366 снов на Благуше. Часть 17

Часть 17
Его искали долго, однако наконец
В болоте обнаружен был скорченный мертвец.
Он был в воскресном платье и в кулаке сжимал
Из шелка узелочек, где кошелек лежал
                (Р.Юнгманн. Айзенхут)

Сон 133
Из комнаты раздался мерный стук, и в садик вполз Джонатан. Он заметно вырос, а его черные блестящие глазки стали еще умнее. . Но что самое удивительное, между его крепкими длинными когтями выросли перепонки. Джонатан подполз к калитке, выходящей на Гранд-канал, и повернул голову. Софи отперла замок, Джонатан нырнул и мгновенно скрылся из вида.
«Когда мы с Джонатаном поселились в Венеции, – пояснила Софи, – он превратился в морскую черепаху и полюбил плавание. Вначале он был так рад своему преображению и новым возможностям, что резвился в воде чуть ли не круглые сутки. Однако после столкновений с несколькими гондолами, в результате чего доктору Люксембургу пришлось платить немалые деньги за ремонт, он стал осмотрительнее: теперь Джонатан плавает только ночью  и исключительно по Гранд-каналу и лагуне, избегая узких каналов, где ему слишком тесно».
«Джонатан все это время жил с вами?» - спросил Эмиль, дабы отвлечь Софи от рассказов о ведьмаке.
«Нет, - ответила Софи, - несколько лет Джонатан жил у доктора Люксембурга, которому я отдала его по совету Кестутиса. Помните, незадолго до вашего отъезда из П. Джонатан исчез?»
И тут он вспомнил. Действительно, после странной прогулки Софи с Кестутисом на кладбище Джонатан исчез. Да, тогда Эмиль предотвратил гибель несчастного животного, из которого Софи намеревалась сварить суп для ведьмака, но вскоре Джонатан все-таки исчез, и он решил, что столь страстно любимый прежде домашний питомец не избег своей участи. Околдованная, объятая новой  страстью Софи готова была принести в жертву все – лишь бы угодить Кестутису.
«Кестутис почему-то решил, - продолжала Софи, - что вы думаете, будто я собираюсь для него сварить суп из Джонатана. Не понимаю, как такая странная мысль могла прийти ему в голову. Ведь вы, конечно, ничего такого ему не говорили?» - «Конечно, нет», - промолвил Эмиль, слегка похолодев: вельмак, оказывается, не только хозяйниал в снах Софи, но и читал его мысли.
«Тем не менее, - сказала Софи, - Кестутис мне как-то заявил: «Ты должна пристроить Джонатана в хорошие руки, твой муж будет ревновать тебя к нему». – «Не может быть, – возразила я, – Эмиль любит Джонатана и будет недоволен, если лишится его общества». – «В свое время ему нравилось наблюдать, как ты ухаживаешь за черепахой, поскольку надеялся, что ты будешь и к нему относиться с той же заботой. Однако, когда он получит законное право на твое внимание, он возненавидит Джонатана, обнаружив в нем соперника». – «Но кому я смогу доверить Джонатана? Разве что тебе?» – «Даже не думай. В первый неурожайный год, если моим детям будет нечего есть, я отдам его Аустее, и она сварит из него суп. И так поступит каждый, даже  не дожидаясь голода. Однако в здешнем крае живет один единственный человек, который никогда ни за что не съест Джонатана. Это доктор Люксембург». – «Хорошо, – вздохнула я, – я отдам ему Джонатана перед свадьбой». – «Нет, – ответил Кествутис, – ты должна сделать это сейчас, так как тебе потребуется время, чтобы отвыкнуть от Джонатана. В противном случае муж заметит  твое плохое настроение после свадьбы и заподозрит недоброе».
Видит Бог, я любила Джонатана всем сердцем, и мысль о разлуке с ним была для меня невыносима, однако я понимала правоту Кестутиса и согласилась.
Итак,  ближайшей ночью Кестутис посадил Джонатана в тесную клетку, привязал ее к тележке, прикрыл рогожей и соломой, чтобы никто не увидел, и отправился  к дому доктора Люксембурга. Я, конечно, пошла с ним, чтобы Джонатан, если проснется по дороге, не испугался.
Несмотря на холодную ночь, Джонатан, почуяв недоброе, проснулся и стал рваться на свободу, громко стуча панцирем и шипя.
«Возвращайся домой, – сказал Кестутис. – Он сейчас всю деревню перебудит, и люди увидят, как мы с тобой гуляем ночью». – «Я должна проводить Джонатана», – возразила я. – «А если твоя мать проснется и не застанет тебя дома?» – «Она хорошо спит, – ответила я беспечно, – к тому же я дала ей на ночь успокоительный чай». Кестутис как-то странно посмотрел на меня. «Что ты в него положила?» – «Валерьяну и мяту». – «И все?» – «Нет, еще сушеные плоды боярышника и черноплодки». – «Больше ничего?» – «Больше ничего. Я тебе рецепт напишу, если хочешь». – «Спасибо, мне некого поить успокоительным чаем. А ты бы все-таки вернулась домой. Посмотришь, как там она, не надо ли чего. Видишь ли, одна девушка раз  тоже дала матери успокоительный чаек, и она заснула так хорошо, что больше не проснулась». – «Какой ужас! – воскликнула я. – Вот уж не думала, что в П. такое могло случиться». – «Да это не у нас было», – успокоил меня Кестутис. – «И что  случилось потом?» – «Попала в рай». – «Кто, мать?» – «Нет, девушка». – «Это невозможно!» – «Все возможно. Но ты все-таки не делай этого, потому что в книжках пишут одно, а в жизни совсем иначе выходит».
Уже рассвело, когда мы дошли до дома доктора Люксембурга. Негодованию его не было предела, когда он увидел меня с Кестутисом и Джонатаном и узнал о моем намерении отдать ему черепаху.
На шум вышла заспанная Гапка. Увидев Джонатана, она извлекла его из клетки и без труда подняв сильными мужскими руками, воскликнула: «Какой хорошенький! Это мальчик или девочка?»
Джонатан зашипел, убирая голову в панцирь и высунув хвост. «Осторожнее!» – крикнула я, но поздно. Джонатан уже испачкал вышитые тапочки Гапки, украшенные белыми помпонами. «Ах, проказник!» – рассмеялась Гапка и понесла Джонатана в кухню.
Осенью доктор Люксембург с Гапкой и Джонатаном уехал в Рим, где бедное животное поначалу подстерегало немало опасностей, ибо тамошние жители знают толк в черепашьих супах. Отчаянные гурманы вели тайные переговоры с Гапкой, пытаясь соблазнить ее всеми сокровищами мира – только ради того, чтобы полакомиться супом из Джонатана. Впрочем, Гапка была непреклонна. «Я никогда не продам Джонатана – ни за тридцать, ни за тридцать миллионов серебренников», – отвечала она гордо.
Однако после того, как у нее родилась дочь Ева,  она вернула его мне. Это произошло уже после моего приезда в Венецию. И вот как-то раз под строжайшим секретом она сообщила мне, что Джонатан по ночам превращался в прекрасного принца и предавался с ней любовным утехам, но после рождения Евы  утратил способность к подобным метаморфозам. Боюсь, не только я  была поверенной ее сердечных тайн, ибо соседки стали одолевать меня просьбами одолжить им на ночь Джонатана, однако я не соглашалась, ибо неизвестно, что на уме у этих хитрых венецианок: любовник-оборотень или черепаховый суп».



Сон 134
Тут только он заметил, что стало смеркаться. Небо еще сохраняло розовато-сиреневый оттенок, однако дома и церкви превратились в темные  силуэты, толпящиеся на берегу, словно призраки.
«Мне пора», - неуверенно произнес он. – «Может быть, поужинаете с нами?»
Он вспомнил о холодном борще, жемайче блины, цепелинах, щедро сдобренных шкварками и сметаной, и подумал о том, что едва ли Софи, живя одна с маленькой дочерью, все это готовит. Словно угадав его мысль, Софи произнесла: «Конечно, я не смогу угостить вас таким же ужином, как раньше. Единственное, что я могу сейчас предложить, это хлеб, кусочек пекорино и несколько оливок. Однако, когда вы придете в следующий раз, я обязательно подготовлюсь и постараюсь порадовать вас настоящим обедом, как тогда…» И Софи улыбнулась  своей прежней улыбкой – доброй и немного печальной.
Он ничего не ответил на неуверенное предложение Софи разделить с ней скромный ужин. Он знал, что Софи гордилась своим кулинарным искусством, и ей неловко было предлагать гостю столь скудную трапезу.  Кроме того, он опасался, что Софи придется, дабы накормить его, уменьшить свою и без того маленькую порцию. Однако, пожалуй, самое главное: маленькая Фридерика ему не понравилась, несмотря на то, что он никогда не видел более красивого, воспитанного и тихого ребенка. Девочка  несколько раз совершенно бесшумно появлялась в саду, чтобы полить цветы и выдернуть несколько лишних травинок, но ему почему-то казалось, что она внимательно следит за ним. С ее бледным нежным личиком и золотыми кудрями контрастировали большие темно-карие блестящие глаза, с радужкой настолько широкой, что почти не видно было белка. Она же, зная, вероятно, об их чрезмерной выразительности, почти все время держала их опущенными, однако, когда она украдкой поднимала взор, он невольно вздрагивал. Девочка смотрела на него совсем не с детским любопытством. Она знала про него все и сейчас просто следила за ним, внимательно и немного насмешливо. И ведь это она привела его сюда… Но зачем? Или он сам, повинуясь смутной интуиции, пошел за ней?
«Глаза, как у зверя, - с невольным страхом подумал он, - точнее, как у того ведьмака. И девчонка станет ведьмой, если не является таковой с рождения».
«Фридерика очень похожа на отца, - произнесла Софи, словно отвечая его мыслям. – Возможно, я нехорошо поступила, выйдя замуж за Кестутиса по воле моего троюродного дяди Феликса Велимирского. Ведь у него имелась семья, однако брак этот не был освящен церковью. В свое оправдание могу лишь сказать, что  та женщина сама просила меня выйти замуж за Кестутиса»
«Очень благородно с ее стороны, - промолвил Эмиль, - однако как ваш родственник-иезуит мог настаивать на вашем браке с язычником?» - «Все деревенские считали Кестутиса некрещеным язычником, и поэтому он и был единственным жрецом Перкунаса в том краю.  Однако накануне нашего бракосочетания священник под строжайшим секретом сообщил мне, что Кестутис христианин. Его отец, втайне от его матери-вайделотки, окрестил его, причем об этом никогда не знал и сам Кестутис. Знал только священник, отец и мать, которая, догадавшись о случившемся, прокляла мужа и вскоре умерла. Несколько лет спустя страшное проклятие колдуньи сбылось: отец Кестутиса был колесован по ложному обвинению в двойном убийстве. Заступничество тогдашнего владельца П. могло спасти его, но тот отказался от какого-либо вмешательства в судебный процесс, и несчастный погиб страшной смертью. Несколько месяцев спустя, в канун Рождества, вернулся Кестутис, которого не было в П., когда арестовали и казнили его отца. Узнав о случившемся, он ничего не сказал, но несколько дней спустя хозяин П. бесследно исчез. Его нашли только весной – в болоте. Он был прекрасно одет, будто на бал собирался, а в кулаке сжимал шелковый узелок, где лежал кошелек, наполненный золотыми дукатами. Все сразу всё поняли, но у хозяина П. не было родных и друзей, а потому никто не стал допытываться, как он там оказался».


Сон 135
Стемнело. Разговор затягивался, а скромный ужин, которому проголодавшийся Эмиль был бы теперь рад, откладывался на неопределенное время. Между тем, рассеянно внимая странным рассказам Софи, он постепенно осознал, что совершенно не помнит, как сюда попал и где остановился. Он помнил лишь, что очень долго ехал с каким-то господином в карете, запряженной тройкой вороных, и его спутник угощал его приятным на вкус, но чуть солоноватым красным вином, от которого клонило в сон…
«Не стану от вас, Эмиль, ничего скрывать и все-таки расскажу вам ту странную историю, которую поведала мне первая жена Кестутиса Аустея», - услышал Эмиль, словно во сне, голос Софи. Усилием воли стряхнув с себя дремоту, он поудобнее устроился в соломенном кресле и приготовился слушать.


Сон 136
«Я рада, что ты нравишься Кестутису и он собирается жениться на тебе», - сказала однажды Аустея, приходившая в усадьбу, чтобы помочь мне по хозяйству. Я смутилась, ибо, несмотря на уговоры дяди, не хотела выходить замуж за Кестутиса.  Об этом я и сказала Аустее, пожелав ей когда-нибудь сочетаться с ним законным браком.
«Я?! – Аустея в ужасе отступила и даже руками замахала. -  Я простая крестьянка, и все мои предки были крестьянами, а Кестутис...» Аустея огляделась вокруг и сказала шепотом: «Сын Божий».
 «Однажды моя покойная мать собирала грибы в парке господ  Велимирских и не заметила, как началась гроза, - так рассказывала мне Аустея. - Недалеко находился дом садовника, который был мужем колдуньи Габии, и она пошла туда, чтобы  переждать непогоду.
Вдруг молния ударила в дом, и он загорелся в тот же миг. Языки разноцветного пламени поднимались до самого неба, озаряя стремительно летящие тучи, казавшиеся огромными темными цветами, которые закрывали, словно пологом, землю и море до самого горизонта. А дом горел и не сгорал и оставался абсолютно невредимым.
Через некоторое время из деревни пришли люди, привлеченные необычайным сиянием, и, увидев чудесное пламя, в недрах которого стояла, словно неопалимая купина, сторожка садовника, падали на колени, с благоговением созерцая небесное видение. Между тем пламя разгоралось все сильнее  и сильнее, и постепенно среди пестрых его языков стали различимы ангелы. Их тонкие, гибкие, словно стебли, бесплотные тела колебались вместе с языками огня, переплетались, сливались, множились, исчезали и вновь возникали из небытия, а их лица, настолько прекрасные, что, глядя на них, хотелось умереть, дабы не оскорблять эти божественные видения соседством новых впечатлений, исполнены были восторгом и ликованием, но их темные неподвижные глаза выражали неизъяснимую печаль и безмерное сострадание, и от стоявших в них слез  казались настолько блестящими, что больно было на них смотреть.
Постепенно языки пламени и вплетенные в них тела ангелов истончались, растворяясь в кромешном мраке, и в конце концов исчезли совсем, а потом на крыше дома появилось ослепительно сияющее золотое облако. На миг озарив всю округу так, что стало светло, как в солнечный день, облако стало подниматься все выше и выше и скрылось среди звезд, поющих вечный нескончаемый гимн во славу Бога, и небесная музыка лилась и лилась, вызывая блаженство и скорбь, напоминая о мире, коему мы были причастны до нашего рождения и которого навсегда лишились, искалеченные,  со сломанными крыльями, упав на эту бесплодную холодную землю.
Через  девять месяцев у Габии родился сын, но к тому времени уже умерли все, кто стал свидетелем этого чуда, ибо невозможно увидеть Бога и остаться в живых. Все они оставили этот мир в течение месяца – кто от несчастного случая, кто от болезни, а моя мать умерла, дав мне жизнь. Сейчас об этом мало кто знает. Сама Габия все отрицала и говорила, что спала и знать не знала ни о каком чудесном пожаре. Людям же, которые это видели и рассказывали, никто не верил, потому что никто, кроме них, никакого пламени не видел, и мало кто понимал, что они были избраны, дабы узреть Бога – и умереть. И, поскольку темные крестьяне не верили этим рассказам, а верили деревенским сплетницам, болтавшим, что сын Габии –  вылитый граф Велимирский, эта история забылась. Однако мой отец поверил моей матери и сохранил ее слова в своем сердце, словно драгоценную реликвию, ибо они свидетельствовали, что она умерла, ибо была избрана для лицезрения божественного чуда. И вот, когда я выросла и Кестутис  стал часто бывать у нашего дома, отец сказал мне: «Будь поприветливей с ним, видишь, как он смотрит на тебя». Я очень удивилась его словам, потому что отец был очень набожным и воспитывал меня и сестер в христианском духе, а Кестутис был некрещеным язычником, и мать его слыла ведьмой. И тогда отец, рассказав мне эту историю, произнес торжественно: «Если он и вправду избрал тебя, то благодать снизошла на тебя и да благословенна будешь ты между женами, ибо Кестутис – Сын Божий».
Отец мой часто так говорил, по-книжному. Дни и ночи напролет он читал Библию, хозяйством почти не занимался, и потому мы были очень бедны и нередко голодали. Однако, когда я стала принадлежать Кестутису, все изменилось. Он купил на мое имя надел хорошей земли, сам построил на нем дом, завел пасеку, приобрел скотину и потом сам за всем следил, хотя появлялся у меня только как гость, а сам продолжал жить в сторожке садовника. Мои старшие сестры вначале завидовали мне, но недолго. Вскоре к ним посватались сыновья наших местных богатеев, и они теперь живут в счастье и довольстве. Отец же мой смог исполнить свою давнюю мечту – стал монахом; вклад же в обитель внес  за него Кестутис.
И вот теперь ты избрана, и теперь ты благословенна между женами, ибо он – сын Божий».


Сон 137
Над ближайшим поворотом Гранд-канала зарозовело небо, и низкое яркое солнце, выглянувшее из-за светло-сиреневого расплывшегося по небу облака, стало слепить глаза. Зеленоватая мутная вода тихо плескалась и, словно разноцветные змеи, извивались и дрожали отражения башен, колоколен и палин.  Со стороны лагуны  раздавались громкие крики чаек. «Как там у нас», – тихо сказала Софи, трогая рукой чахлую искривленную сосенку.
«Я, конечно, не поверила ни одному ее слову. Что она такое болтала? Сын Божий...»
Отвернувшись от светившего прямо в лицо солнца, он  посмотрел на Софи. Она сидела в плетеном кресле, зябко кутаясь в потертую выцветшую темно-зеленую шаль – ту, которая была на ней, когда они расстались. И он увидел ее глаза: неподвижные, горящие, исступленные глаза вайделотки.
«Сын Божий...» – прошептала она еле слышно.
И о чем она ему сейчас говорила? Пересказывала историю, некогда услышанную неграмотной крестьянкой от своего отца? Но действительно ли он поведал ей  о видении, якобы представшим перед взором его жены? А если он просто сочинил эту нелепую сказку, чтобы пристроить чересчур осторожную дочь в хорошие руки? А, может быть, хитрая крестьянка, прикинувшись простушкой перед наивной барышней, решила навязать ей надоевшего любовника, от которого  получила все, что хотела, – сыновей, достаток и почетное положение в деревне? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Нарочно такое  не придумаешь. Никто ей это не рассказывал. Ей самой примерещилось и это пламя, и эта сторожка, горевшая и не сгоравшая, словно неопалимая купина, и сияющее облако, поднимающееся к небу, и звездный хор, и разноцветные облака на темном небе, покрывшем, словно пологом, землю от края до края...
Где вы остановились?» - неожиданно спросила Софи.
«Санта-Кроче, 316», - произнес он первое, что пришло в голову.