Лиля... - 23

***

Лиля и раньше не ведала страха перед жизнью, теперь же, сознавая самость, ощущала прилив невероятной силы и свободы. Только девушкой она помнила себя свободной; теперь ее свобода шла не от невинности и беспечности, а от обретенной мудрости. Ей нравилось ее нынешнее состояние, ее возраст, который когда-то пугал, как нечто закатное, унылое, бесцельное. Теперь она могла твердо утверждать, что в сорок лет жизнь только начинается, потому что первую половину жизни она отдала правилам, установкам, традициям, тенденциям и мало обращала внимания на себя самою. Сейчас же ее охватил некий процесс индивидуализации, который ставил ее лицом к лицу с собственным подсознанием. Подсознание требовало пышного расцвета женской сути и личностной реализации. Лиля источала нежность и жаждала глобального волеизъявления, какого-то прорыва, деятельности. Удивлялась себе и узнавала себя – такой она всегда и была, где-то глубоко-глубоко.
Нужен был троекратный опыт потерь, чтобы обрести ее уровень свободы. Нужно было остаться одной. У разбитого корыта. И тогда узреть себя. Не вставали вопросы, не была ли напрасной ее прежняя жизнь, будет ли толк в ее будущем, потому что все уже являлось истиной. Ее воля и ее потребности – и есть ее истина. В разные периоды жизни она была разная. Все верно, то, что осталось по ту сторону горизонта, и то, что пришло сейчас. Гена? Света? Лиля не отрицала их, но они были по ту сторону, они часть ее души и прошлого. Ах, как долго ей еще жить и много чего станет ее частью! Юра – лучшее сейчас, он ее освободитель. Раньше она была Генина жена и интуитивно подлаживалась под него, угадывая, что в этом он видит ее ценность. Теперь Лиля знала роль Гены в своей жизни: он освободил ее от материальных забот. Благодаря ему она обеспечена, обеспеченность дала ей нынешнюю свободу. Других задач перед Геной, видимо, не стояло, и он ушел, завершив миссию. В браке с ним она тоже трудилась на благополучие и была довольна, пока не отработала этот урок. Потом, видимо, пришел черед чему-то другому и ее сознание частенько стало плыть над сытой действительностью, покидало реальность, отказываясь топтаться на уже пройденном пути. Конечно, она считала свою жизнь удачно сложившейся и дальше бы так продолжалось, останься все по-прежнему, но вышло иначе. Теперь она принадлежит себе и ощущает себя собой в такой полной мере, что даже удивительно. Она счастлива иным счастьем, а все Юра! Он видел ее и тем самым заставлял ее видеть и ценить себя. Она разрешала себе это счастье, потому что прошлое существовало в ней одновременно с настоящим без упрека, ожидая ее развития и воссоединения на другом уровне, на котором нет счетов, зависти и обид.
Если Лиля и удивлялась чему-то, то только широте возможностей сердца и богатству чувств, таящихся в людях. Ее пугало, что можно прожить жизнь и не знать своей глубины. И еще больше пугало, что для подобного познания требуются жертвы. Не всем по силам погружение в глубину и ноша потерь, ведь жертва почти всегда является потерей. Нужна сила духа, чтобы отпустить ушедшее, и широта сознания, чтобы позволить себе приходящее. Наше сознание имеет массу установок, встающих барьером для счастливых мгновений. Массу. Особенно у женщин. Лиля скидывала с себя все привитые понятия должного и приличного, как змея скидывает кожу. Чтобы стать новой, красивой, сильной, готовой к движению вперед.

***

Лиля почувствовала, что отношение Юры к ней чуть изменилось. Она поняла это по характеру движений, когда он убирал со стола. Они стали вежливыми, а до сих пор были отстраняющими ее. Он впустил ее! Отдавал ей ее территорию. Расширял их взаимодействие. Она уже поняла, что Юра вовсе не претендовал на женские домашние обязанности, потому что не делал ничего кропотливого, по-мужски предпочитал обходится «крупными формами», и вот теперь давал ей права и обязанности в своем доме. Или ей показалось?
- Пельменей хочется, - сказала она, проверяя свою догадку. – Налеплю завтра?
- Конечно.
Вот все и встало на свои места. Веками определенные особенности мужского и женского. И пока он управлялся во дворе, она вертелась в кухне. Каждый из них вновь был обособлен и соединялся за столом. Это было хорошо и правильно, каждому давало возможность ощутить свою значимость и нужность. Потом она пекла пирожки; готовила в казане, найденном ею в сарае и отдраенном песком и содой, плов; катала лапшу; чинила белье; мыла окна. И всякий раз в работе они дистанцировались друг от друга, даже не всегда поглядывали друг на друга, и потом сливались с обновленным чувством единения двух самодостаточных людей и благодарности за полную гендерную реализацию.

***

- Нет, вы посмотрите, как она идет! – восхищенно-насмешливо позвала начальница колонии к окну заместителя, психолога и надзирательницу. Все собрались на ежедневное короткое совещание. – Королева, епти!
По площадке шла Лиля. Расправленные плечи, легкий шаг, вскинутая голова, улыбка.
- А что? Хорошо идет, - одобрила заместитель.
- Ну да, вышагивает, - согласилась психолог. – Вот за кого можно не беспокоиться.
- Не вернется?
- Нет, не вернется.
- Ой, а на этих клуш гляньте! – Стайка женщин в сторонке недружелюбно поглядывала в сторону проходившей Лили. Чем счастливее становилась Лиля, тем большее осуждение и непонимание вызывала она у товарок. Ее игнорировали, встречали нарочитым молчанием, бросали едкие замечания, меряли уничижающими взглядами. Ей приписывали бессердечность, считали недостойной называться женщиной, за глаза называли шкурой, забывшей мужа и дочь. Никому не приходило в голову допустить, что ее состояние является громадным шагом вперед в личностном развитии, что она выросла и в тисках прошлого уже не умещалась. Разве могла Лиля кому-либо объяснить, что она чувствует неизбежность судьбы и необоримую силу жизни, что это дает ей большое спокойствие и заставляет принимать все случившееся? Когда-то она и сама считала брак вечным, как земная твердь, и священным, как небеса. Жизнь показала, что все течет, и можно лишь меняться вместе с ее течением или упорствовать в неизменности. Неизменность в данном случае превращалась в остановку в развитии или в неблагодарность, или в недалекость. Все равно как выросшему человеку оставаться в детских штанишках.
Лиля уже окончательно приняла себя новую, приняла ход своей жизни, стала ощущать силу рока, предназначение каждого человека. Хотя мысль, что случившаяся трагедия была неизбежна, все еще казалась ей кощунственной. Один вопрос вновь и вновь вставал перед ней: если бы Гена был прекрасным любовником и ее тело, душа не усыхали, оставила бы его судьба в живых? Он был таким заботливым и хозяйственным мужем! Только к плотским радостям относился весьма спокойно. Едва распустившаяся в любви к нему сладострастность юной Лили заглохла в его одухотворенных, но целомудренных объятиях. Лиля никогда не думала об этом, видимо, подсознательно решила поставить во главу угла благополучие их семейной жизни, да и вообще, их поколение было воспитано на высоких идеалах, далеких от сексуального раскрепощения и радостей собственного тела. Все же иногда ее организм реагировал на мужскую привлекательность и вызывал то волнение, которого она не испытывала к мужу и которое, испугавшись, подавляла. Она не понимала, почему этот интерес вновь и вновь возникает и тревожит, разве сексуальные вопросы в ее жизни не решены окончательно? Юра, как ключик, открыл ларец, полный сокровищ. Они оба любовались ими.
- Эт куры! – припечатала начальница.
- Что же сразу куры? Тоже, поди, господние создания, - заступилась добрая заместитель.
- Ладно, куры господни.
Все прыснули. Из окна третьего этажа административных кабинетов жизнь колонии частенько выглядела пантомимой, вникать в суть которой сверху было легче, чем лицом к лицу с сиделицами. И давать им меткие характеристики было удобнее и очевиднее.
- А она? Зубы скалит, как ни в чем ни бывало! Как будто вины на ней нет.
- Сказала, что это felix culpa. Счастливая вина. Я запомнила, - вставила надзирательница.
- Чего? Господи, беда с этими умниками! Сама сказала?
- Сама.
- Ну и бог с ней!
- Куры – обидно как-то звучит, у всех ведь своя судьба, свои боли и радости, - снова защитила подопечных заместитель.
- А что обидного? Это аналогия. Аллегория, знаешь такое слово? Мужики как петухи, вечно в борьбе за насест повыше и гарем побольше. А эти – куры, группироваться против непохожих только и могут. Самим расти-развиваться ни боже мой!
- Есть такое дело, - усмехнулась психолог. – Мало кто духом растет. Баринова только. Из нынешних она одна. Остальные плакаться всю жизнь будут, кучковаться с такими же несчастными. Видели, Баринова на днях собачью будку откуда-то приволокла? Привезла на своей тележке. Трех щенков приперла, нянчится теперь с ними, сюсюкает.
- За столовкой? Я видела. Она, значит? Думала, с кухни кто.
- Я разрешила, она приходила, спрашивалась, - вставила начальница колонии.
- Ей отдавать себя хочется. Неизрасходованной нежности много. О себе не думает, в отдачу пошла. Сила ее растет. Мы здесь сто лет уже работаем, сколько всяких дам перевидали, кто хоть раз начал заботиться о ком-нибудь? А эта и цветы, и щенки.
- Ну да, больше квасятся и куксятся. Люди есть люди.
- Не знаю, иногда смотрю на них, и прямо хочется кричать: куры! Ладно, куры господни!
- А мы растем? – спросила заместитель. – Сколько лет здесь…
- Растем. Потому что мы их жалеем, а могли бы озвереть.
Заместитель и психолог одинаково согласно поджали рты и утвердительно кивнули:
- Да, мы не озверели, это хорошо.
- Значит, мы не куры?
- Все мы немножко куры. Господни, – философски подытожила заместитель. – Чёт копошимся, суетимся, а чего, зачем? Поди, разбери. Половину, мож, и не надо было делать, говорить, думать, а у нас все маета, все склока какая-то.
- Все одно, как ни называй, а все счастья хотят.