***

Синие цветы медуницы, выскочившие тут и там, казались словно нарисованными краской, густым кобальтом. Прозрачность и чистый цвет темно-зеленого виридона был взят за основу неизвестным художником, изобразившим шелковистость и мягкость травы, не пожалевшим разноцветных оттенков для цветущих кустарников и растений. Ромашки тянулись к солнцу, удивляя неаполитанской желтой пуговкой в обрамлении белого кружева лепестков. Цветы шиповника предпочли розовый хинакридон, а за ним, в солнечных пятнах, яркой охрой радовали глаз одуванчики. Кое-где лимонный висмут неуверенно тронул листву, но прохладные дни еще были спрятаны далеко, и художник не ждал их так скоро.

Лесная тропинка неожиданно сделалась проще, прямее, и Лажновский вышел к заливу. Жара не унималась, ветер, едва налетев, остановился и замер. Разбросанные камни выглядели умиротворенно, спокойно, будто бы наслаждались солнцем, не требуя более ничего. Лажновский лег на горячий камень с радостным, самозабвенным чувством, как, должно быть, описывается любовь в одной из древнеиндийских Упанишад. Он был счастлив и безмятежен здесь, у этого холодного моря, жарким летним днем. Лажновский любил лето, любил аскетично, без излишеств. Его бесило только то, что летом надо жить быстро. Того и гляди, сезон разноцветья закончится, а там дожди и серое небо. В наших краях лето краткосрочно. Торопиться же он не хотел. Лажновский закрыл глаза и вдохнул свежий морской воздух, стараясь изо всех сил растянуть время. Время делало вид, что растягивается. Чуть-чуть, как коленки на льняных брюках.

Кричали чайки, плескалась волна, камни грелись на солнце. Так было до, и так будет после. Так будет всегда. Вечность убаюкивала, обнимала, распахнув свои добрые натруженные руки для каждого, кто не хотел спешить. Лажновский задремал. Внешний мир отступил, замолчал, заткнулся, как будто ничего особенного в нём и не происходило.