Дом вредителя

Перед сном в постели мы c женой обыденно перебросились парой слов, прошлись по криминальным новостям, каннибалам и расчленёнке. После этого, вполне умиротворенные, мы пожелали друг другу спокойной ночи и мирно забылись в своем двуспальном семейном гробу.
Ночью в городе разразилась скучная песчаная буря, и утром асфальт уже лежал под толстым слоем бурого песка. Такого давно не случалось. Обычно бури начинались в конце лета. Солнце висело между красными камнями гор. Было жарко. Мой велосипед буксовал, шины утопали в песке, я подвергал себя риску стать жертвой нелепой велокатастрофы. Прошло двадцать минут, а я все еще барахтался возле подъезда. Какими же мерзкими казались мне эти проклятые законы притяжения. Что делать, в этом мире рождаются только те, кто просрал свои крылья. Здесь нет места для летучих голландцев, поэтов и богомазов, и мои бирюзовые сланцы цвета александрийского неба утопали в коричневой жиже сыпучего песка. На зубах хрустела пыль. Песок был убедительным и красноречивым. Песок когда-нибудь укроет наши замшелые кости. Песок…
Я работал продавцом в магазине газового оборудования. Это не самая плохая работа. К тому же, в последнее время вырос спрос на газовые колонки. А у нас в продаже появилось много отечественных газовых колонок по самой низкой цене. Собственно говоря, жизнь упорно не давала мне повода для того, чтобы стать в позу, обезуметь, взбунтоваться, хотя я понимал, что так будет не всегда. Жена считала, что во мне нет ни капли житейского здравого смысла, но я-то знал, что это не так. Жена смеялась и злилась, когда я всерьез доказывал ей, что просто мне от природы не свойствен тот вид здравого смысла, о котором она говорит. Вот у нее он есть. Здравый смысл для нее аксиома и мерило всех вещей. Она этим всегда гордилась. Но в ней он присутствует лишь до первого ночного комара, когда она, услышав тонкий плотоядный писк, вдруг вскакивает с кровати как ведьма и начинает лупить мухобойкой направо и налево, изрыгая проклятия и богохульства. Да и вообще, можно сколько угодно твердить «здравый смысл», пока эта фраза не превратится в абсолютную бессмыслицу, в полный ноль. В баре недалеко от ухмылки горного ущелья я встретил матерого типа. Он был одет в короткую камуфляжную куртку с шевроном, вид которого ненавистен всякому, в ком есть хоть крупица здравого смысла. 
- Слышь, пацифист! Знаешь, где я был? – сипло булькал он, глядя на меня неподвижными мутными глазами утопленника. Я понимал, где он был и кого убивал. Я ждал, когда он сам об этом расскажет, поэтому я заранее схватился за горлышко пивной бутылки. На наше с ним счастье, он вовремя захлопнул пасть. Но когда я уходил из бара, он бросил мне вдогонку, осклабившись:
- На столбах вас будем вешать…
Я ушел. Это был здравый смысл. Если начать призывать к ответу каждую пьяную харю на площади, где идеалом толпы является сама толпа, то, что в итоге? Не хотел бы я попасть в их экзекуторский мешок. Эта лживая трескотня управляется при помощи тиранической модели, пришедшей с востока. Короткие желтые пальцы единовластия проповедуют удушливую традиционную любовь к порядку. В результате – отменены гениталии. К тому же, возродился тертый страх перед грядущей смутой, перед катастрофой всеобщей исламизации, перед возможностью любых перемен. Они продолжают манерно дрочить возвышенные стишки о национально-культурном расцвете, и их клинические галлюцинации заразны.
После окончания рабочего дня я отправился домой. Уже вторую ночь свирепствовала буря, и песок все пребывал. Кое-где тротуары расчистили, но во дворах приходилось пробираться по барханам, и я тащил велосипед на себе. Дома жена сообщила мне, что ее перевели в другой отдел. Сказала без всякого выражения, сидя на унитазе. Мы переговаривались через приоткрытую туалетную дверь. Она работала в юридическом отделе  департамента экологии. Теперь  она перешла в новый отдел по борьбе с вредителями.
- С какими вредителями идет борьба? – поинтересовался я.
- В основном, насекомые и грызуны…
В основном? Я, шутя, предположил, что, возможно, они истребляют кого и покрупнее. Ну, в смысле, кошек или собак. Жена пристально посмотрела на меня сквозь приотворенную дверь и затем произнесла высокомерно:
- Между прочим, наш отдел теперь самый важный в департаменте. Конечно, если это тебе интересно…
- Я думал, что сейчас самое важное, это борьба с песком…
- Ты не понимаешь, - отрезала она.
- Какие же у тебя обязанности?
- Обязанности секретаря. Долго объяснять, - ответила она раздраженно, с уклончивой гримасой, - И потом, это конфиденциальная информация.
- Серьезно? Такая секретность в отделе паразитов?
- Мне не нравится, когда ты говоришь со мной таким тоном.
- Но ты ведь сама хотела, чтобы я…
Она громко спустила воду и вышла из туалета. Что ж, отдел по борьбе с вредителями. Она терпеть не могла насекомых. Любых. В остальном она казалась индифферентной. Наши отношения были готовы к разрыву. Однажды я вдруг понял, что у нее есть своя жизнь. Хотя нет, я понял это гораздо раньше, но было уже весьма trop tard.
Краски на улице, особенно доминирующий зеленый и отчасти красный – все это подготовка к грядущему антишедевру осени, к эпохе смещения плоскостей в сторону завершения каких-то циклических небесных реформ. Не случайно в это время появилось так много сумасшедших. Если бы раньше мне кто-нибудь сказал, что мир балансирует на грани человечности, за которой начинается нечто совсем уже дикое, я бы не придал этому значения. Мало ли, о чем писали тогда СМИ. Раньше было проще. Любой мог быть скандальным, продажным, или склонным к извращениям. Зато одной газетной статьей можно было убить наповал. Люди были чуткими к таким вещам. Все вибрировали цветом и звуком. Все были психами, и каждый имел сверхценную идею. Но мы могли выбирать.
Ночью я лежал без сна и чувствовал, что задыхаюсь. Красные нити обхватили горло, проникли глубоко в рот. Я молчаливо корчился под багровым пятном Марса, а рядом похрапывала жена. Она не знала. Она видела какой-то свой мучительный сон. Губы у нее судорожно вздрагивали, обнажая резцы. Я пытался вспомнить историю нашей жизни. Историю нашего разочарования. С годами мы стали одинокими сообща. Я ощутил тоску. Жена сопела во сне трогательно и беззащитно, и я как пастор поцеловал ее в жаркий лоб.
Я потерял ключи от квартиры. Чертов песок поглотил их. Надо было все предусмотреть заранее и давно уже сделать дубликат, но я так и не сделал. Пришлось звонить жене на службу. Но когда я приехал в департамент, я не застал ее на месте. Я ждал в пустой приемной. Из двери появлялись чиновники с взволнованными, озабоченными или откровенно скучными физиономиями. Они были похожи на фото с могильных памятников. Некоторых из них я знал. Наконец вышел сам главный. Это был миниатюрный старичок в темном костюме. В его подвижной фигуре и лице было что-то от хамелеона.
- Вы ко мне? – спросил он, бегло оглядев меня выпуклыми желтыми глазами без бровей. Я промямлил, что жду секретаршу. Я ее муж.
- А, - протянул он, как-то сразу переменив выражение лица. Он долго, сосуще посмотрел на меня. Просто стоял и пристально смотрел. Я занервничал.
- Прошу ко мне в кабинет, - вежливо кивнул он, - На минуточку. На пару слов…
Я изобразил на своем лице недоумение. Хотя оно было искренним. Кабинет главы отдела выглядел небольшим и светлым. Это было логово обыкновенного среднего чиновника, украшенное портретами правительственных харь.
- Присаживайтесь, - бросил главный, указав на черный кожаный диван в углу, - Ваша супруга скоро вернется. Она ушла с поручением.
Я понимающе кивнул. Диван был удивительно мягким, но сидеть было неудобно. Главный снова пристально взглянул на меня. Его широко расставленные выпуклые глаза бесцеремонно ощупывали мою переносицу.
- Ваша супруга очень добросовестный сотрудник,  - начал он после небольшой паузы, прохаживаясь по кабинету с грацией ящерицы, - Вам это, конечно, известно…
Я флегматично подтвердил и попросил называть ее просто Элеонора. Так короче.
- Ну да, Элеонора, - согласился он, - Так вот. Она рассказывала о вас. Я слышал, что вы человек более-менее образованный и возможно не глупый. Вы ведь раньше журналистом работали, так?
Я кивнул, не имея ни малейшего понятия о том, куда  он клонит.
- И вам нравилась ваша работа?
Я сделал неопределенный жест рукой.
- Вполне. Тогда еще можно было писать. Сейчас у меня есть работа, которая приносит мне удовлетворение, - ответил я.
- Тогда можно спросить? – продолжал он, - Что вы еще хотите от жизни?
Вот тут он совершил ошибку. Это все-таки моя жизнь.
- Только одного, - сказал я, чуть напыжившись, - Остаться самим собой и чтобы никто не лез ко мне с советами.
Выпуклые глазки блаженно сузились.
- Понимаю. Знаете, наш отдел…
- Вы уж простите, но мне пора, - перебил я его, - Если вернется жена, будьте добры, передайте, что я внизу, в холле. Это срочное дело…
Я поднялся с дивана и сделал шаг к двери.
- Не мешайте ей жить… - вякнул он мне в спину.
- Простите, что? – я подошел к нему, взглянув на него сверху вниз. Он был небольшого роста, - Вы спите с моей женой? – спросил я, стараясь  держаться спокойно. Не знаю, зачем я это сказал. Старичок не был похож на ловеласа. В его-то годы. Чтобы оседлать и ублажить такую кобылицу как Элеонора, надо иметь немало здоровья. Нет, это вряд ли. Он был похож на нечто бесполое, и, пожалуй, больше напоминал старого педераста, чем начальственного любовника, крутящего роман с замужней секретаршей.   
- Что? Вы с ума сошли! – его голос звякнул металлической стружкой. Элеоноре просто нужна поддержка. У нас тут дружная семья. А вы своим безответственным поведением сбиваете ее с толку… - сказав это, он отступил на шаг. Все же это было грубым вмешательством в личную жизнь, и я раздраженно ответил, что у нас женой нормальные отношения,  и мы понимаем друг друга. Честно   говоря, я даже растерялся как школьник у доски.
- Думаю, вы не понимаете самого главного, - сказал он, зайдя за свой стол и горделиво выпрямившись, - Знаете ли вы, чем занимается наш отдел?
- Что-то связанное с вредителями. И что дальше?
- Именно! – воодушевился этот престарелый юноша-хамелеон, - Борьба с вредителями! С вредителями, которые мешают жить нормальным людям… 
Я смотрел на него во все глаза, в надежде уловить хоть какой-то смысл в этих словах. Разговор сильно смахивал на абсурд и нравился мне все меньше. В этот момент в окно залетел красивый махаон.
- Так вот, вредители, - продолжал главный, искоса наблюдая за полетом насекомого, - Знаете, что мы с ними делаем?
Я молчал, тоже наблюдая за бабочкой.
- Мы их уничтожаем, - сказал он и перевел взгляд на меня, - Хотите, покажу один фокус? – предложил он. Бабочка тем временем села на угол шкафа. Не успел я понять, что к чему, как он уже запрыгнул на стол и в мгновение ока ухватил бабочку губами за крыло. Затем длинный и острый фиолетовый язык молниеносно пришпилил беспомощное насекомое к дверце шкафа, распяв на полированной поверхности невинное эфемерное создание. 
- Вот так! – воскликнул он, - Мы их уничтожаем! Мне показалось, что его глаза на миг орбитально разошлись в разные стороны как у настоящего хамелеона. Вполне возможно, что все это было галлюцинацией, вызванной чрезмерной обостренностью моего восприятия, но этот дикий фокус произвел на меня тяжелейшее впечатление. Пока я, пораженный, тупо стоял на месте, главный спрыгнул со стола и, распялив тонкогубый рот в ухмылке, как ни в чем не бывало, сказал:
- Теперь вы, надеюсь, поняли, чем занимается наш отдел? Мы искореняем вредителей всех мастей. Запомните, молодой человек. Всех мастей…
Две последних фразы были произнесены таким недвусмысленным тоном, что мне стало жутко…

Сочные орехово-зеленые формы жиреющего за окном мира, нависали маниакальными гроздьями преступлений и убийств. Вокруг слишком много грязи и наркотиков. Была ранняя суббота. Я сидел в кресле, читал книгу, и время от времени наблюдал за женой. Она одевалась. Она сказала, что скоро вернется и затем ушла, осторожно заперев дверь. Перед наступлением полдня я решил пройтись. Кое-где еще лежал песок, но сезон ночных бурь подошел к концу. Солнце неоднозначно влияло на толпу, люди топтались под его рябым белым соусом в состоянии ностальгического транса. Неужели суббота? Я шел вдоль улицы размеренным шагом прохожего, не обремененного обязательствами перед обществом, и следом за мной полз змеиный асфальтовый шепот шаркающих подошв. В остальном, царило многоголосое безмолвие мертвецов. На нейтральной территории летнего кафе, где позвякивали тарелки, сидели развязные пшеничноволосые женщины и тучные мужчины с маленькими жующими головами.  Вдоль тротуара стелилась поверженная пыль. В кафе я опустошил стакан имбирного коктейля и вышел на старую площадь. Здесь, укрытый липами, стоял полуразвалившийся дом с розоватыми колоннами. Раньше тут жил профессор философии, теперь в доме полно крыс. Окна были кое-как заколочены. Остановившись под фронтоном, я увидел нелепую надпись на фанерном листе: «Осторожно! Вредители!» Перед домом росло крепкое дерево с зелеными плодами. Я заглянул в щель окна и увидел внутри кучи нежилого экзистенциального хлама вперемешку со старыми желтыми газетами. Профессор, по слухам, сошел с ума на старости лет и безвозвратно сгинул, но кое-какое наследие, безусловно, осталось. Я почему-то подумал, что вскоре обязательно сюда вернусь, не зная, впрочем, за каким чертом. Пора было возвращаться, и я проделал обратно тот же путь через кафе, выпил еще один имбирный коктейль и добрался до своего дома под гудение ветра в водосточном жерле, плюющимся остатками песка. 
Вечером жена обвинила меня в бездеятельности. Она обвиняла меня также в безыдейности, медлительности, мечтательности, расточительности и слабохарактерности. Ну, насчет последнего она, конечно, заблуждалась. Я не спорил, я никогда с ней не спорил, потому что это очень тягостно, глупо и недостойно мужчины. Я намеренно не вступал в словопрения, чтобы дать ей, наконец, возможность справедливо оценить мою позицию. Но мое молчание бесило ее еще больше. Чтобы я ни делал, все было не так. В конце концов, она успокоилась и отчужденно заявила, что нам надо серьезно говорить. В первую очередь она спросила, какого черта я поперся к руководителю ее отдела. Я ответил, что ее начальник - сумасшедшая, хищная ящерица. И еще я добавил, что он мне как будто угрожал. Жена не слышала моих слов.
- Семен Бенедиктович очень добрый, – твердила она, - Он заботится о нас. Ты параноик.
- О ком именно он заботится?
- Обо всех нас. Ты просто не понимаешь. Это такая великая душа. Он…
Я перебил ее, спросив, неужели она так несчастна. Элеонора посмотрела на меня, будто видела впервые. Похоже, вопрос застал ее врасплох.
- Я…я могла бы. Но я несчастлива…с тобой! - распалившись, выдохнула она, - Ты – подлый эгоист! Толстокожая скотина! Ты только прикидываешься хорошим! Ты все время прикидываешься! Я знаю, на самом деле тебе на все плевать и никому ты не сочувствуешь…
Я попытался успокоить ее. К тому же, некоторые из упреков в мой адрес были явно несправедливы.
- Знаешь, он убил бабочку, - сказал я.
- Кто? – недоуменно переспросила Элеонора, тяжело дыша.
- Твой Бенедиктович. Просто пришпандорил ее к шкафу языком. Я сам видел…
- Ты эгоист, - продолжала она, - Ты даже не хочешь меня понять. Я из кожи вон лезу, чтобы наладить нашу жизнь. А что получаю? Бесконечные неуклюжие оправдания. Издёвки. Обещания. Какие-то дикие социопатические идеи о самоотречении, которые меня пугают. Мне иногда кажется, что ты настоящий маньяк…
- Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя жертвой.
- Но это так! Я и есть жертва! Я просто херова жертва в угоду какой-то чужой, паскудной жизни!
- Но…
- Знаешь что, - произнесла она со стальной ноткой, - Тебя больше не существует! Нас больше не существует! И знаешь, - добавила она, - Я это давно поняла…
Элеонора пытливо взглянула на меня.
- И еще. Потрудись на днях освободить МОЮ квартиру, - сказала она, глядя в упор и ожидая ответа.
- Конечно! - весело отозвался я, и в душе у меня была темень. Я решил уйти как можно скорее. Я знал, что мне абсолютно некуда было идти, поэтому я так решил. На хер всё. Всё вокруг было серое как ноль. Я это предчувствовал. Любил ли я ее все эти восемь лет? А она меня? Теперь не знаю. Всю жизнь моя правая ладонь не ведала, что творит левая. Вообще, странно, почему я всегда ее так выгораживал, эту свою жизнь? Мы оба переиграли. Тем не менее, в тот же день я ощутил себя освободившимся. Клянусь, я бля был радостен. Как только я это осознал, то сразу понял, куда именно я должен пойти. Этот бесповоротный откат назад был почти юношеским вызовом беззубому морщинистому дну будущего. Пора перестать чувствовать себя вечным должником, только и всего. Достаточно оставить при себе лишь пару насущных забот, подвинуться, уйти прочь. Только для этого надо стать неприметным, ненастоящим, негодным, осовевшим и светящимся как сложный спектральный осел, в котором никто не смог бы разглядеть затаившуюся змею.   
Ближе к вечеру, я собрал кое-какие пожитки и отправился на старую площадь. Ноги сами несли меня к необитаемому профессорскому дому. Узнай жена о моих планах, она бы решила, что я окончательно поехал. Но она не узнает. Никто не узнает. Мне было жаль ее. То есть, жаль тот сакральный наос, где мы когда-то весело прятались от всех. Нет, о времени я не думал. Время - это просто нудная грязная нить, выдернутая из раны второпях, а эта тощая реальность есть мир прошлого.
Дверь в профессорском доме была забита наглухо, поэтому я отковырял пару ненужных оконных досок и влез в проем на правах жильца. Я приветствовал дом. Мне импонировала его молчаливая заброшенная полночь и неприкрытая честность пыльных руин. Я соорудил внутри нехитрое приспособление для сна, и также стол. Подмел рассевшийся пол и убрал крысиные фекалии. После этого я сел на каменные рыльца ступеней и, обдуваемый теплым ветром, начал бесстрастно наблюдать за небом. В скоплении тучевых облаков я видел отражение лица старого города и его эфирных кладбищ, где у нас нет предков.  Каждый день мы творим всякие дикие вещи и становимся неотличимыми от них. Вот и все наше рождение. Ночью я уснул под звуки крысиной возни, но спал недолго. Что-то меня разбудило.  Проснувшись, я увидел перед собой старика. Надо мной склонилась лучистая морщинистая мумия, похожая на покойного деда моей жены. Эта сморщенная беззубая тварь молча разглядывала меня, дыша смрадом подвала. Скорее всего, бомж, обосновавшийся здесь давно. Видимо, он обнаружил меня и решил прогнать со своей территории. Но его усохшая физиономия выражала простое  любопытство.
- Кто ты такой? – спросил я без всякого, впрочем, хамства.
Однако вопрос его огорчил. Старик обиженно поджал рот, превратившийся в сморщенный печеный фрукт, и прошамкал ворчливо и надменно, сохраняя при этом учтивый тон светской беседы:
- Это я хотел у вас спросить. Сюда являлось много всякой швали. В последний раз тут были наркоманы. Вы ведь не из этих? Ну, которые сидят со шприцами…
Я ответил, что и сам недолюбливаю этот сброд.
- Да, понимаю, - подхватил старик, - Вы не похожи на такого. Но вы ведь и не бомж, верно? Я имею в виду, вы не бродяга. То есть, не обычный бездомный. Вы от кого-то скрываетесь?
Правильная и рассудительная речь этого колодезного духа навела меня на мысль, что передо мной некий артефакт отжившей культурной эпохи. И если бы не его покрытая грязью физиономия, плешивый череп с прилипшими двумя-тремя седыми хворостинками над ушами, а также отсутствие передних зубов, его вполне можно было бы принять за ученого отшельника.
- Ну да, правильно, - ответил я, - Я не бродяга в полном смысле, но в некотором роде, я бомж. Но, правда, не по призванию…
- Не по призванию! – вдруг взъерепенился  старик, причмокивая деснами, - А с чего вы взяли, что вы что-нибудь знаете о своем призвании! Вы же здесь!
- Возможен другой вариант, - продолжал старик, - Вы скрываетесь…
- Ни от кого я не скрываюсь.
- Я имею в виду, что, допустим, вы этого пока не знаете. Допустим, что на самом деле вы пытаетесь спастись неизвестно от чего, и вам кажется, что вы делаете это сознательно, но из других причин. Например, ушли от жены…
- И что? Я спасаюсь от угрызений совести что ли? Или щас вы скажете, что я, типа, бегу от себя самого?
- Нет, не скажу, - спокойно и терпеливо продолжал старик, будто разговаривал с недоумком, - Не от себя самого. А к себе. В этом весь смысл.
- И в чем именно тут смысл?
- В истинном призвании. Разве непонятно?
- Получается, я бродяга по призванию? – ответил я.
Старикан удовлетворенно хмыкнул и пожал плечами.
- Вы сами это сказали.
- Слушайте, - сказал я раздраженно, - Я хочу спать.
Я демонстративно повернулся на другой бок и закрыл глаза.
- Извините, если я как-то оскорбил… - робко и даже почтительно пробормотал старик, - У меня есть одеяло, если хотите…доброй вам ночи…
Я услышал шаркающие удаляющиеся шажки. Ничего, завтра я взгляну на все это с другой стороны. Я думал о старике. Смеялся он надо мной, что ли? Похоже, что нет. В любом случае, я отсюда никуда не уйду и точка. С этой мыслью я уснул.
В понедельник утром я зашел домой, чтобы забрать из подъезда велосипед, после чего сразу поехал на работу в магазин. Был чудесный день. Вечером я вернулся в старый профессорский дом. Угол, который я занял посреди захламленного зала, оказался идеально выметенным и прибранным. Кто-то притащил сюда старое продавленное кресло. На моей импровизированной кровати из досок теперь аккуратно лежало выцветшее верблюжье одеяло. Старик встретил меня радушно. Признаться, я был даже рад его видеть. У него были детские светлые глаза, лучезарно глядящие из морщинистых щелей ацтекской маски лица. Я достал из рюкзака две мягких булки и бутылку молока, и мы поужинали. 
- Вы на меня вчера не обиделись? – спросил старик, впиваясь деснами в мягкий душистый хлеб.
- Мне на что обижаться, - ответил я, - Я ведь у вас в гостях, так получается?
- Да, но все-таки?
Я сказал, что ничего обидного не заметил в его вчерашних словах. Я спросил, давно ли он тут живет.
- Всю жизнь, -  невозмутимо ответил старик.
- То  есть, как? Тут ведь, если не ошибаюсь, жил когда-то профессор, - удивился я, - Сикорский, кажется…
Старик вытер седой длинный подбородок и пристально посмотрел на меня.
- А вы его разве знали? – спросил он несколько отчужденно. 
Я ответил, что не очень хорошо знал, но слушал у него пару лекций еще в институте. Вроде говорили, что он сошел с ума и потом куда-то исчез. Старик молча смотрел на меня.
- Люди судят о чужом безумии очень поверхностно, вам не кажется? – сказал он после паузы.
- В каком смысле?
- Они привыкли считать нормальностью только свою собственную  жизнь. Но каждый отдельно взятый ее эпизод говорит об обратном. Можете ли вы сказать, что механизм, который много лет подряд тупо и монотонно выполняет одну и ту же функцию и не понимает, почему он это делает, нормален?
Я какое-то время обдумывал вопрос.
- Нормален. – Сказал я. – Когда механизм работает, он нормален.
- А если он вдруг ломается? Выходит из строя?
- Тогда он ненормален.
- Вот видите, - разочарованно прошамкал старик, - По-вашему,  все просто. Так думает большинство…
- Ну, конечно, если этот механизм точно знает, зачем он выполняет свою функцию, – поспешно добавил я, чтобы не показаться немым ослом, - То есть, если у него есть разум, то…
- Я говорил не об этом, - ехидно перебил старик, - Каждый механизм знает, зачем и для чего он работает. Я говорил, что он не знает, ПОЧЕМУ он это делает.
- Потому что его создали таким! – не выдержал я, - Он и не должен ничего знать!
- А если все-таки узнает? – спросил старик, улыбнувшись, - Узнает, что механизмом он является из-за какой-то случайной и досадной ошибки, в результате чего потерял и свободу и достоинство? И что настоящее предназначение его совсем не в том? Станет ли он тогда служить человечеству?
- Но тогда это уж не механизм! Это уж тогда…
- Вот именно! – крякнул старик, и его длинный коричневый перст взметнулся вверх как пика, - Он автоматически перестает быть простым механизмом! Он выходит из строя  и становится чем-то другим! Возможно, самим собой…Можно ли, в таком случае, сказать, что этот механизм «ненормален»?
- Это я к тому, что то, что люди обычно называют безумием, не всегда является таковым, - добавил старик примирительным тоном, лучисто ухмыльнувшись, - Лучше называть это пробуждением. И оно наступает не у всякого. Только у лучших. Поэтому я не имею ничего против того, чтобы именно вы жили в моем доме…
- Спасибо, конечно, - ответил я с некоторым сарказмом, - Но это ведь не совсем ваш дом, правда?
- Вот и ошибаетесь, - закудахтал старик, - Это мой дом. Здесь я провел детство, юность и остальную часть своей бессознательной жизни…
Он взглянул на меня совершенно серьезно, остро и выжидающе.
- Вы хотите сказать, что вы… - осенило вдруг меня,  - Вы и есть профессор Сикорский?
- Правильно, - ответил старикан, - Я Сикорский. Бывший профессор. А это мое скромное жилище. Конечно, оно сейчас не в лучшем виде. Да и я тоже. Лет пятнадцать назад мы с ним были другими…
Я никогда бы не узнал в этой сморщенной грязной физиономии и высохшей фигуре того небрежно одетого, немного франтоватого, сутуловатого пожилого препода с язвительными тонкими губами и мощными надбровными дугами под асбестовым лбом. 
- То есть вы прятались все это время?
- Я не прячусь. Я живу на чердаке. – С достоинством произнес старик.
- Думаю, вы переступили черту, - сказал я ему, - Совершили что-то из ряда вон выходящее…
Старик взглянул на меня с сомнением.
- Вы думаете? Что же такого я совершил?
- Нет, понимаете, я никогда бы не смог вот так. Скажите, профессор, была у вас семья? Дети?
Старик многозначительно подпер щеку длинным пальцем в глубоком раздумье.
- А у вас есть семья? – спросил он после  паузы.
Я кратко рассказал о себе, но эта повесть показалась мне самому до ужаса скучной и банальной. Однако профессор слушал очень внимательно.
- Скажите, как бы вы охарактеризовали свою жену? – задумчиво спросил он, - Двумя-тремя словами.
- Сложная фурия… - ответил я, не думая.
- Напрасно вы. Хотя… у каждого своя западня…
Я рассказал о нашей с ней последней размолвке, упомянув о встрече с руководителем отдела по борьбе с вредителями. Когда я заговорил о нем, профессор вдруг пришел в неистовство, глаза его бешено вспыхнули. Старик харкнул на пол и начал кашлять так, что я испугался, как бы он не выблевал свои потроха. Когда приступ кашля закончился, профессору потребовалось время, чтобы отдышаться и прийти в себя.
- Мне пришлось столкнуться с этой тварью много лет назад! – прохрипел старик, мутно глядя перед собой. Я спросил, о чем именно он говорит.
- О нем, - глухо сказал профессор, - Об этой рептилии из департамента. Его фамилия Саламандров. 
Я сказал, что похожий на ящерицу чиновник, все время намекал на то, что я вредитель. Я признался профессору, что у меня было желание навалять Саламандрову в кабинете. Профессор посмотрел на меня серьезно и строго.
- Хорошо, что вы этого не сделали. Вы не знаете, на что он способен.
- Не могу себе представить. Хотя я увидел там кое-что странное…
- Странно то, что вы пришли именно сюда, - тревожно перебил меня профессор, - В этом есть что-то фатальное.  Скорее всего, мы оказались под одной крышей не случайно, и это не сулит ничего хорошего. Это ловушка. В любом случае, вы для них тоже вредитель. Вам не повезло. Я все время их жду…
- Кого?
- Они терзают меня много лет… - сипло и горячо  бормотал  он, задыхаясь, - Они другие. Их мысли иноязычны. Я не понимаю природу их ненависти, но чувствую их страшную волю. Я много лет не выхожу из дома, потому что только здесь безопасно. Вы это  поймете…потом. Я оставлю вам свой дом. Вы и явились ради этого. Когда-нибудь сюда забредет еще кто-то, похожий на вас. И вы будете обязаны дать ему кров. Дайте слово, что вы сделаете…
Все это, на самом деле, казалось странным, и даже если предположить, что тут могла действовать чья-то единая руководящая и неведомая воля, то я все равно не был готов принять эту абсурдную метафизическую концепцию. Профессор, судя по всему, основательно спятил, вот и все. Хотя не мне об этом судить.
Сикорский начал беззвучно шамкать ртом, ступорозно вперив взгляд в угол стены. Похоже, в тот момент он уплыл достаточно далеко, хотя я не сразу понял насколько далеко. Профессор склонился над полом, будто что-то разглядывал, потом захрипел и, сохраняя неподвижное полусидящее положение, шумно, как груда старого лома, обрушился на пол. Я молниеносно вскочил и схватил его за плечи, стал трясти, но старик был уже деревянный. Видимо он отдал концы в момент падения или раньше. Смерть была мгновенной.  Я понятия не имел, что надо делать. В любом случае, сообщать кому-либо не имело смысла. Да я бы и не стал. Подумав, я решил похоронить старика прямо здесь, в его доме. Внизу был древний подвал с дощатым полом, где я обнаружил пыльную керосиновую лампу, несколько свечей и лопату. Здесь вполне можно было совершить простой погребальный обряд. Этой же ночью я оторвал в подвале доски от пола и выкопал глубокую  яму. Пол там был земляной. Я соорудил из разбитого шкафа нечто вроде гроба, после чего, тщательно завернув труп старика в одеяло, положил его внутрь, попрощался и закопал. Он обрел покой, этот старый забубенный язычник, будучи похороненным в собственном доме.
Итак, я предал тело профессора земле. Мой же путь был предрешен. Я стал реже думать о прошлом и нашей прежней, вполне благоустроенной жизни. Дни шли. Я здесь совсем освоился. Заколотил в целях безопасности все окна кроме чердачного. Я и сам переселился на чердак. Теперь я обозревал из небольшого квадратного окна противоположную, восточную сторону улицы. На чердаке крыс почти не было. В моем распоряжении оказалась профессорская раскладушка, журнальный столик и даже таз со стиральным порошком, мыло и кое какая посуда. Впрочем, зачем покойный старик держал мыло, я не знал. Он не мылся. Воду я брал из допотопной водонапорной колонки на улице, в соседнем ветхом переулке. Я грел воду на огне и совершал омовения во дворе под теплым утренним солнцем. Я выбросил свой мобильник как докучливый источник постоянных беспокойств. По утрам я все так же отправлялся на работу, но почти уже без энтузиазма. Вскоре исчезло и это «почти», так как траектория моих  гражданских убеждений относительно пребывания внутри жесткой регламентированной системы круто повернула в прямо противоположную сторону. Общественно-потребительский культ, служителем которого я был долгие годы, стал казаться мне утомительным, затем чуждым и наконец, совершенно бессмысленным. Живя на родине, я собирался добровольно отречься от деятельности, которая могла бы приносить мне доход без малейшего напряга. Просто все это стало НЕ НУЖНО, такой расклад. Вечерами я просиживал за амбарной тетрадью и сочинял дикие экзистенциальные монологи. Я отрастил бороду. Иногда наведывался в местный бар, чтобы влить в себя пару стопок текилы. Бар был совсем рядом. Никто не знал, откуда я появлялся и куда уходил. В своих мирных мечтах я был уже далеко, но, время от времени, в баре приходилось сцепляться с кем-нибудь из местных пьяных бабуинов. В основном, дело  ограничивалось взаимными перебранками и хватанием за грудки. Бармен был неплохой мужик и прекрасно понимал ситуацию. В самый напряженный момент он угрожающе выходил из-за стойки, грузный, медлительный, и начинал монотонно и увесисто, с глубоким кавказским акцентом проповедовать мир и человеколюбие. Он говорил о Боге. Забулдыги его побаивались и уважали. Его  звали Абди, что означает слуга Аллаха.  Он и его брат были хозяевами заведения.
Когда моя борода, тронутая легкой сединой, стала достаточно длинной, управляющий нашего магазина вызвал меня в кабинет и, сдерживая раздражение, заявил, что мой внешний вид «не соответствует общепринятому правилу респектабельности», так глупо он сказал. И посоветовал мне сбрить бороду. Я подумал и отказался. Тогда он взбесился. Он и так был все время на взводе. Неудивительно, продажи резко снизились. Газовые колонки, которые мы продавали, все время возвращались обратно рассерженными клиентами, из-за поломок, потому что все оборудование в нашем магазине было настоящим говном. Вопрос моего дальнейшего пребывания на рабочем месте был решен, и я, не вступая в полемику, забрал расчет и с удовольствием растворился в хлипком, чуть солнечном утре.

По стране разнесся слух, будто самопровозглашенный мегасамец откинул копыта. Просто взял и сдох в бункере как крыса. Слух этот казался вначале радостным, но время шло, а ничего не менялось. Скорее всего, это был хорошо скроенный конспирологический ****еж. По утрам из окна я смотрел на строящийся техногенный футуристический амфитеатр. Когда-нибудь его обязательно достроят, чтобы через несколько веков, от этого мавзолея победных ристалищ осталась груда камней и досадливое недоумение  потомков. Вот, на ущербных плитах станут спариваться ящерицы, собаки будут ссать на гранитные столбы, пройдет равнодушный прохожий, присвистнет и плюнет на гнилые имперские руины…

В послеобеденное время меня поймал в сеть и потащил по улице человеческий  поток. Кирпич, песок, бетон, асфальт, бетон, кирпич, иногда кривые дубы с неведомыми на вкус желудями. В больших витринах – пустота и молчание. Все уже сказано. Самое время для апокалипсиса. Вот придет Владыка,  и наши прожорливые, дряхлеющие широкожопые души потекут пряной слёзной влагой прямо в преисподнюю. Я шел по тротуару плечом к плечу с грешниками всех мастей, моими братьями во Христе. Свое бледное осунувшееся лицо я видел со стороны, чуть сверху. Запрокинутое в толпе лицо параноика, покрытое каплями пота. Глаза черны как угли, рот жадно глотает бессильный воздух, лишенный жизни, ржавый жар сотрясает нижнюю часть тела невидимой мелкой дрожью. Еще усилие. Я свернул за угол и лег спиной на прохладный берег стены. Толпа проплыла мимо. Давяще однородный, персиковый оттенок домов, жесткие оконные границы, цветущая нежить кустов чужого двора – все это соединилось в гигантское застывшее око, которое  наблюдало за мной с непрерывной жестокостью. Я понимал, что бежать некуда. Набухшая материнская грудь отчизны с азиатской садистической нежностью питала меня молоком обетованного «завтра», которое никогда не наступит. Я пил это материнское молоко, и становился только злее. Мы все призваны отвечать любовью на зло, но как быть с ненавистью? Ненавистью, которой подпитывают нашу невинность, нашу трусость и нашу коллективную имбецильность. Наличие мифического врага – их главный аргументированный миф. Но у них есть еще один козырь в рукаве  – страх. Кто не боится, тот либо слабоумный, либо отпетый мерзавец. Я понял, что надо поскорее возвращаться. Надо было вернуться домой, в старый профессорский дом, затравленный в роще. Иначе мне не жить. Здесь всё разлагалось и воняло смертью.
Я вернулся домой через бар. «Мархаба!» - крикнул я с ходу, увидев Абди за стойкой. «Мархаба!» - ответил он и бросил на стойку несколько купюр. Абди платил мне за погрузку и сортировку утреннего товара. В общем, гроши, но мне было достаточно, чтобы сводить концы с концами. Абди неодобрительно покачал круглой головой, поглядев на мое кольцо-череп.   
- Жаль тебя, - произнес он, - Хороший человек, а живешь как шайтан. Не должен человек так жить. Он человеком должен быть. Аллах всем права дал…
- Верно, Абди. Но тут сказке и конец! – сказал я и вышел из бара. Неплохой мужик, этот Абди, мыслил он крепко и примитивно, как настоящий правоверный, почти по-христиански. Однажды я пытался ему втолковать, что не существует никаких шайтанов и никакого дьявола. Наш ум – вот единственный шайтан. Абди соглашался, но говорил, что все это потому, что шайтан входит в ум. Это шайтан виноват, дьявол! А человек не виноват, он слаб. Поэтому надо читать Коран и молиться Аллаху. Он говорил как праведник. Перед Аллахом все равны, самураи, ковбои, дервиши. Главное, убояться Бога своего и его огненных змей.   
Иногда я думал о том, как там поживает моя женушка. Я вполне мог наблюдать ее жизнь со стороны. Представить это было не сложно. Все размеренно, по плану. Она в очередной раз совершила перестановку в комнате. Поливает по утрам экзотические хищные кактусы, наметив себе в жертву какого-нибудь скромного  разведенного моногамиста из департамента, из которого она сделает покладистого добропорядочного семьянина, скучного и серого как затяжной дождь. Он будет чутко прислушиваться к ее советам, опекать, боготворить и чпокать по-собачьи в темной спальне. Но представить и понять мою жизнь она бы никогда не смогла, даже если бы захотела. Я жил инкогнито, и, в сущности, был нулем. Нулем, с которого все начинается и которым все закончится. Я, среднестатистический русский гражданин, ощутил губительную длань Судьбы всей своей затрапезной, доверчивой шкурой. Где-то за тысячу километров отсюда шла бойня. Мне открылся мир смерти. Я ощущал ее запах на каждом шагу. Стоило закрыть глаза, и я видел эту тщеславную долину костей. Этот мир простирался там, извне, за порогом моего нового дома, и я слышал его тяжелое гипнотическое дыхание только когда оказывался снаружи, под палящим солнцем. Однако я с этим почти смирился. На моем безымянном пальце красовался серебряный череп Ах-Пуч, амулет, оберегающий меня от воздействия гнилых сил преисподней, я улыбался, глядя в глаза прохожим и нес миру свой личный свет, но мир его не принимал, а прохожие шарахались от меня. Ибо я был чумой, пришедшей сюда из перуанских джунглей. Жена права. Я параноик, социопат, «чудовище», «чирей на жопе», подонок, паразит, вредитель. И все это потому, что в один прекрасный день я имел неосторожность послать всю эту непереносимую пошлость на хер. Покойный профессор был прав насчет пути к самому себе, но он не сказал, что вступив на него, придётся плыть через вонючий проток. Он скрыл это, как и подобает интеллигенту. Я заметил, что алкоголь перестал приносить мне радость, так как систематическое употребление пойла, пусть даже умеренное, удивительно бесполезное занятие. Кроме того, я не собирался давать повода к тому, чтобы об меня вытирали ноги. Ненавижу быть зависимым от бухла, жратвы, наркотиков, женщин и всякого фанатизма мнений. Но я понял и еще кое-что, сидя в своей берлоге. То, что говорил Сикорский, правда. За пределами дома опасно, внешний мир, каков бы он ни был, убивает таких, как мы. Есть множество себялюбивых и закомплексованных людишек, по ошибке укрывшихся в чреве монастырей, но там они перерождаются в законченных матерых ксенофобов. И они называют это «осознанностью выбора». По мне, так лучше уж вообще ничего не выбирать. Остановить в себе поток любого выбора, если нет идей получше. Или самому стать идеей, как это сделал профессор. Просветленное стремление к очищению мира, доступное лишь бодхисатвам и сумасшедшим, идеи о полном равенстве существ – все это казалось мне утопическими революционными реформами несуществующего общества. Впрочем, в эту ночь я чувствовал себя неодиноким. Когда взошла луна, я услышал, что кто-то пытается проникнуть в мой дом. Я спустился вниз и сквозь щель окна разглядел в темноте силуэт человека. Человек стоял по ту сторону в нерешительности.
-  Что нужно? – спросил я через дверь.
Помедлив, человек ответил:
- Да ничего, просто переночевать…Временные трудности…
Я объяснил, где находится чердачная лестница. Когда он взобрался наверх, тучный, взъерошенный и смущенный, я рассмотрел его более детально. Он был в бесформенных штанах, с рюкзаком. Примерно моего возраста. Рыжий. Маленький приплюснутый нос.
- В первый раз? – спросил я, ощутив, что испытываю к нему нечто вроде симпатии.
- Ну да, - ухмыльнулся он.
- Тогда добро пожаловать. Там внизу есть лежанка. Оставайтесь. Здесь безопасно…