Лиля... - 17

Часть 3

Орест отбывал наказание в колонии-поселении недалеко от Москвы. Главным героем того года стал не он – Анюта. Он не сомневался, что все думы и сердечные устремления его добродушной и преданной супруги будут посвящены ему. С благодарностью предвкушал ее беспокойные звонки, письма, хлопоты с передачами, приезды на краткосрочные и длительные свидания. В душе даже ожидал жертвенного подвига, что на этот год она переберется с Витюшкой в район поселения и они будут рядом. С нее бы сталось! Эта уверенность грела Оресту сердце, мысленно он с улыбкой называл ее декабристкой и готовил резоны, чтобы отговаривать ее от подобной затеи, хотя хотел, чтобы они были рядом. Но Анюта удивила по-другому.
Она часто срывалась на слезы и не могла наласкаться и насытиться супругом в последние перед приговором дни. Утешая ее он чувствовал себя мужественнее и значительнее, ответственность за семью и спокойствие ее женского сердечка укрепляли в нем мужское начало. Он говорил кое-что из того, что чувствовал, а чувствовал он в себе абсолютную принадлежность ей и Витюшке, их семье. Выражалось это в неуклюжих, отрывочных словах утешения:
- Ну, что ты! Будет! Я итак весь ваш! Вернусь и все наладится, заработаем, поедем на море.
Анюта впитывала каждое его слово, укрепляясь в чувствах к нему и собираясь с силами на трудный год разлуки. Однако перед вынесением приговора она вдруг стала очень собранной, деловитой и Орест даже немного обиделся, что она отняла у него возможность быть ее утешителем и опорой. Такая расторопная и практичная бабенка, какой она себя показала, сама могла кого угодно утешить и подпереть. Собирала она его так рьяно и проворно, будто выпроваживала, Орест даже насупился.
Договорились, что он позвонит ей в первый же вечер, расскажет, как колония, как обстановка и прочее. Орест готовился, все подмечал и запоминал. Условия оказались лучше, чем ожидалось. Поселок барачного типа, с магазином, библиотекой, медпунктом и прочим. Передвижения свободные. Обязательно к исполнению – во время отбоя, побудки и ночевки быть в казарме. Все. Днем полагалось всем работать, если есть работа. Колония предназначалась для положительно характеризующихся, осужденных впервые по нетяжким статьям. Жизни по блатным законам не было, потому что из отбывающих срок блатных не нашлось. В основном - осужденные за ДТП с летальным исходом. Ворья, наркоманов, хулиганов и прочих маргиналов не было. Все люди семейные, с работой, мотивированные на высокий социальный уровень, с соответствующими привычками, взглядами на жизнь и воспитанием. Ничего страшного. Никто никому не угрожал, никого не эксплуатировал, не гнобил, не доводил до веревки. Днем разговоры сводились к предпринимательству, оставленному на воле, в основном, кооперативам по оказанию услуг, с надеждами на то, что пока со всем справятся жены и партнеры, к жалобам на госорганы, каждый день выпускающим взаимоисключающие законы, на проблемность получения лицензий, на поборы проверяющих инстанций - пожарной и санэпидемстанции - и от появившихся рэкетиров. Орест слушал и удивлялся, что видит людей, которые занимаются тем, о чем он знал только по теленовостям. В медицинской сфере, по крайней мере, в их центре, пока было все по инициативе сверху. Разве что прием по хозрасчету появился, анализы платные – все быстро и без очереди – в остальном то же бюрократическое царство.
К вечеру темы разговоров менялись, обсуждалась возможность сбегать на свиданку к красоткам из местных или из женского барака. Женщин здесь отбывало наказание около двадцати человек.
Все это Орест собирался рассказать Анюте самым задушевным, утешительным тоном, чтобы не накручивала себя и не боялась за него. Но она все испортила!
- Привет, дорогой! – весело выкрикнула супруга в трубку. – Ну как, репу тебе уже начистили?
Орест хоть и фыркнул смешком, но опешил и даже чуть разочаровался.
- Да нет, тут спокойно, - смущенно ответил он.
- Ну смотри, а то вернешься без зубов, а зубы нынче дороги!
И таким образом она разговаривала с ним каждый раз, по сути смеша его, но отнимая роль утешителя и носителя некоего креста. Слушая ее Орест понимал, что она бурлит деятельностью и ей не до вздохов, от этого он оказывался в положении прохлаждающегося бездельника и ему становилось неловко.
Работа при отбытии наказания считалась обязательным условием для исправления преступников, но в условиях нынешних реалий она была скорее привилегией – работы почти не было. Впрочем, известие о высокой квалификации Ореста уже пошло гулять среди местного населения и через начальство его несколько раз вызывали на прием в местную больничку. Начальник интересовался у него, сможет ли он принимать мужчин, и Орест, подумав, попросил достать ему кое-какие книги. В конце концов опыт и чутье никуда не делись, а знания вполне можно и расширить, ведь любил же он когда-то урологию. Перспектива получить полную занятость окрыляла Ореста.
Несколько раз Анюта говорила с ним по телефону коротко, явно уставшая и озабоченная.
- Что, работы много?
- Ой, Орест, нехорошо как-то в стране! Разговоров столько страшных! Что нас ждет неизвестно!
- А что случилось?
- Кажется, уже никто ни во что не верит, что-то волчье появляется в людях. По-моему, государство теряет власть.
- С чего ты взяла? Я читаю Правду и Известия, все как всегда, не нагнетай.
- Ой! – саркастически рассмеялась добрая Анюта. – В Правде нет известий, а в Известиях нет правды, так говорят, слышал? Они как полоумные печатают передовицы с полей, а то люди не видят, что все хозяйство в разнос ушло! Ведь все, все по талонам!
Потом Анюта приехала на свидание и напугала Ореста еще больше. В Москве для жителей столицы, с целью отсечения иногородних граждан от дефицита, была введена «визитная карточка покупателя» - своего рода талон, без предъявления которого продажа дефицитных товаров частным лицам не осуществлялась. Анюта пояснила, что таким образом государство борется с наплывом в Москву жителей из других регионов, приезжавших не музеи и театры посещать, а за обычными товарами.
- Правильно, а чего они все едут в столицу как на рынок? – поддержал власти Орест.
- Правильно? – задохнулась от возмущения Анюта. – Да ты представляешь, в какой заднице наше народное хозяйство, если люди не могут ничего купить у себя в регионах? Знаешь, что у них в магазинах на полках? – Орест молчал. – Березовый сок и морская капуста! Все теперь по талонам! Как будто война вчера отгремела и государственная экономика лежит в руинах! Знаешь, какие нормы по талонам? – Орест все еще протестующе молчал. От магазинов он был далек, но и нападки на государство принимал в штыки. - Полкило варёной колбасы на человека в месяц, четыреста грамм бутербродного масла на человека в месяц, две бутылки водки на взрослого человека в месяц! А сахар, чай, и табак давно по карточкам! И что меня возмущает, так это появление бутербродного масла! Не обычного сливочного, а бутербродного! Эх, Орест, куда катимся? Никто уже не верит не то, что в коммунизм, в социализм даже!
Оресту хотелось сказать, что он верит, но он решил сначала все обдумать и послушать, что говорят на эту тему товарищи-сидельцы.
При первом же случае он навел разговор на ситуацию в стране. Тема, неожиданно для него, оказалась для людей болезненной и все придерживались тех же взглядов, что и Анюта. Было двое-трое мужиков, особенно подкованных в экономике и политике, их толки в конце концов и заставили Ореста узреть реальность, но началось все с его возмущенного восклицания:
- Но хорошо же все было! Как жили спокойно всегда! При Брежневе-то! Что сталось-то? Почему изменилось?
И тут ему раскрыли глаза. Оказалось, что, образно выражаясь, с одной стороны, при Брежневе советская власть как бы заключила с народом негласный договор, позволив работать вполсилы, попивать и тащить с производства, что плохо лежит, в обмен на внешнюю лояльность. Самопожертвования и сверх усилий больше не требовалось. С другой стороны, всякая частная инициатива пресекалась, потребительство и вещизм постоянно подвергались осуждению. К чему это привело? Народ спивался, опошлялся, перестал расти, бороться за качество в производстве, все спрашивалось только с государства. А государство уселось на нефтяную трубу и с нее оплачивало потребности граждан в здравоохранении и всей социальной сферы. Само социалистическое хозяйство с тупой плановой экономикой себя не обеспечивало.
- Как так? – не удержались некоторые слушатели, - все время только про перевыполнение планов и пишут!
- Вот именно! Пишут! На кой хрен эти тысячи тонн чугуна, когда сгущенки нет, батареек нет, туалетной бумаги нет? Чугуном подтираться и торты смазывать? Люди тоже не дураки! Понимают, что что-то не так, как преподносится, вот и пошло в умах царить двоемыслие: можно ловчить и даже воровать, только понемножку, главное, не выделяться! Можно руководствоваться в жизни личным интересом, но бравировать этим неприлично!
- Зато у нас культурные люди! Самые читающие и образованные! – не сдавались особо упертые советские граждане.
- Да вы посмотрите на наших людей! У нас же средний гражданин двух слов без мата сказать не может, но на командировочной экскурсии в музей при виде обнаженной натуры багровеет и кашляет от смущения! Потом еще за рюмкой чая чихвостит «их» сраную культуру, в которой сплошной разврат!
- А в Москве, когда открыли платные туалеты, туда люди ходили, чтобы посмотреть, что в уборной может быть чисто и с туалетной бумагой! Страна-лидер, мать ее! Живем как негры в гетто!
- Если все так плохо, то почему разрешили кооперативы?
- Потому и разрешили, что плохо стало до невозможности. У людей здоровой инициативы полно, желания жить хорошо полно, а применить все это не могут! Только воровать оставалось! Вот и воровали да спекулировали. А кооперацию разрешили - как сразу народ завертелся! Только государство быстро испугалось и откатывать назад принялось!
- Чего оно испугалось?
- Социального расслоения общества. Появления богатых на фоне матерящихся бедных. Да и от социалистической морали никто еще отказываться не решается в правительстве нашем! Страшно им и народу страшно морально реабилитировать дух наживы и неравенства! Ведь против него наши деды революцию подняли! А получилось что? Что идет к тому, от чего ушли!
- И люди наши еще очень зашуганные! Знаю много законопослушных и трудолюбивых людей, которые в других условиях нашли бы себя в кооперативах, но они боятся идти туда из-за разговоров, что "их всех скоро пересажают".
- Вот посмотрите, наше государство заберет у людей все, что дает сейчас заработать! Замутят какую-нибудь реформу, что оставят всех опять с голой задницей!
На Ореста такие разговоры действовали оглушающе. Ум его ворочался как каменные жернова, с трудом и нехотя допуская мысль, что, пожалуй, действительно, не все гладко в датском королевстве.

***

Орест начал отбывать срок в конце января тысяча девятьсот девяностого года, отметив так любимые Анютой круглые даты, дома. Новый тысяча девятьсот девяносто первый год Анюта с Витюшкой должны были встретить в поселении вместе с Орестом. А там и до выхода на волю всего ничего!
Радужное настроение было испорчено в декабре девяностого первого ошеломляющим известием, что СССР распался. Государства больше нет! Как раз перед Новым годом! Все в колонии пребывали в небывалом возбуждении. Кто испугался и растерялся, кто обрадовался, но не мог объяснить, чему, собственно говоря, радуется. Орест с Анютой за праздничным столом в комнате свиданий были подавлены и встревожены.
- Скорее бы уже ты был дома! – только и выдала свое беспокойство Анюта. Орест кивнул: в такой смутный момент лучше держаться всем вместе.
- Интересно, возьмут меня обратно в центр? Начальник обещал дать отличную характеристику, прямо-таки рекомендацию, - смущенно беспокоился он.
- Да хоть и не возьмут, не переживай! – вдохновенно заявила Анюта. – Теперь все мало-мальски грамотные специалисты в платные услуги уходят. Народ-то болеть не перестает!
Перспектива деятельности вне системы и пугала, и манила Ореста. Говорили, там высокие заработки. Но как вне ведомства? Выслуги, заслуги? Все по боку, коту под хвост? Это не укладывалось в голове.
- Может, еще все наладится? – выразил он смутную надежду. – Поиграют в больших дядь и вернутся к прежнему?
- Не наладится. Все уже развалилось. В республиках давно все гудит и зудит от национального самосознания и самоопределения, приезжим житья не дают. Все хотят быть собой, индивидуальными, обособленными, а не младшими братьями под эгидой русских, - снова удивила Анюта политической трезвостью. Откуда в ней этот прагматизм, почти цинизм? В Оресте его не было. Он был служака-идеалист, человек научной структуры. Строго говоря, политика его пугала, он бы с радостью вообще жил вне ее.

***

Какой-то год не было Ореста в Москве, а вернулся как в другой мир. Изменились лица людей, их настроение и краски в одежде и на улицах. Все было напряженным, испуганным и серым. Все куда-то очень спешили, имели озабоченный, настороженный вид, голодные глаза и совсем не улыбались. Человек человеку волк. Не все в порядке в датском королевстве!
В центр Ореста не взяли, как не взяли и в старую поликлинику, дело оказалось даже не в судимости, а в жестком сокращении штата – когда-то начиналось все с того, что экономика должна быть экономной, теперь пришло к сокращению государственного бюджета на медицину и образование. Зато приняли в частную клинику, по протекции все того же бывшего преподавателя, который устроил его в свое время на новое место. Поначалу Орест переживал и чувствовал себя не в своей тарелке, но по мере приема пациентов, оказалось, что болячки у них те же, методы лечения те же, результаты те же, только стоило все это дорого и за многое сдиралось лишку, но люди шли, значит, были согласны платить. К концу года Орест совершенно освоился и стал испытывать удовлетворение от большого заработка. В неспокойное и нестабильное время это было как нельзя кстати.
Поповы зажили крепко и душа в душу, как всегда, держась друг друга. Чувство семьи, спаянное истинной, поздно обретенной любовью и пройденными испытаниями, делало их союз неуязвимым. Орест ощущал, что вступил в стадию полной реализации своей личности: любил без страха и сомнений, был уверен в ответной любви; отдавал себя без остатка как мужчина, отец, опора и надежа семьи; реализовался как специалист с замечательными результатами лечения и высоким финансовым вознаграждением. Что еще ему было нужно? Стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Этого как раз не доставало.
Потом Орест вспоминал период начала девяностых со смешанными чувствами, он был счастлив лично и обеспокоен социально-политически. Страшное время беззакония и бесправия, когда ты или пан, или пропал; окрыляли надежды, остужали опасения. Он говорил, что кому-то кризис идет в упадок, а кому-то на пользу, в рост, мол, это как обрезка плодовых деревьев. В то время везло единицам, остальные либо сдавались, либо страдали от тотальной коррупции властей и бессилия правоохранительных органов в попытках справиться с распространившимся рэкетом. Ореста словно ангел-хранитель нес на руках, ни разу ему не пришлось лично столкнуться с бедами девяностых. Он знал, что руководство клиники имеет «крышу» и регулярно «делится» выручкой. О внезапно сгоревших или взорванных офисах, магазинах и прочих заведениях сообщалось в новостях чуть ли не каждую неделю. Люди узнали, что такое беспредел, отморозки, киднеппинг. Бывшие советские граждане проходили уроки вдруг свалившегося на них капитализма на этапе первоначального накопления капитала не по учебникам, а наглядно, в виде ударов обухом по голове: сначала обесценился рубль и народ страны потеряли все свои накопления, потом у них выманили ваучеры, поскольку простые трудящиеся не понимали, что с ними делать, затем стало негде работать, а те, кто еще работали, не получали зарплату по нескольку месяцев, дальше распространились черные риэлтеры и одинокие соседи стали куда-то пропадать. Бедность, почти нищета населения стала тотальной, особенно пострадали пенсионеры и регионы, все бюджетные отрасли хозяйства и экономики, а в советское время они все были бюджетными. В ослабевшем государстве пышно расцвели криминальные структуры. В общем, наступило неведомое прежде страшное время воровских понятий и законов и полная незащищенность граждан от других злоумышленно настроенных граждан и от чиновников, приходящих к власти, чтобы урвать кусок и скрыться за границей. Разгул уличной преступности достиг небывалого размаха. Те, кому удавалось хорошо зарабатывать, жаждали насладиться ранее недоступными роскошествами: дачами, квартирами, шубами, драгоценностями, машинами. С рвением еще небитой и неученой простоты бывших советских граждан они демонстрировали собственное благополучие и становились жертвами разбойных нападений. Шубы с дам снимались прямо на улице, машины угонялись, квартиры обчищались, и хорошо еще, если обходилось без пыток и издевательств с целью получить припрятанное.
Телевизор было страшно смотреть, но Поповы следили за политическими и экономическими новостями, надеялись, что ни сегодня-завтра объявят о воцарении мира и порядка.
- Сколько можно? – возмущался Орест. – Почему вдруг в один день все стало плохо?
- Не в один. Ни день все копилось, чтобы лопнуть, и ни в один день поправится, - отвечала Анюта. – Все эти дефициты, несуны, равнодушие к общему хозяйству появилось лет тридцать назад? Вспомни! Просто мы не знали, что это признаки больной экономики. Вот считай, что тридцать, а то и больше лет потребуется, чтобы наладить все. И то, если ума хватит! Когда его у нас в хозяйстве хватало? Да никогда! Не было у нас в стране процветания! Одни планы да разглагольствования.
Орест к суждениям супруги прислушивался, ему казалось, что у нее удивительно трезвый взгляд и верные оценки всему, у него такого не было. Он любил просто лечить и системно мыслил только в рамках поведения женского организма – вот где сияла божественная задумка, одухотворяющая и возвышающая даже его, Ореста! А когда он смотрел новости по телевизору, ему казалось, что вся грязь мира льется на него с экрана. Дела бога прекрасны, дела людей почти всегда с душком или откровенно омерзительны – почему так? Нет, мирское не для него, лучше уж он будет устранять неисправности в божьих творениях!