274 поцелуя любимой стервы!

 
Захар улыбался, хотя его душу переполняло болезненное удивление: ну, это же надо было такому случиться?! А вслух проговорить – не столько даже смешно от нелепости полюбить в семьдесят лет молодую женщину,   сколько до тошноты горчила развязка всей этой – уж точно! – последней в его жизни любовной истории.
Он снова закурил, угрюмым прошёл на кухню, где на автомате приготовил себе чай. «Сигарета – чай, сигарета – чай!  А может, это к счастью, что вот в такое лекарство нелюбви, себя погрузил по принуждению» – думалось ему, шумно вздыхая перед каждым глотком.
Богдана ушла. Месяц как! Или больше?! Да остались её запахи. А дышать ими – одно наказание! Теперь! Не допив, прошёл в зал, сдёрнул с подушки синюю наволочку и буквально выдернул из-под неё такого же цвета простынь. Бросил всё это на пол – поднял, скомкал и отнёс в ванную. «Оставь старика в покое, пожалуйста!» – договорил он учтиво и вроде как даже по-доброму.
Переживаемое расставание злило, но он не позволял себе категорических суждений о Богдане. Изумление ею было по-прежнему нежным и потому приятным, как ликующий и упоительный восторг. Бессильная досада  изводила и грызла сомнениями: а во всём ли он прав?  Вот только недовольство – не последнее разочарование в продолжающейся жизни!
Очередная бессонная ночь тревожной тишиной, о которой Захар стал забывать в дурманящих объятиях полюбившейся ему, возвращала чуть ли не до утра в те места, поочерёдно, где они были любимы друг другом и счастливы. Воображение особенно старалось: её чувственные губы снова касались его лица, даже пальцы шевелились, будто благодарно гладили ей волосы, смоляные и жёсткие. Как-то он подсчитал, сколько раз она его поцеловала – не за день, а всего-то за четыре часа, с того момента, как проснулись и до момента её отъезда домой в пригородном автобусе. Результат не то чтобы ошарашил – просто феноменально: 274 раза! Только за четыре часа! И поэтому-то с того самого дня он стал  понимать и принимать  такую её страстность в единственном качестве: суперчувственность. 
В серебре лунной ночи он уже не задавался вопросом: а можно ли сыграть бешеную страсть? Да, можно один, пять, даже десять раз это сделать, но на протяжении семи месяцев такое – нереальность какая-то!  Нет,  нельзя сыграть роль любящей губами, если  только эти жгучие губы – не от самого Господа Бога.  И хотя Господь не дал им изгиб и цвет спелой вишни, зато наделил невероятным умением переливать всю свою испепеляющую страсть в объект своей любви. Ведь её губы пылали и поджигали! И таким  заполыхавшим «объектом» стал Захар. Как ни странно – фактический старик, и на иждивении у пенсии. Сумасшедшая? Но сумасшедших в любви он знал, а они – не чета Богдане.
Не иначе как Богом ему данная была от природы искусница обольщения, причём лишь только прикосновением губ с задирающимися кверху уголками в улыбке. Улыбка смешная на вид, конечно, но такая эмоциональная реакция  мгновенно улетучивалась  под действием этих губ, несущих хрупкую, чистую и трогательную нежность. 
 Не имевший чувственных и сексуальных отношений с женщинами на протяжении пяти лет, он о любовном романе даже не помышлял.  Ему и в голову не  приходило, что сможет полюбить и, тем более, что ещё и полюбят его. И  осознание этого факта  пудовой гирей висело у него на сердце: старику лечь с молодой в постель, чтобы опозориться – нет, лучше уж платоническая любовь! Или никакой – вовсе!
 Понимая, что и эта ночь не станет колыбелью беззаботного сна, Захар ворочался с боку на бок в холодной, без преувеличения, постели, вспоминал, когда и как у них с Богданой всё  началось. Как такое смогло случиться с ним, умудрённым жизненным опытом мужчиной? Почему он, человек умный, начитанный и искушённый, не смог разгадать  женскую суть Богданы раньше того, как эта стервозная суть изломала их любовь? Скорее, сломала его самого, как высохший прутик, каким он  стал к тому времени: сухой, высокий и – чего уж греха таить! – дряхлый изнутри  от хронических болезней.
А всё началось с заявки на перенастройку маршрутизатора  Wi-Fi. Специалисты  интернетовской сети прибыли в тот декабрьский день за час до окончания своего рабочего времени. Чернобровый паренёк шустро перенастраивал маршрутизатор, а молодая женщина за тридцать, с глубокими карими глазами, в это время заполняла соответствующий выполняемой работе формуляр. При этом она раз за разом громко фукала на выбившийся из-под капюшона густой чёрный локон, но и не без интереса посматривала на Захара. Взгляды были короткими, как бы между делом, да он объяснил себе эти взгляды банальным женским любопытством: новое жизненное пространство, незнакомый человек, рядом,  ещё и мужчина.
Почему «мужчина», а не старик – Захару давали пятьдесят, от силы – пятьдесят пять лет. Для него самого это было слабым утешением, хотя и здоровым комплиментом, вместе с тем  в одежде, в голосе и в движениях-манерах он старался соответствовать мужчине без возраста, ухоженному и в какой-то мере стильному. Носил причёску подростка под названием «помпадур» – расчёсанные наверх крепкие от рождения и густые темноватые волосы, а от годов с лёгкой сединой,  с чётким пробором с правой стороны, снизу головы аккуратно и коротко подстриженный и одетый в богатый на фирменные надписи строго белый спортивный костюм, в котором явно старик походил бы на чудаковатого. Но Захар знал – это его стиль, его харизма и поэтому отдавал всего себя взглядам женщины, утверждаясь перед ней, возможно, таким, каким и  хотел выглядеть.
А потом, ...потом ему пришлось проводить Богдану до автовокзала, откуда она без желания уехала к себе, в посёлок, и куда приезжала пять раз в неделю, чтобы на фирме «Вечер» зарабатывать себе на жизнь. Дорога-провожание была долгой от подробностей жизни Захара,  и такое  – он и сейчас помнил всё им сказанное – позволил себе оттого, что,  провожая свою новую знакомую, прощался с ней откровениями. Да так не случилось.
 Спустя два дня Богдана появилась снова, чтобы узнать, всё ли в порядке с сигналом интернета. Потом они пили чай и настала её  очередь рассказать о себе. Захар слышал взволнованный кокетством голос и гнал от себя мысли, что милая и приятная тридцати- шестилетняя женщина им чувственно заинтересовалась. Логичнее было уверить себя в том, что выросшая без отца Богдана нуждалась в отцовском вроде как внимании и присутствии. Но и в этом – всё не так!
Вскоре прогулки-провожания стали ежедневными и Захар им был даже рад. Женился он один раз, давно, детей Бог не дал, а на десятый год супружества и вовсе забрал к себе Дарью, насовсем. Не состоявшийся отец таки открыл для Богданы отцовское сердце – и снова не так!..
… «Вы сможете меня обнять?» – спросила она как-то. Захар обнял, по-отцовски, вскинув лицо к небу, откуда за ними наблюдал Бог и как бы говоря: Отче, я готов к такому шагу. «А поцеловать?..»  Не сразу, но коснулся щеки, ощутив на себе горячую влажность её губ. Руки будто объятия уронили, а «Извините, но вы мне очень нравитесь!» – это признание Богданы стало не совсем неожиданным, но её следующая  просьба:  «Поцелуйте меня как свою женщину!», застала врасплох.
Вспомнив об этом поцелуе – поцеловал ведь, правда, стыдясь себя, седого, Захар, поднявшись с постели, в темноте прошёл на кухню. Дым сигареты пригнал воображение того, что случилось месяцем позже, от чего он всё это время убегал чуть ли не в буквальном смысле. Ещё бы: ему полных семьдесят лет и последние пять лет без сексуальной практики. Это напрягало, и здорово. А когда впервые со страхом осторожности коснулся  всё же губ Богданы, замучился тем, что вот-вот протезы во рту сдвинутся со своих мест и – как быть тогда?! Обошлось тогда, а как будет дальше?!..
О неизбежной близости старался не думать.  Он и в молодые годы, при мужской силе, был далеко не мачо! Во всяком случае, будучи человеком рефлексирующим, так себя оценивал. Хотя такой уж большой сюрприз – мужское бессилие в его годы? И зрелый ум стал ареной непримиримого внутреннего спора. Верх брала осторожность, отговаривающая от риска. 
От этой осторожности Захар стал ощущать смутное противное чувство неудовлетворённости. Он видел и понимал всё. Всё, что  явно просилось на свободу из больших глаз Богданы, поджигающих губ и гибкого  мягкого тела. Он, как радар, улавливал направление её женской энергетики, понимая при этом, что нужен ответ. Но ответ  адекватный ситуации, мудрый, не оскорбляющий её самолюбие. И под напором всего этого, он начал сдаваться. Чувства к по сути девчонке, кем она только и могла быть для него, стали брать верх.
Но желание телесной близости с ней всё равно выкручивалось из непростой ситуации насущным вопросом: а неминуемо ли всё это, когда уже скоро, вероятно  весной, хвори уложат  надолго в постель и сотрут с лица даже обычную бледность? А ей, что он может дать, отобрав у себя и не причинив боли? Ведь он, теперешний – очевидно догорающий миг её надежд на личное женское счастье, хотя ...может, она сама – его, мужское! 
Не зная, как поступить, Захар как мог сопротивлялся обаянию и напору Богданы, но в намёках на свой возраст был с ней честен. Ко всему не он ухаживал за ней, впервые в жизни не он добивался телесной взаимности женщины, а наоборот, он был предметом вожделения женщины, что само по себе  приятно щекотало мужское самолюбие, но не настолько, чтобы оторваться от  реальности в оценке ситуации.
Ему было уютно и тепло тогда даже, когда они часто сидели под её домом, а неугомонный снег засыпал их с ног до головы. Они  смеялись, прижимаясь друг к другу родными и влюблёнными, и грелись друг другом. Тогда она и пообещала, не забыв о его намёках, что просто зацелует Захара с ног до головы и только за это будет ему благодарна.
И за это, что хорошо расслышал, он уже был ей благодарен – красивый обман. Совсем как у Даниила Ратгауза:
«Обмани мою душу усталую,
Беспокойную душу мою,
И под ласку твою запоздалую,
Я тебе о любви пропою…»
 

Они уже оба страдали от того, что медлило сбыться… И оно сбылось. «Наверно, я все эти годы ждала Вас, – признавалась она искренне, проговорив при этом «Вас» с неподдельным уважением в придыхании, – чтобы стать наконец-то счастливой от одной только любви. Я полюбила, слышите: я полюбила Вас, Захар Петрович, и Ваших лет и опасений для меня не существует. Мне от Вас нужна умная, взрослая душа!..» И в веселящийся снегопад, но уже за окном её комнаты, Захар вверил ей свою душу в теле, в костлявом и бледном, в многочисленных синих отметинах когда-то глубоких порезов шахтной породой, грубых рубцов  и шрамов.
Богдана сдержала обещание: серпантин её поцелуев засыпал Захара, изгнав блаженством из него страхи; её шёлковые, не иначе,  руки отыскали все места и точки на разогретом лаской теле подзабытого  мощного наслаждения, просыпав на них всё тот же серпантин чувственности губ, после чего укрыла собой всё, что теперь ей принадлежало. Одной! Захара вроде как не стало, он растворился в неге, как тут же ...ожил, ...поднялся. Ощутив это, желая немедленно подчиниться властной ласке желанного мужчины, Богдана скользнула с него, и её сладострастное томление в жарком дыхании зазвучало той самой лебединой песней в честь  его, лишь состарившегося самца. Всё слилось в один многозвучный аккорд Любви…
«Так всё и было!» – не без удовольствия и сдержанной гордости проговаривал в себе  Захар, снова ворочаясь с бока на бок в постели.  И что безумно радовало – в нём ещё сохранилось, выстрелившее той ночью в безнадёгу на отцовство, мужское семя! Тогда же он и решительно отмахнулся от своей судьбы, не один и не десять раз до этого не позволившей ему стать отцом,
А утром он проснулся помолодевшим от волшебства ночи с ощущением какой-то давно забытой, томной расслабленности в теле. Вроде он побывал в свежей  морской волне, без следа, как на прибрежном песке, смывшей его одинокую и однообразную жизнь.
Богдана ещё спала, спиной к Захару. На него пахнуло её живительным ароматом, молодой женщины, и он вновь почувствовал   воскресшее и неудержимое влечение к этому зовущему телу; обрадовало, и явственно, что неслучайно оказавшееся рядом. Смоляные волосы касались его лица и дышать ими вызывало восторг. Губы, пробившись к шее, завязли во влажной сладости поцелуев, но открытая взору спинка, обрамлённая лиловыми плечиками, влекла на себя. Желание торопило и не позволяло дышать покоем. Богдана, словно прочувствовав Захара из сна, придвинулась к нему бёдрами, одновременно просыпаясь и запуская гребень своих ласковых пальчиков в его волосы. Приятно изумлённая она приняла его в себя, любимого даже в дрёме, как будто собой вытолкнувшего из неё покорный и благодарный вздох. Прерывистое, восхищённое изумление было обоюдным, взаимным в порыве страстной нежности и, перемешавшись в лёгкую трепетную суету всепоглощающей любви,  заполнило комнату.
   
И снова чай – сигарета, чай – сигарета!.. Печаль за семью месяцами, прожитыми не иначе как в земном раю, душила и жарким июлем. Захар, уже Захар Петрович, не первую ночь допытывался у самого себя, а не погорячился ли он с решением вернуться в одиночество, к себе прежнему? Стало ли легче его душе, которую он осознанно как бы отдал в пользование любимой по её просьбе? Ух, сколько же раз он утвердительно отвечал, что нет, не стало,  но ведь и не забрал душу назад! Да и как её заберёшь у ведьмы, любимой до слёз? Но разве мог он, дожив до седин, не замечать того, что стало происходить с Богданой, уверовавшей в свою непогрешимость и великолепие?! Возможно, что её классическую женскую натуру, женщины-удовольствия, в отличие от женщины-матери, он придумал, – нет, невозможно! Потому что став вдовцом, молодым, полным сил и несколько раз пытавшимся создать новую семью, ничего такого у него  не получилось. И он искал причины в себе, правда, до тех пор, покуда не запросил дополнительных и авторитетных знаний о женщинах и, нежданно-негаданно, достаточно получив их в том же доходчивом объёме, узнал многое и о себе.
Свой типаж Захару и запоминать не надо было – он такой: «Хозяин»   по характеру и «Приверженец традиций» – это в отношениях с противоположным полом. Покойная жена Дарья не случайно называла его консерватором (воспоминание хоть на чуточку, но улучшило ему настроение). Задержавшись в нежном, светлом и в одночасье горьком воспоминании, не стал спешить в реальность, вздыхал – досадовал, вздыхал – даже улыбался, да мысли о Богдане были напористыми.   
Перед тем, как ими обоими было выстрадано решение сойтись и жить вместе, Захар предлагал ей быть разумнее толпы и не привлекать к себе углублённое до ханжества внимание. Как бы он молодо не выглядел  для своих лет, настаивал он, старость не обманешь. А Богдане всё было нипочём! Она демонстративно на людях прижималась к нему безудержной в нежности девчонкой, целовала не отрываясь, заплетая руками ему шею, давая этим  всем и всему понять, что рядом с ней – её любимый. На них не только смотрели и рассматривали, забыв о приличии, не только замечали, где бы они не появились – запоминали для чего-то качественно большего, чем удивление, изумление или осуждение.  Да они и сами понимали, что были оригинально красивой парой и неподвластны ни возрасту чувств,  ни молве. Потому и заметны – на загляденье! Это Захара немало смущало, хотя и радовало. Как он сам по-доброму посмеивался над Богданой – любила показательно.
«А где ты видишь старика? Я не вижу!» – в шутку оправдывалась она всякий раз, улыбаясь и любящими глазами признаваясь в искренности своих слов.  Вот только эта честная искренность исходила от её одержимости для всех и для всего быть такой, какой она есть, и оставаться непременно собой. И в число «всех» был отнесён и Захар, чего он не знал до поры до времени.
Удары по их откуда ни возьмись, но трогательной любви стали наноситься не завистливыми злопыхателями или кем-то ещё – любовь стала разъедать червоточина  личных амбиций Богданы. И вспомнилась классика: «Пока женщина влюбляет вас, она звучит, как арфа,… потом же она сбрасывает маску и обнаруживается во всей своей узости, грубости и злости. Она отравит вам душу, растерзает сердце, опошлит ваш ум, унизит вашу гордость…». К тому же Захар хорошо помнил древнееврейскую легенду о двух женщинах – красивой, сильной, независимой и упрямой Лилит, и доброй, мягкой, покладистой, нежной и терпеливой Еве…; что  Бог в гневе смял глину, из которой была создана Лилит, но неосторожно использовал этот материал в последующих своих творениях, чем допустил приход в мир разнообразных её наследниц. Наследниц, умеющих ловко превращаться из чистого, нежного и неземного создания в злую, мелочную, сварливую бабу, умеющую невинно лгать и казнить  с наслаждением.
Воображение не рисовало лица тех нескольких женщин, к которым Захар испытал сердечные чувства в своём прошлом, а он и не напрягался – знал почему? К ним и в их, как ему казалось,  стервозную сущность вписывалась и Богдана. Классическая женщина, по определению тех же умных книг. Нет-нет, как понимал он сам, стерва или ведьма – это не оскорбление, а природная женская сущность. Отсюда и стервозный характер! Хотя, наверное, и женщины-жёны, и ...как их там – гетеры, умы и тела для мужского удовольствия, могут наследовать подобное качество.

В ванной, куда он забрёл, с полчаса как бродя по квартире, горел свет и зеркало над умывальником отражало лицо того, чьи болезненные гримасы были настолько очевидны и понятны, что продолжать искать оправдания для Богданы, означало – продолжать изводить себя незаслуженным наказанием. А хотелось утешения. Влюблённый старик, с запавшими щеками, с волнистыми прядями волос в разлёт, с блестящим от яркого света лбом и  печальными, мерцающими глазами,  смотрел в упор, шевеля бледными губами от разговора с самим собой: «Скорее  «Да!», чем «Нет!»...
Это робкое утверждение вынудило застонать. Захар непроизвольно ещё больше открыл кран и напор воды журчащим шумом будто намеренно заглушал в его голове голос Богданы: «Ты должен!..», «Ты обязан!..», Ты обещал!..», Я хочу!..», «Я ждала!..»… Боже правый!  Чего только она не орала ему в лицо, перед этим, месяцами ранее,  упросив его забыть о годах и поделиться с ней умной и взрослой душой! А по факту – ведь нагло и бесцеремонно потребовала под себя трон, не желая стать королевой от личного усердия, а имея в виду свою коронацию тем, кому… Он вспомнил – как такое забудешь:  кому «Она!» вернула не бог весть какую, но мужскую силу, кого осчастливила своей молодостью, в кого поверила  как в опытного, честного и порядочного мужчину. Ну, всё – как по написанному: «Пока стерва влюбляет в себя, она – жар-птица. Огонь баба!» Только потом она начинает мечтать тобой, как типа слесарным инструментом, которым можно починить её несостоятельность стать той же королевой от ума и способностей. И она же,  днём – дева умиления капризом, под вечер – обвинитель в шикарном платье, с накрашенными губами  и маникюром, а ночью – сама Венера! Красиво!
 Захар тоже так думал поначалу и такая Богдана забавляла. Но два её поступка резанули, и глубоко, по уважению к ней…
 С тех пор, как он стал подмечать некую устойчивую связь – и в себе тоже  –  мысли, слов и, соответственно,  поведения, по-серьёзному увлёкся трудами мировых психоаналитиков. Они, эти светила проницательности  психики человека,  мало-помалу раскрывали перед ним тайны женщин, периодически увлекавших собой Захара.  А ведь немало из них даже  не догадывались, и он тоже, что по причине своего характера буквально обречены на то, чтобы мыслить категориями исключительно себя в преимуществе и выгоде над кем-то и в чём-то. Оттого, действуя целенаправленно, такие заодно закрепляют в сознании мужчины посыл на своё преимущество над ним и личную выгоду от него через речи возмущения и это –  без вариантов. Женщина мыслит себя царицей не только в доме, но и в жизни мужчины, распоряжаясь всем, меняя по своему капризу порядок  его бытия. А критически посмотреть на саму себя? Нет, в женском мире таких зеркал не существует!
Заинтересовавшись резюме психоаналитиков, возможно, что он сам ударился в обывательское философствование и разглагольствование относительно женских натур и их пороков, да целенаправленная любовь – это и есть любовь классической женщины. Прочитал ли он об этом у кого-то или сам додумал – какое значение это имеет сейчас?! Если его любимая ведьма от рождения замыслила себя на троне услуг от его влюбленности, верности и преданности, повелевая словами и поступками одной  себе радость и счастье.  Вот почему человек – это его характер, а характер – его судьба. К тому же кто-то из двоих любит сильнее и, уступая этой разницей в чувствах «слабому»,  торжествует любовь! Но Захар не учил себя любить безоглядно, а значит – слепо доверять. Ему непросто было унять задрожавшее в тревоге беспокойных раздумий сердце, да пересилить собственный ум – ведь не передумаешь и не переспоришь!
...Как-то  купив книги Карла Густава Юнга, Зигмунда Фрейда и Эриха Фромма и отдав за них чуть ли не половину получаемой пенсии, он не пожалел денег, конечно, но пожалел себя, увидев как растущий гнев обезобразил лицо Богданы. А узнав от него, сколько стоят «книжонки», злобная ярость воспламенила ей глаза. Тогда  он слышал только себя, вернее того, кто сказал, что «Женщина и деньги – это синонимы!». И это был первый глубокий порез на уважении к ней.
Хотя Захар и признавал, что мерить  взаимность чувств  деньгами в кармане мужчины – это женские банальности и не есть жадностью, только  очень уж скоро его Богдана стала жить материальными благами, которые они ещё не заработали и даже не определили для себя. И куда подевалось её прежнее возвышенное и чистейшее желание, быть бескорыстно любимой, если только не переросло, рванув в себялюбие,  в одержимость подчинять любящего его же любовью?
Ответ ему не давался – он ведь хотел любить больше, чем быть любимым, а взаимность их чувств тем временем стала как бы рассыпаться на недосказанность и взаимную отчуждённость. Потому, всё чаще думалось ему, уважение к Богдане, одолевшее в нём  его мужские страхи, возрастную неловкость и абсолютно ничем не привязанное как бы к её материальному миру, уже подожгло ему ум. И ум обжигал безрадостными мыслями, что Богдана – классическая стерва, а её непререкаемые ласки и нежность – это подаяние за услугу быть и оставаться в любви не оспоренной ничем. И хотя Захар оспаривал у неё всего лишь самого себя, прежде всего свой душевный суверенитет, ему и он был в тягость. А одиночество  уже до этого   изрядно утомило.
Второй порез уважению Богдана нанесла тем, что заявила об  увольнении по собственному желанию с работы, но договорилась на фирме – её глаза сияли, – что Захара примут  на работу «комірником». «Заведующий складским помещением с производственным инвентарём – это хорошо: работа без дождя на голову и зимой тепло!», – ответил он ей тогда, затаившейся в ожидании. Если ждала смиренной благодарности «подкаблучника», то такой от него она не дождалась.  Оттого,  бросив очередной вызов повеления  во враждебную  пустоту,  она вся побагровела от его непослушания. Её Богом данные чувственные  губы,  исцелявшие  неутолённой, как оказалось, страстью,  злобно исказились.
 Ум Захара в это время трезвонил напропалую,  что стервам дано в словах-поступках становиться ножом вины виноватого по их усмотрению и такой нож в конце концов изрезал уважительное отношение к ней до брезгливости. А без уважения любовь сгорит, быстро, как не раз сгорали в той же безнадёге мечты отца! Подобное им пережито не раз. Но хочет ли он этого? Сколько ему осталось, ...лет десять? И кто будет рядом?!.. Хотелось закончить жизненный путь в  любви, да она, взаимная и согревшая пусть и осторожными мечтами, безудержно рассыпалась на ставшие прохладными и всё чаще молчаливые отношения. Эти прохлада рук и молчание губ уводили от них любовь, хотя вроде ещё вчера они плескались в ней, как в мягком бирюзовом море.
Под утро Захар был, тем не менее, не рад тому, что долго жил, становясь зачастую пустым мечтателем, много чего прочитал и помнил, и может поэтому не научился любить, смиренно рядясь в такого, каким женщины для себя придумывают мужчину. Разве они не имеют на это право? Вполне! И хотя он не знал наверняка, прав или не прав, отвергнув Богдану за её характер, быть при царице и при удобном только для неё моменте событий, считал для себя неприемлемым. Его жизнь почти прожита, а прожить остаток того, что предначертано свыше, в семейном несчастье… Где-то он читал, что какую-либо житейскую беду или непоправимое горе легче пережить вдвоём, да только в итоге – несчастны оба! С тех пор и не возражал против такого вывода. 
Выходило на то, что создавшая мужчину и женщину сила даёт им что-то нужное и важное, а что-то, обязательно, не додаётся. Для того, может, чтобы их материальное и духовное объединялось в некую органическую целостность. Влюблённую пару, семью, например. Но есть интуиция – Захар ею не пренебрегал – плюс знания и опыт жизни и в совокупности это похоже на своего рода «ОТК». И «контролёр» в нём не унимался предчувствием, что Богдана никогда не изменится. Её наивысшее морально-поведенческое качество – чувственная властность, и ей комфортно от себя такой, даже если её не любят. Наверное. А значит, ему остаётся лишь признать и порадоваться своей мужской лебединой песне, и не суть важно какой: яркой – не яркой! Главное – спета дуэтом, с сильной характером женщиной, потому что она  даже в любви не отказывается от себя!


******
Богдана уже не надеялась, что Захар ей хотя бы ответит в Messenger и уж точно не позвонит. Но и писать ему  на  Facebook  не могла, и не названивать тоже. Она по-прежнему любила его, сильно.  Очень сильно! Наконец-то она встретила мужчину, от которого растаяла, как он, смеясь, говорил, кусочком сахара для него, старика, которому глюкоза уж точно не повредит. «Да растаяла!» – призналась и согласилась про себя, печалясь. «Значит, растопил, хоть и старик!» – додумала, вздыхая, то ли от жалости к себе, то ли от невозможности  сказать ему об этом ещё раз, в глаза цвета неба, в которых она летала, когда он на неё смотрел. «А всё потому, что со мной, да, непросто, но интересно!» – вырвалось по привычке.  Но не рассмеялась от своей же шутки.
Захар был неумолим в своём строгом и грозном молчании. Он отмолчался на  её шантаж, что якобы беременна, на клятвы в обещаниях не позволять себе того, чем оттолкнула от себя, а после от полдюжины  своих «Прости! Я тебя люблю!» Богдана сама устала.  От самой себя, безрезультатно повторяющейся. Но однажды он ответил ей на «Готова на всё, но с тобой!», отписав  в Messenger:  «Скажи ещё, что и умрёшь со мной в один день!» Эта его дерзость  окатила с ног до головы чем-то таким, что в одночасье разозлило и унизило неверием. Определение ей далось легко: презрение! И страдая, неимоверно, она вдруг забылась в своём прошлом.
В двадцать два года она вышла замуж за одноклассника. Вроде  любила его, Игоря Бажина, со школы, а он обожал её за целомудренность, не скрывая эту пикантную деталь,  став ей мужем, ни от кого. И так, заодно, гордился  собой.  Но через неполных два года Богдана объявила ему, что уходит, на что Игорь  отреагировал спокойно, согласившись с ней: так будет лучше им обоим. В этот же день они вместе собрали её вещи, после чего распили бутылку «Шампанского», по-дружески обнявшись на прощание и пожелав друг другу удачи.
Спустя какое-то время, а она не могла уже вспомнить, сколько именно дней или месяцев прошло спустя официального развода, у  неё появились такие же молодые, как и сама,  и жадные на любовь  парни и  мужчины, кто увлёкся ею с намерениями и хотя бы разок переспать с длинноногой брюнеткой, и жениться на ней, отложив разок-другой... на после свадьбы.
С двумя она переспала, и не один раз, но счастливой себя не ощутила. Ни душой, ни телом. Оргазма от близости с мужем тоже не получала, он был только в её голове от прочитанного в любовных романах. Это и послужило причиной развода с Игорем, на фамилии которого она осталась, вот только признать себя фригидной отказывалась. И хотя время ускоряло для неё года  и  не баловало частыми знакомствами, она не завела себе любовника, но позволяла до определённого момента не пошлые ухаживания. Мужчины как бы ненароком всё дальше и дальше отталкивали её  тем, что мечтали не маркой автомобиля, не высотой дома и не её роскошными нарядами.  И эти их мужицкие мечты укорачивали её желание видеть в них единственного и любимого. Почему, – на это  ответа у неё не было, пока она не встретила Захара. В нём было великолепие мужчины без возраста, на которого не позволительно смотреть сверху вниз. Не позволительно от слова «невозможно»: он был высок умом и волей. Чтобы  понять его «подчиняющее обаяние и всю мощь психического тока»,  ей пришлось кое-что прочесть из его настольных книг.
«Ах, Захар, ...Захар Петрович!» – будто выбросилось в окно  нездоровое отчаяние из Богданы. Пролились слёзы и за ними следом – рассказ от самой себя ему, в мягких и грустных интонациях:
– Когда чувства твои ко мне стали сильнее тебя и ты стал принимать с осторожностью знаки моего внимания, ты подарил мне золотую рыбку. Не спорь: ты увидел у меня пустой аквариум!.. А я, опуская её в воду, прошептала ей своё желание: просыпаться в твоих объятиях. Вскоре оно и сбылось. Моему счастью не было предела. Счастье любит тишину! Эх, сколько раз я это повторяла, но  слышала ли я сама, что утверждала?  Поэтому и сорвалась… Испугала счастье! Но только ли собой? А ты?!.. Часто ночами, в твоих объятиях, я тихо мечтала услышать от тебя, что ты, как и я, хочешь узаконить наши отношения. А ты не хотел, и громко не хотел.  За мужем – это замужем, разве ты не знал? Это с кем ты видишь своё будущее. Со мной или без меня?! ...В моей жизни ты появился внезапно, но я уверена, что неслучайно. Когда-то я не смогла пройти мимо платья, купив его и веря в то, что ещё встречу мужчину, которого полюблю, и надену это платье во второй раз,  для него. Платье было праздничным, очень похожим на свадебное! Глядя на него, я воображением дорисовывала тебя, по-настоящему взрослого, с благородной, как слышала от кого-то, сединой в волосах, в строгом костюме, в галстуке в контраст цвету рубашки и в чёрных модельных туфлях. Откуда я это знала, что «классика» – это от тебя на показ себя, с иголочки, всем? И для меня ведь тоже?! Сейчас цвет платья больше не восторгает – жить не хочется!
Тем не менее рассказав самой себе  историю упорхнувшего счастья и праздничного платья, Богдана мрачной тенью проследовала в угрюмый от пустоты в глазах зал. Но заставила себя видеть: вот стол, за которым они с Захаром пили чай зимними вечерами при свечах, вот диван, на котором сидели, прижавшись друг к другу и будто склеенные уютным молчанием, вон мишка, на самом деле – белоснежный и пушистый, которого в охапке однажды он ей принёс.
Да, чувства к нему оказались сильнее её и не знавшая  смирения в том, как уступить, чтобы не конфликтовать, Богдана страдала и хотелось выть волком, ...волчицей, конечно! И страдания – таких она ещё не испытывала. А когда их с мамой бросил отец?.. Маленькая была, что-то нехорошее случилось – это нагнало, когда  стала подростком, но всё это время страдала мама, как и она сейчас.
 Плачущий взгляд остановился на зелёном аквариуме. Золотая рыбка плавала в безраздельном одиночестве и однажды уже осуществила просьбу Богданы. Она наклонилась к ней, прошептала, всхлипывая, своё второе желание и оно касалось одного и того же человека. Рыбка, отплыв вглубь, замерла. «И ты показала мне хвост! ...Спасибо, рыбка, за заботу!» –  прозвучало точь-в-точь  так же, как это без «рыбка», было ею сказано Захару, последнее ему признание наяву.
Полуторамесячную разлуку продлили две недели депрессии, швырнувшие разбитое любовью сердце из огня да в полымя: в истерику. Она закурила даже, потом напилась, но стало только хуже. Как вдруг духовые трубы за стенами дома, плачущие скорбью об усопшем, вырвали её из постели и твёрдо поставили на ноги.
Уже через час Богдана направлялась в широком шаге к кладбищу, предварительно купив в магазине бутылку «Nemiroff», подгоняя себя гневом озлобленных слов: «Ты будешь страдать! Я заставлю тебя страдать, умный, благородный, но не благодарный Захар Петрович!»
«Грыню-алкаша», кто сторожил вечный сон покойников, она нашла в том самом кладбищенском месте, где только что состоялся обряд  погребения. Провожавшие в последний путь почившего в Бозе  уходили уже далеко от холмика свеженаброшенной земли. Грыня  смотрел на руки, удерживающие перед ним прямоугольную бутылку, словно букет, давая понять своим видом простолюдина в запое, что  готов на всё, чтобы букет алкогольного счастья перекочевал ему, в дрожащие и немытые руки. 
Слова Богданы он хватал на лету, как собака кости, и спустя недолгое время рядом со свежей могилой, параллельно ей,  возвышалась такая же. На радостях, что алкогольное счастье – «фирма», Грыня по-молодецки вогнал в могилу наверняка с чьей-то могилы лакированный крест. Затем, без расспросов, но усердно сопя, ножом привинтил к нему, в центре, надгробную табличку с инициалами Богданы и датами рождения-смерти (табличку изготовила Богдана, из квадратной формы продолговатой чеканки…). Не боясь гнева Бога, у последнего покойника им были сворованы и два венка. Оставалось услышать одобрение заказчицы за сделанное и получить от неё заработанное. Богдана осталась довольна!
На следующий день она спала-не спала, но успела не только на автобус, следовавший в город, но и без проблем получила в поселковом отделении «ПриватБанка» одну тысячу американских долларов, которые заказала на получение в тот же день, когда  её мама позвонила из Кипра и сообщила ей о перечислении. Из Польши, куда  мама уехала вскоре после того, как из семьи ушёл отец, она ежемесячно присылала им, с бабушкой Богданы, пятьсот долларов, а выйдя замуж за грека-киприота и переехав с ним на Кипр – по тысяче. Но так было не всегда.
Пять лет назад заболевшей маме деньги понадобились самой, а  болезнь так и не отступила от неё, однако же, узнав о том, что дочь рассчиталась с работы, изыскала всё же  возможность её финансово поддержать. Всё это время, скрывая от дочери название своей долгосрочной болезни,  она не лезла ей в душу,  Богдана же не позволила себе огорчить маму увольнением, не иначе как так бездумно психанувши на Захара. Лишь себе она объяснила причину такого решения: обязан содержать любимую женщину! 
Приехав в город, она вызвонила по телефону чернобрового, бывшего напарника по работе, и они встретились. Чернобровый немало был удивлён тому, что услышал. Но стодолларовая купюра  выровняла ему брови в линию и он согласился. За гробовое молчание – «Никому!» – чернобровый получил ещё пятьдесят долларов.
 
А дома Богдану поджидало несчастье, озвученное малоприятной персоной, назвавшейся женой её отца. Отец, Владимир Кузьмич Дядин, со слов рассерженной женщины, докурился до рака лёгкого и дни его сочтены.
 – Сейчас он у меня, – снисходительно к ещё живому мужу заявила она, вызывающе задрав подбородок и намерено так уколов онемевшую  дочь прямо в сердце. – Вот, возьми  адрес… До-о-о-ченьк-а-а!
Вскинутая тут же рука «доченьки» ладонью к рассерженному лицу, вмиг убедила: ни слова больше! Рука опустилась на уровне груди гостьи от горя  и снова – ладонь  кверху!
– Ключи! – приказала Богдана и в тот же миг её глаза вспыхнули от праведного огня негодования за презрение к ещё живому и родному ей человеку.
Испугавшаяся этих глаз женщина не отошла – отпрыгнула, подчинившись страху и угрожающей ей опасности, но извлечь из сумки ключи не могла, так как взгляд напротив держал её за тот самый задиристый подбородок. Наконец ключи звякнули на ладони «ведьмы», а в лицо  жалкой женщины полетели несколько  пятидесятидолларовых купюр и испепеляющие слова Богданы:
– Это тебе, сука, на гостиницу!

В полдень следующего дня Богдана удерживала в своих руках слабую и горячую руку отца и как могла сдерживала в себе эмоции. Их было много, мешавших сосредоточиться на главном. А что сейчас главное  –  об этом она думала второпях, исходя из того, что ей было уже  известно о предсмертном состоянии отца. Что метастазы пошли… Что, вроде,  последняя стадия рака... Что, если организм способен  будет побороться, тогда…  Тогда он проживёт месяц, два или  даже целых три. 
 Владимир Кузьмич плакал и искал взгляд дочери. Он был совсем плох своим видом: синюшный цвет небритого лица, с желтизной, и в черноте морщин. Его едва уловимое «прости» обрывалось на «и», давая ей возможность досказать за него. «Просто так сложилась жизнь!» – и это, внутреннее послесловие давно уже не девочки, как бы оправдывало и отца, и её саму, на годы забывшую, что долгое-долгое время ведь и он ей вроде был не нужен. Нужен ли сейчас, – она рядом с ним, обречённым её жалостью на сострадание, но разве  хотя бы эти жалость и сострадание  не ответили ей, да  и ему тоже?!
Богдана вызвала бригаду «скорой помощи», дождалась приезда запыленной «Газели» – путь не близкий, на себе испробовала «прелести» бездорожья в жару, – расположившись подле отца, в салоне, волчицей в своём диком горе.
Где-то через час «волчица» командовала в районной поликлинике, затем в отделении интенсивной терапии, выбрасывая из убогой палаты тряпьё, служившее постельным бельём. Она, как умела, боролась за дни жизни отца,  оставаясь, несмотря ни на кого и ни на что, на сто процентов уверенной, что права. А ещё через час худосочный заведующий отделением торжествовал перед медицинским персоналом во главе со «старшей сестрой» с отрешёнными глазами: «Я предупреждал!.. Я вас всех просил!.. Получите-распишитесь: я беру её на работу, санитаркой!  И не вздумайте плакаться мне! Хоть отдохну...»
Вечером Богдана  настояла на процедуре влажного «душа» для отца и проследила за тем, чтобы ему укололи морфин, а не какую-либо аналоговую дрянь. Удостоверившись, что отец спит, и сама  прилегла на диване в кабинете заведующего, предварительно договорившись с ним о бессрочных дежурствах и получив от него разрешение на то, чтобы оставаться в отделении, сколько понадобиться, да ещё и столоваться в терапевтической столовой вместо отца.
– Его пища, лекарства да всё сейчас – это вы, моя дорогая, ...берегите себя, папу и меня, – обронил тот напоследок, подбадривая и намекая.
Богдана кивала, фукая на локоны, выбившиеся из-под платка, а думала о своём: отец лишил её детства, в котором конфеты  горчили тем, что она, единственная дочь, ему не нужна. Вроде горчили, хотя  ...уже не помнила, а таким ли был вкус.
Она в дрёме засыпала, уставшая за сложный день и измотанная жестоким молчанием Захара, выговаривая ему из дрёмы: «...А что ещё могла оставить в душе девочки обида на бросившего её и маму отца?.. Хотя полюбил, значит, ту… Полюбил сильнее, значит, чем маму. А ты не любишь...»


****** 
Захар открыл входную дверь и немало был удивлён, что снова видит чернобрового с фирмы «Вечер».
– Да, да! Я был у вас, – подтвердил он, что Захар не ошибся и тут же,   придав своему голосу мрачности интонаций и пауз, вдруг выпалил: « ...С Богданой.  С нашей Богданой! Вы ещё согласились её проводить… Нет её больше! – зашмыгал носом. – Покончила с собой… На днях похоронили».
В его словах явственно, как бы между строк,  прозвучал и намёк на причину: несчастная любовь.
– Давайте проверю ваш роутер, – эти слова  гостя Захар услышал как бы фоново, неявно, оглушённый услышанным.
Сердце Захара вдруг сделало странную паузу, наполняя его всего ощущением знобящей беспомощности.
Он отступил к стене, чернобровый вошёл и,  вытерев раз-другой подошвы о коврик, прошёл в зал. Ничего там не делал, перед этим увидев, что заученным и сказанным буквально уничтожил Захара.  Подёргав за обе антенны на маршрутизаторе, подошёл к  ноутбуку на журнальном столике и лихо поддёрнул кверху всей пятернёй верхнюю его часть. Но включать ноутбук на стал – ждал  хозяина.
 Отработав полученные от Богданы  доллары, чернобровый прошел к выходу. Захар сидел на корточках,  спиной подпирая стену и глядя в потолок. Холодный сумрак отчаяния и кричащая ужасом пустота   придавили его всей своей беспощадной силой. Вырвавшееся из-под гнетущих мыслей сознание  всё же  выдавило вопрос: «Где? Где похоронили?»
Чернобровому стало жалко расставаться с американскими деньгами и он не совсем, но соврал, что на поселковом кладбище. А спускаясь ступенями к дверям подъезда, сам ощутил дрожь в коленях и холодную испарину на лбу.  Совсем скверное настроение настигло уже на улице, когда повторил про себя то, что ответил Захару: «Похоронили на поселковом кладбище». Жива и похоронили?! Успокаивало лишь то, что Богдана действительно жива, а зачем ей эта канитель – этого ему знать не обязательно!
У Захара едва хватило сил, чтобы закрыть дверь.  На кровать он упал плашмя, будто в омут: «Зачем?!»  «Почему?!»  Причина, побудившая к этому Богдану, была невыносима для любившего её сердца. Если и виноватого, то перед умом, строгим учителем жизни, и никаким образом не являющимся сторожем чувств. Урок любви был Захаром проигран его принципам, и розги наказания за это теперь хлестали по голове, по спине, по ногам. Он стал телесной и душевной болью объёмом могилы, в тверди которой покоится и Богдана, и живая любовь в нём.
Засыпал Захар в дым пьяным, а утром его влекло, как убийцу, на место «преступления». Но перед тем, как выйти из дома и отправиться на автовокзал, он привёл себя видом в мужчину без возраста. Дыхание, правда, не давалось успокоению  и жгло в сердце.
По прибытию в Васильковое и отыскав поселковое кладбище, первым, на  кого он там набрёл, был Грыня. Не изменяя себе, простолюдин от запоя смотрел на руки незнакомца в костюме и с дипломатом.
...Пили вместе, у могилы «скоропостижно скончавшейся», Богданы Бажиной. Хоть на кресте не было её портрета, Захару она виделась и без него, он не сдерживал в себе слёз сердечного отчаяния и каждым словом исповедовался за совершённый им грех. В свою очередь Грыня уважил его своим пьяным лепетом, о том, какой красивой и молодой похоронили. Да, красивой и молодой, соглашался Захар, курил одну за другой сигареты, не зная, что теперь делать с любимой и дорогой…
Грыня уснул взъерошенной собакой, которой вроде как снилась драка, и оттого были видны желтоватые клыки, а Захар сидел на коричневой земле, подстелив под себя зелёный носовой платок, и дрожал всем телом от всё той же самой безнадёги одиночки, решившейся полюбить в старости и принявшей  наказание за  имевшиеся непоколебимые принципы. Раб принципов, раб! А ведь понимал, что не должно так быть!   
Он уехал из посёлка с чарующим названием Васильковое поздно вечером, так и не увидев ни одного василька. Взгляд туманился от боли, казнившей его ежесекундно за характер, деятельный и упрямый, сделавший  им из выпавшей от судьбы карты «Дама червей», доминошное «дупель пусто». Но только бы так – а как жить с этим?! Свеженаброшенный холмик, деревянный крест и медная табличка с белыми буквами о земном исходе  рабы божьей Богданы – это для небесной канцелярии, а для него – трезвой памяти приговор, который нужно ещё как-то пережить, если получится. Но сначала – стерпеть! Вроде, без вины виноватым, да виноватым по приговору, о безвременном наказании сердечности и здорового честолюбия, от слов «Честь» и «Любовь».
Автобус трясло на ухабинах грунтовой дороги, словно метр за метром, километр за километром каждая вытряхивала из Захара позднее прозрение – он бы позволил своей любимой «ведьме» всё, от плена обязанностей перед ней  до  её очумелых желаний.
...Позднее раскаяние! Позднее сожаление! Поздняя скорбь  и неземная печаль – всё, что случается поздно как осмысление в нём себя, своей роли, меры участия, но не в последний раз. А значит, если не смерть –  тогда жить! В единстве ума и сердца! Худо Захару было ещё и от того, что об этом и сказано и написано, да он и в этот раз послушался категорически возразившему Богдане уму.
Недели стали днями, проводимыми уже с «Захаркой», как называл его с недавних пор  Грыня, на кладбище вместе. Простолюдин от алкогольного счастья, проспавшись и демонстрируя активную суету при очередном погребении, своим липким подчиняющим взглядом заполучал то, что желал, и заранее знал где и с кем порадуется и поплачется на жизнь. Бывало, что Захар  оставался  с ним на ночь, в сносном для ночлега управленческом  домике, коря себя за то, что  утрачивает волю. Для себя он ещё как бы и оставался Захаром Петровичем, но прежнего лоска мужчины без возраста оставалось всё меньше и меньше. Он это понимал не без сожаления, понимая,  что катится вниз, осознавая, что желание блистать волей и одарённостью натуры, привлекать к себе внимание, если не  во всём, но во многом, иссякло.  Да и жить страданиями, разрушающими его мозги, сердце и душу, понимая также, что Богдане уже всё равно,  ему не хотелось. Его жизненное пространство ужалось до маленького клочочка земной кладбищенской тверди, а время, дни и ночи, стали въевшимся в память наказанием. Это он насыпал на ладонь Богданы таблетки от неразделённой любви. Он! Ненавидеть себя –  разве такое возможно? Тем не менее его чувствам и ощущениям было всё равно, возможно такое или нет. Чувства рубили шашкой наголо, а ощущения – будто соль на раны! Надежда на то, что время  вразумит, а так ли они любили, чтобы не видеть себя друг в друге безупречными, умерла тоже.
Сорок дней со дня  смерти Богданы можно сказать, что привели Захара под руку Грыни, который и сам еле держался на ногах, к её могиле. Не раз местный простолюдин намеревался рассказать ему самую, что ни на есть, правду о Богдане: что звонит, правда редко,  живёхонькая, и  интересуется, приходит ли Захар к ней на могилу?  Но с «Захаркой», классным стариканом, башковитым, не жадным на деньги,  он забывал, что живёт на кладбище псом человечьим – Грыня себе, а не приятелю своему отказывал в искренней честности, потому и молчал.  И также искренне верил своей заверительнице, что она доплатит американскими деньгами за его «гробовое» молчание, объясняя ему убедительно причину, в силу которой она не в Василькове, потому и не может сделать это сейчас.


Осень добавила Захару седин, но и осталась как бы себе верна: его лицо пожелтело, голубой цвет глаз увял во взгляде,  прячась в наклоне опущенной головы. Чаще он был пьян и только горькая позволяла забыться. Мир без Богданы опустел и пелена слёз претворяла эту окружающую пустоту в наваждение её живой: вот-вот она позвонит, вот-вот постучит в дверь. Захар подбегал на кажущийся ему стук с молящим воплем «Прости меня старого дурака!», да открывал дверь всё той же молчаливой и тягостной пустоте. Ему и самом деле хотелось сойти с ума, чтобы не чувствовать и не понимать, что  его раскаявшуюся душу сжигает день в день адский огонь, а проспавшись, не заливать пожарище боли водкой. Нет-нет, он не спивался – он убивал в себе жизнь, увязнувшую в рабстве личных  принципов,  как в смердящем смертью болоте. 
Зима явилась рано и жестокой на морозы, уложив Захара  в постель, в его городской однокомнатной квартире. Запустения и заброшенности в ней не наблюдалось, но затхлость воздуха нет-нет да и улавливал больной и обречённый на неподвижность от слабости её хозяин. Он часто заговаривался, часто стал терять сознание и абсолютно никак не реагировал на дневной свет, ранние сумерки и ночь. Он высох до едва узнаваемого, хотя и был суховатым всегда.  Возраст наконец-то одолел его организованную собой и в себе волю, благодаря которой до смерти Богданы  он проживал мужчиной без возраста.
Ему уже было без малого семьдесят один год, и не алкоголь, ставший обезболивающим для потерявшейся в страданиях души, не безукоризненность внешнего вида, не изысканность манер, чем он уже не мог удивить ни провинциалов-соседей, ни вообще кого-либо, обрекли его, одиночку по жизни, на покорное ожидание.  Захар знал чего ждёт, не перечил, а желал себе скорейшей смерти с момента упокоения Богданы, когда в нём, внутри него, что-то сломалось.  Он устал от себя, насквозь больного,  от однообразия видимого и слышимого, даже от  книг, умных и таких же, как люди, способных отговаривать от счастья. От сладко-горького, но счастья в любви, он отговорил себя сам, до этого  прописав одним лишь умом его составляющие. А счастье – это, оказывается,  когда ты здоров и не одинок, чтобы иметь возможность прожить его кем-то. И кем-то прожить в благодарности, в том числе за такую возможность. Всё прочее, включая любовь, переживается в ожидаемой радости или по-другому. Но даже  «всё другое»  является страховкой от одиночества, а уж последняя любовь!.. Вот только и свою последнюю любовь он также обрёк на одиночество-пустоцвет!
Рука, которую Захар в минуты просветления сознания тем не менее ощущал не совсем и своей, по-прежнему удерживала при себе часы; чудо техники в полночь говорило вселенским голосом: «24 часа...», называя число, месяц и год. «17 декабря» о многом сказало, и прежде всего, что он пережил Богдану на четыре месяца. Наказание за её смерть затянулось по времени, однако и было необратимым в последствиях, что  ещё осознавалось. Как тут и кашель выбросил из желудка кровь, она не измазала Захара, а добавилась на несвежей пижаме. Это заставило его хотя бы приподняться. В любой момент или щепотка сил, или полнейшая темень в глазах снова могли швырнуть в беспамятство  и, боясь этого, он, кряхтя немощью, осторожно поднялся на ноги.
Свет горел везде и не надо было тратить силы и время. В ванной он побрился дрожащими и непослушными руками, там же сбросил с себя всё, что было на нём одето. В зале поверх чистого и тёплого белья надел белую рубашку, чёрный костюм и повязал на вытянувшейся в гусиную шее такой же цветом галстук. Проверив наличие носового платка в левом кармане брюк и убедившись, что платок  там есть, достал его и, прижав к губам, оставил на нём собравшуюся во рту кровь. Казалось, что спина вот-вот и переломится посредине, в ногах он просядет и это – всё, финиш!  Но устоял и не грохнулся без чувств, как было много раз до этого.
Захар знал, зачем ему деньги, но замер в каменной неподвижности, моля Бога о том, что не все деньги им пропиты. Деньги остались и их должно было хватить, чтобы попасть в Васильковое, к Богдане на могилу. В нём не осталось страхов ночи за стенами квартиры, уязвлённости  зимой  со свистящим ветром и холодом, а превратности пути – они будут, но будут последними. Прозревать к тому же  было  уже не в чём и незачем. Только бы не упасть сейчас и не поперхнуться собственной кровью до бездыханности, а кровь уже не остановить –  время для этого  упущено.
Таксисты один за другим отказывали в поездке в Васильковое. И говорили, объясняясь, примерно одно и тоже: что куда тебе, дед, ...видел бы ты себя, только – на кладбище! Захар отвечал, что именно туда ему и нужно, но те  сразу давили на «газ» и убегали шипящими колёсами, как от сумасшедшего. Но один сердобольный, заметив, что с губ остановившего его сочится кровь, спросил участливо:
– Может, в больницу?
– Нет,  в Васильковое, пожалуйста, –  взмолился в просьбе Захар, спрятав под платок губы.
В неблизком пути таксист поглядывал в зеркало на своего пассажира на заднем сидении, не заговаривал с ним, но дважды остановился, давая возможность ему откашляться и подышать свежим воздухом. На морозном жёстком ветре Захар оставался совсем недолго, взбадривая себя остатком душевных сил и тем, что не терял сознание. Он продолжал свой рискованный во всех отношениях путь комком боли, одевшимся в умирающего старика, выбритого, в  деловой одежде и с густыми волосами вразлёт; кто с середины августа ещё цеплялся за жизнь любовью, виной и раскаянием в том, что с ним эта рациональная любовь сделала – ведь сердце любило, да, только четыре месяца  против  семи безрассудно, однако же оно оказалось сильнее ума и уже скоро приведёт к могилке, в которой замёрзла его половинка.
 

******   
Богдана не забыла о существовании Захара, но четыре месяца, вырванные у смерти для отца, вернули ей его лишь только на это время. Вернули и забрали навсегда, да так бывает! Бывает и неразделённая любовь запирается в сердце сдержанной печалью.
Далеко за полночь она сошла с автобуса, что покатил дальше, к конечному пункту, а до её посёлка – пять, ну десять минут пешком. Злая зима не забросала всё вокруг большим снегом, но утверждалась крепкими морозами. Мимо Богданы проехало такси – видно, к кому-то в Васильковое приехали  поздние гости.
В смерти отца она винила и себя, поэтому решение, чтобы снять с креста, под которым она якобы похоронена,  хотя бы табличку, такое её решение было безотлагательным. Да и как это сделаешь не замеченной, если только не ночью!
Зайдя в свой дом для того, чтобы убедиться, что он цел и никто из местных алкашей  в нём не полазил в её отсутствие, она лишь в него вошла, осмотрелась и сразу же вышла. Но вернулась в дом, чтобы согреться всё же чашкой чая, и одной чашки ей было мало.
К кладбищу она шла, подсвечивая себе карманным фонариком, и полоска света как бы делила пополам её растущее волнение. Последние дни отца, его похороны, личными переживаниями томили левую половинку сердца, в правой – Захар,  кого не видела и не слышала больше четырёх месяцев. Но знала, что  «подсел на её развод о  смерти», выражаясь языком Грыни. А значит страдал, как она того хотела. «Страдали!» – будто уточнил ветер,  хлестанув по щекам этим, что произнесла, пряча лицо под ладонями. И ветер – сила, и противостоять ему сила нужна. Всему нужна сила. И любви тоже. А тот, кто любит одержимо – сильнее того, кто любит осторожно и вдумчиво. Так любил Захар и это он открыл  Богдане такую любовь. Только она  своей боролась не за себя, пусть и стерву, как он считал, а  продолжала спасать их любовь от его слабости. Ведь слабый во всём найдёт повод, чтобы пожалеть себя, а спасая своё реноме, прячется в самом себе улиткой! 
Луна светила ярко и с высока, словно не хотела мёрзнуть, как замерзала Богдана посреди белых пятен давно выпавшего снега. У забора снега было больше – намело, по нему, скрипучему, она и пошла, чтобы обойти кладбище и выйти к месту, где вывалилась секция, да так и осталась лежать на чей-то могиле. Оттуда – два десятка шагов вдоль забора и ...пришла к себе живой, но похороненной для Захара. А это не радовало больше, продолжало мучить и стращать тем, что может ещё произойти. Можно не верить снам о смерти близких, но, но, но!..
Подойдя к зияющей тенями от крестов и памятников пустоте в заборе, Богдана посветила от себя  фонариком. Лучик  сизым концом стал считать могилы. Шестая была уже видна крестом, словно плечом запавшим на ближнюю к ней сторону. Липкий страх торопил и подгонял скорее завершить то, ради чего она сюда пришла.
На третьем шаге окончательно переборов в себе трусиху, – ещё бы! – она сделала четвёртый шаг и потянулась рукой к табличке на кресте, искоркой обозначившей угол когда-то чеканки из меди. Как вдруг колено что-то толкнуло и это что-то, большое, вроде как завалилось. Взвизгнув от неожиданности непонятного чего-то,  на что наткнулось колено, всю её пробил озноб с испугом вперемешку. Фонарик выпал из руки и лучик света выхватил из темноты груду, похожую на лежащего на боку человека. Богдана не могла пошевелить ни рукой, ни двинуть призрак ногой, чтобы тот исчез, растворившись во тьме и подальше, подальше от неё. В этот момент она проживала окативший её шок  от увиденного.
Ощущение горячего на её теле, стремительно сползающего от живота по ногам и до самых ступней, было лишь безразличным ощущением, потому что не осознавалось сиюминутным. Но что всё же не  позволило ей  броситься в панике бежать, так это белый шарф – то ли на человеке, то ли на призраке, на одном конце которого она увидела и даже прочитала узор-вышивку «Богдана».
Богдана начала лихорадочно соображать: то, что лежало у могилы, могло быть как Захаром, так и его призраком, Но шарф, шарф, на концы которого она сама нанесла узор-имя красно-коричневой нитью, призраком быть не мог – это была  реальность! Шарф прикрывал лицо того…, на ком была надета стёганная чёрная куртка.
Дыша волчицей и шуганув ночь надрывным криком: «Кто ты?! Подымайся!», она  подняла фонарик и остервенело ткнула лучом в лицо, к кому обращалась. Но тут же голос её упал до жалобного нытья, фонарик снова выпал из её руки, а сама она,  сжавшись до тягучего  мучительного  стона, опустилась перед Захаром на колени. Она выла от ледяной боли в душе, не смея усомниться в своей любви – «Это он! Он! Он!», – а ветер подвывал и будто нарочно снова прикрыл  шарфом  лицо умершего.
«Нет! Не-е-ет!» разлетелось по сторонам чуть ли не криком всполошившихся воронов и Богдана, приподняв одной рукой голову Захара, другой стала бесконтрольно растирать ему лицо и всё, к чему могла коснуться. Зыбкая надежда, что тот пьян до полусмерти, придала для этого силы и терпение. Щёки ещё не утратили эластичность, а руки и пальцы сгибались. Она целовала и растирала, целовала и растирала. Слёзы выжигали глаза и мешали, а непроизвольное касание своих губ вынудило её остановиться. Посветила себе на пальцы, в лицо Захару – изо рта проступила бурая кристаллизовавшаяся кровь. Самообладание Богданы мгновенно иссякло, как и не стало сил сердца, поборовшего ночных призраков и навязчивые страхи.
А мороз крепчал. Неистовая зима без устали швырялась ледяным ветром, но ей было не запугать и не прогнать взрослую волчицу, не отдававшей смерти своего старенького волка-вожака. И при этом оставалась собой – такой, какой однажды сразилась с ним не за личностный статус, а за их любовь, в чём-то странную из-за разницы в годах, но в чём-то ведь и особенную от этого! Но в результате проиграли  оба, продолжая жить в любви себялюбивыми. Но жить по-любому, как захочется и как кому вздумается – разве это теперь важно?! 
Богдана, укачивая Захара, любила в лютой скорби, поэтому и  выговаривала ему, затвердевающему с каждой минутой, что он обещал прожить хотя бы десять лет ещё – не прожил (!), обязан был сделать её счастливой – сделал несчастной (!),  отказал ей стать мужней  женой – стала незамужней вдовой (!). «И не поверил!..», – сказала, будто выдохнула из себя жизнь, прижав его к себе крепче,  совсем не чувствуя своих ног, кончиков пальцев рук, а её зарёванное лицо больше не ощущало ярости ветра, жестокости мороза, но она и не хочет сражаться с ними за себя одну.


******
В освещённом до блеска  стен под мраморную крошку фойе фирмы «Вечер», по оказанию населению телекоммуникационных услуг, работники получали, одна пара за другой,  наряд на работы текущего и  чуть просветлевшего морозного дня, не внимая словам диктора на экране дисплея над их головами: «По сводкам городского управления полиции за истекшие сутки совершён один угон автомобиля «Аudi» – угонщики и автомобиль в розыске, два ДТП без летальных исходов. На кладбище посёлка Васильковое сторожем обнаружены два трупа: мужчины и женщины. Со слов приехавших на место случившегося следователя и медицинских работников, обе смерти наступили от переохлаждения, но это рабочая версия. Личность мужчины 60 – 70 лет устанавливается, а при женщине был паспорт на имя «Бажина Богдана Владимировна», 1987-го года рождения. Интересным для следствия является тот факт, что на ритуальной табличке могилы, рядом с которой обнаружены оба трупа, тоже значится «Бажина Богдана Владимировна» и тоже 1987-го года рождения».