Загадка Брилиана Когга часть 2

(2 - 1)
Следователь, как и обещал, устроил Брилю настоящее тайное исчезновение: отправил на его квартиру своего помощника, и тот, конспиративно путая следы, привёз оттуда саквояж со всеми нужными вещами, документами и штучками по выданному Брилем списку, затем в карете скорой помощи они доехали до станции метро, откуда вышли к кассам Ярославского вокзала, где Колобов купил билет по собственной кредитке, на которой уже был аванс за работу...
В оставшееся до отправки время по настоянию и в присутствии капитана Бриль позвонил всем своим знакомым, партнёрам и даже в офис Нины, которая была ещё в Голландии, и всем сказал, что улетел в Тайланд, и как надолго, неизвестно. Вместо себя оставил старшей Дарью Николаевну и сообщил об этом адвокату Кавушинскому, а Дарье Николаевне велел перевести на имя капитана убедительную сумму...
После чего Коблов «реквизировал» у него телефон, выдал свой с другой сим-картой и передал свою кредитку со словами: «Здесь всё, что вы перевели».
– Китайские шпионы всё равно узнают.
– Когда прибудете на место, сообщите. И вообще, звоните, если что... Свои кредитки не светите – вычислят незамедлительно.
Бриль сел в купе, уставился в окно, и поезд тронулся.

Сперва тянулись придорожные заборы с акведуками, перронами, домами, пешеходами, затем просторы постепенно стали расширяться, отъехавшие горизонты натянули купол неба, природа выскользнула из-под камня и оказалась на свободе: затабунились рощами пологие пригорки, поля наполнились весенним ярким солнцем, а вольный ветер без стеснений и малейшего смущения озорничал девичьими подолами...
Женатики теперь, должно быть, думали, что зря они поторопились пожениться, а холостые - «Почему я не женат?»...
Бриль тоже думал то о Наде, то о дочери и Нине, то вспоминал своих родителей, которых так давно уже не видел, то полусонно созерцал плывущие в окне пейзажи, пока в конце концов не разомлел от неожиданного выхода на волю и не прилёг на свой диван в приятном утомлении.
Но не успел задремать, как в купе заглянул строгий доктор, затащил в купе стул, встал на стул, посмотрел свысока и сказал звонко: «Здрасьте!»
Тут в коридоре сильно зашумели и доктор бойко выбежал.
Бриль выглянул, а там вовсю идёт спортивный праздник – проводники с песней тянут «канат» из связанных простыней, а доктор на одной ноге прыгает через него, как девочка, порхая подолом халата...
Руководит мероприятием мордун.
– Не надо! Хватит! - взмолился растерянно Бриль.
– Что? - не понял незнакомец, который только что подсел на полустанке.
Бриль сразу же повёл себя по отношению к нему невежливо, что выражалось в нежелании общаться.
Сосед оказался не хуже. Он только непрерывно шабуршал своими бесконечными кулёчками.
Больше о нём сказать нечего.
И Бриль гулял по поезду гораздо больше, чем хотел. Он досконально изучил всё расписание, засиживался в ресторане дольше всех и выходил почти на каждом полустанке подышать.
И так однажды между делом наблюдая, как низкорослый полупроводник заискивал перед упитанным блюстителем в разряженном, как баба, праздничном кокошнике, он оказался возле барахольщика, который торговал различным самодельным хламом.
Среди безделушек лежала красивая палка. Это была довольно прочная, увесистая трость с удобным симпатичным набалдашником – ехидно ухмыляющимся чёртом с лицом Вольтера. Он сразу же купил её.

«Теперь, если будет шуршать, буду палкой стучать!»
Но сосед-хомячок так устал от своей суеты, что казалось, уснул и не слышал, как Бриль возвратился.
«Когда перестану хромать, подарю эту палку Самсонычу» - думал Бриль, разглядывая трость под плавное качание купе, - «Так, значит, кому это выгодно, говоришь? А чёрт его знает, кому это выгодно! Какие у меня знакомые в Москве, если соседей по району не считать?
Друзья по вузу – бывшее студенчество, среди которого мы с Ниной познакомились и с кем мне очень хорошо?
Самсоныч – мастер при МАИ, который может и тарелку марсианам починить и душу за рюмкой поправить?
Художники?
Владелец бассейна из ЦПКО?
Нет, что касается «наладить связи», то лучше Нины это вряд ли, кто умеет – у неё и шеф ГАИ и замминистра по культуре и отдалённая родня в промышленной палате... и все, как на подбор, друзья - в любое время вхожи...
Сан Саныч великий торговый магнат? Вот тоже гениальный махинатор!
А в прочем, и жёны у них хороши...
Тут только Нина со своей волшебной интуицией поймёт...
Пожалуй, надо Колобову подсказать...
– Станция Узловая. Прибытие через десять минут. - заглянул проводник и прервал бестолковые мысли.
Оказалось, что сутки уже пролетели.
(2 - 2)
И вот, из спального вагона на перрон сошёл степенно, чуть хромая, слегка помятый, но совсем ещё не старый гражданин в льняном костюме, светлой шляпе и таких же туфлях с упитанным дорожным саквояжем и довольно непривычной для аборигенов тростью.
Он огляделся и признав, что в целом ничего не изменяется, вздохнул с приятной ностальгической печалью и сильно сморщив нос на говорящий колокол, который так гремел, что в расположенных поблизости депо звенели стёкла, надел непроницаемые чёрные очки и не спеша, направился к вокзальной площади, где воробьи в акациях набросились на щебетание, а местные таксисты, сбившись в стаи, дружно каркали: «Каргай! Кордон! Курдым!...»

Такси летело по асфальту, совсем недавно скрывшему старинную гравийную дорогу, которую не раз топтал ногами Бриль в студенческую пору – все эти тридцать километров.
Когда проехали уездный городишко и перекрёсток с федеральной трассой, догнали, обогнали необычную для нынешнего времени повозку – колёса на резиновом ходу, лошадка впереди, возница на телеге.
Бриль попросил остановиться, выдал таксисту премию, а сам напросился в повозку, которая тем временем неспешно подкатила, цокая копытами. Уговорил возницу довезти его до дому и заплатил вперёд, после чего тот распушил усы и приказал лошадке цокать чаще...
Проехали чуток, но на мосту через Охань Бриль соскочил и ухватившись за перила, замер.
Пред ним раскинулась долина – огромная водная чаша, облитая с запада бархатным солнцем. Четыре белых лебедя скользили грациозно выгнув шеи. С дремучего лесного косогора спускались на берег огромные старые сосны с раскидисто косматыми нечёсаными гривами, горящие закатным золотом причудливых стволов. А справа буйно раскудрявились болотные кустарники, примкнувшие к остроконечным тёмным древним елям, после которых начинался неуклонный медленный подъём к покатой и когда-то абсолютно голой от покосов, но теперь зелёной высоте Одуй-горы по прозвищу Угор. Упёршийся своею плавной выпуклостью в небо и одуваемый со всех сторон, с боков он был облеплен, словно муравейник, множеством домишек. А много дальше впереди в необозримой широчайшей перспективе очень тонкая длинная светлая нить плотины, как идеальный горизонт, отделяла небесную синь от воды, напряжённой струною держа крутобокие живописные берега от расползания под напором двух этих стихий.
От ностальгии, красоты и долгожданной близости неровно билось сердце, казалось, силы вышние влекли, вздымали трепетную душу в высь, звеня, гудя из под небес фанфарами и всюду разливая благодать...
Как страстно он мечтал когда-то улететь из этих мест в какой-нибудь далёкий и «кипящий жизнью» город, но те чудесные мечты о праздничном и шумном мире однажды неприметно обернулись сладостным томительным желанием вернуться...
«Любой успешный гражданин Вселенной без родины и рода своего похож на сироту бездомную, а это - Родина моя! Здесь мне дана энергия, здесь бог меня встречает солнцем! И слава тебе, Господи!»
– Чего? - не понял мужичок.
– Это я Господу, - ответил Бриль.
– Ы-ы... - согласился тот.
А Бриль опять, который раз уже подумал: «Разгадаю, найду и согну, и сделаю ему утети! Вот, только литров пять парного молочка волью в себя, натрескаюсь ядрёной редьки с квасом...»
И лето сделалось. А всё казалось, что до этого была зима...
С каким-то невозможным чувством облегчения перемещался он в телеге сквозь огромное пространство мая. Хотелось поскорее очутиться дома, но он намеренно не торопил возницу – растягивал момент и наслаждался...

После Макарова моста дорога шла по берегу Голоугорского пруда среди тех самых тёмных и высоких елей, где был зарублен белыми его двоюродный дед. Бриль всякий раз, минуя это место, вспоминал о нём, хотя сам никогда из-за огромной разницы в годах живым его не видел, но каждый раз мелькала мысль, как можно с этим примириться?
Вдыхая ароматы хвои и проснувшейся земли и слушая, как крохотная птичка где-то в недрах поднебесной мастерской рубаночком строгает свежий воздух и конопатит звонким щебетом волшебный светлый храм божественного мироздания, он с удовольствием мечтал, как много будет каждый день гулять – такое удивительное время!
Потом был длительный подъём к Семуткиной горе, которая являясь продолжением высокого холма, довольно неожиданно спускалась к пруду, а верх самой Одуй-горы теперь из-за домов был виден хуже, хотя и находился много выше, и мир с него на все четыре стороны был обозрим, как с самолёта.
Лошадка топала копытами в асфальт среди бревенчатых домов по растянувшейся вдоль берега окраине, и Бриль крутился, сидючи и воздыхая и упиваясь красотою панорамы, пусть далеко не полной, как с макушки голого Угора, где нынче вышки связи овладели высотой, но запад, север и восток пред ним здесь тоже были словно на ладони.
Далёкие Мальдивы, посещаемые им не раз, остались в памяти, как некая картинка на обоях, но настоящее богатство красок было здесь. Не раз они с отцом, как впрочем, всякий местный житель, всходили на макушку этого холма и наслаждались высотой и любовались дальней бесконечной далью. Этот простор всегда рождал большие чувства: попытку осознать себя в огромном мире и гордость грустную за соплеменников, какое-то томление за жизни множества народа, безмолвно канувшие в бездну, за жизни новые, ещё из этой бездны не пришедшие...
Гора вздымалась над водой.
На севере за прудом был тот самый кряжистый лесной массив, за ним угадывался Озерновский мост и речка Озерная, ведущая к двум старым, но давно упавшим мельницам, к глубокому таинственному озеру с загадочным, невыясненным прошлым и небольшим плавучим островом, к затерянным в лесу далёким деревням...
Восточная – заречная гора, смотрящая на солнце южным склоном, в уютных живописных домиках, граничащих вверху с сосновым бором, с далёкою вершиной на Высоком поле, как визави, притянутая плотиной к Одуй-горе...
Под плотиной между Заречьем и Одуй-горой - Голоугорский машзавод - в низине между речками Канавка и Охань, которые сливаясь далеко у Сочного ключа, стремятся под Берёзовой горой всё дальше на восток...
– Высокое поле, Угор и Берёзовая гора – таков любовный треугольник подавляющих высот, - пробормотал негромко Бриль, волнительно вздохнув.
– Что? Ась? - не понял возница.
– Хорошо ветер воздухом треплет!
– Лучше всех ветер с севера! - мгновенно отозвался мужичок, - При нём небо самое чистое. Теперь одна отрада прежняя осталась - вот этот древний лес, - перескочил он как-то сразу без прелюдий, - Только вот видишь, ураганы не щадят гигантов, хотя двуногие их губят чаще, а этих великанов ни по чём потом не восстановишь... - и почему-то принялся перечислять названия окрестных деревень...

Бриль, озираясь, слушал, не мешая.
Тем временем ещё преодолели небольшой подъём и спуск по набережной улице и вскоре показался храм, который мужичок назвал «молельней».
Храм находился в центре поселения и был могуч, классически красив и статен, но только почему-то был теперь невероятно ярко красно-белым...
Отец рассказывал, как дед неоднократно подымал его на верхи этой колокольни, откуда виден весь Голоугорск, окрестные холмы, завод и пруд, деревни и мосты, и эта высота и красота вокруг проникли ему в сердце, поэтому и стал он лётчиком...
Бриль тоже забирался в годы оные на эту высоту, смотрел на землю сверху-вниз и чувствовал себя орлом, но лётчиком не стал.
Они уже почти проехали и стали поворачивать на плотину, как вдруг на самом верхнем ярусе снаружи колокольни Бриль прочёл совсем не подходящую по стилю надпись, которая теперь была видна отчётливо, но не являлась частью композиции. Когда-то в пылкой юности какой-то неизвестный мальчуган, дошедший до любовного отчаянья, а может быть, совсем наоборот от взрыва обоюдной радости намалевал на этом месте слово «Надя», только теперь было начертано: «Надежда» - на только что отреставрированном здании...
Бриль даже несколько оцепенел...
Но не простое совпадение имён вогнало его в ступор – мало ли девочек гуляет с этим именем, к тому же в детстве нравились ему совсем не Нади, а то, с каким упорством, неотступно и магически оно его преследует.
– Такая свобода, что пишут на храмах, чего захотят! - заметив реакцию Бриля, поддакнул в усы мужичок, - Теперь все кавалеры всех Надежд у всех на подозрении! Надпись, правда, пока не стирают – какая-никакая, а надежда, всё-таки...
Однако наваждение прошло довольно скоро - как только Бриль сказал себе, что это просто глупость.
Проехали прорез с заслонками, зацокали по плотине, которая с Макарова моста казалась ниточкой, а здесь стояла, как стена над водной колыханью.
«Однако, как прохожие бесцеремонно пялятся, - подумал Бриль, - Как будто я у них тут нагишом под микроскопом на разделочной доске... Смешно, должно быть, выгляжу - прям, как шпиён в очках под белой шляпой и с шикарной тростью, сигары только не хватает, а сам сижу в телеге и кручусь, как астроном, сбежавший из больницы... Однако, это деревенская привычка – пялиться. Городские смотрят мельком, невнимательно, случайно, равнодушно, между прочим, а здесь бесцеремонно изучают все подробности, как будто я им экспонат кунсткамеры или секретная научная работа... Вон, даже рот открыл... А может быть знакомый, только я не узнаю?»
(2 - 3)
На середине заречной горы после тяжёлого крутого подъёма в том месте, где раньше была деревянная пожарная каланча с полутора метровыми в диаметре сосновыми брёвнами в основании, остановились.
Тут Бриль попрощался с возницей и по родным уютным улочкам отправился пешком.
Дома одноэтажные и реже двухэтажные по большей части не обшитые, морщинясь брёвнами на солнышко сквозь дебри палисадников, смотрели пристально в оранжевый закат и грелись в ласковых его лучах. Почти у каждого домишка было старое большое дерево. Тут было много ароматных лип, высоких лиственниц, развесистых берёз, раскидистых дубов, и улицы от дома к дому кучерявились зелёной молодой травой – если не хочешь по тропинке, иди по ней хоть босиком. А в яблоневых белых облаках гудели густо пчёлы. Девчата в лёгких платьицах издалека смущённо умолкали, а поравнявшись, непременно поздоровавшись и только миновав его, задорно рассыпались звонким смехом. И белая коза на тоненькой верёвочке без устали жевала свежую траву и поминутно блеяла, оповещая, что всё вымя переполнено. И в воздухе струился аромат парного молока и старых пересохших брёвен и сырой земли и мёда... И небо синее невероятно было высоко, и всё в округе начинало растворяться, утопать и плыть в приятной ароматной чуть приметной жёлтой дымке...
«О, Родина моя! Пусть тут убого, но зато, как чисто! Идёшь, и целует земля твои ноги! И поёт и ликует душа от восторга! И дух пленяет божий Дух!»

Упершись в высь небесную, огромная кудрявая берёза неожиданно возникла, как маяк, и заходило гулко сердце, стало ему тесно...
Добротный прочный деревянный дом, законченный в семнадцатом году почти день в день с Голоугорским храмом, по прежнему был коренаст и крепок, хотя его нижний этаж и сровнялся с землёй - на каменном фундаменте лежал ряд лиственниц, на нём сосновые кряжи, чем выше, тем массивнее и так они сжимали всю конструкцию. Наличники и рамы окон деревянные. Прокалённые солнцем и потемневшие от времени ворота из тех же могучих сосновых столбов, стояли, как древняя стража, смола на них от времени спеклась хрустящими янтарными слезами. И никакого «облицовинга», «железинга» и прочего «покрытинга» по мимо крыши не было.

Густая мелкая ромашка, в которой застревали пальцы детских ног, по прежнему лежала, как ковёр, чириканье невидимых пичуг и аромат нагретых солнцем брёвен...
Тяжёлая щеколда мягко стукнула, вошёл во двор, сквозь щели редкого забора огорода, лаская сердце, замигало солнце, навстречу выбежала мама...
Она была неотразима в молодые годы – каштановые волосы густой волной, большие карие глаза, естественный жемчужный блеск зубов и стать во всём...
Жизнь и заботы привнесли свои штрихи в её прекрасный лик.
– Брильянтик мой! - заплакала.
– Ну, вот... - Отец старый бравый солдат стал ещё меньше ростом, но выправку не потерял.
Обнялись.
– Проголодался? Почему хромаешь? Что случилось?
– Ушибся, но уже проходит.
Всё было в доме, как всегда, и роза, как всегда, к его приходу расцвела, и комнаты светились окнами в вечерних солнечных лучах сквозь тюль, и аромат жилья родной и сладостный с оттенками полыни, мяты, дерева... Пол, многократно крашеный, блестел, как лакированный, изящные тёмные венские стулья, обои в мельчайший цветочек, голландская печь в белом кафеле...
– Давайте есть, а то дорога с голоду качается, - шутила мама, как всегда, - Отец ведро рыбы с рыбалки принёс, ухи получился аж целый стакан...
Но на столе, как будто знали о приезде, был пирог с румяной корочкой, настоящее соседское коровье молоко, ядрёная капуста жидкая студёная из ямы с луком со сметаной, соленья, рыжики, варенья на любителя, брусника прошлогодняя в соку и на меду, искристое домашнее вино... Капуста так хрустит, аж голова трясётся!
– Ну, как там внученька моя? Как Нина? Что правнуков-то не заводите? - им никогда не нравилось, что внучка живёт на другом континенте, детей не имеет, звонит крайне редко...
Он решил сменить тему, пошли разговоры про быт, огород, а там и время телесериала подошло.
– Надо эту лихоманку досмотреть, ты включи-ка давай...

Бриль вышел в сени.
Солнце заливало стены жёлтым предзакатным светом, отдельные пылинки плавали в его сплошном густом луче.
Он сел на старые широкие ступени, блаженно жмурясь, стал смотреть на двор, утонувший в янтарном сиропе, сквозь редкий забор в огород, где когда-то лежал в борозде и читал Льва Тольстого огромный роман... Мать позвала его домой и там с отцом они гоняли вилками по сковороде последний маленький грибок, чтобы достался он сопернику, и Бриль смеялся весело, легко и так, что щекотало где-то в животе...
И так, смеясь, проснулся.