Данилова Стефания

Свет, золото и звёзды Вячеслава Киктенко

I. СВЕТ 2
II. ЗОЛОТО 5
IIII. ЗВЕЗДА 7
IV. ИНОЕ 10
V. ФИНАЛ 13

Стефания Данилова
Причина смерти Вячеслава Вячеславовича Киктенко неизвестна на момент написания этих строк. По словам М.В. Кудимовой, это большой и непрочитанный поэт. Масштаб потери для современной русской литературы пока не подлежит точной оценке, но нет сомнения в том, что она огромна. К сожалению или к счастью, зачастую именно уход автора из жизни “открывает" его творчество en masse.
В.В. Киктенко не был "притчей на устах у всех", несмотря на то, что и неизвестным он отнюдь не был. Его имя не бежало впереди стихотворений, позвякивая громкими титулами. Он и сам, по воспоминаниям современников, слыл человеком весьма спокойным, скромным, отродясь не болевшим тщеславием. Да и стихотворения его тоже никуда не спешили — появляясь на свет, они просто жили, что продолжают делать и по сей день. Не было в их судьбе безумного растаскивания на цитаты, сотворения из их автора кумира и прочих онтических плясок. Возможно, именно такой способ жить жизнь и позволил им налиться силой, пугающей и завораживающей, но ни разу не отталкивающей внимательного читателя. Его текстам, как драгоценным винам, настаёт свой черёд — но достаточен ли уровень современных сомелье, чтобы постичь все глубины вкуса?
Для репрезентативности выборки был использован массив стихотворений, опубликованных самим В.В. Киктенко на его личной странице ВКонтакте с 23.10.2022 по 01.06.2023. Каждый день поэт старался выкладывать по произведению без каких бы то ни было отвлекающих манёвров — столь обожаемых сетевыми авторами картинок, фотографий или мелодий. Даты создания стихотворений В.В. Киктенко не указывал — однако, известно, что подавляющее большинство из них было создано значительно ранее указанного временного отрезка. По какому принципу автор выбирал опубликовать то или иное, читателю вряд ли суждено узнать.
Если впустить в себя много стихотворений В.В. Киктенко зараз, в глаза будут непрестанно бросаться три повторяющихся, лейтмотивных, ключевых образа. Это свет, золото и звёзды. Настоящее исследование задумано лишь с одной целью: чтобы свет этот не погас, золото не потускнело, а звёзды не померкли.
I. СВЕТ
У В. Киктенко свет — контекстуальный синоним к целому тезаурусу. Физически невозможно "светло наклонить ветвь" (улыбнуться светло — можно!), а киктенковская берёза это умеет, и в этом передан весь доброжелательный русский дух. И водная стихия туда же: «там у берега тропка одна, ой темна, в чернолесье зовет - // но светло окликает волна...». А «за окладом иконки венчальной // схоронилась… как детство, светла» емшан-трава, что, по сюжету, не была доложена в бабкину могилу. Сухая трава и та — живая, в ней есть душа, она способна на действия — в данном случае, вызывать ностальгические воспоминания. А вот яркое синестетическое вкусовое ощущение: «Светом янтарным медовая слива // Заполонила весь наш палисад...» Пейзажная лирика у поэта антропоморфна, природа приглашает к себе, вовлекает в свои не-игры, а самую что ни на есть жизнь, дружелюбную к человеку. Стоит вспомнить о том, что светлое место издревле называли русью. Действие стихотворений В. Киктенко целиком и полностью происходит в России.
Свет — это субстанция без начала и конца, без дат рождения и смерти: "только в самом начале и самом конце // проступает так ласково свет на лице, // призрачный, медленный...". Поэт не различает жизнь и смерть, что подтверждается и в другом тексте, из цикла "Разлом", о тех, кто ушёл от лирического героя — а мы помним, что расставание — это маленькая смерть: "свет их мыслей, их чувств, их дыханий...". Невидимое, но вечно памятное, поправшее смерть, обращается светом. Болезненно своей неотвратимостью стихотворение о девочке-школьнице, сбитой грузовиком, после которой остался лишь "луч у школьного окна, вечно бьющий в класс": это оживляющий, консервирующий, мумифицирующий свет. Путевка в бессмертие. Между мирами что-то сквозит — и свет повсюду. Из-за того, что всё вокруг в стихах В. Киктенко залито им, иногда сюжетно не различить, где кончается один текст и заканчивается другой; быть может, это одна и та же мысль сверкнула и тут, и там: "и перельются стекла ярче от светового сквозняка". Это ведь то же самое школьное окно, хотя стихотворение, на первый взгляд, совсем другое... Полной хронологии стихов автора пока нет, об истоках остается только догадываться. Однако, из одной и той же материи вдохновения можно кроить сколько угодно лоскутов, чтобы шить невозможно-светлые одежды, в которых нестрашно идти дальше по этой жизни — а В. Киктенко уже успешно прошел ее и шагнул за край. Пресловутый "край" у поэта тоже светел: так, в стихотворении про смертника-пилота —"и в комнате, как в зеркалах, светло". Зеркала становятся бесконечным коридором между мирами: попадая туда, становишься отраженным неисчислимое количество раз, тебя уводят за руку в бессмертие.
В тексте "Памяти Наташи" свет возвращает обратно в жизнь: "Вновь белые цветы во тьме двора зажглись, //Вновь лампочка жива в разбитой тьме его…//И вспыхиваешь ты из детства моего". И еще немного про детство: «Где он, тот свет стародавний? // Где-то за старенькой ставней, // В книжке, что в детстве читал...». Это свет, который давно закончился, десятилетия назад, но когда о чем-то помнишь - это что-то живо. И можно осветиться своей памятью, если она в сохранности. А в стихотворении про аквариум напрямую не говорится о том, сколько лирическому герою лет, но ведь все же понятно: «В глубине комнаты мерцает продолговатый, // Самосветящийся мир // С дафниями, улитками, травами, рыбками». Только ребенок (или взрослый, сохранивший в себе внутреннего ребенка) может видеть аквариум, это громоздкое стеклянное сооружение, целым миром, который светится как будто бы сам по себе. Комнатный океан.
Для света нет границ и запретных направлений, у него божественное начало, о чем свидетельствует строка: "биенье близкой крови в поцелуе, свете или слове". Если в начале было слово, то, согласно логике В. Киктенко, свет и поцелуй равны ему. И слово то было Бог. В свете и поцелуе тоже, получается, он.  С чем только не сравнивается свет у поэта: "Я такая, // Всегда для всех, и никогда, // И некая, и никакая, // Как свет, как воздух, как вода…"— характеристики света всеобъемлющи, он — пятая стихия, вобравшая в себя ключевые черты прочих. Опору от земли, ласку от воды, всеохватность от воздуха и яркость — от пламени, а иногда и тепло.
Свет — это помахать рукой, осенить крестом, прижать ладонь к губам в воздушном поцелуе: "родная, посвети вослед мне приглушенным светом окон", и в этом же тексте: "прости меня, за то, что тих твой свет, что одинок он". Свет — это жизнь. Лирический герой куда-то уходит, и из-за этого его покинутая спутница сияет лишь вполсилы, а может, и в треть оной.
Боль у поэта тоже светла: вот пропавшее село, и калеки на завалинке там "смотрят светло-светло". Нечего им копить и беречь, ничего за душой, кроме этого света. И нет того, кто бы мог их за этот свет не простить. Врагов-то тоже у них нет. Кто о них знает? Не так повезло веточке — и мы, конечно, понимаем, что речь совсем не о веточке: "Росла себе веточка, горя не ведала, // И этим, наверно, сестрёнок обидела: // – Ты самая светлая? Ты самая светлая? // Чтоб мы тебя больше в подругах не видели!". Простить можно многое, но простить свет — сложнее всего, он превыше таланта и дара, это прикосновение самого Бога. Не купить, не вымолить, не заслужить. Либо дано — алаверды, либо не дано. Оттуда и зависть — не белая, а самая что ни на есть иссиня-черная. К веточке, к девочке-припевочке, от высохших и безголосых.
«Закружится всё светло и пусто», когда возлюбленная ответит, потому что любовь и есть проявление Бога среди людей. «И пусть уже ночная тень все ближе, ближе, {...} благослови осенний сад и свет в передней» — что этот свет? Уют родного очага, где ждут, пахнет домашней едой, есть любовь. Свет — это и совершенная, на субъективный мужской взгляд, красота: «Столько в мире тьмы, // А тут // Нежный свет стоит овально // В хрустале». Это стихотворение о женщине, которая очень хороша собой. В хрустальных вазах стоят цветы, и в хрупкой оправе тонкого тела распускается дивный цветок женской души.
К слову о вазе. Керамическая вазочка — она тоже из семантического поля той, памятной, важной любви: «вдруг излучится таинственным, белесоватым, неистовым светом реликтовых лет». При слове «реликтовый» обычно на ум приходит бабочка. Даже есть некое созвучие: бабочка... вазочка… нечто хрупкое, этакий параллелизм между одушевленным и искусственным. И немного о бабочках: в киктенковской элегии "исполнит смысла поздний свет", и "есть в круговой поруке света рука, в которой кружит свет". Не держит, не сжимает — свет легче бабочки, он живой и действует сам, а кружение — это движение самой гармонии. И, конечно же, если мы говорим о любви, «всё светлей // оставшееся несказанным», как у Назыма Хикмета: «Самый лучший ребенок — тот, что еще не родился, самое лучшее слово — то, что еще не сказал я».
Любовь лишена логики, а порой и рассудка, недаром ее нередко называют безумной, святой — и не оттого ли «Был целокупен миp // В светоядpе дуpака»? Концепт дурака, трикстера, юродивого всегда беззлобен. Этот персонаж не мыслит черно-белой дихотомией. Он радуется любому цвету, как дитя, предпочитает процесс результату и просто идет, не заботясь, что там впереди — обрыв или отвесная скала. Близок здесь и другой иррациональный образ: «просветлевшие, в стоне блаженства, страшно ширящиеся зрачки». Зрачки расширяются от состояния аффекта, приема некоторых медицинских и наркотических веществ, иными словами, в измененном сознании. Но здесь явно не оно. Не что-то негативное и разрушающее. Лирический герой или молится, или любит, или постигает что-то вечное и важное — и его зрачки светлеют. Они не похожи на черные дыры, как у любителя химии. Они светоточат. Иногда ангелоподобных существ изображают именно так, со светящимися глазами.
Свет есть смысл. И страшная вера в оный: «А вдруг проступит свет в пустых речитативах? // А вдруг он полоснёт, свет грозный, по глазам?» — когда мир состоит из суеты сует, остается лишь вера в то, что среди тысяч тонн словесной руды вдруг да блеснет нечто иное. Порода. И это неслучайно «грозный» свет — чистая правда не склонна к мягкости, податливости и пушистости, в ней всегда есть капелька обличающего вещества, очень концентрированного и сильнодействующего. После такой «лазерной операции» на глазах, когда полоснёт подобный свет, прозрение неизбежно. И к прежнему нет возврата.
И еще один, на этот раз алый, штрих к портрету света: «Сквозь инфракрасный луч стихотворенья...». Согласно энциклопедиям, инфракрасные лучи могут оказывать заживляющий эффект при лечении переломов, стимулируют оздоровление внутренних органов и метаболизм. Поэт имеет в виду исцеляющую функцию поэзии. Стихотворение как подорожник. Не панацея, конечно — но сильна вера в то, что каждое отдельно взятое стихотворение способно вылечить конкретную душевную рану. От расставания с любимым. От тоски по малой родине. От невыразимой мандельштамовской печали, открывшей два огромных глаза. А там, в этих глазах — правильно. Киктенковский свет.  Почему бы и да?
II. ЗОЛОТО
«Став сразу // Медлительной и властной — // Золотой!», гласит стихотворение о рыбке. Но рыбка ли это? Это, конечно, лирическая героиня, дама, познавшая обеспеченную жизнь. В ней некуда спешить, и все смотрят на нее с пиететом, страхом. Но с любовью ли?.. Благородный металл, используемый не всегда для благородных поступков, разбивающий и строящий судьбы, созидающий и разрушающий империи. Поэт умеет говорить о нем откровенно: «Я хочу полюбить настоящее золото, // Ворс и шелест купюр, чистогана бренчание...», но в другом тексте смысл тех же слов обратен: «Где резон оборзеть, состязать настоящее золото, // А не зной стервенеющих грёз, не возгонку химер золотых». Однако, сам автор и комментирует далее: «Не научили родители воровать, вот и злюсь, бессеребренник.... мать его!». Золото в значении «ресурс, дензнаки, богатства» вызывает у лирического героя двоякие чувства: с одной стороны, он мучительно мечтает разбогатеть, и подразумевает под «настоящим золотом» изделия 925 пробы, по соседству с шелестом купюр в толстом портмоне; с другой — видимо, существа на правом и левом плечах ох как борются в нем! — «настоящее золото» противопоставляется «зною грёз» и «возгонке химер», то есть золотому тельцу. Герой задается вопросом: а не завидует ли он?  Он неравнодушен к золоту, не боится признаться в этом, и в то же время мечется в поисках ответа на вопрос «какое из двух зол...от — настоящее?» Солнечные блики на синей глади воды или крупные банковские счета? Впрочем, ответ на вопрос этот находится быстро: «Душа лежала // На золотой мозаике вокзала // В прохладе, в тишине...». Конечно же, мозаика только кажется золотой, исхожена тысячами ног, это имитация. Но душе это не важно. Она прибыла сюда за тишиной и прохладой. В редкий, немноголюдный час, и, скорее всего, это вокзал небольшого городка, потому что в столице вокзалы всегда переполнены. Душа жаждет не «зноя стервенеющих грёз» и не «чистогана бренчание», а антонимов: «прохлады и тишины». И этим все сказано. Молча.
Из золота можно создать ювелирные или роскошно-тканые изделия не только физического характера, но и метафизического. «Как из золота, света и сажи // Вьются тонкою пряжей стихи», утверждает поэт, и в этих строках — и путеводная нить Ариадны, ведущая к новым смыслам и катарсису, и нити судеб, которые держат в руках Парки — нити, причудливо переплетающиеся в нечто иное — браслет ли, золотую вязь на платье, цепочку... Вспомнить стоит и шелкопрядов, которые медленно сучат тоненькую нить, годами созидая шёлк. Далее тему ткачества, созидания, пряжи можно разглядеть уже с другого ракурса: «пряди же, сверчок, свою тихую речь... сучит свою шумную нить: ... про золотой свет и весь белый свет...». Весь белый свет — мир людей и событий — не золотой, не идеальный, а вот и золотой — где-то рядом, это мир снов, поэзии и мечтаний, в котором все всегда по-настоящему крепко, качественно, достойно и на славу.
Золото — контекстуальный ли это синоним света у поэта Киктенко, или все же нечто другое? Семантический брат оного? В одном из стихотворений обнаруживаются оба слова: «Свет загнетённый только золотей, // Твой огонёк, он никуда не делся...». Золото выступает символом выдержки, крепости, роста качества и силы. Это не бледный больничный свет, который про болезнь, смерть и мир иной. Несмотря на то, что он под неким гнётом, он лишь усиливается от этого, возможно, виден через тоненькую щелочку, его мало — но качество решает.
Видимо, поэт был синестетом, подобно Скрябину и Набокову: «Ты прислушайся, милая, звон золотой, // То родник наш студёный из юности бьёт...» или «Снова иду к восходу, к тому золотому крылечку, // Где не скрипнет ни половицы, родные поют голоса…». А вот совершенно трагическое: «Вижу, от солнца кровать золотая// Тихо плывёт по лучу к небесам, // Дочка на ней, и жена молодая, // А посредине, в объятьях, я сам». Этой троицы больше нет в том составе, в котором были когда-то. Кто-то постарел, кого-то, может, уже нет на свете. И точно, нет — вот стихотворение о вдове солдата: «Средь всех женихов не нашла она // Любви своей золотой». Эту строку можно оставить без комментариев — любовь, прошедшая все проверки, и верности, и расстояния, и войны, и даже смерти. Человек исчез, а любовь никуда не делась. И слышен взаправдашний звон того родника, переливчатый и чистый, необманчивый. И скрипят половицы того крылечка. И кровать — вот же она, можно подойти и лечь. Но нет, нельзя. Так бывает только тогда, когда возврата нет. Золото подобно свету, но задействованы иные органы чувств. И здесь это золото — уже не бряцающие монеты, а благородная метафизическая субстанция, единственный  минус и недогляд которого в том, что оно - подобно золотым бликам заката на волнах, недоступно для прикосновения и присваивания. Туда же: «Помнишь, плыло в ночах что-то вpоде // Золотого сиянья кpугом?..» Это тема памяти. Что именно было в тех ночах? Беседы, страсть, одиночное чтение классики, созерцание звезд — разницы нет, если тогда так отчаянно пелось, творилось, дышалось, жилось…
А ещё золото — это символ труднодоступности, лимитированности. «Трудно найти, легко потерять и невозможно забыть». Если у В. Маяковского есть знаменитое «тысячи тонн словесной руды изводишь единого слова ради», то В. Киктенко реминисцентивно откликается на эти строки: «Но мерцает из давнего времени, // Всё зовёт, затонувший в песке, // Мой экскаватор серебряный // На золотом руднике». Поэт здесь не лирический герой. Как говорил Ефим Бершин, поэты пишут о себе: укрываться за лирическим героем равно трусость. Это своеобразный манифест про творческий процесс скрупулезного и дотошного добывания смысла. Себя он хоть и видит в этом плане добросовестным старателем (все-таки не сталь, не алюминий, а серебро, из которого сделан экскаватор, да и труд уже не ручной, а deus ex machina спешит на помощь!), но почтительно склоняется перед золотым рудником. Здесь золото — это живое слово, литературные удачи, несомненные находки. Главное, уметь добыть оные. И это тоже не сейчас, а давно — когда сил было больше, небо было выше, а солнце было жарче. Примерно тогда. Поэт ностальгирует о своей творческой молодости, когда неизвестно, чего хотелось больше: жить или писать.
Золото — это и про трудолюбие, особенно когда соседствует с таким образом, как пчела: «Над сливою душистой // Пчёлка поёт, // Пчёлка золотая, // В рай меня зовёт». Посланница Господа, не божья коровка, которая исполняет желание, а маленькая труженица, создающая мёд и обещающая сладкую жизнь там, в раю. И снова мотив урожая, плодов труда, гармонии: «Что некий чудодей кружит по тучной ниве // И жатвой золотой очерчивает круг». Круг — символ логического завершения, магический знак, и весьма доброжелательный. Круг друзей, круг семьи, ближний круг, круглый стол, вода, возвращающаяся на круги... и своеобразный мистический круг, в котором снопы таких желанных, спелых колосьев. Нива, впрочем, вполне может быть метафизической — это сама жизнь, которая прожита не впустую. Прожита так, чтобы «Океаны тревожного хлеба // Улеглись в золотых берегах», и неважно, какого вида этот хлеб - может, он вообще криптовалюта?
А ещё золотое — это родное, своё. Многим бабушки говаривали в детстве: «ты моё золотце». У В. Киктенко есть строка, где герой уходит «В края золотого полудня // С чужой полосы на косе». Ничего чужого, пусть там даже лучше в каком-то плане, ему не надо. Что его, то и золотое, то и ладное, то и милое сердцу. В реке, близ которой вырос, и в жилах — течёт одна живая вода, одна родная кровь.
IIII. ЗВЕЗДА
Где свет и золото, там и звёзды. Получается такая мотивная структура, сияющая и мерцающая. «...и пpиснилась вода, // Золотая вода, // И стояла вода на тpаве, // И тpаву обтекала, // Ибо в кончик травы  // Упиpалась звезда // Веpтикально» — один мотив плавно перетекает (водой) в другой. Что такое звезда? Символ надежды, нового светлого будущего, прекрасного далёка, манящего за собой и недостижимого. Путеводная, полярная, вифлеемская... Золотой мир — это хороший, реальный мир, но звёздный — это мир мечты, в котором, к сожалению, нельзя поселиться, перепутав «туризм с эмиграцией». Это своеобразный миф, легендариум, антиреальность. «Бpедил звёздами Клондайка, // Хаживал на миpажи...// – Ну-ка, бpат, дневник подай-ка. // Двойка за такую жизнь», утверждает поэт Киктенко. Вспоминается путешествующая из уст в уста история, где в школе ученика спросили, кем он хочет стать, а тот ответил: «счастливым».  Слово «Клондайк» стало нарицательным, и стало обозначать место, полное несметных сокровищ. Клондайк, Аркаим, Авалон — то, чем бредят, куда мечтают попасть, и найти там что-то... не отсюда. Дойдет до этих звездных краев только простак, дурак, бродяга, пария: «А вот ноги пpостые без обуви // От земли до звезды могут вымахнуть!». Однако, суровая реальность, общая для всех, диктует свои правила и помещает таких «мечтателей» на задворки жизни, и они так и остаются без обуви навсегда. Но лирический герой может утешить себя тем, что он все-таки «хаживал на миражи» и был ближе «отличников» к непостижимому, и над ним действительно мерцали эти звезды. Прожившие же обычную, скудную, беззвездную жизнь, возможно, и получили «пять» от Учителя, но какой бродяге в том толк?
Кстати, какая самая мрачная пора? Конечно же, поздняя осень. И в стихотворении о ней «стоят скупые, редкие звёзды, // Звезда звезде рознь». Тотальный рассинхрон, разлад даже в волшебном иномирье. Всё так серо и мрачно после кражи осеннего золота, что нет сил даже на мечты, что уж там — у самих звёзд нет сил появляться на небе.
Мир звезды эфемерен, временен, скоропостижен: «Разноголосьем птиц к ночным руинам, // Пока звезда лучей не унесла». Звезда подобна конвоиру, стражу, который отмеряет минуты свидания — ни больше, ни меньше. Возможно всё, пока горит эта звезда. Используется и такой инструмент, как канцелярит: «вернется данное взаймы смеркающейся жизнью света под звездную расписку тьмы». Это стихотворение об уходящей навсегда женщине. Расписка -— это что-то из раздела бюрократии, и здесь она — не о выполненной работе, а долговая. Звезды, снова молчаливые стражи, свидетельствуют: за тобой должок. Звезды-стражи весьма антропоморфны: «Холёный луч звезды библейской // Бьёт белым пальцем по стеклу…», это существа вне жизни и смерти. Так, к примеру, Киктенко пишет о мертвеце: «звёздный зоpец и вездец», что созвучно с одним из известных нецензурных слов, означающих “ничего хорошего”. И снова мотив запертости, едва ли не тюремности: «А небеса — звездой застеклены» (в целых двух стихотворениях!). Близка и мрачноватая военная тематика этому семантическому полю, из «Баллады пикирующего БТР»: «Вставали, как звёзды, туманные лики, // Стога и шеломы, кольчуги и пики». Звездочки и совесть синтаксически запараллелены: «Станем ясны, как испокон // Небо звёздное над головою // И мерцающий в нас закон... <…> А не звездочки ли посверкивают, // А не совесть ли жальца вострит?». И если места под Солнцем найти трудно, то под звёздами, наверное, еще трудней, ведь они куда более придирчивы ко всем индульгенциям, которые лирический герой выдает сам себе, и нет в них тепла, а лишь строгость одна. Там, где и Луна ослепла: «Едет звёздочка до слепой луны», может появиться звёздочка и прояснить ситуацию: в этом стихотворении постоянно стучат часы, отсчитывая чей-то неизбежный конец, и мир создан из сплошных полумер, неполадок, несостыковок.
Свет звезды самый пронзительный, проясняющий, вселяющий неземную силу, но он не способен к тому, что бывает всего нужнее: просто согреть. Гипотеза про холодность звезды подтверждается и вот такой любовной лирикой: Милая, свет на улице! // Тоненькая звезда // В звонком закате колется // Лучиками льда». Это не призыв выйти в этот свет и гулять там, на холоде. Это призыв к совместному созерцанию этого чуда. К времяпровождению в духе исконного романтизма. Звездный мир - чтобы смотреть на него, но не чтобы там прописаться. Звезды непригодны для жизни. Казалось бы, зачем они нужны? Но проведем параллель с опасными приключениями и дикими влюбленностями. И то, и другое — аффективные, ярчайшие, рисковые эмоции, недоступные в обычной жизни, являющиеся концентрированной прививкой от оной. И хочется, и колется, и сам себе не велишь — а покорно идешь на свет этих звезд в абсолютное никуда, забыв о тепле, стабильности и покое. Но звезды, хоть и антропоморфны, иногда управляемы адекватными, добрыми силами: «Там за каждой звездой светлый ангел сидит». И если случится попасть под такие звезды, тогда, скорее всего, все будет хорошо.
Звезда — это неисчерпаемый источник творчества, своеобразный вечный огонь диких мечтаний, от которых так легко зажечься поэту: «Пьют пламень звёзд коpней моих насосы…<…> Но целую вселенную носить // Ты будешь, // Будешь миpом тяжела, // Зеpном его и звёздами светла...»/ По-видимому, это история про поэта и женщину-адресата, Музу, которой он подарит этот звездный свет, посвятив ей любовную лирику, и наполнит ее, как чашу, до краёв. Жар и буйство творческого процесса поэт характеризует падением «без вымарок, без мерок — в звёздный моpок, // В бессмеpтные миpов чеpновики». Ведь создание текста действительно как морок,  лихорадка, а каждое произведение — это черновик какой-то иной вселенной, которой может и не быть на самом деле. Если смешать девяносто процентов реальности с десятью процентами выдумки, все равно получится нечто иное. А есть и дикорастущее вдохновение, которое не от звёзд, а непонятно откуда вообще: «Какие-то косматые миры // Их нет в помине в звёздном каталоге» — пишет В. Киктенко про образы, которые внезапно приходят в стихотворение, и их генетика неясна.
Любовь, которая не теплая, не спокойная, не фундаментальная, а болезненная и сложная, смотрит недоступными, ледяными, звездными глазами из киктенковской лирики: «Ступает // Ваш башмачок // С весёлым нежным скрипом // На белую снежинку, на звезду». Это — любовь невзаимная. Момент разрушения любых надежд и иллюзий. Воздушные замки идут на снос. Признание совершено, отказ получен, в момент ставшая беззащитной чистая и невинная, как снежинка, надежда умерла - как ей и полагается, последней. Когда лучи звезды становятся отрезками, звезда прекращает быть собой, заканчивается вся.
Другая любовь — головокружительная, но мимолётная: «Ног, плеч, губ, глаз, pук, pек, млек, звезд // Неужто уже не сбеpечь?» Звезды поставлены в один ряд с частями тела, воспеваемыми поэтами, реками (символом эмоций), млеком (питательным веществом). Но было так зажигательно ярко, что на самом-то деле сожаления нет. Оно здесь для приличия. И так понятно, что сберечь не удастся — это чувство было ослепительной вспышкой фейерверка, оно конечно. Однако, оно того стоило.
И, наконец, третья любовь — большая и умирающая: «Рана, открытая рана! // Звёзды сквозят в эту трещину. // Их рассекли слишком рано, // Мужчину и женщину». Эти строки — явный оммаж «Рас-ставанию» Марины Цветаевой. Только В. Киктенко показал, что происходит «между разными концами Земли», по которым «рас-ставили, рас-садили, чтобы тихо себя вели». Там загораются звезды. А, как говорил другой классик Серебряного века, они это делают, если это кому-то нужно... В. Киктенко подчеркивает тем самым, что любая любовь стоит своей смерти. И уже вряд ли про любовь, но, может, и она там была: «Разит мочой транзит оврага. // Искрит под глазом... звёздный свет!» Речь о фингале, но, возможно, он был получен в стычке за любовь? Явно за мечту. Не просто так. А может, герой наконец-то открыл глаза на ту, кто его ударила? Поэт предлагает нам пространство вариаций. Не страшно, что овраг, что моча, что глаз подбит, эта боль — катарсис, и лирический герой принимает ее с благодарностью и готовностью.
К звездам тянутся все без исключения, даже цветы: «с синей звездочкой над избой перекликается цветок», а черешня «звездою белой выстрелит в лицо». Даже суровые военные машины: «Как ехала машина тёмным лесом // За каким-то интеpесом, // За какою-то звездой, // За какой-то новой долей...». Звезда, интерес и доля поставлены в один семантический ряд, полисиндетон: туда очень хочется, манит магнитом, однако, ключевой образ в этой строке — тёмный лес. Это дебри, бездорожье, оттуда можно не выбраться даже на бронированной машине. Всякое может случиться. Но это же звезда. Никак иначе.
Само по себе слово «звезда» очень благозвучно, поэтому строки с употреблением ее образа пугают и завораживают единовременно: «Зачем наших звёзд натяженье // Померкло под тёмной водой?» - не совсем ясно, что натянуто и как, но это тот самый момент, когда важно не «что», а «как» сказано. Посыл интуитивно понятен. Или здесь: «И четверговая звезда // Сверкала, как из-подо льда //  Блуждающий огонь…». Почему именно четверговая, а не какая-то иная - остается загадкой, к тому же, привычна русскому слуху «четверговая соль». Но это звучит, мерцает и переливается. «Звездолапая ночь // Косолапой медведицей...» тоже про красоту.
IV. ИНОЕ
Однако, Киктенко бы не был Киктенко, если бы не оставил читателям в наследство и обратную сторону медали, где изображены свет, золото и звёзды. Он показывает и изнанку этих трёх субстанций: не свет, не золото и не звёзды, антисвет, антизолото и антизвёзды, если так можно. И нет, это не тьма, не полная противоположность. Мир поэта не делится на черный и белый, на тьму и свет, на добро и зло. Из его стихотворений можно узнать, что свет бывает печален, а звёзды холодные. Что же готовит та сторона его поэзии, где — иное?
Стоит отдельно выделить такой мотив у В. Киктенко, как светотьма, граница, фронтир. «Что с того ему? Был я и светом, и мглой», «И вновь средь декораций, // Стрелок и волк, я буду // Темнеть и загораться», «И женщина томительна, как жизнь, // Звала, звала... // И всё-таки томила... // И тмила. // И светала изнутри…» — во всех этих случаях лирические герои воплощают собой монаду, черно-белую фотографию, баланс, дуальный мир, роли 2-в-1. Никто из них двоих — света и тьмы — не предок и не потомок другого, но они вдохновляют друг друга быть, и на их стыке, на месте их вечного конфликта, рождается нечто, в данном случае — текст, которому нет конца. Конец есть только у слова, строки и стихотворения.
Стихотворение о торжестве матриархата, где дама никак не желает уступить мужчине хотя бы в чем-то, по-рождественски став чуть слабее: «словно ты на мои уверения посветлей и взглянуть не могла // точка зрения — черный зрачок». Здесь «черный зрачок» — это мировоззрение лирической героини, не желающее смягчаться, высветлиться. Она упорно стоит на своем, не верит своему визави, не может «смотреть светло», как смотрят на любимых с теплой улыбкой, женственно и искренне, почти ведически.
«Сам не свой», говорят о человеке, который ведет себя… иначе. Может быть, он заболел? Вполне возможно. Поэт рисует нам грязными кистями калеку: «Чьё тело нелепо, темно, //Всплакните...» и заболевший свет: «ломит свет, лютует тьма», «что-то гибло по комнате бродит // тонконогим, плохим огоньком». Свет истощён, недобр, разрушителен, ему самому больно и другим от него больно. Вот и снова каличные мотивы: «А в тумане слепой тупичок, близоруким сомненьям в ответ. // Или это забор? Может, там и калитка качается? // Или это стена, за которой кончается свет?». Если сомнения хотя бы близоруки, то тупик не имеет зрения вообще, и свет, конечно же, кончается для реципиента, потому что он перестает видеть что-либо. Он сам зашёл в тупик. Он сам стал этим тупиком. Свет может быть сам по себе, но зачем он нужен, если на него не смотрят?
Мотив болеющего света сквозит и в стихотворении о Казанове, чей мир состоит из жгучих плотских приключений без искры истинной любви: «Иди сюда, здесь пахнет плотью, // И бродит гиблый огонёк!». Можно лететь на этот огонь, отдаться ему во всех смыслах, но неизвестно, кто погибнет прежде: мотылёк или сам огонёк. Главное, что погибель неизбежна. Нет силы в свете том. Поэт явно критикует плотское соитие, животное начало, похотливость без любви: «а древние недаром замечали// Что зверь после соития - печален.//Ещё бы! Тлел такой злат-огонёк». Что Казанова, что зверь - все едино, ведь поэт стремится воспеть высокие нравственные ориентиры. Про отношения, которые обоим в тягость — скорее всего, про встречи, которые мучают обоих, и никто не может закончить это: «вот и снова мы умерли оба, вышел месяц, а нам не светло», под «мутной луной» поэт высказывается предельно точно. Казалось бы, что может быть нежнее юного месяца, нового начала? Но это не та луна, под которой гуляют влюбленные в ночных садах. Это для каких-то других деяний, этот месяц, но точно не для этих двоих. Однако, и луна бывает с подвохом: «Как за месяцем неясная // Луна во тьме ночной». Текст про замужнюю женщину, в которую влюблен лирический герой. Луна неясная. Неизвестно, что дальше. Может, и любит, но разводиться не станет, да и надо ли уводить из семьи? Вопросов больше, чем ответов, и сердце не на месте. Хоть и жар мучает его.
А вот уже немного другой жар. В кочегарке. Потные, засмоленные мужики, возможно, подвыпившие, сидят у огня. Очень душно. «Темно от огня — и // Чуть ночь — светлым-светло...». Ночь, будь она иссиня-черной, на много тонов светлее, чем тот огонь, над которым витают мрачные мысли этих ребят-кочегаров, у которого сидят немытые их тела после тяжелой, каторжной работы.
Мир полумер — вот где настоящее чистилище по Киктенко. Полулюди, полулюбовь... «Вот и всё. И царит полусветье. // Как порою ещё говорят». Свет вроде бы есть, но это «вроде» губительно. В мире «вроде» нельзя быть, можно только казаться; нельзя жить, можно только существовать. Однако, это не привычная слуху «полутьма»: вроде не так все плохо же, ну есть же какой-то завалящий свет, сойдёт же, не так ли? Верно? Однако, в полусветье видно еще хуже, чем в полутьме, и точно не разглядеть того, кому можно задать такие вопросы.
В стихотворении «Не Черная речка» поэт пытается нарисовать другой финал. Но он не может сказать, например, «Белая речка». Просто иная. К сожалению, не факт, что не было бы хуже, если обозревать всю динамику света и тьмы в его произведениях. Белая речка, полная больничного, бледного света, не спасла бы условного Пушкина никогда.
Тьма у Киктенко хтоническая, заповедная, ритуальная, мистическая, ведающая. С ней непросто договориться — да и стоит ли? Но она сама вызывает на разговор: «Тёмные, древние зовы, // спрятанные в уголки». Это не про красный угол, где иконы, а про те углы, где пыль, пауки и тайны. «Какая есть на свете белом сказка — запутанна, темна», гласит стихотворение. Вроде и сказка сказывается, а темные дела делаются. Не всякая сказка обладает счастливым концом, а иные и вовсе уходят в «темные глубины совершенства». В дело вступают, согласно канонам мистики, и звери: например, кошки — ведьминские создания: «Кошки к дому ползут ночами. // Нехоpоший огонь в окне». Это текст про дом, который мешал тракторам ездить, поэтому его снесли. Кошек привлекает неотмирное, призраки, таинство. И снова колдовское, из семантического поля самой Бабы Яги: «Свет, толчёный в чёрной ступе, // На ступенях у скалы». Растолочь можно что-то твердое и сухое. Получается, как из воды можно сделать лед, из света тоже можно создать нечто подобное, а потом растолочь? И ступа — непременно черная, для неблагого дела использующаяся. Конечно же, ведьма ведает и таинства языка: «РЫД — звук этот темный, глухой, посторонний», пишет поэт. Рыдание — тёмный звук. Не отсюда. Ничего светлого в нем нет. Если можно светло расплакаться от счастья, то вот рыдать от счастья — нельзя.
А вот и мотив ложного света. Вероятно, именно из толченого света из примера выше такой и сделали: «Плавает свет, а внутри дымы. // Вскинул ружьё, выстрелил в свет, // Полетели осколки тьмы» — из стихотворения про мужика, который жил очень сложную жизнь и в итоге научился произносить простые слова: «трава», «лист», начинать все сначала. Иной свет лишь кажется светом. Это тьма прикидывается оным, и ее выдаёт валящий изнутри дым — без огня (истинной причины проблемы) его  не бывает. «Я мирно дремал. А тревога ползла, // Душила мой сон чернотой, гарью душною…» — стихотворение про убийство внутреннего света нежеланной тревогой, панической атакой. Может быть и хуже: сама смерть, прикинувшаяся светом. «И свет — Косая Сажень — // Молча перекинул за плечо // Жизнь мою... // Зачем?..», гласит текст из книги «Световид». Этот свет — явный дальний родственник звезд, которые ледяные стражи. Это тот самый свет в конце тоннеля, исходящий от фар надвигающегося поезда. А вот и поезд, кстати: «Шёл в бурелом, во мглу, в бурьян, // Не пьян – сиян! – Экспресс». Сияние созвучно с пьянством, аффективное поведение, ведущее экспресс явно куда-то не туда, в дебри, per aspera — но ad astra ли? Если от белёсого света можно опьянеть и потерять рассудок, то чистая мгла — нигредо — эликсир забвения, глоток из реки беспамятства, летейская вода: «Отсель, где нас почти и нет, // Лишь сеется белесый свет, // Глотнул он чистой мглы, // И всё познал, и всё забыл». 
Что может быть хуже тьмы? Разве что отсутствие на горизонте любой надежды: «темное пальто, темные слова // Снег, // И ни звезды». Пальто и слова ставятся рядом, слова будто тоже сделаны из тяжелой ткани, они овеществляются, их можно надеть, но никакой живительной и исцеляющей функции они не несут — так, защиту от земного холода, но не от душевного. Не от беззвёздности.
А ещё самое противное — это усталость, вязкость: «И мотает доpога // Меж болотных огней», или «И стали жить на болотной звезде». На болотах бывают странные свечения, небольшие взрывы газа и светящиеся насекомые вроде светлячков, но это из разряда миражей, эти огни ведут в никуда, еще глубже в топь, где может хорошо жить разве что выпь. Пожалуй, ложная, болотная звезда — единственная звезда, на которой возможна жизнь. Но жизнь ли это?
 V. ФИНАЛ
«От звезды до травы льётся нить серебристого света, // От луны до ручья золотая протянута нить», — создаёт В. Киктенко своеобразную коду, заключительное трезвучие. Свет, звёзды и золото слиты воедино, это сияющая триада, в которой есть всё — и память, которая светла, и звезда (словно памятник надежде, как у Анны Герман), и золото — то, настоящее, а не проклятое, из-за которого брат идет на брата... 
Поэзия Киктенко состоит из света разных оттенков, от пастельных до пронзительно-допросных, из звёзд преимущественно леденящих душу и благословенных самой Фемидой на восстановление вселенской справедливости, из золота заката, бликов на воде и любви, которая не стареет.
Перед нами огромный простор для дальнейших исследований творчества поэта, этих световых лет, этого звездного неба, этих золотых рудников.