. Мир обычных людей – стоял там, за порогом, и он не знал, как  к нему подступиться… И вот он – хватался за эту «соломинку» слов. Через это он протягивал к нему руки. Таня и митрополит  - смелись внутри него над этим. Ну что, «барахтаешься»? Это был его единственный шанс – что-то сказать. Его, привыкшего произносить проповеди, читать лекции семинаристам. Но то было в «потоке слов» церкви, который шел веками, и вот он – включался в него. А здесь он впервые говорил не от имени церкви или святых отцов... а от своего. Твое имя? Оно у тебя есть? Своё слово? Или ты до конца растворился в чужих, пусть и хороших, пусть и правильных. А если слово у тебя есть, ты что, ставишь его в ряд с теми словами... 
Лиза и Егор – иногда к нему приходили. Однажды они остались у него ночевать. Потому что Егор сильно напился вместе с ним. Лиза уже спала.
– Я все никак не могу поверить, Павел, что Вы это сделали. 
– Сделал, только. пожалуйста, не приводи это как пример в твоей «пропаганде».
– Нет, нет, что Вы, это личное…
– Я все равно верю. Я считаю, что вера – и привела меня к уходу. Его нужно искать на улице. 
– Окей. 
На утро у Павла сильно болела голова. Лиза и Егор попрощались и уехали. Павел впервые так сильно «нажрался». А Таня «внутри» снова издевалась:  этого ты хотел, этого тебе не хватало?
Да, а почему и нет... – ответил бы ей Павел, если бы мог говорить, формулировать,  даже внутри себя.
У земли – много всего есть. Хотя это не значит, что он все это примет. 
 
26
 
Гуляние было бесконечным, словно он что-то или кого-то искал. Нередко он оказывался в той части набережной лейтенанта Шмидта, где была большая пешеходная зона, ближе к Горному. Однажды – это был обычный день, часа четыре, прохожих немного – мамы с колясками, редкие заходящие сюда туристы…
Некая девушка – сидела на скамейке и на ее глазах были слезы. Не то чтобы она ревела, но так, чуть красноватое лицо. Ей было лет двадцать пять, среднего роста, в джинсах и лёгкой куртке. Лицо – широкое и красивое. Ещё – заметный момент был в том, что у нее были пепельно белые, не покрашенные – очень длинные волосы. Это была ее «фишка», в этом было что-то «демонстративное». Хотя сейчас ей было не так уж важно это все, – учитывая слезы.
Павел проходил мимо нее.
Кто он такой, чтобы – заговорить с ней? Сорокалетний полноватый мужчина с аккуратной бородой, по его внешнему виду не скажешь, что он священник, но – как версия – это могло возникнуть. Весь его организм, его «опыт» был другим. Он встретил Таню в семинарии, он общался с людьми – в своем приходе или – на богословских конференциях. А теперь чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег.
Да и вообще, имеет ли смысл говорить с людьми? Вот, он во что-то сильно верил – и зашел в тупик. Может, вообще ни во что не нужно? А в самой глубине души он еще называл себя «отверженным», достойным только чтобы – сидеть в одиночестве своей квартиры и говорить с внутренним голосом Тани. Сходить с ума – вот чего он достоин.   
– Почему Вы плачете?
Его голос не был тихим, подавленным, нет, довольно громким.
Он подал голос…
«Девушка с волосами» – отреагировала. Вот такое оно – чудо жизни. Люди говорят слова. Иногда они могут быть формальными, и он в церкви зашел в тупик таких слов, а иногда – могут спасать. Они могут быть мостом, как сейчас.
Он сел на скамейку, которая была чуть прохладной, но зато – «девушка с волосами» была рядом. Она слева, а он справа. Реальность – никуда не «убежала», она принимает его.
Перед ними была набережная, справа – Нева, он подумал, что многие люди в стране – мечтают жить в таком месте. 
– А Вы что – батюшка? – спросила она с улыбкой. 
– Похож?
– Да.
– Я бывший, и вот – Вы уже не плачете.
– Да я и плакала-то  без особых причин. А почему Вы ушли?
– Не смог больше.
Она не стала спрашивать дальше на эту тему. 
– А почему Вы, всё-таки, плакали?
– Да так, вообще, и – потому что я работаю в библиотеке.
Они засмеялись. 
– Да, из-за этого и правда стоит плакать.
  – Сидишь там, выдаёшь книги, школьникам, и получаешь копейки. В наше время, когда уже и так все в интернете. Так что это какой-то тупик. А найти что-то другое – вроде бы не очень получается. И по образованию я библиотекарь.
– А я подумал, что у Вас что-то случилось... У Вас очень красивые волосы. 
– Спасибо, а вот лицо – красное.
– Да все нормально. 
Она достала из кармана платок и осторожно вытерла нос.
– Как Вас зовут?
Вот оно – вторжение.
– Лена.
– А меня Павел. 
– Отец Павел? – улыбнулась она.
– Бывший. 
Он ощущал ее рядом. Ее волосы – чуть поднимались от слабого ветра, словно они были живые существа, ее пальцы – были тонкими и длинными. Он представил их в  библиотеке, когда она раздаёт книги. Библиотека, книги, снова – мир слов… Но он сейчас не хотел об этом думать. Ее джинсы – плотно облегали бедра, полузакрытые сверху курткой. Ее голос – звучит рядом.
– Может, мы встанем и пойдём? – предложил он, удивляясь, что ей не холодно так сидеть... ей было терпимо. 
– Да, можно.
Они поднялись. Сумки у неё не было, только небольшой рюкзак за спиной. Для нее это не имело такого уж значения, что она идет рядом с сорокалетним мужчиной, а для него – имело…
Как будто земля и небо спрашивали: ты что, вместе с ней?
Да, вместе,  - отвечал он.
Ее глаза, - большие карие, несущие в себе ее жизнь и тысячи жизней до нее и вокруг нее.
– А, все-таки, расскажите, почему Вы ушли?
Мир открывался для него. Реальность была немой, мёртвой, она была спектаклем одного актёра, она была разговором с внутренними голосами, которые пугали его, которыми были он сам.  А тут – реальность вдруг «прорывалась». В другого человека.
– Вам правда – интересно? 
– Да.
– Вас это пугает? 
– Да нет. 
– Лена…
Имеет ли он право, называть ее по имени, пусть он и сопроводил это слово –  упреждающей улыбкой?
Имеет ли он право «опираться» на ее имя, а не на пустоту, имеет ли он право – говорить с человеком?
– Здесь, кстати, недалеко моя церковь. 
Он указал на здание жёлтого цвета, с не очень понятным внешним видом, так что не было ясно, что это храм. Он снова подумал, что его прихожане могут его встретить, с красивой девушкой,  но ему снова было все равно. 
– Если бы я был женщиной, то тоже бы сидел и плакал, как Вы. 
– А что-то случилось?
– Ничего не случилось. Жизнь. Я зашёл в тупик. Я ведь был еще известным богословом.  И я все делал правильно, по-церковному, понимаете?
– Да.
Твой голос... 
– И это привело к тому, что моя родная дочь, – а у нас с женой она одна, – много лет назад ушла из дома. Ей было семнадцать лет. И вот недавно – вернулась. 
– Она вообще с Вами не разговаривала, да?
– Разговаривала, но редко. Все это потому, что мы ее воспитывали как церковного человека, без насилия – но воспитывали, понимаете?
– Да. 
– Недавно она вернулась. Раньше, - у нее была ломка, и она не могла себя отстаивать, а теперь – она самостоятельная. У нее есть жених. Сейчас она может общаться с нами – и все равно жить по-своему. Вот – это все и случилось.
Лена кивала… Она чем-то напомнила ему дочь. И вдруг он понял, что дочь оказалась «пробоиной» в крепости его церковной и священнической жизни, и через эту «пробоину»  «хлынула» жизнь. Можно было, конечно, все «подавить», он бы справился с этой задачей…
– Все обрушилось. И если бы не обрушилось, я бы сейчас не ходил здесь, как тень, а был в храме, и писал дальше свои книги. Все это были – слова. Вот, Вы работаете в библиотеке и тоже со словами. 
– Да. 
– А мои слова…
Почему он говорит это «чужому человеку»? Он, чье общение происходило по «накатанным колеям» священнической жизни?
– Мои слова… Мне стало понятно, что это чужие слова, хотя – раньше я в них верил. Самое забавное, что сами по себе эти слова – не такие уж и плохие, они верны. Но – я в них стал чужим.  Это слова о добре, о любви. Правда, о  грехах слишком много там говорится, но мне всегда эта часть меньше нравилась. Я, например, писал о Боговоплощении Христа. Ведь как нужно верить в мир и в человека, чтобы Бог сюда пришёл, он верит в нас больше, чем мы сами. Но – я всего лишь писал, всего лишь говорил проповеди, всего лишь учил прихожан. И еще – там слишком много запретов. Церковь – это система слов о добре и любви и дисциплины, и когда православные люди говорят о Боге, – они имеют в виду вот эту систему слов и запретов. Но при этом я все равно боюсь, и вряд ли когда-нибудь уйду их этого страха. 
Они шли, а справа была Нева. Она была огромной, текла здесь тысячи лет, и она точно ничего не боялась.   
– Вы, Павел, – она назвала его по имени, – хотите остаться человеком…
– Но при этом, если нас спросят, что это значит, то мы не сможем ответить.
– Я тоже верю в Бога, и в церковь иногда захожу. 
– Как и все россияне. 
Они засмеялись.
В этот момент они проходили мимо здания Оптинского подворья – той самой «вышки» в псевдорусском стиле, похожей на великолепную матрёшку. 
– Красиво, - сказал он и подумал: «красиво, а любви мало... из-за этого я и ушёл». 
Чтобы не уходить от широкой пешеходной зоны в узкий тротуар – они развернулись и пошли обратно. 
– И Вы вот так  – все резко оборвали?
– Да. Ведь я «русский человек», «правдоискатель», и вот – запустил себе гирю в лицо.
«Бедный», - подумала она. 
– А что Ваша жена?
– Она… в чем-то меня понимает, но в чем-то и нет. Она говорит, что никогда не сможет не быть в церкви. Она ушла из дома. Так что все это «подвисло».
«Бедный».
Они стали говорить о другом. Она рассказывала о своей библиотеке. Потом еще – говорили о Васильевском острове. О том, – как все здесь интересно и красиво, «уходит корнями» в столетия. Павел знал о каждом заметном  доме, кто его построил и чей он был. Эти истории переплетались, «вились», как огромное полотно.  И она слушала, смеялась.   
Вот так – познакомились на улице... и как это лучше, чем молодые парни, лезущие к ней со своими приставаниями: «у Вас такие красивые волосы…» Что там ее слезы по поводу библиотеки, и вообще, по сравнению с тем, что он переживает.  Она видела его живые глаза, его бороду, слышала его голос. Он открылся ей, - на улице. Как здесь, Лена, не поверить в Бога, и в то, что он нас любит. Он открылся, а ведь все мы живем – в метро, в рекламе, в наушниках. И тут – углубление, такая даль, человек с его жизнью. 
– Я поеду. 
– Убегаете? – улыбнулся он. 
– Да…
Он мог бы довести ее до метро, но идти отсюда было не так уж и далеко, и у самого метро – народ, и вообще – им нужно «выдохнуть».
Она чуть покраснела. 
– Давайте я дам Вам свой телефон…
Она никогда так не говорила парням, которые с ней знакомились. Он достал и записал, подписав имя – «Елена». Легко нажимая клавиши, он позвонил ей, и ее телефон зазвонил. Сколько раз в жизни мы так делаем – на работе, знакомясь с людьми, важными и не очень.
Они еще о чем-то поговорили, и она стала поворачивать к метро.
– До свидания, пока…
Она протянула ему руку. Он имеет право на ее ладонь?  Небольшую, немного влажную от волнения, ладонь из ее мира.    
– Пока…
Она снова покраснела:
– Созвонимся?
– Да…
Мы говорим это тысячам людей, близких и не близких, мы говорим это формально и искренне. Она была готова созвониться, но не знала, не нарушит ли это его мир – еще больше. «Созвонимся», то есть, «выдохнем», придём в себя. 
 Она развернулась и пошла  – и он снова увидел ее длинные волосы. Идет в толпе человек, которому он доверился. Раньше он бы отметил, что у нее красивые формы и тут же пожурил бы себя, а теперь – эта «точка» среди прохожих была чем-то неожиданно родным.
 
 
27
 
Лена. Библиотека… Последние годы ее жизни – связаны только с ней. Причём это была не просто библиотека, а крупнейшая в России, филиал «Публички» на станции метро «Парк Победы». Там же она и жила. Лена была неместной, приехала из Сочи к своей старшей сестре, так что – налёт загара на ее коже всегда был и без соляриев. Она здесь «пробивалась», впрочем, другие, учитывая ее внешние данные, достигли бы большего, из-а чего она и плакала иногда.   
Но библиотека казалась ей судьбой, «проклятием». Это было огромное недавно построенное здание, каким-то модным архитектором, на открытие приезжал президент. Оно было сделано в  форме круга – с внутренним двором, в сером бетоне и стекле. Три этажа. С огромным количеством залов. Прозрачные стены. Все это красиво выглядело со стороны, для посетителей, а вот когда  у тебя в эти стены дует зимний ветер – тебе не до красоты.      
Лена поступила на библиотечный факультет одного крупного петербургского института, конечно, не потому, что была «фанатом», а потому что там был маленький конкурс. Проучилась в нем четыре года – легко, на «отлично», - получила красный диплом, и, по совету сестры и родителей – пришла работать сюда. Три года она служит в отделе Художественной литературы – в самом «токсичном», «затягивающем».   
Что это такое – библиотека в нашем мире?
Она думала об этом – зимой, когда в залах было прохладно из-за сквозняков. Думала об этом летом и осенью, она думала об этом, – собирая свои длинные волосы, которые привлекали взгляды посетителей, – в пучок и закаливая их, прикусывая губу. Смотря – за стекло, на редких прохожих. 
Что мы несём? Просвещение, познание этого мира и ощущение его красоты? 
Или – мы все здесь просто убегаем.
Нужно ли это все людям? Она видела за стеклом студентов, которые шли в общежитие, что находилось неподалёку, дерущихся друг с другом, кричащих – наверняка – матом. Видела алкоголиков,  подходящих к ларькам неровной походкой. Видела – во дворах своего дома – подростков, курящих вещества, и нюхающих клей. Видела – гастрабайтеров, так как это район много строился. Естественно, они даже и русского языка не знают. 
Так что же тогда – мы здесь, в этом великолепном здании? Конечно, директор библиотеки – женщина пятидесяти лет, - говорит, что библиотека не может оторваться от жизни, от молодого поколения. Мы всегда будем выходить на связь. Мы делаем выставки, «эвенты», чтобы заинтересовать читателя. Да, все это верно, и она – добрая женщина…
И, все-таки, на всем этом великолепии красивых зал – налёт эскапизма. Библиотека – это центр знаний и «красоты». И огромная «башня из словной кости». Тем более что интернет играет все большую роль.
Три полонения эскапистов… Старшее – самые матерые, пенсионного возраста. Они знают, что убежали, и им все по фигу. Такие есть среди сотрудников и среди читателей. Они смотрят на тебя из своего мира, и тебе страшно, - особенно когда ты молодая девушка с длинными волосами. Они – там... в астрономии, в философии, в истории. Если это читатель, то он может и сам писать книги, - и они стоят тут же на полке. «Замкнутый круг «производства». Слова производят новые слова.   
Среднее поколение – еще не определившееся, они еще сохраняют какой-то человеческий облик, пребывают в состоянии «компромисса».   
Наконец, они, молодежь. Их совсем немного, они еще только учатся эскапизму. Но матерые – смотрят на них с надеждой. 
А все – из-за поэзии. Лена много читала еще в детстве, в Сочи, потом стала больше читать – учась в институте, и ещё больше  - здесь. Вот она стоит в Отделе художественной литературы, – выдав все книги, посетителей пока нет. А ее глаза – бегают по строчкам, пальцы сжимают лист. И какой-нибудь гастрабайтер, идущий по улице, видит ее. Она улыбается, заметив его взгляд. Это может быть зимой, в метель. Ее глаза – когда она читает… Она бы не хотела, чтобы видели ее взгляд в этот момент, словно она делает что-то очень личное, словно она – раздета. Ее длинные волосы тихо шуршат по листам книги, и тоже как будто читают…
Собственно, переехав сюда, в Петербург, она была рада не тому, что это «город возможностей», а тому, что здесь, – невозможно поверить, – жили Блок, Ахматова, Мандельштам  (Пушкин в ее восприятии «стоял» немного дальше, в глубине веков). И вот – живя здесь, гуляя по этим улицам, дыша ими, – она была глубинно удовлетворена, она чувствовала себя на своём месте,  вернее, – недостойной этого места. Это было у неё в «подкорке».
Один современный поэт, выступавший здесь со своими стихами, сказал, что современный человек поклонился «культу денег». В чем-то это было правильно. Но не совсем. Проблема не в «культе денег», а в общей нестабильности. Хаос – в отношениях между людьми, в жизни конкретного человека. Мир за стеклом библиотеки – был хаосом. И тем больше они здесь держались за слова, потому что ими можно «заклясть» хотя бы воздействие этого хаоса на тебя лично. Поэзия была особенно с этим связана, в ней было что-то от древней магии, и она «заклинала» реальность сильнее. Людей на планете слишком много, отношения между ними протекали не по тем «колеям», которые были раньше... 
Можно было попробовать - выйти в этот мир и изменить его. Сделать, скажем так, – из плохого хаоса хороший, ведь хороший хаос – это почти что порядок, но который бы и не подавлял. О чем ведь еще и мечтали поэты – как не о этом. В разные эпохи и у разных народов. Как бы им не было плохо, но они не могли об этом не мечтать и не говорить, не исповедовать, даже если они истекли кровью, как Цветаева, и тот же Мандельштам. Иначе – они бы не были поэтами. Суть поэзии в том, что на землю придет новый век, новый эон, что Золотой век – однажды вернется. 
Да, Лена все это чувствовала. Но... не выходила в мир и не пыталась. Потому что была уверена, что не получится, что ты сам погибнешь. 
Хорошо, все-таки, было смотреть на студентов – приходивших и бравших книги, сидевших в креслах. Может быть, это совсем новое поколение совладает с миром хаоса. 
Несмотря на свою связь с поэзией, на ее «соблазн», она нередко чувствовала, что живёт как-то слишком «правильно». Вот она – молодой работник Лена. Она - часть системы, причём – не на лучшей ее позиции. Вот она, – приходит утром на работу, слушает заказ, и выдаёт его, слушает заказ и выдаёт. Так происходит – зимой, летом, весной.
Ей было скучно… Этой работой она словно хваталась за связь с жизнью, – хотя бы такую.  А зачем? Чтобы – читать свои книги, чтобы не «выходить» в хаос, не погружаться. Хотя – перед глазами был пример матерых эскапистов. Такой жизни ты хочешь? Станешь – директором библиотеки, тем более что это соответствовало бы ее специальности по диплому.
Молодые люди  у нее были... Но - не играли «системообразующей» роли. Один был в институте. Другой здесь, ее коллега,  такой же начинающий эскапист, как и она. Однако полгода назад он уволился. Он не «шагнул» в хаос, а просто - перевёлся в другую библиотеку,  кстати, там была больше зарплата. И вот, их отношения тоже остановились.   
Что для нее означал вчерашний разговор с Павлом?  Кстати, она бы не смогла его понять, если бы – не читала так много.
Да, у него все запутано, и он старше ее, и жена у него есть (опять хаос, на этот раз в браке). 
Но... словно луч света прошёл. «Коса света». Ее жизнь – проста, она убегает от реальности, ей скучно. 
А здесь, ей этот человек на улице – рассказал о себе. Она много читала слов, но все это – книги, это написано мёртвыми людьми  (иногда эта мысль приходила ей, когда она увлечено читала).   
А здесь были живые слова, и живой человек. Да, он тоже был в хаосе, и устроил хаос из своей жизни, но он, – по крайней мере, – пытается понять, выйти из него.
Этому человеку больно.
Это не Блок и не Мандельштам. 
Он остановил ее своими глазами.
И еще в подкорке было, что он старше и по этой причине его жизнь, – богаче, что он «глубокий поток». И живёт на Васильевском! На уровне «подкорки» это тоже  влияло. 
На самом деле, она уже не рассуждала на эту тему.
Хаос – уже оставался позади, его можно было видеть и отталкиваться от него. 
Они с Павлом уже соединились. 
 
 
28
 
Смартфон – важная часть жизни современного человека. Перед Павлом его экран. Раньше он обличал зависимость человека от «гаджетов». А теперь...
Покончив с завтраком, он поглядел в окно на их двор, из которого далее – виднелась Нева. Как много было связано с этим видом. Туда они смотрели с Таней, когда Лиза ушла. Туда же, - если «мотать» глубже во время, - они смотрели и с маленькой Лизой, и она задавала свои чудные вопросы. И все это как будто помнят – стекло, подоконник. 
И вдруг – в телефон пришло сообщение… «Хрум». Это знаменитое «хрум» было в телефонах постоянно. Раньше ему «хрумели» из епархии, или из прихода, чуть реже – Таня. Всего этого было много, и, в то же время, – этот поток был «холодным» для него, количество не переходило в качество. Кстати, в последние недели ему никто не «хрумел». И вот – сообщение…
Его ладони потеют и это мешает листать страницы. Наконец, он видит, что это от Лены.
Зелёная «рубашка» «ватс-апа»... Сколько людей в нем пишет, какое количество слов они используют, - по работе, или подростки, «сбрасывая» свои фото.
Огромный шлейф – слов, образов, хаоса. 
В ее сообщении: 
«Вот, я вам пишу». 
Она стоит в зале своего Одела, прижимаясь к стойке. Ее длинные волосы – рядом, они тоже участвуют в переписке. 
Павел остановился посреди кухни, у него участилось дыхание. 
Она есть?
Я есть?
Она - за этими значками, под именем «Лена». Они выступили на него, как светлая армия, и победили. 
Его пальцы быстро набирают ответ, словно и не собирались дожидаться «команды из головы».   
«Вот, я тебе пишу».
Лена улыбается.
Так они – боролись с хаосом мира.
Так они – искупали телефоны и «ватсап». 
Возвращали все к истоку. 
 
 
29
 
Прошло три недели. Они – «падали в любовь».
Октябрь заканчивался и уже скоро перейдет в ноябрь. Но им казалось, что земля вполне может передумать – и «сдвинуться» к весне. Холодало, иногда до  - 2. 
Он надел красивое чёрное пальто,  она – темно-зелёный пуховик, хотя и модно выглядящий. Он иногда озабоченно думал: «а как же ее волосы... они сейчас мёрзнут? бедненькие...» Он, кстати, сделал бороду меньше, так что уже не очень напоминал священника. 
Время и пространство – сбивались... выстраивались под одну фигуру – их ощущения друг друга, перекинутой между ними перекладины. Под ее магнитным воздействием – менялись город, люди. Васильевский остров - «сбросил» свою историю, и стал их историей. 
Своими встречами, словами, касаниями – они освятили многое.   
Набережную лейтенанта Шмидта, - думая иногда, что они освятили и его самого, этого загадочного героя, созданного в СССР.
Сквер у Академию Художеств. 
Парк у «большого университета».
Осветили Эрмитаж и Русский музей. 
И даже – магазин.   
Бог – заключённый в тюрьму слов и изображений, в своё имя – освободился, и, радостный, побежал по улицам. Павел молился ему, – но не словами, а чувствами, своим взглядом, когда смотрел на Лену, вообще - молился Леной, ее присутствием рядом, и своим благодарным дыханием. 
Еще они освятили ее библиотеку. Павел приезжал туда пару раз, и библиотека впервые за свое существование была удостоена смысла. 
Марк Шагал воскрес... и написал их летящими над городом. И предложил, чтобы так все и оставить.
Телефон - и «ватсп», в частности, – очень тяжёло переживали их любовь. Павлу и Лене казалось,  что звонки и сообщения не выдержат.   
Да и вообще – дело не только в сообщениях, а в самих словах. Слова... Эта стабильная структура, сформировавшая окружающий порядок, темной силе которого они оба служили раньше, – теперь из-за них оказались под угрозой «вскрытия» и отказа от них. Павел и Лена были уверены: то, что они проживают - не может поместится в эти убогие три-четыре буквы, в этот чахлый алфавит. Но, всё-таки, – сказали они словам, – ладно, живите,  мы будем вас использовать. 
Да, позиции слов и разума – сильно «просели» в мире.
Зачем слова, если можно пользоваться другими средствами.
Например, - взглядом. 
Или – прикосновением.
Или – ее длинными волосами. 
Или – средство, которое они открыли на вторую неделю их общения, – поцелуй. 
Они оба как будто забыли, что такое есть.
В этот момент они шли по Троицкому мосту, она держала его под руку. Энергия – и так «накрывала», тем более что это был солнечный октябрьский день. 
И вдруг – оба поняли, что могут отойти в углубление моста – и сделать это.
Могут?
Или нет?   
Что-то внутри их обоих – стучало, стучало. Он чуть прижал ее тело, и коснулся губами рта. Упругие, пахнущие лёгкой помадой жгутики...   
Земля и небо – завидовали.   
И Нева – тоже. 
Пётр I хотел подняться  из могилы и  встать к Лене вместо Павла. А он бы сказал: «эй, эй, ваше величество, полегче». 
 
 
30
 
Если возвращаться к порядку хронологии, к «расписанию бытия», в котором мы все  живём (а может, не надо возвращаться...), – то следует сказать, что уже на вторую неделю общения с Леной он позвонил Тане. И сказал ей, извинившись, чтобы она не приходила домой без предварительного звонка, и что он просит развода. Он предлагал разменять потом эту квартиру, чтобы у неё было жилье (хотя для нее это не было такой уж большой проблемой). Она удивилась. Что у него там? Кто? Но ничего не спросила. Со всем согласилась. Им обоим было больно в этот момент, и Павел чувствовал вину. Ооо.. чувство вины, конечно, «выкатилось» сразу после их разговора. Вина перед Богом сливалась с виной перед Таней. Он мог бы в это погрузиться, душевного ресурса у него бы хватило. Мало того, что ты ушёл из церкви, ты ещё и делаешь – хотя секса у них с Леной еще не было, – то, что называется «прелюбодеянием». Рубрики грехов… Сколько он об этом говорил своим прихожанам, пусть в своих книгах писал не об этом, а о «чистом богословии». Павел не исключал, что его душа – бессознательно, – что-нибудь ему «выкатит». Например, у него «схватит» сердце в самый неподходящий момент, когда он посчитает, что слишком счастлив, или когда он будет снова целовать Лену на каком-нибудь мосту или в магазине.
Но об этом думалось редко... Он готов оплатить любую цену. Терять в его новой ситуации было нечего. Раньше, когда он вроде бы имел все, то и чувство потери было. А сейчас – он был свободен... перед лицом смерти.   
В конце этих трёх недель их мысли все чаще «съезжали» на то, что она однажды – придет сюда, в его квартиру, и останется. Она уже здесь бывала – и квартира тоже была частично ими «освящена». Она говорила:
– Ага, у тебя здесь три комнаты – на «Васе», а у меня с сестрой – две, на парке Победы. Ты что – «папик»?
На «папика» он был не очень похож, но что-то такое проглядывало, ему – сорок с лишним, ей двадцать пять, она – ровесница дочери. 
Проглянуло – и испарилось, подсознательно еще и потому, что она воспринимала его как «настоящего петербуржца», а себя как приезжую, он – пусть и не поэт, – но «наследник» Блока. Но главное было в другом...  и это другое – отменяло все «внешнее».
Это другое – их «круг», выраженный в мыслях и встречах, в прикосновениях, - «выводил» их обоих на то, что она однажды придёт и останется. Словно это было место притяжения, особой гравитации. 
И вот сегодня она, в свой выходной день, ближе к вечеру ехала к нему. Он мог довезти ее на машине, но она сама не захотела. 
Метро, пассажиры.... В сторону «Василеостровской» их было мало, она – в пуховике, с длинными волосами. Смотрела на всех, словно прощаясь со своей прежней жизнью. Вот он-то, «буржуй», на машине, а она всегда ездила в «общественном транспорте». Впрочем, от ее дома до работы, метро было не нужно.
Как бы то ни было, не это сейчас ее занимало. Уходя, она сказала сестре:
 – Галя, я сегодня не приеду. Не знаю, когда приеду.   
– Окей. Береги себя, звони. 
Она шла по полу-темным линиям Васильевского острова, в свете фонарей. Жаль, что снега еще нет. Она - доставляет себя к нему. Блин, как же хорошо. «Блин – как же хорошо», – думает он в ожидании. 
За ними были – работы художников Возрождения, показывающих Мадонну и Давида. 
За ним были – фильмы и реклама. 
За ними были - порноролики в сети, просмотренные всеми людьми на планете.       
Его квартира – сама ее ждала, вещи замерли в тишине. 
Павел не верил, что она придёт и останется. Это как будто было из другой жизни, где у него есть некая Лена. 
Три комнаты. Обстановка в них – не роскошная, но достаточно презентабельна для влиятельного в епархии богослова, чтобы он мог иногда принимать даже коллег из стран Западной Европы. Он прибрался, – насколько смог. 
Всё-таки, квартира была связана с Таней и с Лизой, со всей их жизнью. Он боялся,  что ей будет тяжело здесь остаться. Она тоже боялась, но все равно шла.
Наконец, она была на пороге. Он помог ей снять ее смешной пуховик.
– Ну что, пришла к маньяку?
– Пришла.
Они поцеловались и тут же – «уехали» куда-то в сторону. Поняли, что нужно «вернуться». Лена пошла в ванную мыть руки. Он поставил на кухне чайник, включил телевизор, не очень громко, но слышно.
Телевизор – очень хорошее средство «держаться на плаву» нормальности, на плаву «слов», здравого смысла, экран – это универсальный безличный посредник. Тем более что в нем шли Новости и в них снова говорили о том, как у них там, на Западе, плохо и как у нас здесь, в России, - хорошо. «Да, – снова «поехал» он, – у нас с Леной здесь хорошо, хорошо, хорошо». 
Потом  вернулся. За окном  уже было темно. 
Лена вошла и тоже села за стол. 
– О, новости... это смешно. 
Ее голос. Он хочет заниматься сексом с ее голосом, с ее длинными волосами. 
Я тоже хочу – с твоим голосом, с твоими глазами, с твоей бородкой,  которая, кстати, сейчас  не такая, как раньше, – аккуратненькая, короткая, словно ты хипстер какой-нибудь. 
Но они заставили себя «остаться» в реальности, на кухне, перед телевизором, слушая Новости, говоря друг другу слова. 
Они буквально минуту себя к этому принуждали.   
А потом – «провалились», «ушли».
В глубокий космос. 
Где есть созвездие – Длинные Волосы.   
Созвездие – Грудь Лены. 
Созвездие – Рука Павла. 
Созвездие – Кровать. 
Созвездие – Ты. 
Созвездие – Я. 
Созвездие – Вместе.
Звезды легко, по одному их приказу, переходили с места на место, гасли и загорались. 
Иногда Павел и Лена просили у них прощения, что беспокоят. 
Те отвечали:
– Да нет, все хорошо. Мы же звезды порядочные, воспитанные, все понимаем.   
Вдыхая и выдыхая, любящие боялись, что вдохнут и выдохнут вселенную.   
Маленькое человеческое слово «секс»  было вскрыто и отброшено. 
Они занимались не «сексом», а жизнью. 
Они познавали.
Они любили.






 
31
 
Прошёл месяц с лишним.
На дворе стояла середина декабря, скоро будет Рождество и Новый год, так что россияне уже ходили выпившие, иногда орущие, по вечерам они это слышали  и смеялись.   
Впрочем, снега еще как на зло не было. 
Лена уже на следующую неделю после того, как она осталась здесь ночевать, - переехала к нему.
Геометрия любви.   
Неужели это приходит? Всего лишь: она жила в своей квартире на парке Победы, с сестрой. А тут – они спят с Павлом. Сон с ним – и подъем... Когда была ее смена, то нужно было ехать в библиотеку, иногда он отвозил ее на машине. Это было неудобно, но терпимо. 
Что происходит, когда ты спишь с человеком рядом? Когда живёшь с ним? Его квартира, – становилась «местом силы», любви, от которой «расходятся» невидимые лучи.  Два человека – прорастают друг в друга.  Она – смотрит на себя в зеркало и чистит зубы.  Он - в полудрёме смотрит на неё, «захватывает» ее взглядом. 
«Прорастают» мыслями, словами, снами, привычками, взглядами. Они два растения, которые раньше были разными. Они чувствовали, что их «растения» «уходят» корнями сюда, в эту кровать, в землю, а ветвями - обращены к небу. И вся жизнь их растений – было благодарностью Богу.  И то, что они росли именно здесь, на «Васе», было правильно, потому что здесь – в том числе - основывали город, и потому что ради таких вот растений его и основали. 
Все время болит сердце, все время в нем какой-то «шум», «шум» обращённости, «разворота» на другого. У них смещается перспектива взгляда – на себя и на жизнь… И он – поскольку у него уже была дочь, знал, что такая боль сердца, такая смещённость взгляда – приводит потом к рождению нового человека, именно так – они с Таней смотрели на маленькую Лизу. И поэтому так больно было, когда она выросла, и  тем более ушла.   
Они с Леной однажды сходили на Смоленское кладбище, где был похоронен его отец. Кладбище было красивым, историческим, особенно его центр. И он вдруг подумал, что если он возьмёт сейчас Лену за руку, то мёртвые выйдут из могил... Ему казалось,  что отец смотрит на них с Лёной – улыбаясь. Сын сделал то, о чем тот и мечтать не мог?   
Уже неделю как он был разведён. Да, ему было совестно перед Таней. Лиза и Егор знали о Лене, они нечасто, но приходили. Павел не знал, в какой степени, но Таня была в курсе. Он подсознательно ее боялся. Когда он ее видел, то она казалось ему носителем их прошлой жизни, неким «счётчиком». Если бы он общался  с ней чаще, то решил бы, что все это – Лена и их жизнь вместе – выдумка, фантазия, что все это поверхностно. А есть некая «почва», «подлинный» он – и носителем  этой «почвы» была Таня. Как будто говорящая: летай там, сколько хочешь, меня ты не обманешь. Хотя – ей было очень больно, особенно в первые дни, когда она все узнала от Лизы. И она все чаще – уезжала в один очень крупный монастырь Ленобласти. Все это Павел понимал. Иногда во сне он видел, что Таня, что его прошлая жизнь  «побеждает».      
Но потом - просыпался. Длинные волосы Лены – застилали ему глаза. Они вообще стали важной частью их жизни.  Они были в раковине, в ванне, она все время их причёсывала, словно отправляла культ (Афродита...).
- Везде твои волосы! - говорил он. Значит, ты есть... мы есть рядом.
– А Вы, Павел Иванович, храпите, и все время проверяете дверь!
Значит, он есть, мы есть, мы вместе что-то «шепчем» этому бытию.
Приходили как-то ее друзья, но хотя это была молодёжь, – но из библиотеки, так что они даже не слушали громко музыку. Сидели милые люди, тихо беседовали. Павлу даже было обидно, и он хотел предложить включить что-нибудь – до боли в ушах, а то они – не соответствуют стереотипу, разочаровывают!   
Они с Егором напивались. Лиза, конечно, ревновала к нему «эту Лену». Думала: «да она же почти мне ровесница». Подсознательно она надеялась, что отец – нет, не вернётся в церковь, но уж, по крайней мере, будет с мамой. И возникал образ: они все вместе живут в этой большой квартире – отец, Таня  и Лиза с Егором, многочисленной семьёй, а они с Егором ещё и поженятся, она родит, будет, как у патриархов в Ветхом Завете. Лизе было обидно, что отец, а не она, может скоро «родить», что у него что-то происходит, он - не тень ее расцвета и счастья. Хотя Павел, конечно, любил ее, пусть и меньше проявлял теперь свою любовь. Какая-то Лена… Но – Лиза сейчас была на «стадии принятия». Егор говорил ей о том, что ее отец – свободный человек... И думал: «ну вот, как далеко этот Павел Иванович зашел в своём поиске. А ведь это мы с Лизой его подвигли. А что касается ее,  - ничего, к Рождеству, к Новому году – она исправится». 
 
 
32
 
В самой середине декабря - так поздно в этом году, – полноценно выпал снег. Так что было понятно, что он останется, не превратившись потом в слякоть. Это произошло ночью, причем на следующий день Лене не нужно было на работу.
– Снег! – закричала она. 
– Снег! Пойдём – на улицу!
– Пойдём!
Раньше бы он – тем более, когда они с Таней жили без Лизы – порадовался, но не более, ведь он был умудрённым «стариком» с большой бородой. А теперь он легко накинул пальто, надел перчатки. Сейчас многие выйдут на улицу и будут все фотографировать. Лена одевалась. 
Ночь – лежала за окном. Она была темным пространством, в котором горели огни. Он вспомнил песню Цоя, которого не фанатично, но слушал в юности: «я люблю ночь... за то, что в ней меньше машин... я люблю дым и пепел своих папирос...» Вот что он обрёл в новой жизни? Ее длинные волосы и ностальгия по Цою. Ночь – тоже нужно освятить их любовью. Надо отдать Лене должное, собралась она быстро.
Наконец, они вышли. Снег огромными белым хлопьями падал с неба, и тут же – покорно скрипел под их ногами. Вселенная снега, белого цвета. Небо словно извинялось за то, что так долго не «выдавало» снега – нате.... нате... нате... и он не растает! 
Они шли по набережной, иногда сворачивая, – для смеха, – в линии, и потом возвращаясь. Людей было, всё-таки, не так много. Так хотелось – упасть в белый снег, в его постель, и – прижиматься к ней, дышать. Белый пар шел изо рта, словно они были курильщики. Да, поэты, что жили здесь, в центре города, и воспевали снег – сейчас им завидовали.
Мир казался – звонкой струной, что звенел в сознании, в душе. Они хотели – делиться тем, что переживали в своей квартире, – с этим темным высоким небом, с этими звёздами, с первым девственным  снегом, делиться своим смехом. 
Они не сразу заметили, как в одном месте набережной, там, где было спуск к воде – появились люди. Только развернувшись, они их увидели. Двое русских средних лет, одетых в мутные полу-расстёгнутые крутки. Вован и Санёк. Руки у них дрожали, лица были полутёмными. Что и сколько они приняли - неизвестно, но, скорее всего, это был не алкоголь. Павел и Лена, – особенно она, – казались им даже не столько «буржуями», хотя на их фоне они выглядели очень хорошо, сколько слишком радостными, улыбающимися. Вован и Санёк какими-то неопределёнными движениями, - приблизились. Влюбленные смолкли, когда увидели из-за курток бандитов – заточки. Сознание у тех «проворачивались»: «завалим их, и  что мы получим с этого... деньги, телефоны, наверное, не так уж и много, ну и что, на пару доз хватит». 
Двое замерли, уставившись на пар изо рта Вована и Санька. Они поняли, что их будут не грабить. «Мы слишком радостные для этой планеты». Тело Павла завопило: что делать? Как ее защитить? Это происходило в одно мгновение, словно кто-то на небе снимал клип под музыку... Это была музыка их с Леной сердец. Тут, тук, тук. Павел был, пусть и в возрасте,  но достаточно сильным,  чтобы сопротивляться, – по крайней мере, защищать ее. Он поднял правую руку, концентрируя пальцы для удара. Те усмехнулись: знаем мы вас, буржуев. 
И вдруг он опустил руку.
И сказал, глядя им в глаза:
– Нет, нет, нет. 
Нет, во имя белого снега, нет, во имя нас с Леной, вышедших к нему. 
Руки с заточками замерли в воздухе. Их глаза выражали, что с ними происходило что-то непонятное. На что они здесь наткнулись? Они смотрели на расширенные от страха глаза своих жертв. Но эти жертвы – не прятали взглядов. Странное препятствие. Это «позорно», об этом они не смогут потом рассказывать – даже друг другу, как будто они собирались убить детей. 
 – Лады... пойдем...   
И они – исчезли, убрав свои заточки. 
Двое выдыхали. 
– Твою мать. 
– Мать твою. 
Ночь, набережная, белый снег – по-прежнему были на месте. 
– Прости, Лена, прости меня, это я виноват, что потащил тебя на улицу.
– Да нет, я виновата. 
…
Здесь надо сказать, что сама судьба – ее огромный скрипящий механизм – должны были сделать в эту декабрьскую ночь что-то совсем другое.   
То, что заставило бы родителей Лены приехать из своего далёкого Сочи сюда, в Петербург, – и в шоке пытаться понять, что происходит, и кто такой этот Павел Иванович – и погрузиться в состояние  потери. То же – и Лизу. И Таню, хотя в глубине души она подумает: «ну вот, Бог тебя догнал, Паша», пусть она за это потом и будет корить себя всю жизнь.   
Но почему-то скрипящий механизм судьбы в эту декабрьскую ночь – «провернулся», и заработал по-другому. Наверное, из-за первого снега, из-за «цоевской» ночи, а главное - из-за ее длинных волос.   
И все – покатилось дальше. 
 
 
33
 
На следующий год они поженились. А через несколько месяцев после заключения брака – Лена родила ребёнка и ушла с работы.
Павел, наоборот, нашёл место преподавателя и учёного в одном институте. Издал, – небольшую, впрочем, – книгу размышлений о своём опыте в церкви. Она вызвала интерес, но и скандал, полемику со стороны епархии.   
Таня стала послушницей монастыря, в который она ходила, а потом и монахиней. Она молилась Богу за Лизу, за Павла. И за «притянувшуюся» к нему Лену косвенно тоже? 
Вован и Санёк – перерастали быть «работниками хаоса» и просто воровали.
Егор смотрел на Павла и Лену, на их ребенка. И думал, вспоминая об их спорах по поводу Бога: «доказал, доказал... но спорить все равно буду».      
Вот они - оборачиваются, и глядят на тебя. 
И спрашивают:
Можешь ли ты сосчитать все звезды на небе?
Не в шутку, а серьёзно, до «клиники», до «шизы»?
 
 








Июнь – июль 2022 года,
Санкт-Петербург
























Оглавление
1 2
2 3
3 6
4 7
5 10
6 12
7 13
8 16
9 17
10 19
11 21
12 22
13 24
14 25
15 27
16 29
17  31
18 33
19 36
20 38
21 40
22 41
23 44
24 46
25 48
26 50
27 55
28 58
29 59
30 60
31 63
32 65
33 67