Лиля... - 10

***

Вечером позвонил Геннадий и бодро доложил, что теща готова к операции, завтра-послезавтра, смотря по ее состоянию, прооперируют. Про справку о беременности ничего не сказал, но Орест понял, что одно связано с другим, и что как только он выдаст справку, так теща сразу окажется на хирургическом столе.
Лиля пришла на следующий день. Теперь она была спокойнее и увереннее, обостренным чутьем, своей хваленной интуицией, Орест понял, что Геннадий потратил вечер и убедил ее в том, что в их просьбе нет ничего плохого, ведь и он помогает Оресту. Она поверила, от этого ее совесть успокоилась и на стуле она сидела почти деловито. Орест сделал вид, что выписывает справку, хотя выписал ее еще вчера, а сам прислушивался к своим ощущениям от Лили. Из нее больше не лучилась чувственность, которую он наблюдал в первые годы их с Геннадием отношений. Она была суха и собрана как тетка в очереди. Губы деловито и бесстрастно поджаты. Взгляд трезв, былого ожидания чуда и готовности к ласке в нем нет. В плечах скованность. Но и сухарем ее нельзя назвать. Скорее, сжатая пружина. Он коротко, но внимательно глянул на нее: все еще нежная фиалка. Однако, на лбу в ее коже проступало нечто восковое, такое он замечал у старых дев. Странно. Неужели? Не желал бы ей такого.
- Ты счастлива? – вырвалось у него, хотя о личном он не собирался говорить.
Она изумленно вскинула на него фиалки глаз:
- Конечно! Мы очень хорошо живем. Почему ты спросил?
Она ответила как-то заполошно, суетливо, раньше такая судорожность была ей несвойственна. Она всегда говорила чуть нараспев. Понимает ли она, что потеряла в себе нечто? Свой женский клад. Орест удивился, что по-прежнему тонко чувствует ее. Анюту он так не воспринимал, а надо бы.
Он пожал плечом, смущенно улыбнулся:
- Из вежливости, наверное.
- А, ладно. А ты? Счастлив?
- Да.
- Ну и хорошо. Все должны быть счастливы, а то в чем смысл, правда?
Он кивнул.
- Как родители?
Губы Лили жестко поджались, глаза блеснули холодным осуждением:
- Папа умер несколько лет назад.
- Как жаль! Хороший был человек. А мама как? Они же всю жизнь вместе!
- Мама у нас не пропадет! – отрезала Лиля. Такому ответу он очень удивился, но расспрашивать было неудобно.
Она взяла справку и ушла, а Орест сидел и думал, неужели смысл в счастье? Почему-то эти ее простые слова вызвали в нем смятение. Все хотят счастья. Но почему-то упорно казалось, что смысл не в нем. А в чем?

***

Поведение матери после смерти отца было незаживающей раной для Лили.
Отец умер внезапно, дома, без предварительных недомоганий. Они с матерью пообедали и она ушла в киоск, купить журналы. Оба любили поваляться с чтением на диване. Однако обернулась Лариса Ивановна в этот день не за обычные пятнадцать минут, а с задержкой на добрых пару часов – встретила соседок и засиделась с ними у подъезда, обсуждая все на свете. Когда вернулась домой, Петр Иванович лежал на полу в гостиной и уже начал остывать. Врачи сказали, смерть была мгновенной, остановка сердца, но Лиля винила мать, что той не оказалось дома, что не вызвалась «Скорая», не делалось искусственного дыхания и прочего, необходимого в таких случаях. Лариса Ивановна тоже казнила себя и пребывала в таком черном горе, что опасались за ее здоровье или рассудок. Геннадию приходилось даже стыдить Лилю, чтобы перестала осуждать мать и поддержала ее в утрате. Лиля делала над собой усилия, но мама чувствовала состояние своей дочери. Смерть отца отдалила их друг от друга, хотя Лиля звонила каждый день и приезжала навестить два-три раза в неделю.
В этот период Лариса Ивановна теплее общалась и сильно сблизилась с зятем, он ее не винил. Геннадий искренне сочувствовал любимой теще, утешал и поддерживал ее, он хорошо чувствовал ее страхи, неготовность к одиночеству и мог позвонить в самое неурочное время по внезапному порыву и всегда такой звонок оказывался кстати – теща плакала, говорила, что ужас вычеркнутости из жизни, ненужности и ничейности сведет ее с ума.
Геннадий как-то горестно сказал супруге:
- Раньше мне всегда было жаль тех, кто умер. Теперь я понимаю, что жалеть надо оставшихся в живых. – Лиля непримиримо поджала губы.
В этой ситуации Геннадий обнаружил присущее ему чувство семьи, в горе его тянуло к объединению и укреплению родственных отношений, к поддержке друг друга, он всегда всех сплачивал и никогда никого не оставлял, жалел. Лиля же вдруг перестала воспринимать мать как мать и предъявляла к ней претензии как замужняя женщина к замужней женщине, с требовательностью и строгостью невиновной к провинившейся. Ей не нравилось, что мать стремилась отвлечься от утраты и горя, сходить в кинотеатр или еще куда-либо, Лиля полагала, у матери не должно быть радостей, отдельных от отца. Сама Лиля полностью принадлежала Гене и ставила это себе в заслугу – во-первых, уж она бы не стала трещать с соседками, когда муж ждет журнал, а во-вторых, отдавала бы дань его памяти аскетизмом!

***

Как-то, месяцев через пять после похорон, Лиля по своему обыкновению заехала навестить мать, но без предварительного звонка и застала у нее мужчину. Мужчина сидел за столом в гостиной, за чашкой чая с тортом, с развернутой газетой в руках. Он был в кое-как заправленной в брюки рубашке и в подтяжках! Вид у него был совершенно домашний! Как будто бы он жил здесь сто лет! Лиля онемела, мать растерялась. Лиля резко развернулась и пошла к выходу, Лариса Ивановна пустилась за ней:
- Доченька, пойми! Мне страшно одной!
В глазах дочери сверкали злые слезы, она не сказала матери ни слова, ушла, хлопнув дверью.
«Предательница! Предательница!» - твердила она всю дорогу и еще несколько дней дома. Геннадий тоже удивился, узнав о мужчине, но с выводами не спешил. Вообще, ему было так жаль тещу, что он даже обрадовался, что она возвращается к жизни. Он навестил ее сам. Лариса Ивановна очень переживала реакцию дочери и сбивчиво оправдывалась:
- Геночка, молодым трудно понять, каково это, всю жизнь прожить со смыслом, а потом остаться за кюветом. Я бы, наверное, тоже не поняла этого в двадцать пять, ведь в молодости есть потенциал и смысл сам по себе. А когда тебе уже под семьдесят, остаться одному до сумасшествия страшно! Этого не передать! Пока был жив Петр Иванович мы принимали гостей, сами ходили к кому-то, были в театрах и прочее, а теперь ко мне не ходят, потому что, наверное, людей смущает горюющий человек. И в гости не зовут, потому что считают, что надо будет утешать и нельзя хвалиться своими радостями. Из деликатности и нормального эгоизма меня вычеркнули из жизни все близкие люди, понимаешь? Сначала мне было больно от этого, но потом я поняла, что это правильно, нужно оберегать свое счастье и покой. Понимание пониманием, но я же оставалась одна! Это страшно и ночью, и днем. У вас свои дела, у всех свои, только у меня ничьи. Такое впечатление, что лучшее, что я могла бы сделать, это тоже уйти из жизни и не докучать никому своим горем! Тогда бы у всех была возможность вознести меня на трон, мол, не пережила уход мужа, ушла следом! – Лариса Ивановна вздохнула горчайшим образом. Геннадий вытащил из подставки салфетку и протянул ей. Невольно отметил, что руки у тещи совсем не старческие, без пятен, без вен, с нейтральным маникюром. Он посмотрел на ее лицо и мысленно ахнул: видно, что в возрасте, но красива по возрастному, овал лица тронулся едва-едва, морщинки совсем тонкие, цвет лица прекрасный. И стрижена замечательно, одета легко и свежо. Видно, что с жизненной энергией у нее все в порядке.
- На йогу ходите? – Теща с тестем три года назад пристрастились стоять в новомодных асанах и ходили на занятия трижды в неделю, поменяли питание, отказавшись от мяса. Лариса Ивановна села на шпагат и стояла в мостике полминуты каждый день. Правда, она обязательно уточняла, что мостик делает с пола, но какая разница, если тебе уже почти четыре раза по восемнадцать? Молодец, …бабка? Тетка? Женщина? Геннадий не знал, как ее аттестовать, одни определения ее умаляли, другие казались недостаточными. Молодец! Красотка! Всем бы так!
Лариса Ивановна кивнула:
- Привыкла. Привычки так выручают, когда не знаешь, куда себя деть! – она слегка похлопала себя по щекам, изгоняя негативное настроение. - Три недели назад в сквере я познакомилась с Ильей Николаевичем, он тоже вдовец, военный, я называю его генералом. Помладше меня, но я выгляжу хорошо, разницу не заметно. Живет неподалеку. Вот мы и разговорились. Раз-другой погуляли вместе, потом я пригласила его в гости, потом была у него. Так мы и сошлись. Я помню Петра Ивановича, он в моем сердце, в моей душе, но он там, а я тут. Он не желал бы мне горестного прозябания, хоть мы и не говорили никогда об этом, но я знаю. Ему там не обидно, что я сошлась с Ильей Николаевичем, к предательству памяти это не имеет отношения, понимаешь? Это зов жизни. Пока человек живой, он должен жить. Понимаешь?
- Понимаю, - согласился Геннадий. Он, действительно, очень хорошо понимал Ларису Ивановну.
Она была не по возрасту крепкой и ладной женщиной, такую в гроб не засунешь. Молодец, тещенька!
- Я попробую образумить Лилю.
- Ах, спасибо, Геночка! Недопонимание с Лилей рвет мне душу.