Лиля... - 22

***

В заключении Юрий Николаевич начался заново. То, что жена подала на развод, было ему даже на пользу, он чувствовал, что не смог бы преобразиться, если бы продолжил жить с людьми, бывшими в его жизни до кошмара. Ни с супругой, ни с друзьями. Он ощущал себя отступником, из слабости предавшим в себе мужчину. Мужчина в понимании Юрия Николаевича тот, кто защищает жизнь, то есть детей и женщин. Он отступился от своих представлений, убил ребенка и навредил женщине, и отвергал себя таким, каким был тогда – недостаточно сильным. И полагал, что не сможет смотреть в глаза свидетелям своей слабости. Ему нужны были новые люди, новое место.
Хоть доктор Ласточкин и считал, что сам во всем виноват, все же невольно стал опасаться женщин, ждал от них западни, беды, подвоха - это ему не нравилось. Уход жены, пусть и явился в итоге облегчением, одновременно стал дополнительным косвенным выпадом против дам: думают только о себе, не считаются с мужчинами, принимают их за бездушных, не знающих боли, не нуждающихся в поддержке существ. Юрия Николаевича захлестнуло ощутимое разочарование в дочерях Евы, и это отнимало самое прекрасное в нем. Он понимал, что должен простить Галину, Светлану, жену, иначе негатив превратит его в женоненавистника. Из него уходило убеждение, что женщины лучше мужчин. Раньше в присутствии дам душа его светлела и непременно хотелось совершить что-то хорошее, теперь восприятие прекрасной половины человечества обесценивалось прозорливым цинизмом. Не все дамы прекрасны, и вообще, многие совсем не дамы. Юрий Николаевич осознанно прикладывал усилия, чтобы сохранить в себе привычные ценности, но вновь одеть слетевшие розовые очки не получалось. Он нашел компромисс и оформил спасительную для себя корректировку: признавать только женственных женщин, которые несут в себе созидание и мягкость, нрав которых не противоречит замыслу их пола, которые по природе своей не способны толкнуть другого человека на злой поступок. Зло мира продуцируют мужчины, пусть хотя бы женщины остаются близкими к нравственному идеалу. В них не должно быть тестостеронового поведения. Доминирование эстрогенов в дамах Юрий Николаевич определял чутьем. Он не хотел формулировать для себя какие-то правила, принципы, боялся погрязнуть в разглагольствовании и загнать себя в логическую ловушку. Железным стало только отношение к слезам: это явление губительного воздействия, органически им не приемлемое. Пусть горе высекает пламя, а не топит сыростью! Слезы в качестве облегчения допускал только пролитыми в одиночестве или в жилетку подруге.
Ласточкин осознавал, что произошедшее изменило его в принципе, он не сможет больше как прежде быть открытым и снисходительным. Недовольство собственной податливостью и непроходящее чувство вины сделали его осмотрительным, закрытым и весьма избирательным человеком. Если раньше он полагал людей априори приятными или терпимыми и мог общаться с каждым, теперь едва ли находился человек, которому ему хотелось улыбнуться, не говоря уже о том, чтобы открыться или разговориться. И, в пику возникшей осторожности, его любовь к жизни, к простому труду, простой еде, вдоху полной грудью, небу, солнцу только возросла и обострилась. Вообще, он стал очень восприимчивым, иногда даже посмеивался над собой, что если и дальше так пойдет, то его сердце будет предсказывать погоду не хуже ревматизма. Он давал себе время свыкнуться с тем, что его вина навсегда останется с ним, и научиться жить с ней, позволить себе быть счастливым.

Еще заключенным поселения за отсутствием штатного гинеколога он начал принимать больных, сначала из женского отделения, потом потянулись местные жители. По отбытии срока администрация городка, к которому примыкала колония, предложила ему постоянное место и он согласился.
Купил дом, обжился.
Юрий Николаевич жаждал только покоя и вел уединенный образ жизни. Его видели не более, чем в трех местах: в медсанчасти, в магазине, в своем дворе-огороде. Несколько раз местные красавицы проявляли инициативу к развитию знакомства, но доктор оставался слеп и глух к их стараниям, вообще, можно сказать, чурался женщин, держался с ними в жестких рамках, ни разу никому не показал, что замечает или реагирует на их привлекательность. Претенденткам было невдомек, что их активность, острые шутки, подтрунивания отталкивают его, самый его организм отвергал их предприимчивость и наступательность. Стоило Юрию Николаевичу увидеть хват-бабу, как его накрывала тошнота. Он и раньше не любил ловких, оборотистых, нахрапистых женщин, а после случившегося они для него не существовали как таковые.
Его стали называть бобылем. Так было, пока не появилась Лиля.
Лиля явилась нежнейшим цветком, от которого веяло трепетностью и мягкой женственностью. Ему понравилась прямота и четкая формулировка ее жалобы: устойчивые рези в области матки. В этом была объективность и адекватность, значит, она брала на себя ответственность и обращалась к нему за помощью. Ласточкин нутром чувствовал, когда на него взваливают ответственность за выздоровление, а когда обращаются за помощью. Обычно он не всматривался в лица пациенток, воспринимал их чутьем, невербально. Часто дамы приходили с готовой внутренней претензией к нему, мол, посмотрим, что ты для меня сделаешь, сотворишь ли чудо, уйду ли я отсюда счастливая; и уже предпочитали разочароваться и обвинить «незнающего» доктора в своих несчастьях. Таким посетительницам обязательно нужен кто-то виноватый; выздоровление их интересовало не так сильно, как желание найти того, кого можно винить. Ласточкин не сомневался, что уже в коридоре, только выйдя от него, они говорили: «Нет, толку не будет! Ничего он не может!»
Еще приходили вялые женщины; они всегда были с лишним весом, отеками, одышкой, заунывно перечисляли свои болячки, и только длинный список недомоганий делал их значительными в собственных глазах. Таким тоже не важно было выздоровление, они предпочитали принимать по полведра таблеток и демонстрировать свое несчастье остальным.
Изредка появлялись настоящие пациентки, те, которые привыкли быть здоровыми и появившийся недуг готовы были штурмовать, прилежно исполняя назначения доктора. Таких Юрий Николаевич любил, узнавал их по испугу, с которым они сидели на стуле.

***

На Баринову Лилию Петровну он по своей обычной манере почти не смотрел, воспринимал ее интуитивно, нутром, кожей. Плакать, требуя или выклянчивая избавления от хвори не будет – плюс ей. Она, как и он, не старалась разглядеть его, не оценивала и не прикидывала шансы – тоже плюс. Ласточкин уловил, что она не из тех ушлых дамочек, которые, бесцеремонно оценив его, приходили к каким-то своим выводам и начинали общаться с ним с нажимом, «проталкивая свою тему», если выражаться языком недавних его соседей по зоне. Его возмущала узколобость подобных личностей, любящих вешать ярлыки на людей. За кого они его принимают? Тютю-матютю? Бесхребетного, на которого надави и получишь свое? Это из-за замкнутости и сдержанности? Какая недалекость! Что они о нем знают? Ничего! Вот и пусть держат себя в рамках вежливости! Таким он не шел навстречу, остужал их прыть холодной вежливостью и демонстративным нежеланием «наладить контакт»
Баринова не вызвала в нем настороженности, она сама внутренне держалась от него на расстоянии. Юрий Николаевич потом удивлялся предложению, которое сделал ей. На безрассудство его толкнуло ее тело: хрупкое, изящное, теплое и податливое малейшему движению его рук, такие тела встречались редко даже в Центре по месту его прежней работы, среди пациентов которого значились в основном женщины со связями и средствами, потом их не было вовсе. И обезоруживающая нежность, исходящая от нее. И, видимо, собственное долгое воздержание. То, что произошло, было как чудо. Он мог с уверенностью утверждать, что никогда до этого не чувствовал себя счастливым и мужчиной в той мере, в какой это случилось с Бариновой. И улавливал, что для нее это значит так же много, как для него. Что на гинекологическом кресле за несколько минут она переродилась так же, как и он. Потом, после ее ухода, он понял, что уже с момента, когда она села на стул у его стола в начале приема, в нем наконец-то проявилась та новая личность, которая должна была появиться, но все никак не появлялась. А в спонтанном акте их любви он оформился. Эта нежная женщина высвободила его.
Ему захотелось рассмотреть ее, познать, почувствовать, порадовать.

***

С каждой встречей он проникался ею все больше, казалось, знает давно, знал всегда и не удивлялся ее прелести, будто другой она и не могла быть, зачем ему другая? Он хотел такую. С нею он становился спокойнее и увереннее, внутренняя сила умножалась, душа яснела.
Нравилось, что она не фамильярничала, не вешалась ему на шею. Немного смешило, что она сама держалась от него чуть обособленно. Оба говорили меньше, чем можно было бы, чутко прислушивались и присматривались друг к другу, словно боялись поверить, что нашли друг в друге то, чего им не доставало. Пожалуй, они походили на двух пугливых лошадей, оказавшихся в одном стойле и остерегавшихся взаимного восхищения и притяжения.
Лишь в постели они раскрывались и отдавали себя без остатка, так, как просила душа и жаждало тело. Оба чувствовали накопленный любовный голод и благодарно принимали долгожданное утоление. Это были часы  абсолютного единения и погружения в другого. Между ними возникали тайные связи, которые почти не обозначались словами. Их поцелуи были так долги и глубоки, что через них они проникали в самую суть друг друга. Им не хотелось разлеплять объятия и, даже отдыхая, их тела оставались сомкнутыми. После любви они смотрели друг на друга с такой спокойной нежностью и принятием, с каким матери смотрят на своих младенцев, качая их на руках. Они мало разговаривали, в словах не было нужды, хватало рук, губ, глаз. Оба опасались растерять обретенную близость в обычных делах, нанести ущерб ее красоте повседневным словом. Вне постели в основном молчали, пестуя непроходящее ликование. Юрий Николаевич лишь коротко спрашивал:
- Проголодалась?
Лиля кивала и он говорил:
- Я тоже. У меня все готово, пойдем.
Ели больше молча, лишь поглядывали друг на друга и улыбались. Чтобы показать, как ей было вкусно, Лиля обычно демонстрировала ему пустую тарелку, до блеска подтертую хлебом, эта пантомима ему очень нравилась.
Ему так нравился характер их отношений, что он не желал ничего менять, не давал расшириться их взаимодействию, не давая Лиле заниматься домом или как-то иначе помогать ему. Зато с удовольствием и ненасытным желанием познавал радости, даримые им единением мужчины и женщины. Юрий Николаевич сам мыл Лилю в бане и в ванне и радовался тому наслаждению, с каким она подставлялась ему. Ему хотелось видеть вещи ее глазами и иногда он обнимал ее со спины, прижимался щекой к ее щеке и смотрел в ту же точку, что и она. Она светилась; он хотел, чтобы в своем свете и радости она была с ним, чтобы ее свет и радость не отделялись от него.
Она всегда принимала его, за время их близости он не уловил в ней противодействия или желания оттолкнуть его. Никогда до Лили он не воспринимал женщину так глубоко и полновесно и не знал, что такое проникновение бывает и, собственно говоря, естественно и необходимо для его души и тела.
Оглядываясь назад он полагал свое прошлое удачно сложившимся, но лишенным той глубины восприятия, что наполняла его сейчас.  Его брак был удачным, по-своему счастливым союзом. Тогда о большем он и не мечтал, не знал и не чувствовал, что может быть больше. Видимо, люди получают ту меру счастья, к которой готовы, которую способны ощутить и оценить. Наверное, мудрость жизни в том, что все меняется, зреет и каждое последующее чувство воспринимается как лучшее.
До Лили у него было поверхностное понимание мужского-женского, эдакое «рабочее» отношение к семье как к средству существования. Они с супругой были удовлетворены своим пониманием обязанностей и прилежно их исполняли, вырастили двоих сыновей, обоих женили. Тихо, мирно, вежливо, доверительно и поверхностно. Поэтому легко расстались. Прожил жизнь и не знал себя, своей глубины, глубины бывшей супруги. Неужели он должен был пройти все перипетии, чтобы вырасти до Лили? Как бы воспринял ее лет десять назад? Запросто бы проглядел, отметил бы мимоходом, что красивая женщина и все, поспешил бы домой, играть в дворовый волейбол с сыновьями.
Стоило все пережить, чтобы получить свое настоящее. Все приходит вовремя.

***

Для Лили настало время невиданного счастья. Когда она приходила к Юре, он бывал занят по хозяйству, копался в огороде, колол дрова, точил инструменты, латал крышу, чистил колодец. Он всегда был раздет по пояс, и Лиля с плотоядной ненасытностью смотрела, как под тонкой кожей его сухопарого тела двигаются небольшие стальные мышцы. Он был красив не эталонной, скульптурной красотой, а мужской силой, твердостью и неспешной уверенностью – она решила, что это выше красоты.
Ее покоряло, что он не рисовался перед ней, не ждал похвалы, был занят своим делом. Так покоряют дети, которые всецело поглощены просмотром мультфильма, и хочется подойди, вторгнуться в их поглощенность, зафиксировать себя в ней и поцеловать их в мокрый ароматный ротик. Юра всецело отдавался моменту и Лиле иногда хотелось вклинится в его сознание в такие моменты. Изредка она позволяла себе это, спрашивала что-нибудь или помогала, тогда он коротко улыбался ей, принимал помощь, благодарил и снова отдавался работе. Чаще всего она просто сидела рядом и смотрела на него, пока он не управится, дела для нее у него не находилось.
Ей казалось, что он не просто занимает себя, а, наводя образцовый порядок, упорядочивает себя самого изнутри. Можно было не сомневаться, что в его душе и мыслях царит такая же ясность и определенность, как на каждой полке или закутке дома.
Она любила смотреть, как он умывается у сарая после работы, это было отдельным удовольствием, потому что умывался Юра вкусно, смакуя, и невозможно было не любоваться им. Широко расставив ноги он наклонялся к ведру с холодной водой, щедрыми пригоршнями обдавал голову, лицо, шею, грудь, яростно тер их, громко и самозабвенно фыркал, потом накидывал на лицо вафельное полотенце, прижимал его двумя руками, поднимал голову к небу и, стаскивая белое полотно, долго смотрел в высокую синеву. Невозможно было не чувствовать одобрение к человеку, который умеет наслаждаться простыми радостями. И оставалось счастливое ощущение, что, умывшись, он становился и внутренне чище.

Дом у Юры добротный, ухоженный, ладный. Удивляло, что Юру не интересовали ее оценки его умения вести хозяйство. Лиля просто оказывалась перед фактом: он вот такой. Она приходила и всегда обнаруживала, что в духовке печется кусок мяса с картошкой или на плите стоит сковородка с макаронами с тушенкой. Иногда просто выставлялась трехлитровая банка молока с толстым слоем отстоявшихся сливок и буханка свежего белого хлеба с умопомрачительно ароматной корочкой. Он кормил ее без церемоний, как ел сам. Ел Юра неспешно, аккуратно, маленькими кусочками, хорошо прожевывая, не говорил с полным ртом; благовоспитанно – так она думала о нем и одобряла легкой улыбкой.
У него всегда были целые, свежие носки, Лиля обнаружила в шкафу целый ящик попарно сложенных.
Она украдкой следила за ним и признавала все его привычки и манеры. Он нравился ей, очень нравился, можно сказать, тихо восхищал. Он жил одинокой, степенной, налаженной жизнью, не приглашая вмешиваться в нее Лилю. Размеренный, уверенный, как будто бы не нуждающийся в женщине. Лиля чувствовала, что он завершает осознание и утверждение себя, как и она сама. Он тоже проходил эту стадию самостоятельно, во внутренней работе над собой, ни за кого не цепляясь, ни на кого не ориентируясь. Поэтому он так внутренне силен и не станет вешаться гирей на чью-либо шею: помогите мне, спасите, вытащите, поддержите! Нет. Все сам. Наверняка, он тоже почувствовал ее внутреннюю силу, поэтому они притянулись друг к другу.
Иногда его самостоятельность смущала. Он сам собирал на стол и мыл посуду после еды. Лиля несколько раз протягивала руки за тарелками, но он мягко отстранял ее и делал все сам. «Зачем ему женщина? – думалось Лиле. – Неужели только для этого? Но он рад мне и без этого» То, что рад, Лиля не сомневалась. Он растрогал ее чуть не до слез, когда она полуспросила, полуутвердила, что из-за месячных, наверное, ей не стоит приходить. «Что ты! – он погладил ее по голове, - обязательно приходи! Ты нужна мне и просто так»
Его расположение проявлялось в мелочах: он давал ей самые аппетитные куски, приносил в кружке ягоды с огорода, купил для нее тапочки, шампунь, фен, прибил дополнительный крючок в бане. Юра никогда не делал этого при ней, всегда ставил перед результатом: это тебе. Словно избегал показывать ей свою заботу. Лиле это даже нравилось, приятно было, что думает о ней, когда ее нет. Ей тоже хотелось сделать для него что-нибудь приятное, но не знала, что. Помогать ему он не разрешал. Говорил: «Ты здесь, больше мне от тебя ничего не нужно» Это подкупало, но было и недостаточным.
Своей манерой гладить ее по голове он ее смущал, Лиля не понимала, что это значит: жалеет, находит глупой, одобряет? Жалости она не любила и не считала, что нуждается в ней, потому что не чувствовала себя несчастной, равно как и глупой или потерпевшей. Он был не совсем понятным и это добавляло ему шарма и разжигало ее интерес. Как-то после очередного раза, когда он погладил ее по голове, она перехватила его взгляд и поняла в чем дело: он видит ее щепетильность и ценит ее. Сам деликатный и тактичный, он отдавал должное аккуратности ее души. Лилю захлестнула волна благодарности и признательности за то, что он настолько внимателен и чуток. Она догадалась, что дистанция, которую он держит между ними, нужна ему для сохранения и наслаждения невидимыми связями, возникшими между ними.
Их взгляды и прикосновения день ото дня становились интимнее, насыщеннее чувством глубокого проникновения друг в друга, поэтому смотрели и касались они друг друга только в постели. Вне ее их общение было чуть отстраненным, обособленным. Лишь в определенные часы он показывал, что полон ею. Он любил долго смотреть ей в глаза, казалось, через них соединял их сущности. И ее приучил нуждаться в его глазах. Иногда он смотрел на нее так выразительно, что душа Лили начинала петь, а тело трепетать, она чувствовала в Юре глубокое преклонение перед ней, перед ее женской сутью. Она поняла, что он любит женщин, полон ласки и нежности к женской природе. Когда у Лили были месячные, он целовал ее живот и весь светился от святой нежности к тайнам женского организма. Он был полон тяготения к недоступной ему женской природе и благоговел перед ней. Лиля остро ощущала, хотя он и молчал, что Юра восхищается ею как красивым и утонченным созданием, что он любуется ее движениями, манерами, наслаждается ею, что его радует, что на свете есть такие женщины, как она. Его восприятие ее, отношение в целом давало ей волшебное сознание своего внутреннего богатства.
С Юрой она ощутила себя женщиной. Когда бы сомневалась, что женщина? Никогда. А оказалось, что сознавала только свои обязанности, функции, роли. Теперь ей открылось чувствование мира и жизни, преломленное каждой клеточкой ее женского тела, через флюиды ее женской души. Восприятие не разумом, а сквозь тончайшие мембраны своей сути, женской сути. Она чувствовала в себе что-то такое индивидуальное, абсолютное и безграничное, что хотелось наречь подзабытым понятием атмы , о котором иногда рассуждал ее отец. Жаль, не вспомнить его слов! Никогда уже Лиле не захочется ни сравнивать себя с кем-либо, ни соревноваться, ни доказывать свою значимость или превосходство – она уже оформившийся, законченный в своем становлении индивид, прекрасный и созидающий.
То, что Юра не давал возникнуть между ними каким-то другим связям, не посвящал ее в бытовые вопросы, воспринимал ее только как объект любви, открыло в ее душе удивительный кладезь чувств и эмоций, преобразило ее всю, ее лицо теперь неизменно выражало тихое удивление и восторг. Что имело для нее значение сейчас? Она, и то состояние душевной ясности, сердечного покоя, телесного упоения, которые дарил ей Юра; удивление перед необъятной областью чувств, вдруг открывшейся перед ней, словно она и не была замужем чуть ли не двадцать лет, а являлась семнадцатилетней девушкой; понимание, что ничей чужой опыт не помог бы ей осознать ценность ее нынешнего состояния, потому что такое не надо понимать, надо проходить. То, что они с Юрой проходили сейчас, происходило от неких первоначальных законов жизни и учило их важному – осознанию себя мужчиной и женщиной. Это осознание делало Лилю невероятно свободной и благодарной; она остро ощущала свою индивидуальную обособленность и независимость от других людей, свою самоценность и радовалась глубине и цельности замысла сил, сотворивших женщину и мужчину. Как хорошо все замыслено! Сколько радости и сил дают друг другу эти замысленные существа! Нет, в семнадцать этого не понять, не оценить. Надо пожить и дожить.

- О чем задумалась? – спросил ее как-то Юра, когда она сидела на низкой скамеечке и выводила веточкой круги на земле, а он сколачивал беседку.
Лиля подняла на него фиалки глаз и ласково улыбнулась:
- Удивляюсь: у меня такое чувство, что до сорока лет вообще невозможно быть счастливым.
- Почему же? Разве ты не была счастлива?
- Была. Думала, что была. Скорее, это следует называть удовлетворением, потому что подспудно всегда оценивала себя: не хуже других! В ранней молодости слишком много надо сделать, много смотришь на других – не отстать бы от них, мало слушаешь себя. – Она нарисовала на земле круг. – Обзавестись домом, вырастить ребенка – это как долг. Тоже счастье, но все же не такое, как сейчас. Как будто бы больше радости и облегчения от проделанной работы, от выполненного долга, чем счастья. Довольство собой, гордость.
- А сейчас ты счастлива? – Юра хотел услышать от нее подтверждение тому, что чувствовал сам.
- Именно, что счастлива. Как никогда. Мы ничего не должны друг другу. У нас нет претензий и ожиданий. Только чистая радость.
Юра кивнул. Погодя Лиля добавила:
- Если бы не было в моей жизни брака, дочери, дома, то смогла бы я так безмятежно радоваться сегодняшнему счастью? Нет. Я бы суетилась, хотела выйти замуж, родить, строить дом. Этот путь надо раз и навсегда пройти, потом становишься свободным. Сейчас - хорошо!
- Я  тоже думаю, что ход моей жизни специально подвел меня к этой радости с тобой.
- Думаю, свобода от обязанностей страшная штука! Она позитивна для тех, кто сам позитивен. Кто полон добра и созидания. Иначе начнется разнос и разрушение. До абсолютной свободы нужно дозреть. Свобода, как и деньги, проявляет людей. Не меняет, а проявляет.
Юра снова согласно кивнул.
Чуть погодя они признательно посмотрели друг на друга, окрыленные взаимным пониманием. Потом Лиля тихо спросила, выдавая тайный страх:
- Тебе не кажется, что наша логика жестока? – ее по-прежнему иногда терзала мысль о цене, которой было оплачено ее нынешнее счастье.
- Мне кажется, подсознание не знает логики. В глубине души я всегда, наверное, чувствовал, что буду жить как-то иначе.
- Наверное, я тоже. В последние годы я как-то сонно жила, словно не по-настоящему. Сейчас проснулась.