Лиля... - 19

***

Соседки по казарме-общежитию тоже узнали ее историю, обсудили и осудили Лилю за отсутствие горя. Из новеньких она была единственной, кто не рыдал, не жаловался, не искал поддержки у других. Не оплакивать мужа и дочь воспринималось как предательство и обесценивание их жизни, их значения самих по себе и в судьбе оставшейся Лили. Как можно жить с мужчиной, родить от него, растить ребенка и не тосковать по ним, безвременно и трагически-нелепо ушедшим? Как вообще возможно жить как ни в чем не бывало, словно не было потери, будто у тебя не оторвали кусок сердца? Лиля казалась бездушным чудовищем. И вообще вела себя не как арестантка. Всем было свойственно любое происшествие сводить к своему несчастью: сломался зубчик у расчески – конечно, это же зона, тут все не слава богу! Ударилась мизинцем о ножку кровати – чего хорошего ждать страдалице? Пришла беда – отворяй ворота! Койка неудобная – на преступников всем плевать, кому они нужны! Радоваться хоть чему-то значило предавать свою трудную долю и насмехаться над горем других. Лиля своим поведением предавала и насмехалась. По утрам она сладко и с оттяжкой потягивалась, чем вызывала у соседок приступы агрессии, ведь принято было жаловаться на бессонницу, кошмары, неудобные койки, комковатые матрасы, спертый воздух, холод. Они негромко, но слышно шипели: ишь, сладко ей, кобыле бездушной! Она тщательнее других следила за собой, просто по привычке, например, расчесывала волосы во всех направлениях или наносила на лицо и руки подсолнечное масло из салата. За такие привычки ее готовы были вздернуть на штыки и клеймили фифой, зазнайкой. Лиля не оправдывалась и этим тоже ополчала против себя. Она не стремилась влиться в ряды товарок, окружить себя их поддержкой, тем самым признавая себя одной из участниц стаи. Она определилась как белая ворона, а белых ворон не любят.
Довольно скоро сиделицы перестали плакаться о своей долюшке и с энтузиазмом переключились на «дружбу» против Лили, большинство окрепло в едином порыве против нее. Назло Бариновой ее противницы вдруг тоже стали больше следить за своей внешностью и поведением и скоро общежитие превратилось чуть ли не в пансион благородных девиц.
Начальство диву давалось от такого развития событий. Раньше ничего подобного не было.
- Подумать, а? Всех завела краля эта! Вот бабы, дерьмом изойдутся, но другой не спустят!
- Ничего, с дисциплиной и внешним видом порядок. А негласную травлю Баринова не замечает.
- На зоне ей бы уже ребра пересчитали! Научили бы быть как все.
- У нас не зона, у нас просто змеиный клубок!
- Ага, назло кондуктору куплю билет! – смеялась заместитель начальника колонии. – Ну, бабы, ну, дуры! Хотя, пусть их! Может, и привыкнут к хорошему, зубы теперь как чистят! Как Баринова, по две минуты, приходится поторапливать!
 
***

Лиля ничего плохого не замечала, жила собой, в себе, в ней было слишком много нового, которое не позволяло отвлекаться на других людей. Да и когда она нуждалась в людях? Всегда жила чуть параллельно даже с родителями, и в своей семье не было большой душевной близости ни с мужем, ни с дочерью, лишь трудились в полном, тесном и упоенном согласии с собой на благополучие и достаток. Сейчас, оставшись одна, она не ощущала пустоты, в ней жила и пульсировала она сама.
В Лиле происходили удивительные метаморфозы. Она исключительно ясно, в полной мере ощущала свое живое тело - ее тело вдруг зазвенело упругостью и силой тридцати девяти лет никогда не болевшего организма. Мышцы жаждали напряжения, работы, задач; сердце, словно в пику ее утратам, с радостью гоняло кровь, ударяя ее о крепкие стенки сосудов. Хотелось движения, полета, песни. Подобное состояние она пережила старшеклассницей, попав на похороны. Все горевали, были печальны, а она, глядя на покойного, яму могилы, хотела убежать из черной воронки, крутившейся вокруг сгрудившихся у гроба. Тогда ее сознание и тело взбунтовалось и требовало доказательств жизни – ей хотелось, смеяться, петь, танцевать, есть самые вкусные блюда и пить самые вкусные напитки и кричать: я живу!

Лиля с радостью занималась простым физическим трудом, особенно уборкой территории – ее тянуло на свежий воздух. Ковыряясь в земле она улыбалась. Товарки, видя ее улыбающейся, осуждающе качали головами, Лиля этого не замечала или замечала, но оставалась равнодушной.
- Вот тебе и нежное создание! – выразилась как-то начальница колонии в отношении Лили, наблюдая за ней из окна кабинета. – Поди, разбери этих баб! – добавила она совсем уж непонятное, словно сама не относилась к прекрасной половине человечества. – Все полегли, другого сама чуть не угробила, а улыбается, клумбы готовит! Глянь, чуть ли не танцует!
- Сила жизни, - ответила надзирательница, подойдя к окну и понаблюдав за Лилей, - великая сила!
- Ну-ну! Сила! Хотела бы я знать, что у нее на уме!
- Ничего у нее на уме нету. Не думает она. Просто чувствует силу жизни в себе, как та ее тащит вперед. А что было, то стало сном.
- Откуда знаешь? Сама сказала?
- Она не разговаривает ни с кем, а знаю, потому что вижу. Вот половина из них, у кого родных нет, скурвятся, пить, курить начнут, опустятся, а эта нет. Потому что сила жизни ее тащит! А другие слабые, хоть и орут, и песни горланят – защищаются. Этой защита не нужна, она внутри сильна.
- Много ты знаешь!
- А ты, хочешь, верь, хочешь, не верь, но будет по моему.
- Ну, посмотрим.
- Такой тип психики встречается нечасто, - вставила штатный психолог, тоже подойдя к окну, - они как нож проходят через все события своей жизни и ни в чем не застревают, не тупятся. И любят они всегда то, что есть сейчас, а не когда-то. В душе Бариновой, я уверена, сейчас такое чувство, будто это не она была замужем, имела дочь, варила борщи.
- Не знаю даже, восхищаться этим или страшиться, - ответила начальница.
- Такие люди чаще пугают, потому что ломают стереотипы, живут по своим правилам.
- А тихоня же, туды ж твою растуды! Ромашка, епти! Цветик-семицветик!
- Типа того! – улыбнулась психолог. – Баринова и сама не знала, какие залежи силы в ней были, тоже удивляется, поди.
- Может, она просто насквозь циничная и прогнившая? О себе только и думает?
- Грань между цинизмом и внутренней силой в данном случае, действительно, тонка, истину трудно увидеть. Понимаете, чаще всего людьми повелевает прошлое, держит их: связи не разрываются, опыт воздвигает стены, нет развития. Такими, как Баринова, повелевает исключительно будущее, оно тащит их вперед, как бульдозер.
- Вот и я так говорю! – поддакнула надзирательница. – Мне Баринова нравится. Молодец, девка! Родилась – живи! Чего сопли на кулак наматывать?
- Ну-ну! Непотопляемая субмарина, значит. Один хрен, все мы тут оказались! – неожиданно резюмировала начальница колонии.
Три всякого повидавшие на своем веку служительницы пенитенциарных заведений еще какое-то время смотрели на Лилю, потом вздохнули и отошли от окна, чтобы вернуться к своим обязанностям.

***

По теплу Лиля задалась целью развести цветы вдоль дорожек к главному зданию и под окнами общежития. Начальство разрешило. Завхоз раздобыла ей два полных пакета семян, все вперемешку - насобирала по местным дворам. Лиля перекопала присмотренные участки, сформировала клумбы, некоторые даже удалось обложить найденными камешками. Камешки побелила. Все посеяла и радовалась всходам, жалела, что неизвестно, где какие цветы будут, в душе надеялась, что нелепостей удастся избежать. В конце концов, цветы – это всегда красиво, пусть и в разнобой и не пойми как!
Теперь принялась за уборку остальной земли. Собирала граблями прелые прошлогодние листья, сухую траву и на тачке возила их за поселение, вываливала в поле, которому этим летом назначили отдыхать от посева.
Поле было бескрайним, уходило в горизонт и вечерами этот горизонт, казалось, любовно втягивал в себя заходящее солнце. Лиля могла смотреть на этот закат долго, до самого отбоя, он завораживал ее. Она усаживалась на тачку или на кучу вываленных листьев и отдавалась созерцанию природы, которой в своей городской жизни и не видела. Земля пахла по-весеннему томительно и призывно, небо в вечерней заре отливало лазурью с розовой каемкой у ската и очищало душу. Черные точки перелетных птиц, их крики тревожили и манили вдаль, к неизвестному, обещающему счастье. Хрусталь воздуха и не отпускающий аромат влажной земли будоражили соки ее тела. В голове вальсировало, в груди трепетало. Торжество возрождения природы наполняло ликованием и вибрировало чистой чувственностью в неудержимом стремлении быть и продолжится.
Больше всего Лилю завораживал горизонт. Он был так широк и могуч! Как предел. За ним таилось все прошлое, прошлое каждого человека на свете, ее прошлое, это было незыблемо и верно. Она чувствовала это как непреложный закон, который возможно только принять, но никогда – изменить. Она принимала. Ее не смущали ошибки, она полагала их имеющими право на существование по той причине, что они случились. У того, что не случилось, гораздо меньше прав, практически их не было.
Перед горизонтом все казалось, напротив, случайным, хрупким, жадным до жизни и будет таковым, пока не станет прошлым, не перейдет за предел. Это тоже казалось Лиле правильным и верным, она принимала это. Принимала, что все, что было у нее – верно и хорошо для нее, так же верно и хорошо будет то, что придет.
Вечер за вечером она смотрела на окоём и ощущала себя здесь, все более живой и сильной. Хотелось вперед, к большим свершениям, на свободу, в любимую Москву. Душа разворачивалась, как гармонь в руках умелого гармониста, и, хотя Лиля не знала куда применит себя после освобождения, казалось, под восхитительную музыку ее существа танец сложится сам. Ее сознание совсем не выдавало хоть мало-мальской активности, мысли ее исчезли и не хотели рождаться. Она ни о чем не думала, только чувствовала, много чувствовала. Все вокруг воспринималось не анализом, а чувствами и от этого, как ни странно, было спокойно и надежно.
Все токи земли, токи древесных соков, пробужденных весной, струи ветерка проходили сквозь нее, усиливали ее силу, брожение крови и увлекали жить. Лиля дышала полной грудью, как не дышала никогда. Ее фиалковые глаза очистились и лучились, а цвет лица стал юношески свежим. Она не помнила, чувствовала ли себя когда-либо такой молодой и сильной, готовой к новой жизни, как сейчас. Она была счастлива этим ощущением силы и недоумевала, откуда и почему оно взялось в ней. Ее нынешняя полнота чувств была вопреки ее прошлому и настоящему.
***

У Лили появились рези внизу живота. Три недели кряду боль не отпускала ее, Лиля испугалась, но потом на две недели живот стал привычно легким, и она вздохнула с облегчением. Затем рези вернулись и снова держались две недели. Сама врач, она поняла, что ей надо к гинекологу. Записалась на прием в местной поселковой медсанчасти, куда разрешалось ходить и осужденным.
Дворик медсанчасти, как и само двухэтажное здание, был уютным и прибранным. Аккуратная аллейка подъездной дороги к приемному отделению была высажена елями, пешеходная тропинка жизнерадостно выделялась выбеленными бордюрами. Забор дворика удивлял целостью и свежей краской, само здание тоже веселило и обнадеживало недавней побелкой. Лиле подумалось, не руками ли заключенных эта благодать? Пусть. Хорошо же.
Врачебных кабинетов было немного – хирург, кардиолог и гинеколог. Наверняка, замещали других специалистов как могли. Дело известное. На приеме кроме нее никого не оказалось, это было ожидаемо, ведь май на дворе, все в полях и огородах, тут люди жили землей.
Кабинет тринадцать, Лиля постучалась и вошла. Врачом оказался мужчина, Лиля смутилась. Она привыкла доверяться в столь приватной сфере женщинам, но тут выбирать не приходилось. Врачебный колпак был надвинут у доктора на самые брови, отчего виднелся только тонкий орлиный нос и тонкие, плотно сжатые губы. Доктор немолодой, но это и к лучшему – меньше стыда перед ним, больше опыта у него.
- Закройте на шпингалет, кабинет маленький, ширма символическая, - велел он привычно.
Кабинет, действительно, был крошечным; письменный стол, кушетка, кресло для осмотра и стул для пациентов стояли почти впритык друг к другу. Окошко тоже небольшое, сплошь увитое цветами. Все казенное, старое, крашенное-перекрашенное, но чистое. Лиля щелкнула шпингалетом.
- Что у вас? – доктор показал на стул рядом со столом и снова продолжил черкать ручкой. Какие красивые у него пальцы! Длинные, как у пианиста, но кожа рук загрубевшая, как у крестьянина, хотя под ногтями чисто. Лиля поджала пальцы - перчатки не спасали ее от черноты вокруг ногтей.
Медсестры не было, доктор сам заполнял бланки, а бланков для заполнения у врачей всегда хватает, это Лиля знала по себе.
- Устойчивые рези в области матки, - ответила Лиля. – Я записана на прием.
- Ого? – удивился ее ответу доктор. – Проходите на кресло. Баринова Лилия Петровна? – он взял ее новую карту.
- Я.
- Сколько лет?
- Тридцать девять.
- Когда были месячные?
- Две недели назад.
- Ну, давайте сначала посмотримся!
Он встал, вымыл руки, начал осмотр. Лиля болезненно кривилась, зеркала и пальпация дались ей через боль.
Доктор выпрямился, хмыкнул, задумался, посмотрел на Лилю очень внимательно. Она заволновалась, боясь услышать что-то страшное, вдобавок уже устала от неудобной и стыдной позы в гинекологическом кресле. Растопыренные ноги и выставленная напоказ суть страшно смущали ее.
- Вы здоровы.
Брови Лили взлетели вверх. Доктор не дал ей задать соответствующего вопроса, пояснил сам:
- Богатое кровенаполнение матки, даже вены чуть увеличены, видно невооруженным глазом. От них рези. Во время месячных и неделю после них рези исчезают?
- Да, - секунду подумав, подтвердила Лиля.
- Вы очень здоровы, ваше тело требует применения.
Лиля смутилась уже по другой причине, покраснела. Доктор положил одну руку на ее лобок, другой засунул в нее пальцы и что-то такое проделал, отчего в ней взорвалось блаженство, ноги невольно сжались, а поясница прогнулась.
- Вам просто нужен мужчина. Чтобы элементарно разгонять застой крови, понимаете? – его рука так и лежала на ее лобке и под его горячей ладонью в ее паху нарастало вращение омута, увлекающее в круговорот и сознание. Пусть бы он как можно дольше не убирал свою руку!
От смущения Лиля отвернулась в сторону, ее стала бить мелкая дрожь, она не могла совладать с возбуждением, вызванным его руками, и умерла бы, наверное, если бы его пальцы покинули ее. Он же смотрел на нее прямо и неотрывно.
- Я помогу вам? – боковым зрением она увидела, как он взял со столика с инструментами пакетик с презервативом и показал ей его.
Она еще больше отвернула голову и закрыла лицо рукой, другой рукой крепко ухватилась за подлокотник.
Доктор «помог» прямо на кресле, подтянув ее к себе, властно и беззастенчиво сжимая ее ягодицы. «Помогал» долго, так долго, что из вращения в темном небытие, куда Лиля провались, казалось, можно и не вернуться. Самый краешек ее сознания выхватывал хрипы, кажется, издаваемые ею, жадные губы, сосущие ее груди, и нестерпимую болезненную сладость, разливающуюся в них. Потом какое-то время в ее глазах что-то ослепительно полыхало и действительность стала возвращаться.
- Полегчало? – спросил доктор, отходя от нее и застегивая брюки.
Лиля покраснела до слез, неуклюже спустилась с кресла, сжимая ноги, вся скукоживаясь от стыда.
- Здесь нет ничего стыдного или плохого, - спокойно сказал мужчина. – Это природа. Мы с вами часть природы. Ее надо принимать, понимаете? Сейчас кровь отхлынет из малого таза и будет Вам легко.
 Он снял колпак, пригладил рукой волосы, сел за стол, взял ее карту и ручку.
- Слизистая просто превосходная! Строение аккуратное, мышцы в тонусе, запах здоровый.
Лиля вконец засмущалась, гинекологических комплиментов ей еще не делали, неужели он будет это записывать в карту?
- Присаживайтесь сюда, - он указал на стул для пациентов. Лиля села. Он смотрел на нее в упор, она заставила себя не пасовать и тоже коротко глянула на него. Его костлявое лицо показалось ей прекрасным. – Вы здоровы, но я рекомендую вам регулярную половую жизнь, застои приведут к болячкам. Вы замужем?
- Вдова.
- Хм. Мужчина?
- Нету.
- Давно?
- Почти год.
Он снова посмотрел на нее.
- Тогда приходите на процедуры каждый день или как сможете. Сам буду вас лечить.
Лиля созерцала свои коленки, на которые натягивала широченную поношенную футболку. Застиранная футболка вся в катышках, спортивки в бесчисленных мелких затяжках – красотка!
- Завтра в это же время, сможете?
Она утвердительно кивнула своим стоптанным спортивным туфлям и поднялась.
- Секунду! – он поднял руку, жестом задерживая ее. – Спасибо, что не расплакались.
Лиля удивленно глянула на него.
- Ну, слезы льются по разным поводам и с разной целью, - объяснил он. Лиле показалось, что про слезы было ни к селу, ни к городу. Она кивнула и вышла.

Но уйти далеко ей не удалось, подкашивались ноги. В тамбуре медсанчасти стояло несколько стульев и висело большое зеркало от трельяжа с торчащими петлями от снятых боковых створок. Обессиленная Лиля опустилась на один из стульев, головой облокотилась о стену, прижала руки к груди. Сердце ее билось набатом, стыд смешивался с ликующим счастьем. Никогда, никогда еще – она могла поклясться в этом – она не была так полна ощущением жизни, ощущением торжества жизни и слепящим счастьем! Как же ей было хорошо! И отчего? От «этого»! Кто бы мог подумать! Ведь не впервой! А все внове. Разве было у нее такое? Ни разу. Господи, какое счастье!
Погодя она посмотрелась в зеркало и поразилась сияющей красоте своего лица: глаза светились, искрились, ослепляли, щеки рдели румянцем, рот распух и алел маком. Как она была хороша! Была ли она так прекрасна в девятнадцать или двадцать пять? Вряд ли! Такого своего состояния и ослепляющего счастья, как в инквизиторском кресле гинеколога, она не испытывала никогда.
Она пошла в общежитие кружным путем, чтобы побыть наедине с собственными чувствами и мыслями. Ноги сами привели ее к излюбленному полю, к далекому горизонту. В этом месте ей думалось легче и все становилось ясным. Лиля упала на кучу сухой травы, раскинула руки, устремила взгляд в синюю даль. Стрекотали кузнечики, наперебой щебетали птицы, все вокруг было исполнено торжеством жизни, и Лиля чудесно слилась с миром через свое телесное ликование.
Нежные, бегущие облака словно вынесли ее душу за пределы тела, и ее сознанию будто бы открылась бесконечная глубина мироздания. Образы прошлого замелькали перед глазами, раскрывая суть минувшего. Ее жизнь всегда была ровной, благополучной, однообразной. Кажется, она знала это, но ее устраивала стабильность и устроенность, ведь год от года они обрастали имуществом и это приносило радость и удовлетворение. Гена любил ее и был верен, он полностью принадлежал их семье, это тоже делало ее все довольнее и довольнее своей жизнью. Она считала себя счастливицей и не искала всплеска чувств, даже боялась их, словно предугадывала, что так, как у нее есть, ей не должно быть, потому что душа стала иссыхать и тело тоже. Гена - чудесный муж, только необходимость в плотских утехах у него возникала нечасто и реализовывалась невыразительно. Но неужели из-за этого ставить под удар семью? Нет, конечно, Лиля бы не стала. Так и ссыхалась бы. Ход судьбы сам выстроил для нее новый путь и теперь ясно зачем – чтобы она обрела себя, свою женскую суть. В первые месяцы после трагедии ее не отпускал вопрос: зачем это случилось с ней? За что? Надо было спрашивать ни «за что», а «для чего» Для того, чтобы она ожила. Да, теперь в этом нет сомнений. Она прекрасно выполнила урок на тему «иметь» Они с Геной его выполнили - обросли достатком, - Лиля это ощущала буквально, как если бы выучила и рассказала заданное наизусть огромное и трудное стихотворение. Смысл Гены на этом, видимо, был исчерпан, а ее, выходит, еще нет. Пугает только способ перемены: через жизнь Гены. Зачем же так трагично и окончательно? Лиля вздохнула: ей этого не понять, знать, не ее ума дело.
Вернулась к сегодняшним событиям, вдохновенно улыбнулась: кто бы мог подумать, что полчаса, проведенных ею с врачом, больше всей ее женской жизни? И… и неужели это так важно – познать свою суть? Значит, мало жить только кем-то, семьей, забывая о себе? Она оглянулась, словно ища ответа. Синеватый дымчатый горизонт ответил: ей мало. И Лиля поверила.
Она принялась смаковать воспоминания и засмеялась вольно, громко, счастливо – это был знак одобрения, признания своей природы, как и советовал доктор.
Она вернулась к газону колонии, снова нагребла тачку прелой зелени, отвезла в поле, и снова смотрела на горизонт. Ее не отпускал трепет от ощущения полноты самой себя, она не вмещала себя. Она была шире вселенной. Ей надо было бежать, раскинув руки, и громко кричать что-то очень ликующее и жизнеутверждающее. Она долго прыгала и махала облакам рабочими перчатками: «Эге-гей! Я тут! Видите меня?» - призывая их засвидетельствовать ее наличие так же, как она свидетельствовала их. Потом, как проказливая школьница, расшвыривала ногами навезенную гору истлевших листьев, валялась в них и смеялась, смеялась, смеялась. Она здесь, по эту сторону предела! Хорошо и спасибо!