Надежда пока не угасла

       Валерий Лаунов был в 70-е среди учеников Панченко, как и недавно умершая его жена Ирина Голдовская, которая тоже была в Литобъединении у Николая Васильевича. Но жизнь не давала  развиться. Работа, хозяйство, в том числе сельские летние работы в далекой деревне…  Для физического выживания семьи (у них было трое детей) всякая поэзия должна была быть оставлена. Валера писал мало, но читал стихи, классику и очень реагировал на все поэтические наши публикации.
Когда почти у каждого ученика Панченко был издан сборник, я поняла, что только самый преданный поэзии и нашему учителю человек остался без книги. Тогда я попросила у Валеры тексты (дочка его их набрала на компьютере) и мы с Александром Воловиком сделали эту книгу (тираж 100 экз.). Это очень Валеру воодушевило. Книжка с его графическим портретом! Он дарил ее студентам Суриковского училища, где работал натурщиком. Он передал эту книжку в далекую страну, героине  печальных своих стихотворений.
       Потом в семье случилось несчастье по-советски: в квартире лопнула труба горячего водоснабжения. Боролись с кипятком, спасали вещи, книги, вынося их наружу, на ледяной лестничный балкон. Простуда, больницы. И Валерий из этой пневмонии, из этого кошмара не вышел, хотя старался. Он как бы согласился уйти из нашего мира, в своей застенчивости не решившись в критический момент даже позвонить знакомому врачу, чтобы срочно получить медицинский совет.
Я написала предисловие к его стихам и выбрала для сети то, что мне самой близко в его поэзии.

Валенрий Лаунов НАДЕЖДА  ПОКА  НЕ УГАСЛА. Стихи.  Москва, Эпоха Самиздата, 2012

                ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ
     Валерий Лаунов (1943 – 2019) просил издательство сделать малоформатную черно-белую книжку его стихов, но книжечка эта, размером в ладонь, вмещает целую человеческую жизнь, начавшуюся в середине ХХ века и перешагнувшую в следующее тысячелетие.
     Сквозь желание поэта запечатлеть и обдумать судьбу в главных моментах своих душевных устремлений проступает конкретная биография. Человек каждодневного труда, активный сподвижник «Апреля» (движение 90-х «Писатели в поддержку перестройки»), отец семейства, преданный друг, хороший парень – так говорят о нем.
     Было время – он гранил алмазы, работал механиком по лифтам, но, несмотря на жесткость времени, не утратил душевной мягкости, сумев надолго сберечь в грубом нашем бытии свою поэтическую искренность.  Позднее была работа в Суриковском училище, где готовят художников и с первых минут учения требуют от них творческих усилий. Работа натурщиком прибавила стихам Лаунова новые темы при сохранности отприродного  лирического начала.
     Стихи его подкупают доверительной интонацией, они безыскусны, и не отличаются блеском. Сошлифовывая на нет злобу жизненных впечатлений и выбирая из реальности то, что для него значимо, Лаунов всегда остается поэтом прямого высказывания. 

     Эта книга являет нам современного человека трудной жизни, который в самоощущении не выходит из поля традиционной русской поэзии, всё свое сокровенное тоже пытаясь вместить в стихотворную форму. В знакомых ритмах фиксируя приметы действительности, поэт органично вставляет в текст реалии двадцатого века, как, например, в стихотворении «Взрыв» (память о службе в армии, репетиция атомной войны):
                Рукотворный, зловещий – земной!
                Горизонт раздвигая стозвёздный,
                …Поднимался багровый Ярило,
  Рукотворный языческий бог!
  Но в каком же году это было –
  Имитация взрыва, урок?

     Наше время всеобщей грамотности исключает сословный подход в градации стихотворцев, но термин поэт-разночинец, на мой взгляд, мог бы быть уместным в данном случае, хотя теперь   литераторы все сплошь мнят себя элитой. Лаунов не заигрывается стихами, не становится в позу, его размышления о собственной судьбе мужественны и беспощадны к самому себе:
        Что усталость? – До гроба усталость,
        Темный горб за гудящей спиной…
        Жизнь такая, какая досталась,
        И теперь уж не будет иной.

     На фоне заполонившего всё поэтического необарокко с его изысками и излишествами Валерий Лаунов со своим минимализмом стихотворных средств порой выглядит, казалось бы, совсем незащищенным («Пытается пугливая душа/ Пред веком  чопорным до нервов обнажиться»), но привлекает именно простодушием и открытостью текстов. Яркая образность несвойственна поэту, но она и не нужна этому автору, ибо стихи его адекватны и ему самому, и его существованию, и несут ту простую правду, которой другие стихотворцы сейчас обычно не касаются или прячут за наворотами стихотворных приемов.
     Происходящая во внутреннем мире человека битва житейской заботы и творческого импульса, сравнимого с зыбким, но не потерявшим своего жара огнем, откровенно запечатлена автором, потому что, как говорит он сам, вопреки суете и прозе жизни, «Продолжается горенье / Костерка моей души»:

        Он во мне, как – «Во спасенье»
        Он во мне как Воскресенье –
        Смыслу, чувствам поперёк!
        Как последний, к отправленью,
        Ухо режущий гудок.

     Этот поэт, казалось бы, не способен увести нас в психологические глубины, но порой проговаривается о том потаенном, что скрыто в шахтах души и проявляется в его стихах последнего двадцатилетия прошлого века то «подкорковым» страхом, то видением «изгнанника рая», то евангельской картиной, еще по-неофитски бедной на подробности:

        И всё я понимаю, как ни странно
        И грезится, что вижу дивный плёс,
        Где по водам крутого Иордана
        К ученикам на помощь шёл Христос.

     Будучи учеником замечательного поэта Николая Панченко, сильно повлиявшего на формирование жизненных установок Лаунова, он порой вторит учителю в своих стихах, иногда прямым цитированием («мой гений, мой уродец»), или, например, развивая образную тему шахмат («Как страшно быть фигуркою живой/ Безропотного пешечного ряда»), или обращаясь к размышлениям о вечном. С Панченко перекликаются и стихи Валерия о поисках духовной опоры:

        Ищу, ищу – и снова нет ответа,
        И я боюсь привыкнуть жить без света,
        Без солнечного слова на губах.

     Тема веры присутствует в этой книге вне христианской эстетики, как почти бессознательное упование на торжество добра, и касается этой темы Валерий Лаунов с большой осторожностью. Не так всё просто у поэта в его небытовом бытии. Порой кажется: пожалуй, он и впрямь видел дьявола и противостоял ему, возникшему перед слагателем стихов в очках с красными линзами:
     Уйди! И поверь, мне не страшны
     Рубины твоих чечевиц…
     Ты – ангел, но падший, вчерашний!
     Ты – миф пожелтевших страниц.

    В своем кругу Лаунов был известен способностью лечить раны и гнойные процессы возложением рук. Боясь впасть в грех гордыни, он в церкви спросил священника, допустимо ли подобное действие для него, простого смертного. И, как ни странно, ему это было разрешено. Некоторые относились к такой информации о нем иронически. Но говорили и то, что Именем Божьим он исцелял рваные раны от собачьих укусов, снимал боль при абсцессах. И при всем своем материализме я верю этому, так как он был носителем доброй воли. Был и дар предсказания у него, вещие сны...

     Как автору стихов ему был дан талант "пеленговать" в духовном пространстве жизни и едва уловимые слова надежды:

    Я будто слышу: Надо ждать…
    Пока рассудком слова жаждешь,
    Пока душа твоя не настежь
    И медлишь нищему подать.

     Книга с первых страниц свидетельствует, что непреложны для поэта именно заповеди, именно христианская этика, следование которой доказал он и своими исповедальными текстами, и самой своей биографией.
     Как трудно сохранить чувство любви к ближнему в суетной неромантической жизни!
         В метро удушье, а в квартире грязь.
        Где связь, ты спросишь,
        между тем и этим?
        А связи нет, есть только дети, дети,
        Которые не понимают нас.

     Но как естественны у этого автора слова о служении своему дому и о любви к жене – с нескрываемым опасением «забыть тепло переплетенных рук»! Как свежи в наше несентиментальное время слова нежности, обращенные к дочери, и как нетипично ныне  признание ответственности не только за семью, но как будто и шире… Когда богатство души расточается и на «дальних», одаривая теплом и чужую заплаканную девочку: «Бери, не жалко, для тебя горю./  Давать тепло – совсем не больно это».
     Драма «отъезда» (за границу, на ПМЖ, как говорили в 70-х), та тема разлуки без надежды когда-либо встретиться, которою «обогатила» мировую поэзию советская власть, тоже не обошла лирического героя этой книги. Чувство сверхродственной привязанности и вневременной связи с адресатом стихов делает их наиболее заметными  в стихотворном дневнике Лаунова:

     Живой ли, мёртвою водой
     Кропить твои воспоминанья?..
     Как поступить – переступить
     Крутой порог непониманья?
     Переступить ли – проступить
     Шипами розы сквозь газету…
     Скоросшивателем душить
     Листки, не канувшие в Лету?
    
     Привязанность, длившаяся всю жизнь, тайные страдания героя, делающие его художником, когда в стихах о детском "инструментике", купленном для дочери, он вслушивается в ноту "фа", звучащую для него как часть имени навсегда утерянного любимого человека... 

     Ставшее востребованным в наше время искусство так называемого наива часто создается весьма образованными, выученными художествам творцами. Наш же случай дает подлинную картину, где минимальными средствами запечатлены на бумаге движение чистой души и пульсация бесхитростной мысли. И архетипический ужас, замутняющий непросвещенное сознание, и воспоминания послевоенного детства, и переживание некоей своей вины. Вины перед близкими, перед семьей, а то и вины в глобальном масштабе… Причем с обвинением, грозно предъявляемым людьми именно самому поэту с признанием его предназначения: «Как смел ты слова не найти/ Тогда перед войной?...И ты всему виной!»
     В этой книге мир общего разлада, мир атомной бомбы противопоставлен миру другому, где непритязательный, скромный в желаниях человек счастлив уже тем, что видел, как «смеялось солнце,/ И свету радовался шмель». Доверяя стихам проблемы своей повседневности, стремясь к очищению и «самопостиженью» (самосовершенствованию), поэт, мы видим, словно чувствует действие какого-то  сверхъестественного света, хоть и не готов еще говорить об этом,  «вступая на дорогу, / Ведущую не к пропасти, а к Богу/ Уставшему прощать, наверно, нас!»               
                Ольга Постникова
;
          
       ЗЯБЛИК
Он давно на волю просился.
Упрашивал арматуру рёбер
Выпустить его скорее в небо;
Царапал их коготками,
А мне становилось страшно,
Ныло сердце, щемило,
А он, знай себе, долбил рёбра,
А рёбра не ствол, не ветки,
Рёбрам от этого больно.
Уговаривал его как сына:
«Потерпи, не надо торопиться,
Разве тебе во мне плохо?
И кому ты без меня нужен,
Посмотри, какой ты весь голый!
Отрасти себе вначале крылья
Да глухими перьями покройся,
Чтобы вылетел на свет – ворон
Чёрный гений суеты – ворон,
А не чуточный певец – зяблик…
Будешь век себе чирикать да тренькать
На какой-нибудь корявой берёзе»…
Не послушался меня птенчик,
Улетел искать своё солнце,
Видно зябликом ему – лучше.   

      * * *
Мне прошлое извечной пыткой,
Сухою коркой в ватном рту…
А время угольной улиткой
Ползёт по жухлому листу.

И злое семечко обмана
Ростком проклюнулось во мне…
Когда лукавить перестану
С самим собой наедине?

Настала поздняя расплата
За долгий грех с ушедшей той,
Перед которой виноватым
Мне быть до крышки гробовой.

Но открываюсь … Открываюсь –
И сам собою становлюсь,
И за минувшее молюсь,
И в первый раз не притворяюсь.

;
        * * *
Найти ответ – и не найти ответа!
Средь бела дня – и не увидеть света…
Сорваться разом в бесконечный мрак –
Ни звёздочки, ни фонаря, ни спички,
Всё видишь, только видишь по привычке
И чувствуешь, что всё это не так.

2

Ищу, ищу – и снова нет ответа,
И я боюсь привыкнуть жить без света,
Без солнечного слова на губах.

И нахожу  в худом пальтишке спички,
И не читаю грустные странички
Моих стихов, написанных впотьмах.
1972
 
        * * *
Луч солнца бился в паутине,
Врывался в комнату, туда,
Где в кране мучилась вода,
Где и без воплей было тошно
Не то, что жить, a умереть,
Где каждый, будто бы нарочно,
Больное норовил задеть!

Теперь не всхлипнет половица…
Жизнь ярким пластиком – гладка!
Мы в новом доме, что ж не спится,
Что ж не живётся в нём пока?

           * * *
Только тень от кувшина Пандоры
Между нами не стала стеной…
Ира молча раздвинула шторы
И впустила квадрат голубой.

А когда долговая усталость,
Как ресничка из глаза, ушла,
На овечек небесных распалась
Больше года мешавшая мгла


       * * *
Ты права, изменения круты.
Вижу дом твой – скорлупкой пустой…
Я уже не ворую минуты
Для болезненной встречи с тобой.

И, усталый, давно охладевший,
Всё боюсь на тебя посмотреть…
Я, как лист, торопливо сгоревший,
Не сумевший тебя отогреть.

       * * *
Как нищий подаянья не прошу.
Не нужен мне озноб чужой постели.
Я лучше на окошко подышу
От этой необузданности в теле.

Зачем лукавить, выключая свет,
Гостеприимным домом притворяться?
Душа к душе стремилась столько лет,
А ты меня зовёшь как постояльца!


      * * *
За горами, за долами,
В тридесятой стороне
За насущными делами,
Ты не вспомнишь обо мне…

Только я, хранитель муки,
Ключник скудного огня…
Что оставили мне руки,
Не любившие меня?


       * * *
Сколько лет мне курить твой гашиш
Не любви, а любовной мороки?
Это страшное дело, малыш,
Псом оставленным выть на пороге

Напиши… я устал тебя звать,
А нельзя – так попробуй присниться…
Сколько можно в любовь, как в блудницу,
Эти камни молчанья бросать…


        ШАХМАТЫ
          1
Идёт игра на шахматной доске;
На силу силой отвечают  рати…
Я леденею  в  пристальном  зрачке –
Не спрятаться  на угольном  квадрате!

Кто виноват? Кто вытолкнул  меня
На скользкий лак  поверхности фанерной?
Куда бежать от рослого коня, 
От ига страха  в каждой  клетке нервной?

Потешный бой – игра или урок?
Что мой король? Заснул на тёплом троне?..
Ответа нет… Задумался игрок,
Меня готовя к предстоящей бойне.

              2
Как страшно быть фигуркою живой –
Безропотного  пешечного ряда,
И чувствовать, как на затылок твой
Ложатся гири  пристального взгляда…
 
Игрушка деревянного парада,
Что ждёт тебя, солдатик рядовой?
Почётный нимб ферзя над головой
Или врагов умелая засада?
 
Или, судьбу немногих разделяя,
Ты примешь бой у трона короля
И доблестно сыграешь в долгий ящик?

Но не вздохнёт сочувственно игрок…
Он – гений шахмат. Он – гроссмейстер, бог!
Что боль ему на бойню выходящих?..
;

        * * *
Всё как будто бы сначала,
Видеть учатся глаза.
Дочка дом нарисовала,
Больше дома стрекоза.

Вот синичке солнцегрудой
Сала вешаю кусок…
Всё в порядке – вышло чудо,
Пусть на птичий коготок!
1978
 
        * * *
Повеяло сыростью в доме
От пасмурной тяжести крыл.
Кто звал тебя? В пурпурном томе
Пари без руля и ветрил!

Уйди! И поверь, мне не страшны
Рубины твоих чечевиц…
Ты – ангел, но падший, вчерашний!
Ты – миф пожелтевших страниц.

О времени лучше не надо…
Не трогай таинственных слов.
Смотри, снова тощее стадо
Напало на тучных коров.

И несть ни числа им, ни счёта…
– А дальше, что будет за сим?..
Исчез он. Лишь грохнуло что-то
По окнам зарядом косым!
1978

 
          * * *
Нажму на клавишу и слышу «фа».
Унылый звук томительно-лиловый…
И не к чему упрашивать слова
Лечь на бумагу строчкою готовой.

Но звук – еще не музыка, a вздох,
Сочувствие певучей древесины.
О, дочкин инструментик темно-синий,
Когда б ты мог, когда б ты только мог

Опорой стать, спасителем моим,
Наполнить дом мелодией бодрящей…
Но недоступно клавишам твоим
Отвлечь меня от ноты леденящей.

      * * *
Не помнит улица давно
Твоих следов, ведущих к дому,
И безразличное окно
Сегодня смотрит по-другому.

А мне хоть угол застолбить,
Стать клёном на краю газона…
Тебя забыть – как гвоздь забить
В квартире, в стену из бетона.

       * * *
Мне бы только с ума не сойти…
Не тоска – безысходности мука.
Завтра солнце потушит разлука,
И домой мне наощупь идти.

А тебе проплывать надо мной,
Бесшабашною птицей к Синаю…
Я боюсь за тебя. Я не знаю,
Чем же лучше тот воздух иной!
1977–1980

        * * *
Что усталость? – До гроба усталость,
Темный горб за гудящей спиной…
Жизнь такая, какая досталась,
И теперь уж не будет иной.

Примирись с маетой колебаний
От угрюмой до светлой строки…
Мы – поденщики наших страданий
За свои и чужие грехи.
1978

       * * *
В эту ночь мне уснуть не дано,
Плачет полночь глазами беглянки…
Старый тополь стучится в окно,
Не пойму тополиной морзянки.

Но я с ней, но я с ней, но я с ней…
Эта горечь постылого года…
Все ясней, все ясней, все ясней
Дробный стук леденящего кода.

Все ясней проступает во мне
Зыбкий призрак седеющей муки.
Вижу блеклые руки во сне,
Угловатые хрупкие руки.

Как помочь, мне тебе, как помочь?
Между нами не только граница…
Я бессилен. Бессонница. Ночь.
Тополиная ветка стучится.
1982
;
        * * *
Тень проступила на серой стене,
Крылья сложила, ожившая фреска…
В страхе прильнула ко мне занавеска,
Кто-то белеет в промокшем окне.

Кто ты?.. Скажи мне… Ни слова в ответ,
Только бормочет листва, умирая…
Может, луны леденеющий свет
Нарисовал мне изгнанника рая?

Странно, нелепо в космический век
Видеть унылое крыл оперенье…
Ну, уходи… Ты – больное творенье
Отяжелевших в бессоннице век.

Ну, уходи… На ходулях-ногах
Сам ухожу, что-то дверь приоткрылась…
Зреет молитва на ватных губах,
Только последняя строчка забылась.


       * * *
А дочка моя  Валентинка
Опять целый день рисует.
Баночки грубой краски
Дарят ей сказочный мир.
Становится лист альбома
Небом, травой колючей.
Кисточка деловая
На поле выводит коня.
Она не Дюрер, и солнце
Пусть очень похоже на грушу,
Но аист, лиса и мышка
Не ссорятся на листке.
;
        Детям
Вам такое не снилось,
          Наверно не снилось –
Надо мной
       хлопотунья-синичка кружилась.
Кружилась синичка,
       пинь-пинькала звонко,
Качалась на веточке гибкой и тонкой.

Ко мне подходили и лоси, и волки,
И даже ежи оставляли иголки.
Косули вздыхали, во тьму уходили
И влагу серебряных ключиков пили.

В глубинах трудились могучие корни.
И я поднимался до звёздочек горних,
А звёзды – навстречу спускались, роились,
Мелодией света со мною делились.
;
       * * *
Я –  зайчик солнечный.
По призрачной спирали
Скольжу себе, который год скольжу.
Я капелькой дрожащей дорожу,
Мерцающею бусинкою света –
Блуждающая странная планета.
А может быть я – малая звезда,
Которую ещё не открывали?
Но я скольжу по призрачной спирали,
Но я живу, пульсирую, дарю
Какому-то худому декабрю
Две – три пригоршни бусинного света,
И девочке заплаканной дарю:
Бери, не жалко, для тебя горю!
Давать тепло – совсем не больно это!

         ПАМЯТЬ
Память, память, чего же ты хочешь?
Милосердная, что ты хлопочешь?
Не больной я, пока не больной!..
Я в дому – не в казённой палате,
Никогда не бродил в маскхалате
По заснеженной тундре скупой.
Что склоняешься ты надо мной?
То не бред… Это было весной,
Был безоблачный купол ночной…
Да в каком же году это было?..
На ученье колонна пылила.
Я в машине –  безусый, зелёный! –
Средь таких же салаг несмышлёных
В транспортёре спешу на восток
По тревоге – одной из дорог…
Но в каком же году это было?
Нас швырнуло, прижало, прибило,
Придавило упругой волной.
Рукотворный, зловещий – земной! 
Горизонт раздвигая стозвёздный,
Пожирая горящие грозди,
Поднимался багровый Ярило, 
Разъяренный языческий бог!
Но в каком же году это было –
Имитация взрыва,  урок?
1982
 

      * * *
На пороге сорока –
Не дожить до воскресенья…
Запоздалое прозренье
Красит веки в алый цвет…
Запоздалый первоцвет
Лёд моей души буравит.
Мать-и-мачеха расплавит
Жёсткий наст минувших лет.
Потому что первоцвет,
Он – не только пробужденье,
Продолжается горенье
Костерка моей души.
И тревожат, и звенят
Первобытные звоночки, 
Ненаписанные строчки
Теребят меня: – спеши!
Тянут к солнцу жадно рты
Ненаписанные строчки.
Мир добра и простоты
Не даёт уже отсрочки.
Пищи просит костерок,
Он во мне, как  «Во спасенье»
Он во мне как Воскресенье –
Смыслу, чувствам поперёк!
Как последний, к отправленью,
Ухо режущий гудок.

       * * *
Придумал сумерки, потом
И в ночь поверил, стало плохо…
Ответил на паденье вздоха
Неслышным вздохом старый дом.

Но всё осталось так, как есть:
Всё так же в окна плыли клёны
И красок голубой с зелёной
Влекла таинственная смесь.

А там, вдали, где журавель
Таскает воду из колодца,
Над выдумкой смеялось солнце,
И свету радовался шмель.


       * * *
От мишуры, обрывков мысли,
От блеска мертвого огня,
От этой ниточки игристой,
Витиеватой и лучистой,
Влекущей, словно западня,
Своей открытостью блестящей,
Не откровением, а чащей
Волшебной жгутиков фольги,
Господь, мой разум береги.

Храни меня от полусвета,
От этой музыки хмельной,
От первобытного балета
Досужих образов и цвета,
Повелевающих, разящих,
Но ничего не говорящих –
От этой муки головной.

 
       * * *
Ржавчина кованой двери…
Затхлый зловонный проём
Будет за дверью. Скорее
Дёрни кольцо и пойдем!

За большемерную кладку,
Под нескончаемый свод,
В эту сырую загадку,
В этот знобящий проход,

В наш монастырь Новоспасский,
К тайнам святых мертвецов…
Что же ты смотришь с опаской
На роковое кольцо?


 
       НЕЗНАКОМКА сон)

– Иди за мной. – Куда? Зачем?
Молчание в ответ.
Иду по гулкой мостовой
За хрупкой девичьей спиной,
И умирает свет

Луны и звёзд, домов ночных.
Всё гуще тьмы мазут.
– Куда идём? Куда идём?!
– Туда, куда зовут.

– Смотри, назад не обернись!
У крепостной стены
Железа визг, люк съехал вниз.
– Спускайся, мы должны

Успеть к рассвету в Бежин дол.
И снова ни гу-гу.
– Какой там дол? Тут скользкий пол
И холод…  Не могу!

– Иди, не трусь, коль виноват,
Назад дороги нет…
Кромешный ад: зловонье, смрад,
Но вот забрезжил свет.

По скобам ржавым вылез я
За ней на край земли.
Пустыня… Люк…Народ вокруг.
И возглас: «Привели!»…

Уродов мрачные ряды
Придвинулись ко мне.
Глаза пусты, как щели, рты…
Безносый на коне…

Три старца вышли,
Из рванья накидка – на троих…
– Смотри, злодей, на скорбь людей,
На дело рук твоих!

Как смел ты слова не найти
Тогда, перед войной?
Пять лет в пути, сто лет идти,
И ты – всему виной…

– Какое слово? Что за бред?
Ору до хрипоты…
Но просыпаюсь… Тусклый свет,
Журнал прилёг на табурет,
Размётаны листы…
;
       * * *
Уже не год, не два – года…
А ты? Меня ты не забыла?
Твоя чужбина – не могила?
Страшней могилы?
 Слышишь? Да?
А я на кухне, и вода
Течёт… Всё некогда прокладку
Сменить,
Сменю, всё – ерунда.
Грязь и немытая посуда…
Придёт жена, всё уберётся.
А нет – сам уберу потом…
Но как постыл сегодня дом,
А солнце за окном смеётся,
И март сегодня, как апрель,
Всё есть: и лужи, и капель.
Тебя мне в марте не хватает…
А время память протирает,
Как стёкла в окнах по весне,
А я всё жду. Чего? Не знаю…
Как чётки, дни перебираю,
В которых были мы с тобой.
Чего я жду? Наверно, чуда…
Однажды, всё равно, откуда,
Хотя бы слова о тебе…
О сколько можно выть трубе
Об этой нашей несвободе?

         ЧЕЛНОК
 Пусть не море – река,
 Пусть не так глубока,
 Погружайся, весло,
 Напрягайся, рука!..

 Это берег неточности был.
 Хорошо, что хватило мне сил,
 Убежать, отвязать – отвалить!
 Задыхаться и всё же уплыть.

 Так плыви челночок,
 Чернобокий стручок!
 Пусть вода шелестит,
 Как запечный сверчок!

 Доплывём, челночок, доплывём!
 Я работать умею веслом,
 Только так!
 Только в такт и туда,
 Где крутого посола вода!

        * * *
Надежда пока не угасла.
Ещё будоражат слова.
Не темпера – строгое масло
Свои предъявляет права.

И краски ложатся несмело
На мрамор тугого холста.
Но грунт и подрамник – полдела,
Когда переводишь с листа

Тончайшую вязь вдохновенья,
Наследие давних эпох…
И, истинно, это – творенье,
Где ты был, хоть чуточку – бог!
1985

        * * *
Ажурная чугунная ограда,
Безногие скамейки на снегу…
Куда я шёл?…
Зачем сюда мне надо?
Кому я нужен – другу ли, врагу?

А может, просто от себя бегу
И в глубине нечаянного сада
Спасаюсь от домашнего разлада,
Как воробей от кошки на суку…

        * * *
Да, трудно нам, порой невмоготу…
И в черноту
 привычно мысль струится.
Что дарит ночь?
    Все те же маски-лица.
Что дарит день?
Всё ту же маяту.

В метро удушье, а в квартире грязь,
Где связь, ты спросишь,
между тем и этим?
А связи нет, есть только дети, дети,
Которые не понимают нас.

Вся жизнь проходит – под желаньем спать.
В кровать бы рухнуть с храпом богатырским!
Но Юля просит сказку прочитать
Ну, а у Вали нелады с английским.

;
       * * *
И тишина не помогает.
Сижу давно пора уснуть.
Мне кто-то скользкий, словно ртуть,
Свои услуги предлагает…

Ах, как открылась бы легко
Дверь в эти пасмурные дали,
Но в блеске угольных миндалин
Не сострадание – подвох!
И только ясноглазый Бог
Меня выводит из печали.

Я будто слышу: – Надо ждать…
Пока рассудком слова жаждешь,
Пока душа твоя не настежь
И медлишь нищему подать…

;
      АФГАНЕЦ
Парень вернулся из армии,
Два года работает в карной.
Его называют афганцем,
И он, как ребёнок, рад.

Когда на экране «Радуги»
Мелькают кадры скалистые,
Для нас чужие, далёкие,
Но близкие для него,
Он как-то весь замыкается,
Рослый, – сидит ссутулившись,
Щиплет русую бороду,
Он весь где-то там, далеко…

А мне вот другое видится:
Угол Хованского кладбища,
Где под стандартными стелами
Спят сослуживцы его.
1986

       * * *
Здесь хорошо, и дышится как надо –
Свободно, полной грудью, глубоко!
Как Божий дар,  вечерняя прохлада
И озеро – парное молоко.

Колышут волны смоляную тушу
Чужого чёлна, рядом ни души.
Мне доверяя, раскрывают душу
На древнем диалекте камыши.

И всё я понимаю, как ни странно
И грезится, что вижу дивный плёс,
Где по водам крутого Иордана
К ученикам на помощь шёл Христос.
1989
;
       ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
… Ушедших дней
           три слова, три витка,
Заветной беспредельностью влекущих.
Ты был. Ты есть.
       И ты пребудешь Сущий,
А я несовершенен… Я пока –

Твоё незавершенное творенье.
То мытарь я, то гордый фарисей
В слепой непогрешимости своей,
То юноша, не чаявший прозренья.

Дай силы, Господи, рвать путы маяты –
Звено к звену – чугунные, литые…
Как руки протяну к Тебе пустые –
Понурый, сгорбленный, у роковой черты?


* * *
Послевоенная Москва…
Мы с мамой в очереди длинной,
Рисует карандаш чернильный
Мне на ладошке номерок.
И будет к празднику пирог
С картошкой, с корочкой румяной.
Замесим тесто вместе с мамой,
Когда воротимся домой…

Послевоенный город мой
В восьмидесятый год стучится.
Опять я вижу рожу фрица,
Усами обрамлённый рот.
Всё тянет жалобное «брод»,
И я, как в детстве, содрогаюсь,
Но как тогда, не удивляюсь,
Что пленным подавал народ
В голодный тот, далёкий год
Немного хлебушка с опаской…

Какой-то путаною сказкой
Плывёт Москва передо мной.
Вот монастырь наш Новоспасский,
Погост взрывают и на нём
Построят немцы новый дом,
И он жилищем нашим станет.


        ВАЯТЕЛЮ
Всё точно, правильно
и мёртво – нет огня!
Но автору я говорить не стану,
Что смотрит равнодушно сквозь меня
Двойник мой глиняный, подобный истукану.
2008

         * * *
           1
Словно полночь скупая, беззвёздная
Вместо стёкол в оправу легла.
Что увидишь?.. Раскаянье позднее
В опереточном чаде. Ну что ж,
Лучше мрак, чем проклятая ложь.
Лучше полночь немого отчаянья,
Закоулок в котором живёшь.

         2
А мир мой всё хуже, всё гаже…
Всё что-то мешает, гнетёт!
А Парка прядёт и прядёт
Суровую долгую пряжу,
Которую жизнью зовут.

Оденусь за пару минут
И выйду из душной квартиры.
Я буду листвой краснопалой
В каком нибудь сквере шуршать…
Как важно уметь не мешать,
Берёзе ли, пеночке шалой
И этому доброму дому,
В котором так трудно дышать.
1984 – 2011

           * * *
А между нами нынче не квартал –
Десятки тысяч километров боли…
На воле ты, и я почти на воле,
Да хватка страха жёстче, чем металл.

А на дворе опять кровавый век,
Двадцатого столетья продолженье,
И в храме продолжается моленье–
До ватных губ и до багровых век.

Всё за тебя, все тридцать долгих лет.
И в храме, и вне храма, и на даче…
Ты подойди к Стене великой Плача,
Там для тебя моей печали свет.
2006

     ВЗГЛЯНУТЬ ИНАЧЕ НА ДВАДЦАТЫЙ ВЕК…

Осмысливать не завтра, а сейчас
Свой каждый шаг, вступая на дорогу,
Ведущую не к пропасти, а к Богу
Уставшему прощать, наверно, нас!
2010




;

;