366 снов на Благуше. Часть 18

Часть 18
Бывают в серой жизни озаренья,
Даруют их неведомые силы,
И то, что мы в то время пережили,
Вовек не унесет река забвенья.
                (Каролина Павлова)

Сон 138
Санта-Кроче, 316… Странно, зачем он сообщил Софи этот выдуманный адрес? Почему Санта-Кроче и почему именно 316? Да и есть ли в Венеции такое место?
«Это довольно далеко отсюда, - сказала Софи. – К сожалению, хотя я живу здесь уже пять лет, я еще плохо знаю Венецию. Помощь господину Люксембургу в его научных занятиях и хлопоты по хозяйству занимают все время. Так и получилось, что на северной окраине Венеции я была лишь пару раз. Но, знаете, этот район мне понравился  с первого взгляда. Тихо, спокойно, плата за жилье ниже, чем в Сан-Марко или Канареджо, да и от дома деда ближе. Я бы поселилась здесь, но Джонатану безопаснее плавать по Гранд-каналу и Лагуне, чем по этим узким мелким и не очень чистым каналам, где гондол и лодок пруд пруди. Потому мы и поселились здесь, у самого  Гранд-канала. Джонатану есть, где поплавать, а зимой, когда вода слишком холодная, он греется на солнышке в садике».


Сон 139
Распрощавшись с Софи и пообещав прийти  завтра на обед, Эмиль вышел из дома. Слава Богу, он хоть знает теперь, что Санта-Кроче находится на севере.
В Венеции он был в незапамятные времена, еще студентом, и провел здесь всего два дня. Помнится, он мучительно долго кружил с малышом Якобом по раскаленным лабиринтам узких переулков в поисках шедевров Тинторетто. Время от времени они входили в прохладу и тишину какой-нибудь церкви, и Якоб стремглав бежал к очередному творению великого мастера. Они почти все потемнели от времени и были погружены во мрак, однако на минуту упавший на них луч солнца порой освещал ту или иную деталь: фрагменты кирпичной кладки, серебристые воды лагуны, кружевную наколку на голове Марии, протягивающей первосвященникам туго запеленутого  младенца, золотой нимб волос вокруг головы Марии Магдалины, замершей, словно раненая птица, над телом мертвого Христа. Но особенно его почему-то поразило тогда готовое упасть маленькое тонкое деревце, корни которого были обрублены лопатой какого-то мускулистого работяги, копавшего яму для воздвижения креста, предназначенного для «злого» разбойника.
Вдали виднелся темный силуэт Риальто. Надо было, он теперь знал, перейти на другую сторону Гранд-канала, а затем идти на север, где находился район Санта-Кроче. Но зачем? Не все ли равно куда идти: ведь остановиться ему было негде, и в карманах -  ни гроша. Однако лучше идти куда-то, имея перед собой пусть бессмысленную, пусть непонятную даже для себя самого цель, чем брести бесцельно, куда глаза глядят, отдавшись произволу венецианских переулков, тупиков и дворов, незаметно и мягко затягивающих в сеть, из которой невозможно освободиться. Сколько людей, рассказывал малыш Якоб, исчезало в венецианских  переулках, в тишине прохладных сумерек или в шумной суматохе карнавала и не потому, что их ограбили или убили, хотя случалось и такое, а потому, что этот болезненно-прекрасный обреченный город, словно великолепный огромный ядовитый цветок, поглощал тех, кто, оказавшись среди его некогда ярких увядающих лепестков, забывал о цели, погружаясь в беспредметное завораживающее созерцание. Эти люди, рассказывал малыш Якоб, постепенно превращались в тени и, когда замечали это, было уже слишком поздно. "А как узнать, что превращаешься в тень?"- спросил он. - "Ну, начинается все незаметно и даже кажется, что чувствуешь себя лучше: тебя не одолевают прежние желания и страсти, уменьшается аппетит..." - "Значит, мне это не грозит", - прервал он  Якоба, увлекая его в уютную тратторию.



Сон 140
Казалось, Риальто совсем рядом, однако добираться до него пришлось долго. Освещенная улица, по которой он было пошел, привела его на маленькую площадь, от которой отходило несколько темных переулков. Он выбрал тот, который шел, как ему казалось, по направлению к Риальто, однако через некоторое время он уперся в Гранд-канал.  Пришлось перепробовать еще несколько переулков, но и они или упирались в какой-нибудь канал или заканчивались тупиком, В конце концов, отчаявшись, он пошел по переулку, идущему совсем не в ту сторону, однако вскоре он вывел его к мосту Риальто.
Перейдя на другую сторону Гранд-канала, он оказался на маленькой площади и увидел справа от себя древнюю церковь, название которой запамятовал. Якоб долго рассказывал ему о ее истории. Вроде, она была заложена в день основания Венеции, но от того времени, кроме фундамента, ничего не осталось, и то, что мы сейчас видим, не такая уж и древность, всего-то XII век, измененный поздними перестройками. Но почему из бесчисленного множества венецианских церквей он запомнил именно эту?
Внутреннее убранство церкви было довольно скромным, и единственное, что обращало внимание, - ряд старинных скрипок, стоящих у стен.
"Здесь и моя - сказал Якоб печально и тихо, указывая ему на одну, лежащую, словно в гробу, в маленьком стеклянном шкафчике, находящемся в тени за колонной, так что праздные прохожие, заходившие в эту церковь, не могли ее заметить. Надписи не было; вместо нее на крышке лежала увядшая роза.
«Я и не думал, что ты играл на скрипке», - сказал он. - "Это было очень давно, - тихо промолвил Якоб, - и боль  давно прошла. Я даже забыл, как держать ее". - "Но почему ты бросил играть?"
Якоб словно не услышал вопроса. "А душа? Увы, она умирает прежде тела - это ведь я тогда не про тебя сочинил, не обижайся", - произнес он, помолчав.
И вот он теперь снова у этой церкви. Повинуясь какому-то непонятному желанию, он дернул за ручку двери. Церковь была открыта. Внутри было совсем темно, лишь несколько лампад слабо мерцали и трепетали, словно вот-вот погаснут. Он подошел к стеклянному гробу, где покоилась скрипка Якоба. Перед ней горела свеча, озарявшая теплым золотым сиянием скрывавшие ее белые лилии, источавшие слабый сладковатый аромат.
Он покинул церковь и пошел дальше, стремясь не сбиться с правильного, хотя и совсем не нужного ему пути.


Сон 141
Ночь была безлунная и беззвездная, и лишь одиночные фонари и слабый свет в одном из окон разрушающегося палаццо, где  доживали свой век последние его владельцы, не давали ему сбиться с пути к неведомой и бесполезной цели.
Он снова вышел на площадь, показавшуюся ему знакомой.. Не здесь ли видел он это деревце, с корнями, обрезанными лопатой мускулистого работяги, копавшего яму для креста того самого разбойника, рожденного, оказывается, на свет только для того, чтобы в свой последний час преподнести миру еще один разумный и бесполезный урок. Урок заключался в том, что мало оказаться в нужном месте в нужное время. Надо еще быстро сообразить, кому, когда и что сказать. Он не сообразил и поплатился за это вечными муками.
Обезумев от боли, жажды и предсмертной тоски, он ругался из последних сил, лишь бы не показать, что сломлен и  раскаивается, что проклинает свою преступную жизнь, но разве он по доброй воле выбрал ее? Разве виноват он, что его большое семейство все прибавлялось и прибавлялось, и ни один ребенок не умирал, все  были здоровы и просили есть, а как их было  прокормить? Умные люди советовали: "Продавай в рабство старших и выберешься из нищеты", но он не послушался, пожалел их, решил заработать по-другому и связался в этим душегубцем. Он ведь хотел просто отбирать у богачей лишние деньги, чтобы спасти жену и детей от голодной смерти, но этот душегубец не хотел ограничиться простым разбоем. Ограбив, он убивал всех, кто мог оказаться свидетелем, будь это беременная женщина или ребенок.
Да, товарищ был сильнее, И тогда, когда они вместе ходили на дело, и теперь, на кресте, по правую руку от того еретика, который называл себя сыном Божиим,  Да, он такой. Не дрогнув, точным ударом топора раскраивал череп очередной жертве грабежа. Видит Бог, он пытался протестовать, его мутило от предсмертной агонии, от крови, от всего этого, что снилось ему каждую ночь, а товарищ говорил ему презрительно: "Трус! Боишься мертвеца, а не боишься, что при первом удобном случае он донесет на нас?"
Да, он был сильнее. Выдержал все и даже на кресте сохранил ясность мысли. Осознав, что уже не спастись, не вырваться, он решился на последний отчаянный шаг, все равно уже нечего терять. Повернув голову к тому богохульнику, он произнес: "Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие твое!»     А тот, хоть и был, словно мертвый, посмотрел на него и сказал громко: "Завтра  будешь со мною в раю".  И это услышали многие, и бедная жена моя, что стояла в толпе и плакала, тоже услышала. и кинулась, рыдая, к подножию креста этого еретика, упала перед ним на колени и стала кричать: "И моего  мужа возьми с собой, Господи, он верит в тебя, он раскаивается, но сказать уже ничего не может!" Вот дура! Что теперь люди о ней будут говорить? Наверное, никто не слышал, что она у него просила, но все видели, как она,  простоволосая, рыдает и бьется у подножия его креста...


Сон 142
Эмиль очнулся. И на что ему дались эти разбойники? Голова немного кружилась. Вероятно, от голода. Зря отказался от ужина. Впрочем, Софи не очень настойчиво его приглашала. Она и раньше была скуповата, а сейчас, после того, как пришлось хлебнуть горя, и подавно.
Конечно, в течение четырех месяцев, когда он был хозяином П., а потом и ее женихом, она его хорошо кормила. От воспоминаний о наваристых щах с куриными ножками, цепелинах, щедро политых свиным салом со шкварками, жемайче блины с пылу-с жару, посыпанных петрушкой прямо с грядки, рассыпчатом жирном твороге, сметане в глиняном горшочке, такой густой, что ложка стояла,  темно-желтом мягком сыре, сдобренном тмином и пряными травами, розовой благоухающей сладчайшей клубнике со взбитыми сливками голова стала кружиться еще больше.
Да, завтраки, обеды и ужины были безупречны, но потчевала она его как-то формально, и, хоть всякий раз предлагала добавку, никогда особенно настойчиво  не уговаривала, "Не желаете еще цепелин, мсье де Томон? Нет?  Тогда принесу черничный пирог", - говорила она приятным голосом. Да, голос у неё был приятный, но не таким голосом она говорила с этим ведьмаком. Тогда в ее голосе звучали любовь и благоговение. Такие интонации ему, жениху, не предназначались.
Впрочем, тогда она хоть старалась, потому что от него зависело, останется ли она с матерью в П., или отправится на все четыре стороны. А сейчас? "Единственное, что я могу вам предложить, это хлеб, кусочек пекорино и несколько оливок". Сказала так, чтобы выпроводить его. А он бы взял и назло ей остался. В конце концов хлеб, кусочек пекорино и несколько оливок все равно лучше, чем ничего. Увы, этот жестокий грубый погрязший в эгоизме и индивидуализме мир не для таких тонких интеллигентных натур, как он. Побоялся злоупотребить гостеприимством бедной вдовы,  а Софи совсем не бедна, иначе не жила бы она в этой как бы скромной квартирке с личным садиком у самого Гранд-канала близ Риальто. Нет, она совсем не бедная вдова. Как и ее мать, между прочим. Он вспомнил черные венецианские кружева вокруг тонких запястий госпожи Эссельман. Однако и она, утонченная неприступная искушенная дама, не устояла перед колдовством  этого исчадия прибалтийских лесов.


Сон 143
"Осматриваем достопримечательности, молодой человек?- раздался знакомый голос. - Что-то вы припозднились. Впрочем, достоинства архитектуры подчас лучше видны не при свете дня, а когда ночная тьма, стирая лишнее, подчеркивает удачное конструктивное решение и величественные силуэты древних зданий".
Перед ним стоял аббат. Он постарел и похудел, но выглядел неплохо. Почти  исчезла болезненная одутловатость, и Эмиль увидел, насколько похож аббат на пожилого патриция эпохи поздней Империи.
"Я рад, что у вас все сложилось благополучно после той прискорбной истории, раздутой моим братом во Христе. Кстати, я ни минуты не сомневался в вашей невиновности. Что за чушь: золотые дукаты, превратившиеся в кошельке брата Алоиса в осколки черепашьего панциря…Впрочем, что было, то прошло. Однако, позвольте заметить, потеря имения и деятельность на ниве просвещения в России пошли вам на пользу. Видите ли, вы такой человек, что вам просто необходимы вызовы судьбы: без них вы остановитесь в развитии и деградируете. Мой брат во Христе развивал эту теорию на материале всемирной истории. История человечества, говаривал он, это история вызовов и ответов на них. Народ получает вызов от природы или воинственных соседей и должен ответить на него, и этот ответ укрепляет его дух. Однако, если вызов слишком суров, ответ на него поглощает все силы народа, и он не в состоянии гармонично развиваться. И наоборот: слишком легкие вызовы или их отсутствие ослабляет народ, и он в конце концов гибнет. Если повезет, незаметно для себя и других, но чаще он становится жертвой непосильного вызова, на который не может да и не хочет ответить. Так и люди. Им нужны испытания по силам, дабы, преодолевая их, они возрастали духовно. Страшно подумать, что было бы с вами, если бы мой брат во Христе не отнял бы у вас имение и не воспрепятствовал вашему браку с Софи. Благодаря ее кулинарному искусству вы бы через год стали толще меня, а вот превзошли бы меня в учености, это еще вопрос, ибо, не в обиду будь  сказано, у вас нет склонности к систематическому самообразованию, в отличие от одного нашего общего знакомого, которому вы, кстати, обязаны счастливым поворотом своей судьбы. Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается. Пребывание  в России не стало для вас чрезмерно тяжким испытанием. Вы так же молоды и стройны, как и шесть лет назад, так же одеты  по последней моде и так же интересуетесь историческими достопримечательностями. Как же вы обходились без них в России?" - "Ошибаетесь, аббат, - возразил Эмиль, - русская культура уходит корнями в глубину веков, и в России очень много древних памятников". - "Прошлый век – это не древность» - "Я имею в виду прекрасно сохранившиеся храмы и  произведения живописи XI-XII веков» - "Это для меня новость, -произнес аббат. - Я, как и большинство моих венецианских друзей, не вполне сведущ в истории древнерусского искусства. Надеюсь увидеть вас в салоне синьоры Ф., и вы просветите нас в данном вопросе, Кстати, она передавала вам привет. Ведь именно благодаря вам она с дочерью живет в Венеции и пребывает в спасительном лоне католической церкви. Не думал, что у вас окажутся не только педагогические, но и миссионерские способности, ведь, как я помню, вы были несколько индифферентны к религии" - "Не принимает ли меня аббат за кого-то другого? - подумал он. - Я ведь не знал никакую синьору Ф. и уж тем более не обращал никого в католицизм".
Аббат лукаво подмигнул ему. «Не смущайтесь, молодой человек. Не буду спрашивать, каким образом вы,  сын века Просвещения, превратили мать и дочь в ревностных католичек. Я не ваш духовник и не собираюсь вникать в подробности, даже пикантные. Впрочем, если у вас есть сомнения относительно использованных вами методов, могу вас уверить: такая цель оправдывает любые средства. Однако у нас еще будет время обсудить нюансы вашей деликатной миссии. Кстати, вы уже были в церкви? Она в это время еще открыта". С этими словами аббат легко открыл массивную дверь и вошел внутрь. Эмиль последовал за ним.


Сон 144
"Всякий раз, как прохожу мимо, не могу удержаться, чтобы не войти. Здесь покоится мой любимый художник и здесь можно лицезреть два его шедевра, которые, возможно, будут перед моими глазами в последний час моей жизни, когда, прощаясь с чувственным миром и его радостями и страданиями, столь дорогими моей грешной душе,  я стану перебирать в памяти самые прекрасные образы, виденные мной в земной юдоли».
В церкви царил полумрак, и лишь одно полотно над алтарем было освещено, однако не настолько, чтобы видеть все детали. Вначале он разглядел внизу темные силуэты, мечущиеся, воздев руки, в отчаянии и ужасе, а затем, над ними, в золотом сиянии, в темно-красном платье Марию, запрокинувшую голову в экстазе, медленно поднимающуюся вверх, навстречу объятиям своего возлюбленного Сына.
"Раньше, - сказал аббат, - встреча с чудом вызывала только умиление и тихое благоговейное созерцание. Помните "Коронование Марии" фра Беато Анджелико?  Помните сияние золота и лазури и, как сказал один поэт, призраков с пресветыми чертами, поющих воздушную, как вздох, песню бестелесными устами? И тишина, ничем не нарушаемая тишина, которую, словно луч солнца, пронизывает мелодия ангельской скрипки. Художник изобразил только Царство Небесное; оставшиеся на земле его не интересовали.
Семьдесят лет спустя великий Рафаэль пишет картину на ту же тему. Произведение это, как вы помните, композиционно разделено на две части: вверху Иисус Христос возлагает венец  на голову Марии, а внизу у разверстого, наполненного цветами гроба апостолы с благоговением и тихой радостью созерцают сие дивное зрелище. Однако на картине, что предстала перед нами, мы видим совсем иное. Только то, что на земле, интересует нашего художника. Здесь не коронование, а Вознесение. Окруженная золотым сиянием возносящаяся на небеса  Мадонна целиком и полностью принадлежит этому миру. Ее лицо, обращенное  к небесам, хранит воспоминания о земном блаженстве и земных страстях. Посмотрите, с каким усилием ангелы поднимают вверх ее цветущее тело, самое прекрасное порождение материи, озаренное сиянием божественного духа. Впрочем, стараются только двое, усердные, честные и глупые малыши, те, которые и дальше от Мадонны, и ниже своих собратьев. Остальные же только делают вид, что помогают. Они резвятся в эфире, показывают друг другу пальцами на чудесное зрелище или просто болтают, позируя художнику. В общем, нежатся в лучах божественного милосердия там наверху, а эти работяги, поднимающие облако не только с душой, но и, как вы помните, с телом Мадонны, даже не видны Царю Небесному. Впрочем, этот маленький урок жизни здесь не самое главное.
Не смотрите на меня так, молодой человек. Надеюсь, вы не тайный манихей, подобно большинству моих братьев во Христе, считающих свет и тьму, дух и материю  двумя разными враждебными мирами, изначально изолированными и никогда не соединяющимся в божественной гармонии. Абсолютное отторжение света от тьмы почитают они высшей задачей космического и человеческого бытия и ликуют, когда еще одна искра  покидает одухотворяемую ею тьму и воссоединяется  с царством света, где станет незаметной и ненужной, ибо одна единственная свеча во мраке может спасти чью-то жизнь, осветив разверзшуюся под ногами пропасть,  но свеча в солнечном свете - кому нужна она? Да не уподобимся этим еретикам, - голос аббата возвысился и грозным эхом разнесся по пустой церкви, - считающим, подобно другим гностикам, что наш земной мир сотворен не Единственным и Единым в трех лицах Богом, а неким злокозненным своевольным Демиургом, отпавшим в своей гордыне от Всевышнего ради творческого самоудовлетворения и опасных игр, во время которых он и смастерил эту нелепую и странную конструкцию, которую мы называем чувственным миром. О нет, этот материальный чувственный мир сотворен Господом Богом и потому свят, как и все, чего когда-либо коснулась его десница, а потому высшим смыслом космической и человеческой истории почитаем мы  не разделение, а смешение света и тьмы, иными словами, одухотворение материи и материализацию Духа, дабы он, исполненный сострадания и любви, чаще нисходил в эту прекрасную, но исполненную скорби юдоль.
Однако устремим взор к этой картине, - продолжал аббат, обращаясь к невидимой аудитории, ибо Эмиль и так неотрывно смотрел на нее. - Вот оно, вознесение материи к духу, тьмы к свету, ночи к дню, природы к Богу, смертного к бессмертном, вот смешение и слияние противоположностей в божественной гармонии, рождающей музыку сфер. Однако обратим взор вниз, туда, где в смятении мечутся апостолы. Помните, в XV и в самом начале XVI  века  встреча с чудом вызывала лишь тихую просветленную радость, не страх и даже не удивление, а спокойное, благоговейное, смиренное созерцание, Но потом все изменилось. Встреча с высшей реальностью стала вызывать страх, растерянность, смятение, панику, и эти чувства владеют не только простыми обремененными грехами смертными, но и святыми. Казалось бы, небеса разверзлись, и чего бояться им, праведникам, но нет, словно застигнутые врасплох грешники, мечутся они во тьме, озаряемые всполохами золотого сияния и судорожно протягивают руки, не желая отпускать от себя Матерь Божию.


Сон 145
  «А теперь покажу вам еще одно гениальное творение моего любимого мастера».
С этими словами аббат подвел его к картине, находящейся на левой стене собора.
"Многие, потрясенные величием и дерзновенной смелостью алтарного образа, не обращают внимания на остальное, а жаль, ибо это произведение содержит некую недоговоренность, незавершенность, некую  тайну, словно фраза, прерванная на полуслове, а ведь именно эта недосказанность, а не законченное совершенство  соединяет творение человеческого духа с вечностью и бесконечностью. Итак, перед нами Мадонна на троне, точнее Sacra Conversazione. Однако заметьте, Мадонна ведет безмолвную беседу не со всеми святыми, а только с одним, с тем молодым воином, который отвернул от нее печальное и прекрасное лицо".
Слушать аббата было интересно  и приятно, но постепенно он потерял нить его рассуждений, и речи ученого клирика стали подобны завораживающей убаюкивающей музыке, рождающей смутные мечты, грезы и бессвязные образы.
Его взгляд рассеянно скользил по картине и в конце концов остановился на правой нижней ее части, где коленопреклоненные, стояли донаторы. И он увидел ее.
Маленькая Фридерика внимательно, кротко и отстраненно смотрела на него, но теперь ее взгляд был мягче и печальнее. Ее глаза стали светлее, исчез странный звериный блеск, который так раздражал его, а золотые сияющие в лучах закатного солнца кудри выпрямились и приобрели светло-каштановый цвет. Однако, несмотря на заметные метаморфозы, он сразу узнал ее. Маленькая ведьма так же пристально смотрела на него, она знала о нем все, даже больше, чем он сам знал о себе, и от этого взгляда ему вновь стало страшно.
"Правильно, что не слушаете мои рассуждения относительно содержания картины, - прервал его размышления аббат. - Строго говоря, это не имеет к ее эстетическим достоинствам никакого отношения. Вы же смотрите туда, куда надо, на бесподобное сочетание пурпурного и серебряного".
Колдовские чары рассеялись. При чем здесь Фрилерика? Это сын донатора. Однако действительно, соединение пурпурного плаща сурового воина  с серебряным одеянием мальчика было великолепно, и по сравнению с этой красотой, не все ли равно, к кому и зачем склоняется Мадонна, на миг забывшая о Младенце, и на кого похож сын донатора.
Они вышли из церкви. "К сожалению, должен вас покинуть, - сказал аббат. - Меня ждут у синьоры Гримальди. Там будет и доктор Люксембург. К сожалению, он сейчас не является моим личным врачом, так как решил посвятить остаток своих дней исключительно научным занятиям. Однако мы часто встречаемся в обществе, и он так любезен, что продолжает давать мне рекомендации относительно здорового образа жизни, однако, увы, выполнять их так трудно… Кстати, когда вам захочется совершить моцион, не сочтите за труд зайти в нашу бухгалтерию за небольшим гонораром".
С этими словами аббат протянул Эмилю карточку, на которой значилось: "Санта-Кроче, 316. Комната 33. С 09.00 до 10.00».
Вот так совпадение! Тот самый адрес, который он наугад назвал Софи и куда сейчас шел.
"Понимаю ваше недоумение. Раньше бухгалтерия отдела по миссионерской деятельности находилась на площади Сан-Марко, но нам сократили финансирование, и пришлось арендовать небольшую комнату на северной окраине Венеции. А теперь прощайте, молодой человек. Надеюсь увидеть вас в скором времени в салоне синьоры Ф., где вы прочитаете нам лекцию о древнерусском искусстве".
Аббат исчез. Словно растворился в темноте. Словно его и не было. Однако в руках Эмиль держал карточку с адресом бухгалтерии.


Сон 146
И он вновь пошел по лабиринту венецианских переулков, стараясь не забывать ни на миг о бессмысленной цели своего бесконечного ночного путешествия и не потерять нужное направление, дабы не уйти в небытие, став одной из теней, шедших мимо и сквозь него и время от времени оглядывающихся и смотрящих на него с равнодушным любопытством, и он видел их белые  лица с неясными чертами и темные прорези вместо глаз.
Переулки, тупики, пропитанные многовековой сыростью палаццо, каналы, площади, дворы, темные силуэты спящих церквей - все слилось в один монотонный тяжелый сон, и когда он осознал, что потерял направление и уже несколько раз прошел по одному и тому же мосту, он увидел в свете одинокого фонаря табличку на обшарпанной стене какого-то палаццо: "Санта Кроче, 316".
Эмиль дернул за ручку двери, будучи уверен, что она заперта в столь поздний час. Так и есть. Он уже собрался уходить, почему-то чувствуя некоторое облегчение, однако за дверью раздались легкие еле слышные шаги, и она медленно открылась. На пороге стояла белокурая юная монахиня. Ее по-детски пухлое нежное лицо было настолько бледным, что казалось фарфоровым. "Вы опоздали, синьор, -сказала она, -гостиница закрыта с 12 до 6 часов".
"Пустите его, сестра Луиза, - сказала другая монахиня, появившись из темноты рядом с  ней. - Когда он приехал, вы забыли ему сказать об особенностях нашего распорядка". У второй монахини, видимо, старшей, голос был низкий, мягкий, чуть хрипловатый. Темно-рыжая, почти медная, прядь выбивалась из-под чепца, а глаза были темно-зеленые, непроницаемые, как вода в  венецианских каналах. Где-то, но не в Венеции, он уже видел эти глаза.
"Вот ключ от вашей комнаты, синьор", - сказала она.
На янтарном брелке была выгравирована надпись – 26.
"Простите, -сказал он, поборов смущение, - я плохо вижу в темноте, боясь не найти..." - "Следуйте за мной", - молвила сестра Луиза.
Они спустились по узкой лестнице вниз, прошли темный коридор, затем поднялись опять и пройдя уже по другому коридору, остановились у одной из дверей. Коснувшись его очень холодной рукой, монахиня взяла у него ключ, открыла дверь и, отдав ему  ключ, опять легко коснулась его.
И тут он увидел на лилейной шее сестры Луизы, справа от подбородка, небольшую ранку, из которой тонкой струйкой сочилась кровь. Поймав его взгляд, монахиня едва приметно улыбнулась. "Не хотите ли? Рана еще не затянулась". - "Нет, спасибо, -ответил он, - очень устал". -"Всегда к вашим услугам, лабанакт", - сказала сестра Луиза, исчезнув в темноте. Как будто  растворилась. Как будто ее здесь не было. А в ушах все звучало ее последнее слово. Не ожидал он услышать здесь, в Венеции, этот давно забытый язык.
Лабанакт… Когда-то он слышал это каждый вечер. Но когда и от кого?
Впрочем, он слишком устал, чтобы думать, и, найдя наощупь кровать, заснул в тот же миг.