Одноклассница

ОДНОКЛАССНИЦА

Последний раз мы виделись, когда отмечали десятилетие окончания школы. И вот теперь, еще много лет спустя, почти все, кто был тогда в ресторане, встретились на кладбище. Из-под снега тут и там выглядывают свежие могильные насыпи. Позвякивают от ветра венки. Гудят машины на Кольцевой. Неподалеку от нас люди в военной форме кого-то хоронят. За могилой, у которой мы молча стоим полукругом, небольшая плита с надписью: «Строгова Ирина Владимировна. 1955 – 1987». На фотографии – наша улыбающаяся одноклассница.

ВЯЧЕСЛАВ РЫБКИН, ВОР-РЕЦИДИВИСТ
Первая ходка у меня была из-за нее – с Фиксой угловой ларек, где продавалась парфюмерия, подломили, но французских духов, о которых она обмолвилась на перемене, не оказалось. Тогда она ходила с Антоном Егоровым, которого я гнул и так и этак и мог бы при желании вообще опетушить, как предлагал Сынок. Потом Антон сгорел в танке на пожарах. Я тогда отбухал на киче, и она написала мне подробную маляву об этом – как хотела с собой покончить и все такое. Я сам так расстроился, что устроил кипеж и попал на курорт, где вертухаи отбили мне почку. Но зато через штрафной изолятор сошелся с джагой, вором в законе Орехом и авторитетом Басарадзе Датико Шотаевичем, погоняло Дато, и после этого в своем будущем уже не сомневался. Орех, Орехов Анатолий Сергеевич, опытнейший козлятник, преподал мне основное – понятия. Это он, когда впервые увидел фотографию нашего класса на выпускном вечере (меня на фотке, ясно, не было, я уж почти год как хавал пайку), сказал: почти все будут скоро волчары фальцованные. И каждому в отдельности дал характеристику, которая слегка отличалась от той, что выдавали в школе для военкомата или поступления в институт, но, как показало время, интуиция Ореха не подвела. Этот, в галстуке, вертожопый, тот фуфул, вот эта хромосома волосатая, этот кашалот, тот ибанушка с тараканом, тот налим, тот поддувало, тот потомственный утюг… Иру он определил бедовой вертихвосткой. А я любил ее. На левой руке ее профиль у меня наколот. Как Нефертити. И сейчас люблю. Никогда ни к одной профуре, яловой, фрее или королеве ничего подобного не испытывал. Все время о ней думал. Уходил из-за нее в побег, после чего срок мне добавляли. Многое было. Снилось на зоне, что сын от нее. Узнав уже на четвертом сроке о том, что некий Бантр, бывший борец-вольник, а теперь сутенер, рубящий под авторитета, чтобы задобрить воров и создать себе тот самый авторитет, подкладывал ее под откинувшегося и голодного Дато, а также под других воров, я голову себе разбил о «шубу», в больничке еле откачали. Хотя в курсе был, чем она занимается. Почему-то именно мои воры заели: не только молоденьких бикс и целочек им подавай, но образованных, с языком иностранным, чтобы этим языком их обтруханные болты… До сих пор не могу спокойно. Об иностранцах я узнал позже. Сперва не поверил: не могла она Родину продать…

ЛЮДМИЛА АКЕЛИНА, ЗАКРОЙЩИЦА
Мы подружились во втором классе. Зоя Ивановна поручила мне помочь ей по чистописанию, потому что у Ирки тетради все были в кляксах, буквы расползались в разные стороны, как тараканы, но Ирка не захотела, чтобы я ей помогала, измазала меня чернилами и ударила линейкой. А на следующий год подходит как-то после уроков и предлагает вместе залезть на крышу нашего дома. Я согласилась, хотя боялась высоты. Хорошо помню, как лезли мы с ней в темноте и пробирались по чердаку, где ночевали голуби и шуршала бумага, казавшаяся живой, – страшно было. Она часто туда по вечерам лазила и смотрела сверху на Москву, на окна домов, на машины на проспекте. Вот и тогда мы сели на самый конек, стали смотреть. Ирка ждала, когда появится луна, но луна не показывалась, плыли черные лохматые тучи. Ирка говорила про старшего брата, про отца, который вскоре умер от водки – замерз, уснул на станции где-то за городом, а в тот вечер, как всегда, напился, избил мать, выгнал ее чуть ли не голую. У них в семье было пятеро детей – двое братьев и три сестры, Ирка младшая. Жили они в одной комнате коммунальной квартиры. Когда я впервые к ним пришла, то удивилась, как они все там помещаются – нам с родителями в двухкомнатной казалось тесно. Но потом я привыкла и чуть ли не каждый день стала к Строговым приходить, потому что было весело. Толя, средний брат – его потом посадили, так он и пропал где-то – показывал нам за шкафом свои марки. Однажды он где-то выменял египетскую серию, на которой были изображены пирамиды, фараоны, воины, царица Нефертити, с огромными удлиненными глазами, необыкновенно длинной и тонкой шеей, увитой ожерельями. С тех пор все Иркины тетради и учебники были изрисованы профилями египетской царицы – Ирку ругали, мать в школу вызывали, и мать ее ударила при всех, но ничего не помогло. А позже, когда по истории проходили Древний Египет, Ирка потрясла учителя знаниями, ее, кажется, даже на олимпиаду по истории хотели отправить. Она вообще класса до восьмого училась на пятерки, у нее была великолепная память, с первого раза запоминала стихи, доказательства теорем, имена, даты, но, правда, быстро и забывала. В общем, кажется мне, что началось это еще тогда, во втором или третьем классе, когда Ирка влюбилась в Нефертити.
На площадке у въезда в наш микрорайон иногда останавливались автобусы с иностранцами. Не помню, что им там показывали, но они щелкали фотоаппаратами, громко смеялись, жевали жвачку. Мальчишки подбегали к иностранцам и на мальчишеском эсперанто – «дяденька, плиз, дайте э пэн энд э пэнсл, битте, силь ву пле, ну дайте, тетенька, плиз вери мач» – успевали, если не перехватывали их в кустах пионерский или комсомольский оперотряды, выклянчить шариковую ручку, ластик с рисунком, значок, жвачку. Первой девчонкой, подошедшей к иностранцам, была Ирка, и высокая смуглая женщина, похожая, как нам с Иркой показалось, на Нефертити, в широких длинных одеждах, с бусами, подарила Ирке американский доллар и не пластинку, как мальчишкам, а целую упаковку жвачки, фруктовой, кофейной, ананасовой, погладила по голове и что-то сказала, улыбнувшись белозубо, и поцеловала в лоб. Не знаю, но мне кажется, что с этого все началось. Отравленный был поцелуй. Потом Ирка подбегала к немцам, к англичанам, неграм. А первый раз к той высокой женщине, похожей на Нефертити, Ирка подошла потому, что мы с ней поспорили на три рубля, которые все сдавали на коллективный поход в Большой театр, а мама ее дать не могла, потому что едва дотягивала до получки.
ТАТЬЯНА ЕРЁМИНА, ИСКУССТВОВЕД
Как-то на перемене – было это в седьмом классе – я сказала девчонкам, что отец привез из-за границы много всякого тряпья и статуэток, в том числе вырезанную из черного дерева Нефертити. Помню, какие при этом у Ирки Строговой сделались глаза. В классе у нас учились ребята из двух больших домов по проспекту и из башни, кооперативного дома, в котором были в основном люди, работавшие какое-то время или, как мой отец, часто ездившие за границу. И в классе было четкое разделение на наших, из башни, и остальных, «початков», которые о фирменных джинсах, например, или наклейках могли лишь мечтать. (Тогда джинсы не продавались в обычных магазинах, у спекулянтов стоили не двести – двести пятьдесят, как потом, а рублей сорок, что казалось ценой баснословной.) Но Ирку Строгову мы пускали в свою компанию – из-за того, должно быть, что она уже тогда была красива, у нее были удивительные, огромные, светло-бирюзовые с четко очерченными радужницами глаза и удивительные волосы, и ноги лет в четырнадцать были уже длинные, стройные, совсем как у взрослой женщины, хотя тогда мы с девчонками этого признавать не хотели. Да нет, ее любили. Мне она всегда нравилась. И завидовали, конечно. А главным ее достоинством была шея. И я помню, как крутилась она у меня дома перед зеркалом, сравнивая себя с Нефертити из черного дерева, как вытягивала лебединую свою шею, не зная, что я за ней подглядываю через замочную скважину. Мы с ней смотрели иностранные журналы, которые были заперты в шкафу и которые папа никогда при мне не доставал, читали по очереди вслух старую книгу, стоявшую на той же полке, где и журналы. В одной из глав рассказывалось о религиозной проституции женщин Египта, Древней Греции, Армении, и мы, естественно, эту главу перечитывали много раз. Были у отца в шкафу и другие подобные книги, с иллюстрациями и без. Конечно, кто журналов и всяких таких книг не смотрит лет в тринадцать – четырнадцать? Но у Ирки особенный, патологический, как теперь понимаю, интерес был ко всему, что касается секса, этим тоже ее комплекс неполноценности подогревался, а тут еще и старшая сестра, по много дней пропадавшая в мужском общежитии, рассказывавшая все Ирке, и вообще разговоры во дворе. «Я бы никогда не смогла стать проституткой», – сказала как-то вдруг Ирка, и я вспомнила ее слова гораздо позже, когда мы отмечали в ресторане десятилетие, а тогда, начитавшись и насмотревшись, мы спрятали журналы и книги, и ключ от шкафа, и наряжались в мамины модные одежды, воображая себя великосветскими дамами на дипломатическом рауте. Нашли у мамы черные ажурные колготки, привезенные из Франции, и не сразу поняли, что это такое. Длинноногой Ирке колготки оказались впору. «Хочешь, дам на неделю поносить свои джинсы? – сказала я. – Надень завтра на физкультуру колготки – тогда дам. Даже на две недели». И она согласилась, потому что давно мечтала о джинсах, а у меня джинсы были фирмы «Леви страус». Снова вызывали в школу ее мать, бедную, все там на нее орали, что она не воспитывает, а завуч, бывший фронтовик, теперь я понимаю, неровно к Ирке дышавший, не упустил случая продемонстрировать эрудицию и сообщить всем присутствующим, как именно называются те женщины, которые ходят в таких колготках там, у них, на плас Пигаль, где он не был, но знает. С тех пор и стали Ирку за глаза называть «прости господи». Однажды Ольга Петрова и в глаза ее так назвала, но на следующей перемене Ольгу увезли в больницу с сотрясением мозга, Ирка избила ее в туалете. Перед экзаменами в восьмом классе мы с Иркой поссорились из-за Игоря Зоринянца – он был влюблен в нее, а я была, верней, мне казалось, что я влюблена в него, тогда все влюблялись. И в начале девятого класса на вечеринке я сказала Игорю, отец которого тоже не вылезал из-за границы, что все гораздо проще, чем он думает, и не будет никаких проблем, стоит ему лишь пожертвовать одной парой пусть даже поношенных джинсов.

ИГОРЬ ЗОРИНЯНЦ, СОТРУДНИК МИДА
Прошло с тех пор больше лет, чем было нам тогда, но и теперь я чувствую себя сволочью, стоит лишь вспомнить об Ирине. И я стараюсь не вспоминать. Я любил ее, по-настоящему, как никого потом не любил, хотя женщин было достаточно. А она была влюблена в Антона Егорова, который никого и ничего не любил, кроме древней истории, и который, не поступив на истфак МГУ, пошел в армию и погиб на пожарах под Москвой. И тем же летом или осенью стала Ирина Строгова путаной – так называемой на официальном языке женщиной легкого поведения, оказывающей мужчинам услуги интимного характера за вознаграждение в иностранной валюте. Виноват в этом я, могу сознаться. Конечно, я знал, что Ирину называют в школе «прости господи», но Таньке Ереминой, когда она сказала, что стоит лишь подарить джинсы – и никаких проблем, я не поверил. Родители вместе работали в Швейцарии и там еще как бы сговорились насчет нас с Татьяной. Осенью в девятом классе большой компанией мы поехали ко мне на дачу, предки, или «плесень», как тогда мы называли родителей, были за кордоном. Был теплый солнечный день, мы жарили шашлыки, резвились, играли в «бутылочку», пили по кругу из горла «Солнцедар», пели под гитару песни «Битлз» и «Роллинг стоунз», потом побежали на станцию в магазин и взяли там несколько бомб «вермутянского», и догоняли до вечера друг друга и каждый самого себя. Я был в состоянии довольно-таки тяжелого изумления и плохо помню, каким образом зашел об этом разговор, но помню, как шли мы с Ириной по лесу, шуршали под ногами листья, пахло грибами и дымом, светились сквозь деревья окна дач, и она что-то рассказывала об Антоне Егорове, которого на даче с нами быть не могло, потому что он типичный «початок», – смешно и грустно вспоминать теперь, но ведь было! – она рассказывала о том, должно быть, как она его любит, и помню, как я обнял и завалил ее на стог сена, а она треснула мне коленом между ног и убежала, но я догнал ее и просил прощения, и она что-то мне рассказывала о матери-алкоголичке, о сестре-алкоголичке, о брате, которого снова посадили… Надрыв в ней какой-то был. Тут я и подсуетился со своими джинсами, недавно привезенными, – потрогай, говорю, хрустят, хочешь подарю? Не помню, что именно она мне ответила, но помню, что «да, хочу», и я стал издеваться над ней, отхлебывая из бутылки вермут, и в конце концов поставил условие: станцует при всех на даче голая – «Супер райфл» мои коронные переходят к ней навсегда. Она отказалась, но джинсы я ей-таки подарил, а когда парни спросили, что мы так долго в лесу делали, я ответил: «А что можно делать в лесу с прости господи?» Шутя ответил, не всерьез. Мы тогда все шутили. Добавил деталей и нюансов. Мне поверили, меня в классе уважали, да и видели на ней мои джинсы, которые она, дуреха, тут же нацепила. И после этого уже в открытую стали называть Ирину шалашовкой, шлюхой, проституткой, она ревела, истериковала, пыталась оправдываться – да где там!.. Вот так запросто, несколькими словами я прикончил свою любовь в девятом классе, а заодно и… Ведь была, была любовь, и глядел я, не отрываясь, на ее длинную белую шею, на глаза, сидел на задней парте и глядел, глядел, вместо того чтобы слушать учителей, и стихи даже пробовал писать по-английски…

НАТАЛИЯ СОРОКОВА, ПРОДАВЩИЦА
«Было бы из-за чего убиваться, – говорила я Ирке, когда она мне рассказала об итальянце, заплатившем ей пятьдесят долларов. – Мужик-то он хоть ничего оказался? Ты что, девочкой была, что ли? Скажи кому-нибудь другому, Строгова! Девки говорили, что ты чуть ли не с седьмого класса…» – «Я и целовалась-то всего несколько раз». – «Ну и дура – единственное, что я могу тебе сказать. Теперь умней будешь. Мне бы твои данные, я бы уже здесь не сидела». На следующей неделе у матери был день рождения, я позвала Ирку, и она познакомилась с материной подругой Валентиной по кличке «Мопс», которую знает вся деловая Москва. Это она меня в «Березку» устроила. Весь вечер Ирка с Мопсом просидела в углу, та ей что-то рассказывала о красивой жизни, что-то все время предлагала, но Ирка мотала головой из стороны в сторону, мол, не хочу, не буду.

СЕРГЕЙ ГУСАРОВ, ТАКСИСТ
Я не узнал ее, когда увидел ночью возле «Интуриста», и потом только понял, что Нефертити – это и есть Ирка Строгова, с которой мы проучились в одном классе десять лет. Ребята в парке много о ней рассказывали. Я тогда только откинулся, по большому блату в такси устроили, но дали, как положено, такую колымагу, на которой при всем желании плана не сделаешь, не говоря уж о наваре, а у меня жена на сносях, мать болеет и тесть болеет. Короче, стал я постоянным Иркиным траллером. Подъезжал вечером к «Украине» или к «Интуристу» на Горького, к «Националю», она садилась ко мне в машину, и мы кружили с ней, а иногда с одной-двумя ее подругами в поисках клиентуры, преимущественно фирмы. Брали курочек и наши петушки с явно нетрудовыми доходами, потому что Нефертити, например, меньше, чем за две «кати», то бишь сотни, и разговаривать бы не стала. С валютой я не связывался. Это Мопс специализировалась со своим грузином Омаром Бантришвили, у них, я уверен, и в конторе все схвачено, на Лубянке. А кто из траллеров этим занимается, делает так. Подскакивает к «Шереметьево-2», берет с «упавшего» самолета фирмача, исподволь, между погодой и прочим, заводит разговор о денежных знаках.

Мол, читал намедни в газете, что доллар ваш совсем плохой стал супротив нашенского рубля – восемьдесят или там девяносто копеек, зависит от курса. Фирмач, если он уже в курсе, а они все в курсе, говорит: «О, йес!» Тут траллер и делает тонкий намек, что неплохо бы произвести обмен бабками, чтобы и фирмачу было хорошо, и он, таксист, улыбался. Фирмач: «О, йес!» И производится ченч по курсу, о котором на пальцах договорятся. А потом таксист сдает валюту, но уже дороже – зависит опять-таки от курса, но уже неофициального, чернорыночного. У таксиста такого есть канал или несколько каналов, по которым он сдает валюту. И женщинам легкого поведения, которых у нас, как и наркоманов, не было, а тут вдруг взялись неизвестно откуда, словно с неба стали падать, и с каждым годом, с каждым месяцем все больше их оттуда сыплется, – таксист-траллер и им поможет сдать валюту с выгодой для всех, кроме государства, естественно, потому что валюта эта, как правило, уходит обратно за границу через других фирмачей, у которых просят что-нибудь привезти, через студентов-иностранцев, и это не тысячи долларов, фунтов, марок, а гораздо больше, я-то знаю. Может, пора признать, как сделали это, говорят, в некоторых соцстранах, что доллар – это не восемьдесят и даже не девяносто копеек? Тогда фирмачу резона просто не будет связываться с ребятами, которые и по голове могут дать в темном переулке. Зачем, если он от государства нашего получит столько, сколько доллар у нас реально стоит? А «Березки» я б позакрывал к чертям – позор один, унижение русского человека! Вот шумят: разврат, разврат!.. «Березки» – вот это настоящий разврат, те из наших сограждан, кто туда вхож, графьями себя современными чувствуют. Как там у Владимира Семеновича? «…но вот я набрел на товары, какая валюта у вас, говорят, не бойсь, говорю, не доллары, растворимой мне мохры, зять подохнет без икры…» Матрешек и за рубли можно продавать – они что, облезут от этого? Я так считаю. Но это к слову. Стал я, значит, по ночам на тусовках с Нефертити работать. Когда простой или рано еще, школу с ней вспоминаем, учителей, ребят. Рассказала она мне, как сделалась путаной. Она не хотела, это точно. Я же помню, как в девятом классе она на Анну Каренину обрушилась за то, что та семью бросила ради офицера, застрелившего к тому же и Фру-Фру. Сперва Ирку таксист прихватил из нашего парка – недавно ему четыре года влепили за содержание притона. Когда Антон Егоров погиб, Ирка под машину хотела броситься, у них серьезно было, переписывались, собирались пожениться после армии и вместе в МГУ на истфак поступать. В классе никто, я думаю, не знал об их отношениях, я во всяком случае не подозревал, хотя дружили когда-то с Антоном, и Максим Горычев не был в курсе. Короче, ходила Ирка сама не своя по столице, в дыму, в гари, ощущение конца света, как она потом мне рассказывала. Таксист ее завел в квартиру, напоил, заставил в группе принимать участие, потом кавказцы – пять человек по очереди в кухню заходили, а она лежала на кушетке там… Может, и наврал ей таксист – сама не помнила. Но в петлю не полезла, потому что все проходит, как сказал кто-то из мудрых. Лиха беда начало. Пошли осенние дожди и затушили пожары, листья стали падать. И тут звонит таксист: мол, так-то и так, прибыл к нам иноземец, весьма солидный и денежный, изъявил желание, чтобы очаровательная россиянка познакомила его с достопримечательностями столицы… Ирка держит в руке телефонную трубку, а вокруг соседские дети орут, и сестра пьяная орет на мужа, а там, в апартаментах у чужестранца, благовония разные, напитки, опять-таки культура обращения, потому что Европа, одно слово. Или Азия. Или Америка. Или Австралия. Потом уж без разницы стало, хотя, конечно, Северная Европа – шведы, англичане, немцы западные – держит марку. В стопроцентные путаны Нефертити не сразу прорвалась, конкуренция. И поколачивали ее, бывало, и в милицию свои же сдавали, и «качки» из Люберец приезжали на тусовку, затаскивали в машину и популярно объясняли Нефертити, которая была тогда просто Иркой, что если станет делиться с братвой, то ребята поддержат морально и физически, а если откажется бабки отстегивать, то лучше пусть сразу сделает так, чтобы ее искали и не нашли ни у «Интуриста» под козырьком, ни у «Космоса», иначе будет ей для начала «субботник» – это когда собирается вся шпана в округе, даже малолетки и… Но став путаной «в законе», заняв место в высшем обществе женщин легкого поведения (а всего, по моим подсчетам, у них шесть разрядов, начиная с вокзальных), Нефертити построила себе кооператив в Медведкове, вскоре взяла и «Жигуль» третьей модели.
ВИОЛЕТТА МИХАЙЛОВА, ХИМИК, КАНДИДАТ НАУК
В Медведкове мы с ней оказались соседями. На ней были и шуба из опоссума, и роскошные сапоги со шпорами и всяческими пряжками и клепками, когда она подошла ко мне в сберкассе, сияя, и как ни в чем не бывало начала расспрашивать, кого из наших вижу, кто кем работает, даже Зою Ивановну вспомнила… Я не знала, как себя с ней вести. Она позвала к себе на чашку бразильского кофе, но я вежливо отказалась. Вышли. Она предложила сходить в кино, но я ответила, что у меня нет времени. Так и простояли минут двадцать, пока ей не надоело расспрашивать, а мне – молчать, мычать что-то невнятное, глядя в сторону. Она села в машину и укатила. Месяца через два звонит, можно, говорит, я к тебе зайду на минутку? А у меня мама дома, племянник. Сидели на подоконнике в подъезде, Ирка курила одну тонкую коричневую сигарету за другой и жаловалась на жизнь: такая она одинокая, не с кем слова сказать, и все-то ей плохо… Заплакала даже.


15.12.2009
Оглавление
Одноклассница
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7
Страница 8
Страница 5 из 8
А мне ничуть не было ее жалко, потому что я знала, как она проводит жизнь, рассказывали: просыпается часов в одиннадцать, едет на рынок и покупает там себе вырезку, круглый год самые дорогие и богатые витаминами овощи, фрукты, зелень, в теннис играет раза два в неделю, потому что у них там конкуренция, форму надо поддерживать, бассейн, сауна, массажный кабинет, если массажистка на дом к ней не приезжает, в парикмахерской каждый день часами просиживает, обедает и ужинает в лучших ресторанах, отдыхает от «трудов» в Дагомысе или где-нибудь в Прибалтике… В общем, красиво жить, как говорится, не запретишь. И после этого я должна ее жалеть! Я, которая на такси раз в год по обещанию ездит, которая разрывается между институтом и мамой, которая каждый вечер девять станций метро, а потом в троллейбус не может влезть, потому что руки заняты сумками, которая в очередях за колбасой простаивает… Я так ей и сказала – жалеть не буду. Только в более конкретных выражениях. А она смотрела на меня коровьими своими глазами, вытянув шею. И сказала лишь: «За что ты меня так, Вита?» Повторять я не стала, ушла, хлопнув дверью. Трясло от злости. И больше не видела ее, слава богу, до тех пор, пока мы не встретились в ресторане на десятилетие окончания школы. Там много было разных выяснений. Я сто лет до этого не пила шампанского и созналась Максиму Горычеву в том, что любила его, поэтому и выступала против него на комсомольских собраниях и вызывала его на комитет, а ему потом такую дали характеристику для военкомата, что с ней, как он выразился, разве что на Колыму, но услали поближе, в горы Армении. Танька Еремина с Людкой Акелиной, неимоверно расплывшейся после родов, поругались из-за чего-то на всю жизнь, а были в школе лучшими подругами. И Коля Эженкин с кем-то из парней не подрался… А в конце все стали обсуждать и осуждать Ирку Строгову, весь вечер молчавшую. Она почему-то скромно была одета, в юбке, в кофте, и не накрашена почти, волосы назад убраны. Но все равно, конечно, она была не нам, затырканным жизнью, чета, и она лишь надменно улыбалась, когда мы говорили, что о ней думаем, а потом вдруг встала и ушла под руку с седым немцем, который приглашал ее несколько раз танцевать.
МАКСИМ ГОРЫЧЕВ, ЖУРНАЛИСТ
На пляже она была с низеньким коренастым японцем лет пятидесяти, а может быть, и семидесяти, и я сразу ее узнал, хотя она изменила прическу, завилась «мелким бесом». И она меня заметила, очень обрадовалась. «Познакомься, – сказала она, – это Сэкигава, директор крупной фирмы. По-русски не знает ни слова». – «А как же ты с ним общаешься?» – «По-английски. Представь себе, я неплохо владею английским. Мы с Сэкигавой на выходные сюда прилетели отдохнуть». Ей было под тридцать, но выглядела она года на двадцать три. Даже шея – барометр женского возраста – ее не выдавала, была по-прежнему гладкой, высокой и тонкой. Загорелая кожа упруго лоснилась, хотя лето только начиналось – Ирина и зимой загорала, под кварцем. Купальник на ней был чисто символический – две белые узенькие ленточки, блестящие и ничего почти не скрывающие. «Если хочешь, погуляем вечером у моря, – предложила она. – Только попозже, когда мой уснет. Он старенький, ложится рано». И мы встретились на пляже в начале первого, когда умолкла музыка в баре и в ресторане на Мысе, стихло, разбушевались цикады. Мы шли молча, глядя на прозрачные темно-зеленые волны. Мерцали на горизонте огоньки, звезды были затянуты облаками, но кое-где показывался то один голубой комочек, то другой, покрупней, поярче, потом выбралась и полная Луна. «Ты знаешь, – улыбнулась Ирина, – я когда была маленькая, подолгу любила смотреть на Луну. Залезала на крышу и смотрела, мне казалось, что она все про нас знает. По проспекту машины едут, люди в окнах чай пьют, телевизоры смотрят, что-то там пишут или чертят, или читают книги, потом гасят свет и ложатся спать, чтобы утром проснуться и пойти на работу, а Луна сверху смотрит и ей грустно смотреть, потому что все-то она знает: что было много веков назад и что будет завтра, через год, через тысячу лет, потому что все повторяется, и знает она все про тех, которые живут на другой стороне Земли… И еще я думала о том, что обо мне Луна все знает – как ненавижу я отца и как жаль мне мать, и как стесняюсь я всех, потому что все в школе видели отца пьяным, кто у винного магазина, кто у пивной в сугробе, или лежащим поперек трамвайных рельсов, и мать мою видят на родительских собраниях, некрасивую, измученную, состарившуюся в сорок с небольшим лет. И знает Луна о том, о чем никто не знает: что я только кажусь Иркой Строговой, неуклюжей веснушчатой девчонкой с длинными и тощими ногами, всегда ободранными коленями, кажусь младшей сестрой, донашивающей платья за старшими сестрами. А на самом деле я вовсе не Ирка с комплексом неполноценности, который все время я скрывала и что-то кому-то стремилась доказать. Я жена Аменхотепа, египетская царица Нефертити, и мое имя в переводе означает «Красавица грядет». «Серьезно?» – спросил я. «Тебе смешно, – помолчав, тихо сказала Ирина. – Я понимаю. А Антон, твой друг, мне верил. Он меня понимал. И Славка». «Извини», – сказал я. «За что? Я давным-давно уже привыкла. Верней, отвыкла». – «От чего?» – «От себя». – «В каком смысле?» – «Я была собой до тех пор, пока был Антон, был Славка на свободе, еще не посадили. У меня ничего, кроме детства, не осталось. Не меня, другую, хоть и прозвали ее потом на тусовке Нефертити, но не меня уговорил тогда таксист поехать к иностранцу…» – «Мне Серега Гусаров рассказывал». – «Естественно, как же такое не рассказать… А не рассказывал он, как меня насиловали, как тот итальянец подмешал что-то в вино, а я и без того была тем летом, как сумасшедшая, а вы все поступали в институты, что потом, после того я…

Впрочем, какое для вас всех это имеет значение? Никакого». Ирина долго молчала, глядя на блестящее море. «И для меня теперь уже никакого», – сказала она тихо, и мне показалось, что она плачет, но она не плакала. Заговорила слабым голосом: «Не я, а та, другая все думала, вот последний раз, вот куплю сапоги, о которых мечтала, куплю платье в «Березе» – Танька Еремина, Наташка, Игорь, им ведь, помнишь, все родители или из-за границы привозили, или в «Березке» покупали, даже носовые платки, – вот куплю, думала, итальянскую кофту матери на день рождения, пусть хоть порадуется, вот это куплю, то еще куплю… Да вру я все. Жертву какую-то из себя разыгрываю. Все просто – я с детства больше всего на свете любила деньги, подарки, любила разглядывать драгоценности в ювелирных магазинах, мечтая о них и наслаждаясь самими этими мечтами. И себя любила, свое тело. И когда поняла, что тело это можно продавать, и не только за деревянные рубли и червонцы, но и за конвертируемую валюту, за которую в свою очередь можно покупать то, чего нет у других, сдвиг во мне произошел. Я в самом деле переродилась, стала другой, и обратного пути уже не может быть, я это понимаю. Я пробовала работать – в Иностранную библиотеку меня устроили, но за сто рублей, что для меня вообще не деньги, массажистке больше плачу, если приезжает на дом, месяц всего я там выдержала. И в «Березку» к себе Наташка меня устраивала, и ассистентом художника, натурщицей в Художественном институте у Лагунова (который, кстати, убеждал нас с Мопсом и Тамаркой Павшиной, что самая прекрасная и загадочная женщина в Библии – Мария Магдалина, блудница, а по-нашему путана) работала около года, а потом кем только не числилась – и ночным сторожем, и оператором, и агентом по снабжению, и уборщицей... Но это все так, фикция. За деньги все можно купить». – «Ты убеждена в этом?» – «Не я, а та, другая убеждена». – «А ты?» – «Отстань от меня, тебе-то что нужно? Ты все равно не поймешь. Спасибо хоть, что молчал на том комсомольском собрании, которое устроила мне Витка Михайлова по старой памяти на десятилетие в ресторане… Но я все, все вру! И все врут или не понимают ничего. При чем тут отец-алкаш, избивавший мать ногами? При чем тут братья, не вылезающие из тюрем? Джинсы, сапоги, кассеты, сигареты… Мура! Ты тоже не понимаешь, что просто появляются на свет люди, в генах которых заложено неодолимое стремление к пороку, к скверне? Я ведь женщиной стала задолго до того таксиста, который изнасиловал меня и о котором тебе рассказывал Сережка Гусаров. В заводском пионерлагере еще Славка Рыбкин, которого тоже туда отправили, с деревенскими мальчишками заманил меня в кусты – «иди, что покажем!» Я знала, что они покажут, и все-таки шла, хорошо помню, как стрекотали кузнечики и сильно пахла крапива перед дождем, и стучало сердце, и я знала, надо повернуться и бежать за всеми пионерами на обед под хриплый звук горна, знала, что нельзя делать то, что я делаю, но это «нельзя» и что я не такая, как все, и влекло меня, будто лодку за цепь тянули куда-то против течения, и я шла, держа босоножки в руках, с распущенными по плечам волосами, в коротенькой испачканной юбочке, шла, будто на зло себе и всем… Славка Рыбкин был у меня первым. Как бы он и последним не стал». Она снова надолго замолчала. «А этот твой японец Сэкигава, он…» – «Я с ним полгода назад познакомилась в Хаммер-центре на Краснопресненской, где работала последнее время. За такого ведь любая путана мечтает выскочить, чтобы декларация была для валюты. Был у меня один фиктивный муж, турок, бармен мне устроил. Пять тысяч долларов муженек стоил. Но теперь не то. Хватит, устала я от древнейшей профессии. У нас вроде как настоящая любовь с Сэкигавой. За апрель мне телефонный счет пришел за переговоры с Японией на пять семьсот». – «Тысяч?! Действительно, любовь…» – «Как бы там ни было, а он отец моего будущего ребенка». – «Ты беременна?» – «На третьем месяце. Все уже решено. У него в Японии семья, а сюда он будет приезжать, в месяц будет давать нам пятьсот долларов – это тысяча пятьсот чеков, немного, но теперь мне хватит. Ты не хочешь искупаться?» Она разделась и вошла в воду, и пока она плавала, я вспоминал, как дрался из-за нее за школой с парнем из параллельного класса, который болтал, что видел ее в кустах с мужиками; и вспоминал, как втроем: Антон Егоров, она и я – ходили мы на каток в Лужники, как расшибся я об лед, засмотревшись на нее, и она гладила меня по голове, и поцеловала в краешек губ холодными, влажными губами – казалось, я помню их до сих пор… Она вышла, завернулась в махровое полотенце и села рядом на песок. «Ты знаешь, о чем я вспомнила? Как вы с Антоном мне коньки завязывали». – «Правда? Я тоже, честное слово!» – «Антон меня тогда приревновал к тебе, – она улыбнулась, дохнув в лицо мне чем-то душистым, свежим. – С этого и началось у нас с ним». Я вспомнил музыку, заснеженные ели Лужников, зеленоватый, изрезанный коньками лед, кружащиеся снежинки, и нас увидел троих: держась за руки, мы катим и смеемся чему-то, и она ловит пушистые снежинки ртом. Я обнял ее, пахнущую духами, помадой, морем и тем снегом из детства, с блестящими на ресницах солеными капельками и снежинками, я крепко обнял ее за плечи, и она прильнула ко мне, я почувствовал, что она дрожит, как затравленный звереныш, и мы сидели так, а темные волны накатывали и отползали, вороша гальку, и мерцали огоньки, и шептала нам что-то Луна, долго сидели, а потом она попросила: «Целуй меня», – и я поцеловал ее холодные влажные губы, те самые, которые помнил, и плечи, и грудь, закружилась голова и поплыло все, и она резко отпихнула меня, и сказала грубым хриплым голосом: «И тебе только этого от проститутки нужно, да еще на халяву, как всем этим козлам – бандитам, ментам, гэбистам!» И ушла, а я остался на берегу. Я думал о том, что все могло бы быть иначе…

Впрочем, какое для вас всех это имеет значение? Никакого». Ирина долго молчала, глядя на блестящее море. «И для меня теперь уже никакого», – сказала она тихо, и мне показалось, что она плачет, но она не плакала. Заговорила слабым голосом: «Не я, а та, другая все думала, вот последний раз, вот куплю сапоги, о которых мечтала, куплю платье в «Березе» – Танька Еремина, Наташка, Игорь, им ведь, помнишь, все родители или из-за границы привозили, или в «Березке» покупали, даже носовые платки, – вот куплю, думала, итальянскую кофту матери на день рождения, пусть хоть порадуется, вот это куплю, то еще куплю… Да вру я все. Жертву какую-то из себя разыгрываю. Все просто – я с детства больше всего на свете любила деньги, подарки, любила разглядывать драгоценности в ювелирных магазинах, мечтая о них и наслаждаясь самими этими мечтами. И себя любила, свое тело. И когда поняла, что тело это можно продавать, и не только за деревянные рубли и червонцы, но и за конвертируемую валюту, за которую в свою очередь можно покупать то, чего нет у других, сдвиг во мне произошел. Я в самом деле переродилась, стала другой, и обратного пути уже не может быть, я это понимаю. Я пробовала работать – в Иностранную библиотеку меня устроили, но за сто рублей, что для меня вообще не деньги, массажистке больше плачу, если приезжает на дом, месяц всего я там выдержала. И в «Березку» к себе Наташка меня устраивала, и ассистентом художника, натурщицей в Художественном институте у Лагунова (который, кстати, убеждал нас с Мопсом и Тамаркой Павшиной, что самая прекрасная и загадочная женщина в Библии – Мария Магдалина, блудница, а по-нашему путана) работала около года, а потом кем только не числилась – и ночным сторожем, и оператором, и агентом по снабжению, и уборщицей... Но это все так, фикция. За деньги все можно купить». – «Ты убеждена в этом?» – «Не я, а та, другая убеждена». – «А ты?» – «Отстань от меня, тебе-то что нужно? Ты все равно не поймешь. Спасибо хоть, что молчал на том комсомольском собрании, которое устроила мне Витка Михайлова по старой памяти на десятилетие в ресторане… Но я все, все вру! И все врут или не понимают ничего. При чем тут отец-алкаш, избивавший мать ногами? При чем тут братья, не вылезающие из тюрем? Джинсы, сапоги, кассеты, сигареты… Мура! Ты тоже не понимаешь, что просто появляются на свет люди, в генах которых заложено неодолимое стремление к пороку, к скверне? Я ведь женщиной стала задолго до того таксиста, который изнасиловал меня и о котором тебе рассказывал Сережка Гусаров. В заводском пионерлагере еще Славка Рыбкин, которого тоже туда отправили, с деревенскими мальчишками заманил меня в кусты – «иди, что покажем!» Я знала, что они покажут, и все-таки шла, хорошо помню, как стрекотали кузнечики и сильно пахла крапива перед дождем, и стучало сердце, и я знала, надо повернуться и бежать за всеми пионерами на обед под хриплый звук горна, знала, что нельзя делать то, что я делаю, но это «нельзя» и что я не такая, как все, и влекло меня, будто лодку за цепь тянули куда-то против течения, и я шла, держа босоножки в руках, с распущенными по плечам волосами, в коротенькой испачканной юбочке, шла, будто на зло себе и всем… Славка Рыбкин был у меня первым. Как бы он и последним не стал». Она снова надолго замолчала. «А этот твой японец Сэкигава, он…» – «Я с ним полгода назад познакомилась в Хаммер-центре на Краснопресненской, где работала последнее время. За такого ведь любая путана мечтает выскочить, чтобы декларация была для валюты. Был у меня один фиктивный муж, турок, бармен мне устроил. Пять тысяч долларов муженек стоил. Но теперь не то. Хватит, устала я от древнейшей профессии. У нас вроде как настоящая любовь с Сэкигавой. За апрель мне телефонный счет пришел за переговоры с Японией на пять семьсот». – «Тысяч?! Действительно, любовь…» – «Как бы там ни было, а он отец моего будущего ребенка». – «Ты беременна?» – «На третьем месяце. Все уже решено. У него в Японии семья, а сюда он будет приезжать, в месяц будет давать нам пятьсот долларов – это тысяча пятьсот чеков, немного, но теперь мне хватит. Ты не хочешь искупаться?» Она разделась и вошла в воду, и пока она плавала, я вспоминал, как дрался из-за нее за школой с парнем из параллельного класса, который болтал, что видел ее в кустах с мужиками; и вспоминал, как втроем: Антон Егоров, она и я – ходили мы на каток в Лужники, как расшибся я об лед, засмотревшись на нее, и она гладила меня по голове, и поцеловала в краешек губ холодными, влажными губами – казалось, я помню их до сих пор… Она вышла, завернулась в махровое полотенце и села рядом на песок. «Ты знаешь, о чем я вспомнила? Как вы с Антоном мне коньки завязывали». – «Правда? Я тоже, честное слово!» – «Антон меня тогда приревновал к тебе, – она улыбнулась, дохнув в лицо мне чем-то душистым, свежим. – С этого и началось у нас с ним». Я вспомнил музыку, заснеженные ели Лужников, зеленоватый, изрезанный коньками лед, кружащиеся снежинки, и нас увидел троих: держась за руки, мы катим и смеемся чему-то, и она ловит пушистые снежинки ртом. Я обнял ее, пахнущую духами, помадой, морем и тем снегом из детства, с блестящими на ресницах солеными капельками и снежинками, я крепко обнял ее за плечи, и она прильнула ко мне, я почувствовал, что она дрожит, как затравленный звереныш, и мы сидели так, а темные волны накатывали и отползали, вороша гальку, и мерцали огоньки, и шептала нам что-то Луна, долго сидели, а потом она попросила: «Целуй меня», – и я поцеловал ее холодные влажные губы, те самые, которые помнил, и плечи, и грудь, закружилась голова и поплыло все, и она резко отпихнула меня, и сказала грубым хриплым голосом: «И тебе только этого от проститутки нужно, да еще на халяву, как всем этим козлам – бандитам, ментам, гэбистам!» И ушла, а я остался на берегу. Я думал о том, что все могло бы быть иначе…

ЮРИЙ СЕМЕНОВ, СОТРУДНИК УПРАВЛЕНИЯ КОНТРРАЗВЕДКИ КГБ СССР
Я Иру не видел с восьмого класса, потому что родителей командировали за рубеж и заканчивал школу там, на встрече выпускников не был, так что ничего не знал. В 1983-м, уже при Андропове, меня с ней познакомила Тамара Павшина, сотрудничающая с нами со времен Олимпиады-80 в Москве. Я был одним из кураторов Центра международной торговли на Красной Пресне, так называемого Хаммер-центра, где Павшина работала.
Обе они уже были не девочками, но мы туда и допускали лишь зрелых профессиональных дам с обязательным знанием этикета и иностранного языка, а лучше двух, как Павшина, владеющая испанским и английским. Намучился я с этой мадам Строгофф, как в «Континентале» при первой встрече она мне представилась, глядя на выступление Лаймы Вайкуле, хорошенькой ресторанной певички из Прибалтики. Она сказала, что бефстроганов придумал ее прапрадед, деда расстреляли чекисты, потому что он их ненавидел и убивал, второго деда тоже чекисты-смершевцы во время войны расстреляли, и она бы не хотела мараться и работать «ни на какие органы, кроме разве что половых». Меня трудно вывести из себя, это наш шеф полковник Смоляков отмечал и другие, но тогда я рассвирепел. Когда она, отставив мизинец с длинным накрашенным ногтем, выпила мартини-драй и закурила «Винстон», а потом, выдохнув облако дыма мне в лицо, заявила, что с меньшей брезгливостью и большим удовольствием сделала бы минет бомжу у трех вокзалов, чем легла бы с кагэбэшником, я не сдержался: встал, позвал своих коллег из ресторана «Русский», из «Международной-2» и дополнительно еще двоих здоровенных ментов, и впятером мы отдраили эту проститутку по полной программе. Как нам казалось. Но она продолжала издеваться, унижая честь мундира и наши мужские достоинства. И поэтому, когда менты стали ее избивать, мы с ребятами удалились. Утром Смолякову было все известно, информация пошла от Изабеллы – Тамарки Павшиной, скорей всего, с которой он знаком еще с работы секретарем посольства на Кубе, трахал еще там, как пить дать усмехаясь, Смоляков сообщил, что очередное звание я уже пропустил, равно как и загранкомандировку, которая весьма отчетливо светила мне в ближайшем будущем. Так началось знакомство со Строговой. Иногда я готов был ее убить. Однажды, напившись в «Венском кафе», она представила меня по-английски своему клиенту – бельгийцу: «Познакомься, дорогой Ги, это Юра, он в штатском, здесь он вроде как пастушок, пасущий нас, телочек». Естественно, после этого мы ее от Хаммер-центра с ведома Смолякова отлучили (хотя этот Ги про нас знает не меньше, а может быть, и больше, чем мы сами). Она все равно шастала по номерам постоянных клиентов, которые почему-то к ней с первого раза липли, особенно японцы и южные корейцы. Потом она больше стала работать в «Космосе», в «Национале», где под крышу ее взял валютчик Омар Бантришвили. Но наши ребята, естественно, продолжали курировать ее деятельность, все более пересекающуюся с нашей через Мопса. Строгова остепенилась, почти нормально, как другие, выполняла задания, но до тех пор, пока не встретила этого итальянского коммуниста Джованни Тузу, ставшего миллионером на наших нефтедолларах, отправляемых ему на демонстрации и издание газеты. Я был в курсе, что, прилетев на несколько дней из Милана, чтобы дооформить в нотариальной конторе брачные документы, она скрылась от «наружки» и должна была где-то встретиться с бывшим своим одноклассником, рецидивистом Рыбой, Вячеславом Рыбкиным, с которым всегда встречалась в те редкие мгновения, когда тот оказывался на свободе. Они скрывали свои отношения. Ото всех. Весьма странные, надо сказать, отношения. Этот Рыба, несмотря на то что отсидел в общей сложности лет десять, не вор в законе и не авторитет. Сам по себе. Наши пробовали брать его в разработку, но бесполезно – увиливал, петлял, морочил, кололся, курил, грабил, снова садился…

ОЛЬГА ПЕТРОВА, ЭКОНОМИСТ
Сидели с Людкой Акелиной на лавочке на Рождественском бульваре, чесали языки – о мужьях, о детях, все время болеющих, о том, в каком магазине что из дефицита выкинули, и вдруг останавливается белый «Мерседес», выходит оттуда эта проститутка валютная на огромных каблучищах, вся размалеванная, с распущенными волосами, во всем фирменном, сияющая: «Девчонки, я так рада вас видеть!..» Целоваться, сучка, бросилась – мы с Акелиной отворачивались как могли, хотелось щеку протереть сразу чем-нибудь стерилизующим. «Познакомьтесь, это мой Джованни, мы с ним решили пожениться. Жить будем с его мамой на вилле под Миланом…» На свадьбу пригласила, шалашовка несчастная. Мы потом узнали, что он, этот коротышка, итальянский коммунист – миллионер, владелец газеты, которую наши финансировали. Вот за что, оказывается, деды и отцы кровь проливали: чтобы проститутка на белом «Мерседесе» раскатывала и анчоусы со спаржей жрала на вилле под Миланом! Сука. Ну почему одним все, а другим ничего?..

МАКСИМ ГОРЫЧЕВ, ЖУРНАЛИСТ
Я встретил ее на палубе теплохода «Белоруссия», отправлявшегося из Одессы в круиз по Средиземному морю. Итальянец должен был встречать ее в Генуе. Она была абсолютно счастлива. И несказанно хороша, как пишут в романах. Моя жена и теща стали даже ревновать, а тесть перед Иркой расфуфырился, как петух, и все время травил полуприличные анекдоты. Жена моя сказала своему отцу, кто такая Ирка на самом деле, но это, похоже, его еще больше раззадорило.

Людей тянет к пороку – будь ты хоть самый распрекрасный семьянин и Герой Социалистического Труда. А за Иркой все мужики на теплоходе ухлестывали, норовили пригласить потанцевать, пострелять по тарелкам, в бассейне поплавать или угостить валютным коктейлем в баре «Нептун». Но она вела себя, как принцесса Монако, и вежливо отказывалась в ответ на все предложения – то по-английски, то по-французски, то по-немецки, то по-итальянски. «Несколько слов заучила или действительно говоришь на языках?» – восхищался я. «Я способная к языкам, ты забыл? Я же любимой ученицей была у Музы Анатольевны, на которую ты таращился все время, как баран на ворота. Думаешь, никто не замечал? И Славка Рыбкин на нее пялился…» – «Почему ты вдруг о нем вспомнила?» – «Не знаю… Может быть, потому, что… Я и себе никогда в этом не признавалась, но мне было с ним так, как никогда потом ни с кем не было. Я искала его. В других. С Антоном была духовная близость. А со Славкой – какая-то первобытная. Я вспомнила о нем, потому что мы в Средиземном море. Потому что там, на другом берегу, Египет, жили когда-то фараоны, Нефертити… Он должен выйти со дня на день». – «Ты с ним общалась все это время?» – «Он писал мне – из Уссурийска, из Свердловска…» – «Из лагерей?» – «Из колоний». – «Но ты виделась с ним?» Она не ответила. Я осторожно спросил о японце Сэкигаве, о ребенке, она, похохатывая как-то странно, ответила, что японец, естественно, оказался шпионом, а полуяпончик ее сам выкинулся на третьем месяце после того, как двухметровый африканский принц-негр, под которого ее подложил Юра Семенов, переусердствовал с ней на рояле в «люксе» «Метрополя». Она была счастлива. Она упивалась морем, чайками, Стамбулом, Афинами, Критом, где Тесей убил Минотавра, а Ариадна, влюбленная в Тесея, с помощью клубка ниток помогла убийце своего брата выбраться из лабиринта и бежать, островом Патмос, где святой Иоанн сочинил Апокалипсис, Неаполем, Помпеями… В порту Генуи жених Джованни Туза ее встретил на красном «Феррари». Кабриолет был полон розовых, алых, желтых, черных роз. «В Союз приедешь еще?» – спросил я, поцеловав ее на прощание. В ответ, уже из машины, она неопределенно махнула рукой: мол, все может быть, жизнь длинная, главное, понять, ради чего… «Привет там всем, кто меня помнит!» – крикнула, и «Феррари» (стоимостью не менее трехсот тысяч долларов) с утробным рокотом умчался по набережной.
НИКОЛАЙ ЭЖЕНКИН, ФИЗИК
Я встретил ее в нотариальной конторе за метро «Лермонтовская». С ней был Славка Рыбкин. Она сказала, что прилетела на несколько дней, чтобы дооформить бумаги, потому что в Италии бюрократизм покруче нашего и без заверенного перевода какой-то выписки и свидетельства о смерти отца брак не регистрируют, но завтра уже улетает в Милан. Я ни о чем не спросил, но удивился: при чем здесь Рыба, откинувшийся с зоны? Он смотрел на нее так, что я подумал: никуда она не уедет. Впрочем, если честно, подумал я уже потом. Когда выяснилось, что ночь они провели вместе, и он ее зарезал.