В тени идола

Было наc трое друзей, трое кумовьёв – Никита, Ванька и я.
Мы дружили с детства и решили, раз так близки стали, то пора и породниться, обоюдно став крёстными нашим детям. Было для нас это кумовство не пустым звуком, хотя шутки и анекдоты по теме мы очень даже любили. А когда звонили, так и говорили: «Здорова, кум!»
Встретимся, бывало, в бане, и давай подначивать… Особенно мы с Никитой друг над дружкой, а Ванька «очки» считает, кто победит. Как говорится, жили себе, не разлей вода, всегда выручали. Неписанный закон соблюдали всегда: можешь, не можешь сейчас, а надо! И на выручку выезжали, когда один из нас застрял в сотне километров от города, и денег всегда давали взаймы, не ожидая отдачи, да и много-много всего.
Пока один из нас – Никита, не развёлся, а потом сразу женился.
Случилось это, конечно, не вдруг. Странности мы стали замечать на наших традиционных банных посиделках. Обычно после парилки говорили за столом о жизни, а тут Никитос стал надолго отлучаться с телефоном. Сначала мы с Ванькой посмеивались: мол, любовница у него, что ли, а на наши расспросы кум отшучивался. Пока вдруг не «выдал» новость – не просто любовница, а будет у него теперь, оказывается, новая семья…
На свадьбу мне идти не хотелось. Да, я не скрывал, что плохо отношусь к Никитиному «кульбиту». Да, пусть и ханжески звучит, но из-за таких, как он, у нас сейчас пол России разваленных семей, где дети живут и воспитываются в безотцовщине при живых отцах! А он оказался одним из тех, кого я искренне презирал. Неужели он теперь тот, кто взял и семью с ребёнком оставил, а почему, ради чего – непонятно. Ради какой-то новой призрачной страсти? Ладно бы ещё, если в прежней семье у него были сплошные скандалы, не понимали его, или ещё что-то, но нет же! Захотел, видать, от «хорошего к лучшему» податься, так я подумал.
Но и пренебречь приглашением кума я тоже не мог, себя всё же переборол, и в ЗАГС на роспись пошёл. Теперь понимаю, что зря – если душа не лежит, не стоит идти против неё по угодливому принципу «лишь бы не обидеть друга». Постоял я там в сторонке с кислым лицом, сложив руки перед собой, от участия в дальнейшем застолье отказался, найдя причину. Смотрел, смотрел на «молодую», и не мог понять – что же Никита нашёл в это так неподходящей под такое определение особе? Невзрачная, во всём Настёнке, которую он бросил, уступает. Даже если совсем внешне и стереотипно оценивать, ну никак не сравнить! Ванька тоже с недоумением обратил на это внимание и первым мне об этом сказал. Но вот куму Никите в лицо такой вопрос – что ты нашёл в этой мымроте, мы, конечно, тогда не задали.
Потом ещё говорили с Ванькой, что надо, наверное, уважать, мол всё ж это его выбор, его жизнь, к тому же ведь мы с детства дали обещание, что будем во всём друг друга поддерживать. Но ни я, ни Ванька поначалу ничего дурного не заметили, кроме того, что наш друг заметно от нас отдалился. Но мы поминали, что по-другому и не может быть. Первое время будет при жене, а потом его обязательно к нам в компанию потянет. В баню мы теперь ходили всё также регулярно, но вдвоём, и нет-нет, а говорили, конечно, о нашем друге, переживали и надеялись, что он вернётся и займёт пустующее место. Без него разговор – не разговор, и шутки – не шутки. И мы каждый раз звонили ему, конечно же, но Никита, само собой, находил поводы сказать, что его опять не будет с нами. 
Прошёл месяц, молодожёны (нелепо звучит – Никите тридцать пять лет, его новой избраннице – так вообще под сорок) вернулись с так называемого медового месяца. Сначала мы с Ванькой не придали значения, когда Никитос по телефону стал рассказывать, что они поехали не на море, где «грязно и толкотня», а посетили какое-то «древнеславянское место силы», где заодно прослушали какой-то семинар.
– Во она его вербует! Небось, заодно и приворожила! – посмеялись мы тогда с Ванькой, хотя, если бы тогда всё нам знать, было бы не до шуток.
Никита всё пропускал и пропускал наши банные кумовские субботы, а из всё более редких и коротких телефонных разговоров мы едва выуживали из него о том, как они там живут. И узнали, что наши горе-«молодые» решили продать всё, что есть и купить дом, чтобы «жить на лоне земли-матери».
– На лоне матери к такой-то матери, – сказал Ванька и нахмурился.
Меня тоже эти пышные слова про лоно матери-природы смутили, потому что в речи того кума Никиты, которого мы знали до свадьбы, ничего подобного просто быть не могло – ну просто невыносимо пахнет от них его новой женой!
Хотя идея-то в целом отличная, хотя и смелая, как таковую мы её поддержали. Помогли с переездом и всем остальным. Несмотря на столько «но», настроили себя на то, чтобы всё-таки порадоваться за Никиту. Ведь мы столько раз, в том числе и во время наших банных встреч, мечтали всё поменять, жить не в душном городе, а купить три домика в одной деревне и жить по соседству, пахать общее поле и всё такое вплоть до уток, коз и коров – мечтать-то не трудоёмко. Только одной болтовнёй у нас всё это и кончалось, а у него вот нет – сумел вырваться на это самое лоно к матери.
Но перемены в Никитине были и правда разительными. С одной стороны, выпивать перестал, курить бросил наш Никита-кум, а ещё за «медовый месяц» бороду отпустил – чёрную такую, жгучую, прям как его глаза… Казалось бы, радуйся за него! Но что-то нас всё-таки настораживало… Всё вот внешне хорошо, всё ладненько выглядит, даже как-то слишком, подумал тогда я. Бывает же такое – возьми, да и будь просто рад за друга! Но почему-то вместо этого хотелось рваться, кричать, спасать его, вытаскивать даже… Откуда только? Какая-то тень, крылья над ним будто повисли, такие же чёрные, как эта его нова и непривычная для нас борода. Быстро стал он каким-то… чужим для нас.
И тут прозвучал самый тревожный звонок, после которого плохие предчувствия не только оправдались, но и обрели очертания. Позвонил мне не Ваня, а его жена, как мы зовём, кума –  Полина.
Она решила сразу ко мне, потому что считала меня человеком, понимающим в вопросах веры:
– Слушай, а ведь получается, что Никита теперь не может быть крёстным отцом для нашей Аришки, всё!
– Подожди, что значит, не может? Как так всё?! – встревожился я, но хотел отшутиться. – Почему это кум – не кум? Глупость какая-то. Чего это ты его раскумить решила вдруг?
Но знал, что шутками беду не отведёшь, дело было серьёзным, и с тревогой ждал, что же она скажет дальше:
– Так ведь новая жена Никитины, она это, не знаю, правильно ли назову, я сама не очень поняла. В общем, родноверица какая-то...
Я сглотнул, сразу вспомним и про «место силы», и про некий «семинар», куда нашего Никиту повезла новая жена на их «медовый месяц».
– Вот, она мне сразу странной показалась. Тебе тоже? – продолжала встревоженная Полина. – И, представляешь, звонит, да-да, она сама мне утром с его, с Никитиного телефона, и как огорошила! Не здрасьте, ничего, а вот так прямо заявляет грубо, как будто я её чем обидела! Всё, говорит, больше вы Никиту своим крёстным не называйте, к Арише он на День ангела в четверг не приедет, не ждите его! И ещё говорит, что он прошёл какое-то там раскрещивание, и больше, так и говорит, вашим еврейским богам он не кланяется, что зовут его теперь Велимудр, и погнала дальше вот чушь какую-то, я ничего не поняла. А главное знаешь, я то ей ничего не говорю, а она продолжает, и вот буквально вижжит уже на меня, как будто её чем обидели, вся в голос, нервная.
Полина и сама была нервная, расплакалась от обиды и непонимания. Я молчал, хотя мне самому стало так невыносимо, что хоть вой. Проплакавшись, она добавила:
– Ты мне объясни, это про что всё вообще? Какие ещё выкрещивания, это такое бывает? Причём тут еврейские какие-то боги, это ещё что за бред? И что, у Аришки теперь только Наташка крёстная, получается, осталась, а Никита и правда – всё?
А он – всё…
Долго меня эта фраза потом преследовала, не отпускала, да и держит сейчас. До сих пор.
***
После этого разговора я, конечно же, сразу набрал Ваньке. Оказалось, Полинка ему тоже всё рассказала, а он и без нас многое, оказывается, знал, только ни мне, ни ей не говорил. А про язычество – даже ещё до свадьбы!
– Ну, я сначала подумал, что она просто ведьма, его приворожила и всё такое, поэтому он семью бросил. Язычники, ведьмы – одна байда! Да и сам же видишь – ни кожи, ни рожи у неё нет, на кого он свою Настю променял, что там, говори с тобой сто раз! Натуральная ведьмина, а вот ещё оказалась и вербовщица.
– Это что вообще за ерунда?
– Я-то откуда знаю. Секта, похожа.
– Да ну!
– Языческая. Не, себя они правда как-то иначе зовут, громко так. То ли волховеры, то ли…
 – Родноверы.
– Поди ж их разбери.
Я, как и Ванька, в «сортах» язычников не очень разбирался. Знал только, что они есть в нашем городе, собираются иногда на пляжах, вынимают какого-то гипсового божка на песок и жгут ему почему-то индийские ароматические палочки. Сначала я думал – пусть хоть пню молятся, лишь бы другим не навязывали. Но так, выходит, не бывает. И после этого разговора первое, что я сделал, начал смотреть ролики в интернете, где священники отвечают на вопросы про это самое язычество. Все, как один, говорили, что их так называемые боги – это бесы. А цель беса – погубить…
Мы встретились с Ванькой, всё хорошенько обсудили и решили на выходных Никитину всё ж проведать. Ванька был злой – его обидело то, что Никита мало того, что не приехал на День ангела к Аришке, да ещё и не позвонил ей вообще. И что тот самый звонок от этой его новой женушки так Полине всё подпортил, что она несколько дней отойти не могла и даже на празднике сидела вся подавленная. Что мне рассказывать – я там был и сам всё видел! Но Ванька переживал, ему нужно было всё это опять выговорить:
– Как дочка расстроилась, что эта мр… этот дядя Никита не приехал! А он ведь ей ещё тогда, до свадьбы своей, большую куклу обещал! – сказал Ваня, постукивая кулаком по столу. – Я соврал, что крёстный заболел. А вчера ты сам видел, как я ей куклу-то подарил, сказал, что от него…  Болеет.
– Да, понял, что это ты ей купил, – тяжело вздохнул я. – А наш и правда как болел, тут ты тоже прав.
Ваня злился, а мне было просто муторно, неспокойно, и в воскресенье мы решили съездить к Никите. Без звонка – потому что знали - опять увернётся, что-то придумает, лишь бы нас не видеть. Поступили, как и всегда – гостинцев купили, чтобы было с чем посидеть-поговорить и всё обсудить по нашему, по-старому...
***
Дом Никита и его новая спутница купили в пригородном большом селе, но на самом краю. И вот мы подъехали… остановились, прислушались к тишине… вроде бы бывали, здесь, когда помогали с переездом, видели этот дом, но тогда не было такого странного чувства. Как в фильме ужасов, когда двое подъезжают на закате к какому-то пугающему дому с тёмными окнами и понимают, что им придётся тут переночевать. А у него такой мрачный вид, что хочется бежать от него, а не то что заходить.
Быстро вечерело, но почему-то не горел свет, и потому казалось, что окна – это пустые глазницы, через которые на тебя смотрит кто-то недобрый, и слепо тянет из мглы длинный незримый ноготь, стремится нащупать и уколоть.
Если бы не Ваня, который шуршал пакетом и шумно звал Никиту у закрытой на замок калитки, я бы ни минуты не думал – уехал. Наконец наш кум  вышел – в длинной рубахе с красными узорами. Я присмотрелся, пока он неохотно ворочал ключом – это были не просто узоры, а орнамент из свастик.
Дурное предчувствие только нарастало, и вновь сработала моя привычка: когда нехорошо, пытаться шутить:
– Никитос, да это ж амбарный замок у тебя: ты где это видел, чтобы в деревне так запирались? Надо проще – веник прислонён, значит, хозяев нет. А ты боишься что ли, украдут тебя?
Раньше, в наши кажущиеся теперь такими далёкими и безвозвратными «банные дни» Никита бы отшутился в ответ, что Ванька бы начал, краснея от хохота, загибать пальцы, открыв счёт между нами. Но нет, Никиту и правда как подменили. Он насупился, покосив взор на свою смольную бороду.
Ванька тоже попробовал шутить, назвал Никиту сельским колдуном, но тот и ему ничего не ответил. Единственное только – сказал подождать его в саду, а в дом даже не пригласил. Новая его странная жена к нам не вышла, но я увидел, как в тёмном болоте окна что-то шевельнулось, а потом дрогнуло и показалось, будто всплыло, вытянутое бледное лицо. Оно испугало меня, чем-то напомнив полную луну, что восходит над кладбищем и безжизненно отражает свет.
– Хоть бы газетку какую постелить, что ли, – Ванька тем временем разложил продукты на старом, покрытом мхом и качающемся столике. Я осматривался по сторонам и удивлялся тому, как всё тут запущено. Казалось бы, переехала семья уже относительно давно, и раз уж Никита решил, как он тогда сказал, «жить на земле-матушке», то стоило бы хоть немного приложить руку к порядку. А он, такое ощущение, и вовсе не выходил из дома, а только сидел, в этом пугающем меня полумраке большого и, видимо, такого же неухоженного дома.
А Никиты всё не было. Подул, сбивая листву, вечерний холодный ветер. Ваня присел, постукивая пальцами по набухшей тёмно-зелёной столешнице, ничего не говорил, но я чувствовал, что и ему неуютно.
– Это, блин, как она его там теперь окрестила – Велеслав, что ли? – спросил он то ли меня, то ли ещё кого-то – смотрел Ваня скучно.
– Не помню, может, Велемудр, или Велехрюндр! – опять от холодной злой неуютности обстановки я пытался защищаться шутками. – Только не окрестила, нет. У них там, наоборот, оказывается, как-то выкрещивают…
– Велехер! Накрест-выкрест, выкрест-нахрест, – повторял, всё также нервно барабаня пальцами, Ванёк.
Наконец Никита вышел, но с его появлением напряжение только наросло, так что воздух, казалось, недобро вибрировал в нашем некогда едином дружеском «треугольнике». Мы же с детства научились понимать друг друга без слов, и потому я буквально видел наплывающие к нам от Никиты давящие негативные волны с ясным пожеланием, чтобы мы поскорее смылись отсюда. Желательно навсегда. Он даже не сел за столик, а встал возле сучковатой яблони с шершавым стволом, листья которой покрыла какая-то ржавчина, и скрестил на груди руки. Рукава его рубахи алели свастиками.
Глядя на них, мне хотелось схватить его за рукав, а затем за косой ворот и рвать, точнее, вырывать его из той ямы, куда он провалился так стремительно, что мы даже и не сразу поняли, насколько всё серьезно и глухо. Никита же смотрел на меня в упор, так, что я потом ещё не раз вспоминал этот чёрный взгляд. И каждый раз, только всплывут в памяти эти глаза, борода, скрещенные руки, и алые свастики – снова и снова теперь режут мне глаза!
Я смолчал. Хотя очень хотел тогда напомнить Никитине, что и его, и мой, и Ванькин деды воевали, и никакие идиоты-волхвы и кто бы то ни было не отмоют этот проклятый фашисткий знак! И как он мог об этом забыть?
Но я смолчал. Негативные и при этом всё такие же молчаливые волны в нашем молчаливом «треугольнике» всё нарастали до уровня девятого вала, и Ванька наконец попробовал разрядить обстановку.
– Ну что, Никита-колдун, давай пропустим по маленькой? Только тебе – штрафную, ты сколько бань-то пропустил, а?
– Не буду я с вами пить, никогда! Ни пить, ни есть, ни париться, ничего!
– Это тебя ведьма твоя… что ли так научила? – Ванька с трудом пропустил ругательство и заводился, как обычно, с пол оборота. Он с бульканьем лил в пластмассовый стакан, и водка проливалась, бежала струйкой по мшистому столу, а затем ему на джинсы. Но тот не замечал, а смотрел на Никиту.
Я думал, они вот-вот сцепятся, но Никита, хотя потемнел ещё больше, ничего не ответил. А я ещё раз взглянул на него и вдруг мысль вспорола меня, будто лезвие – а мы ведь в последний раз видимся! Да, точно! Мы больше уже никогда на свете!... И потемнело вокруг так, что показалось, свастики на рукавах Никиты налились кровью, смешались и стали рваными мясными ошмётками.
Как это произошло, где была эта «точка невозврата» и почему она оказалась навсегда пройдена, но это ведь не мы, а Никитина перешёл какую-то черту и стал… чужим. Ванька же демонстративно сгрёб продукты обратно в пакет:
– Ничего, ты потерпи немного! Сейчас, убираемся уже, как видишь! Мотаем удочки! Мы же убираемся, да? – он нервно косился на меня, и я не знал, что мне делать, и кивнул.
Но Ванька и не думал убираться, нет. Он завязал ручки пакета и с остервенением запустил им подальше – мы услышали глухой хлопок и как, звякнув обо что-то железное, раскололась водочная бутылка. И этот звук я и теперь слышу, и он говорит мне о нашей разбившейся дружбе.
Не собирался Ванька вот так брать и, не выговорившись, молча уезжать, не в его это характере. Нет, раз всё зашло так далеко, сейчас он выяснит между нами всё и до конца, всё обнажив да на рёбра выставив. И он подошёл к Никите лоб в лоб, их вздрагивающие нервно носы были рядом, и он долго смотрел в чёрные неподвижные глаза. Всё это длилось, наверное, секунды, а в моей памяти воспоминания теперь растягиваются, словно затяжной кошмар. Ваня смотрел, смотрел в эти глаза, а словно вглядывался в бездну и пытался нащупать хоть какой-то краешек, за который можно было бы ухватить и вырвать нашего прежнего, утонувшего друга. И, похоже, не видел он там Никиту, даже трупа его утопленного. Потому что бездна – она всегда без дна…
И Ванька тогда стал спрашивать про всё это язычество – не стесняясь крепкой ругани в её отношении и прочих хлёстких определений. И про Аришкину куклу сказал, и о брошенных жене и детях не забыл, всё наболевшее – одним махом сгрёб и ему за славянский его косой шиворот сунул!
Но Никита даже не дрогнул. И молчать не стал:
– Что мне с вами говорить, если у вас вообще никакой веры нет! А если и есть! – он перевёл на меня жгучие глаза. – То чужая, еврейская, навязанная. У меня, в отличие от тебя, никакого бога в Израиле нет! У меня мои боги все здесь, тут, русские!
И он показал нам ладонью – мы ведь сначала и не заметили. Там, за ветвистой яблоней, куда Ваня бросил пакет, начинался большой огород. Огромный просто, вытянутый, но теперь совершенно заброшенный. И только малый пятачок земли был отбит у сорняков, и на нём стояли пни, точнее, некое капище – длинные брёвна с не очень умело вырезанными на вершине чертами то ли бородатых лиц, то ли звериных мордищ.
– Это и есть божки твои новые, что ли? Которые местные, да, россиянские? – спросил Ваня.
Тот не ответил.
– Мне они знаешь что напоминают? Тебе сказать, или может?..  Хошь достану, на что похоже! – Ваня заводился. И всё же сказал всё, что думал и хотел.
Теперь, когда обнажены, задеты и искрят, как голые провода, все чувства, драки было не избежать, но Никиту это не проняло. Он вновь отошёл к медленно погибающей, покрытой ржавчиной и какими-то ссохшимися лишаями яблоне, скрестил руки в той же угрюмой позе и стал молча ждать, когда мы уедем.
Нас для него больше не было...
Совсем стемнело, когда мы ушли. Ванька запрыгнул на водительское место, тяжело дыша и ругаясь, сильно ударил дверью, взялся за руль и долго нервно барабанил пальцами. Я, садясь рядом, чуть нагнулся, и вновь посмотрел на кошмарный дом, едва различив в окне бледное вытянутое женское лицо.
И оно вновь напомнило тогда мне плывущую в тумане кладбищенскую луну.
– Нет у нас с тобой больше ни кума, ни друга, ни свата, ни брата! – выдохнул Ванька, когда мы выехали из села на горящую огнями ночную теперь уже трассу. Больше ничего он не сказал, а только сделал бубнящее радио громче.

***

Прошло меньше четырёх месяцев, и вот я вспоминаю, рассказываю вам всё это. Суета, дела, как обычно, кружат и захватываю нас, и мы забываемся. С Ванькой мы больше не ходили в баню, как-то вдруг опять же, с якобы уважительной ссылкой на дела, отменилась и пропала у нас эта традиция. Виделись всё реже, и… перестали думать, вспоминать про Никиту даже в телефонных разговорах. Как будто его не было.
А его и правда… вскоре не стало.
«Никита повесился. Сегодня ночью на яблоне во дворе».
Такое сообщение пришло мне на телефон от Вани недавним утром, когда подморозило и выпал первый мокрый снег. Потом выяснилось, что об этом узнала первая жена Никиты – Настя. Наверное, ей нашла силы сказать…. эта язычница, но я не знаю подробностей.
Вот тогда у меня и замелькали перед мысленным взором встречи, разговоры, глаза, рукава со свастиками, а потом вспыли, словно в банном тумане, те мы – прежние, смеющиеся, в войлочных шапках и с прилипшими к груди берёзовыми листьями. Те мы – другие, подтрунивающие друг над другом, и смешивалось это всё, слезилось, мазалось, путалось в одну грязную краску…
Я вспоминал, как мы вытаскивали тяжёлый Никитин автомобиль – чёрный «универсал» из густого и липкого, как клей, чернозёма. Как он выручал и нас потом не раз. И опять видел его глаза – да, чёрные, жгучие, но не те злые и чужие, а такие живые, без нездоровой мутности. И вдруг они превращались в чужие,  видели уже сквозь меня, как тогда, в последний раз.
На это раз мы его… оставили беде одного и, приехав в самую языческую топь, из болота не вытянули. Я с трудом прилёг и, не моргая глядя в потолок, не мог успокоиться. В висках стучало и, словно камни, падали и били по мне вопросы.
Почему мы его не спасли?
Нет, не так, почему я его бросил и не спас?
Ничего не сделал!
Я понимал, что его очень уж стремительно, и потому так даже внешне разительно затянуло в какую-то пучину, в которой он быстро растворился прежний и стал другим. Можно было только догадываться, с помощью какой обработки, а возможно даже, и веществ это удалось сделать. Что же на самом деле происходило день ото дня в их мрачном доме, какими неистовыми камланиями и плясками они там занимались?
Что произошло? Никита совершил ритуальное самоубийство? Он отходил от какого-то наркотика и поступил так в этом ломком и больном тумане? Или, может быть, он вообще ничего такого и не употреблял, а вдруг всё осознал – что бросил семью, что вынудил страдать и плакать стольких близких людей, что разрушил всё сам, своими руками, и потому решил, что выхода нет, разве что повеситься…
Я вскочил, закрыв лицо ладонями.
Ясно и то, что они забрали его, они добились своего! Я вспомнил, о чём говорил священники на православных каналах, отвечая на вопросы. Языческие божки – это же бесы, а цель бесов всегда одна – погубить человека. Они своего добились и теперь радуются. И получилось так, что Никита остался с ними и с такой же бесноватой «женой»… один на один.
И они его забрали. Всё это закончилось так быстро и трагически.
А я ничего не сделал!..
Я ещё крепче схватился за волосы. Да, всё правильно – переубеждать Никиту было бесполезно, он не стал бы слушать. Особенно меня, ведь меня он считал верующим, христианином. Нет такого язычника, который бы не пылал ненавистью к христианству. Эта ненависть – для них вообще как фундамент. Но дело в другом!
Почему я?.. пренебрёг молитвой за друга?
Да, он меня не мог услышать, но какой же я вообще верующий, если ни разу не помолился за Никиту, за друга, за упавшего в пропасть брата духовного – за крёстного отца моих детей? Сколько история знает случаев, когда по молитве близких и друзей Господь вынимал из плена сердца и помыслы людей, которые и глубже Никиты проваливались в бездну различных ересей.
А я – не молился! То есть, получалось, что я духовно его бросил… И, помимо молитвы, нужно было ещё приехать, и не раз, пусть даже он не пустил бы меня и на порог, но видел бы меня там, за своей этой решёткой-оградой! И тогда, может быть, в последний миг, вместо того чтобы выйти ночью в сад и повеситься, он бы вспомнил, что у него есть друг, настоящий христианин, который его не бросил и всё равно, несмотря ни на что, по-прежнему и по-настоящему его любит! Это была бы очень тонкая ниточка, и он бы уцепился,  а я её не оставил! Кто знает, может быть Никита, прежде чем отчаяться на страшный грех, взял бы тогда в руки телефон, и позвонил! Но он, скорее всего, и не вспомнил про меня, и виноват в этом не он!
Меня для него в последний миг не было. Я для него умер. И Ваня тоже…
Камни, невидимые камни всё летели, крушились на меня, били осколками. И эти камни мне теперь поднимать и нести на плечах до конца жизни.
***
Никиту мы похоронили там, на сельском кладбище. Настоящая, первая жена его, Настёнка, и дочка его Ирина – а ей всего-то двенадцать лет, рыдали, ноги подкашивались… и они падали перед гробом, перемешивая коленями грязный жёлтый снег и свежую глину.
Так называемой второй жены не было даже на прощании. Знала, что её могут растерзать. Буквально. Я не знаю, где и с кем теперь она.
Никиты нет с нами уже сорок дней, а боль – только сильнее. Каждый день я в храме. Молюсь с таким опозданием за него, за себя, за нас.
А тем, кто слышит сейчас меня, не просто говорю, кричу – берегите близких, молитесь за них, бойтесь за них! Бейтесь за них! И если беда – рвите их из пучины!
Только не опоздайте. Ведь я – опоздал…