Монолог одинокого квартиросъемщика

(стихотворение в прозе, 2010 года)

Это мир бедности. Мир грязных ногтей, пыли, которая скручивается серыми ручейками на паркете; кашля соседей за стенами, где хранятся, как фальшивые драгоценности, плохие мысли. Мир грязных полотенец, свисающих с дверей шкафа, носков, раскиданных, как трупики крыс, вдоль плинтусов, скрипучих петель, сквозняков, прожжённых обивок из кожзаменителя, отставшего от пола линолеума, звонков без ответа, мешков с мусором, валяющихся у дверей квартир, загаженных подъездных площадок, протекающих батарей, грязных стёкол со следами плевков, мокротой в углах и жёлтых от разъедающего их грибка потолков.

Это мир, где ничего не происходит, где правит близорукость; буквы на страницах книг распадаются в тусклом свете вечерней лампочки, на полках догнивают бледные заскорузлые журналы, а в диванах прячется время, обернувшись в клопов, которые впали в спячку – этих gentlemen in brown. Это мир, где пятница мучительно превращается в субботу, старея и рассыпаясь в прах посредине ночи, как раз между инфарктом и похмельем, утра здесь никогда не бывают долгожданными, а капли росы лежат на грязных карнизах, как бриллианты; лица мучительно зудят и трескаются от странного чего-то, пожирающего их изнутри; мир, где нет сил встать, нет сил сменить простыни на вонючих кроватях, сменить пластинку, побриться, морщась от боли, одновременно дергая пластмассовый шланг рукой, чтобы вода утекла-таки в жерло раковины, которая вся в пятнах (и по краям её прилипли клочки женских волос), а пыль на полу ванной лежит таким слоем, словно здесь выбивали ковры.

Это мир молчания, спокойной боли, непрожёванных кусков, панкреатита и язвенных колитов, с безразлично захлопывающимися облупленными дверями; наплевательство рассажено в цветочных горшках, как усталые кактусы, которые давно никто не поливает, измены творятся под грохот телевизора, любовь сюда боится показать нос, а жизненной энергии квартиросъемщиков хватает только на то, чтобы засорить унитаз серыми ошметками неизвестного происхождения и раскидать собственную перхоть по коридорам.

Мир изнуренного онанизма, к которому прибегают, как к последнему удовольствию, когда уже нет ничего вокруг, мир вялых членов и сухих влагалищ, сжимающихся скорее от страха, чем от предвкушения близости. Мир воспоминаний об отношениях и ласках, канувших в колодцы с жёлтой водой озлобленного плохо переваренного забвения. Кухонные шкафы тут забиты таким хламом и вздором, что вытошнит с десяток Плюшкиных, а количество ненависти по отношению к неопрятным и толстожопым, пьяным или вечно удолбанным соседям (глаза их похожи на рты, прожевавшие каждый по тонне песка) не измеряется ничем, кроме порций терпкого яда, разлитого в воздухе, задуваемого сквозняком под юбки, впитывающегося в отяжелевшие почки и печени, терзающего и покусывающего вас изнутри, пока вы не начнете медленно угасать, не понимая, что происходит – потому что смерть и жизнь тут почти не имеют различий...

Мир жёлчных обязательств, немощных и неумных интриг, фиктивных браков, фальшивых рукопожатий, мнимой религиозности, вымученных праздников, остервенелых взглядов и зубовных скрежетов; падающих с потолка ржавых велосипедов, кладовок, заполненных банками с жидкими воспоминаниями о воспоминаниях; детских фотографий с надкусанными краями, куколок с переломанными ногами и вытекшими глазами, – дети, игравшие в них, давно стали чёрствыми, их спины сгорбились, ступни пропитались прелым отчаянием улиц, а зубы гниют; они пьют корвалол, штопают брюки, смотрятся в закопчённые зеркала и мучительно не понимают ни черта из того, что с ними происходит. Здесь гадают на картах, верят во все обряды сразу, а дешёвая мистика со звездами из фольги на чёрном бархате выдается за последнюю эпистемологию этих кухонь и приторных разговоров – о том, что нас ждет, и что ушло навсегда...

Выходя на улицу из дому, здесь не знаешь, куда идти, потому что во все стороны тянутся полосы неприязненности, страха, стыда, горького, как сбежавший кофе, и студеной боязливости. Посуда с отбитыми краями, хлебные корки, засохшие шкурки от помидоров, запоры, кислые отрыжки, мутные глаза, желтый подкожный жир, хроника несчастий; парни, не вернувшиеся из армии, вонь телевизоров, искалеченные конечности, подгнившая говядина, за которую, тем не менее, торговались насмерть, бутафорское зло, подгоревшие блины, прокуренные легкие, пустота по воскресеньям, холода, проникающие во все щели; зной, бьющий через край пивной пеной, раскаленные в осенний полдень батареи, отсутствие взаимопонимания, отсутствие симпатии, отсутствие смысла, разумности, порядка, идеи, замысла и перспектив.

Они не слушают музыку, им скучно, и она умирает непонятой; картины никому не нужны; даже счастье никому не нужно, потому что для него приходится прилагать слишком много усилий, заполнять слишком много квитанций, которыми и так переполнены обшарпанные почтовые ящики. Вечер угрюм, кино сегодня не в моде, и ничто давно не в моде, а на повестке вечера угнетённое молчание с лицом в подушке, со слезливыми радиосводками, с чаем со вкусом мигрени.

Это мир дождя, стоптанных подошв и стоптанных ног, кривых пальцев и иссушенных глаз. Можно ходить на работу, можно в оперу, можно выйти из окна пятого этажа, – ничего не изменится, ибо сущее играет по своим правилам и регулирует себя само. Оно, кажется, продуцирует ровно столько (и даже чуть больше) безнадёжности и сломанных цветов, сколько необходимо ему для того, чтобы быть кошмарным, и ровно столько добра, чтобы хватило на удушливое «здрасти» в темном коридоре – две тени общаются между собой, покашливая от омерзения.

Это мир коммунальной бедности. Это мир, в котором мы живем и хлопаем глазами, как подыхающие рыбы. Это мой мир.