вой собаки

Разорённая деревня, лежащая в лощине, была похожа на усталого путника, прошагавшего большое расстояние без крошки хлеба во рту и потерявшего надежду обрести кров. Для такого человека становилось уже не важным, где найти приют, а главным оставалась только возможность приткнуться куда-нибудь, закрыв, наконец, глаза. Ощущением усталости деревни от бесконечных набегов враждующих сторон, пронёсшихся вихрем над её домами, веяло от распахнутых ворот, створки которых болтались на одной петле, сломанных заборов, обломки которых валялись на земле кучами, словно давно обглоданные и бесполезные кости, от покривившихся изб, обнаживших беззубые рты пустых окон, и от затопленной осенними дождями дороги, на которой давно уже отпечатывался след повозок.

 Деревня была почти брошена. Из провалившихся крыш торчали беспомощные, тоже обвалившиеся, словно от пожара, печные трубы. Нигде не было видно радующего глаз цвета свежей древесины, и лишь тёмные деревянные остовы, набухшие от сырости, стояли в темноте ночи устрашающими призраками. На всю деревню только в трёх домах тускло светили одинокие огоньки. Деревня молчала. Не лаяли немногочисленные собаки, бродившие в поисках прокорма, не кричали давно уже съеденные петухи и не мычали коровы, уведенные когда-то прошедшими по деревне вооружёнными людьми.
В одной из таких изб безмолвно играли на полу деревянными чурками два маленьких мальчика-погодка. Они были светловолосы, с большими круглыми головами, оттопыренными ушами и носами, обещавшими в будущем стать «картошкой».
 Из кривых и сучковатых чурок они пытались что-то построить, но строение рассыпалось, и мальчики, сопя, снова принимались за строительство. Младшего, которому было всего два года, звали Иваном, а старшего Фёдором. Они ползали по тряпкам, расстеленным на полу, в одних длинных рубашках, без штанов, и терпеливо ждали, когда их накормит мать, возившаяся с гнилой картошкой за рваной занавеской.
 Внезапно раздался звон разбитой посуды, а затем тупой тяжёлый звук падающего тела. Но ребята, не постигшие ещё за свою короткую жизнь характера таких звуков, продолжали играть. Они были слишком малы для того, чтобы придать этим звукам роковое значение и связать их воедино. Время шло. Голод становился невыносим, и мальчики, отодвинув занавеску, с удивлением увидели, что мать лежит на полу.
- Ма-, ма-, ись, ись, - защебетали они, теребя мать за руки.
Мать не просыпалась, оставаясь неподвижно лежать на спине с открытыми глазами.
- Ись, ись! – тянули ребята мать за юбку и рукава.

Дети заплакали, сначала капризно, но постепенно плачь становился всё более громким. В нём уже слышались злоба и обида на предавшую их мать. Голос мальчиков осип, они судорожно вздрагивали, как это бывает, когда плач перестаёт быть показным и выуживает из глубины души что-то первородное и отчаянное. И только тогда, когда они поняли, может быть, что мать их не наказывает, а просто не может ничем помочь, они легли возле неё, положив каждый свою голову на материнскую руку и, продолжая всхлипывать, уснули.

Рано утром Фёдор проснулся первым. Было холодно. Мать, тоже холодная, продолжала смотреть в потолок. С уличной стороны двери доносились скребущие звуки и требовательный лай. Это был дворовый пёс Кузька. Фёдор попытался, было, залезть на табуретку, чтобы снять с петли крючок, но свалился на пол, больно ударив руку, и снова заплакал. Удары в дверь продолжались. Это Кузька, не переставая лаять, бросался на дверь всей своей собачей тяжестью. Дверь ходила ходуном, дрожала и трещала, но не поддавалась. Мальчики, стоя у двери, плакали навзрыд. К счастью, дверь открывалась внутрь избы и была так же хлипка, как всё вокруг. Наконец она распахнулась. Кузька влетел в избу и, подбежав к мальчикам, стал отчаянно лизать их лица, руки и ноги.

- Узя, Узя, - наперебой лопотали мальчики, обнимая его за шею, - Узя…
От лохматой собаки веяло теплом, и теперь уже все трое слились в единое существо. Иван спрятался под животом сидящей собаки, словно забившись в укромный уголок, а собака, слегка переступая передними лапами, тянулась к Фёдору, стоящему рядом, и продолжала облизывать его своим шершавым языком. Дети перестали наконец плакать и затихли, согреваясь теплом собаки. И тут Кузька завыл. Он выл горько и протяжно, и вой плыл над заброшенной деревней, уходя к небу.
Собака выла, не переставая. Древний инстинкт стаи требовал от неё сообщить всему миру об умершей и найдёнышах. Долго и отчаянно выла собака, оставаясь без ответа. Наконец в избе, стоящей в другом конце деревни, затеплился огонёк, в проёме двери показались какие-то фигуры. Люди стояли на крыльце, раздумывая, очевидно, откуда и почему раздавался этот непрерывный вой. Затем, вооружившись вилами и топором, пошли в сторону собаки. К ним присоединялись редкие жители, оставшиеся ещё в деревне.

- Ишь ты, - сказал старик с топором, глядя на детишек, - угрелись сорванцы. А мать-то где? Пелагея! – закричал он, входя в дом. – Пелагея! – но тут же увидел её. – Вона как! Поди ж ты…Это что ж это делается? Куды ж теперь мальцов твоих девать, а, скажи на милость?
Люди стояли молча и беспомощно смотрели на умершую Пелагею и её двух сыновей. Смертью в деревне нельзя было удивить никого. Кладбище было единственным местом в деревне, которое прирастало, а не убывало, но каждого волновало, что делать с сиротами. К жалости неизбежно примешивалось чувство нежелания брать в свой дом лишнего едока.

- Этот-то, - показывая на Ивана, сказал старик, - совсем лядащий. Не сегодня – завтра уйдёт вслед за матерью. Возьми его, Кузьминишна, пошепчи над ним, что ли напоследок. А с этим – старик перевёл взгляд на Фёдора, - что делать-то будем, а? Може, возьмёт кто на воспитание божью душу?
Тягостное молчание повисло в воздухе. Федя вытирал кулачком глаза и нос, всхлипывал и прижимался к Кузьке.
- На собаку-то не бросишь, - продолжал старик, - решайся, честной народ. Не гневи бога-то.

Вперёд вышел хромой мужик лет сорока.
- Взять-то я его не возьму, конечно. Но можно лошадёнку нашу единственную запречь, отвезу тады его в город. Там, говорят, сирот куда-то в специальный дом собирают, и о них государство пекётся.

Вызвался хромой не из жалости, а чтобы на той единственной в деревне кляче съездить проведать дружка своего и попробовать прибиться к его артели, чтобы самому не умереть с голоду. Человек он был безалаберный. Если его кормили, ел в три горла, а не кормили, так и уходил спать, надеясь на чудо. Выехал он с мальчиком далеко за полдень и приплёлся в город на такой же хромой, как он сам, лошадёнке, уже под вечер. Пока искал, где детский дом, стало совсем темно. Нянька, встретившая его на крыльце, заявила, что надо приходить утром и сдать мальчонку по всем правилам директору.

- А то, може, ты и есть его отец единокровный, а только спихиваешь дитя-то…
Хромой кипятился, бил себя в грудь кулаками, клялся в своей святости, заодно обругав няньку последними словами, и в конце концов, подняв в сердцах ребёнка с сена, поставил его перед нянькой на землю, развернул лошадку и исчез.
- А вы что же фамилию не спросили? – сурово спрашивал утром директор. – Ну назвать-то мы его назовём. Это просто. Иваном больше, Иваном меньше, не всё ли равно? Ну, коли прибыл, фамилию дадим Прибылов.

Так, наречённый Иваном Фёдор оказался в детском доме. Говорил он плохо. Ничего от него добиться не могли, оставили без должного надзора, только кормили и накрывали по ночам одеялом. Хмурый и молчаливый, обозлённый на чужих, жил он нелюдимом до самой школы. В школе учился без особой охоты, не задирался, но в обиду себя не давал, а когда исполнилось ему двенадцать лет, вдруг бесследно исчез. Директор, привыкший к беглецам, аккуратно записал в журнал, что Иван, мол, направился в Туркестан соответственно своей мечте, которую  сам же директор и выдумал. Искать беглеца никто не стал, а между тем у Ивана совсем неподалёку от города началась другая, особенная  жизнь.
 Дойдя до границы города, он вышел на первую попавшуюся пыльную дорогу, затем углубился в лес и там затерялся. Два-три дня бродил он, стиснув зубы, чтобы не заплакать, по лесу, питался ягодами и был нацден случайно лесником, обходившим свой участок. Так у лесника и остался. Звали лесника Петром Пахомычем, но Иван звал его дедушкой, а через несколько лет уже искренне верил, что он и есть его настоящий дедушка. В отличие от школьной, лесную науку Иван постигал исправно. Учился во всякое время года ставить ловушки на зверя, метко стрелять, неслышно ходить, ко всему приглядываться, переносить непогоду и латать одежду под ворчание Пахомыча: « Портки латать – сносу не будет».
 Иногда наведывался Иван в город. Что-то покупал, что-то на рынке менял, что-то сам продавал, заодно и узнавал новости. А летом 1941 года привёз дедушке новость, хуже которой не бывает.
- Да-а, - сказал Пахомыч. – Недолго от войны отдыхали. Ну, нам не впервой, а вот тебе-то…Теперь в лесу не отсидишься. Езжай, брат, обратно в город. Не поминай лихом.

Узнав о том, что он знаток леса, Ивана в действующую армию не взяли, а отправили к партизанам в тыл врага. Несмотря на свой молодой возраст, Иван был в отряде незаменимым. Лучшего проводника не найти было. По заячьей тропе мог вывести отряд в любое место, потому и диверсии, которые немногочисленный отряд устраивал, всегда были успешными. Немцы боялись отряда, как монахиня призрака. Неоднократно пытались прочёсывать лес, окружить отряд, но всё кончалось тихой Ивановой победой.
 Многие немцы бесследно исчезали. Вдруг, подхлёстнутые невидимой петлёй, они взмывали под самую верхушку дерева, выронив от страха автомат, и болтались там, отчаянно крича и судорожно стараясь избавиться от губительной верёвки.
- От здорово ты их, Иван! Гляди, как бултыхается.
- Некогда глядеть, сейчас вороньё налетит. Сами-то здесь осторожнее, а то к нему отправитесь, не спастись уже.

Немцы обнаруживали, как им казалось, отряд по стаям воронья, но вскоре перестали надеяться на птиц, потому как пока вороньё налетит, отряд уже давно исчезнет. Да и охотников идти к чёрту в лапы не находилось – а вдруг там другие растяжки поджидают. Так что, зная по чёрным вестникам место, где погиб их собрат, они, скорее, этих мест избегали, чем рвались там воевать. Были и другие ловушки на земле, и обкладывал ими Иван огромные территории, словно в поле спасительными окопами.

Однако враг был силён и многочисленен. Партизаны подрывали мосты, взрывали дороги на пути наступления, но огромная армия противника шла, как тупое безглазое чудовище, отплёвываясь от партизанских вылазок. Вскоре наступил момент, когда успешные операции сменились неудачами. То что-то случалось с взрывчаткой, то немцы шли не той дорогой, на которую партизаны рассчитывали, то вдруг чуть ли не весь отряд принимался животом маяться. В отряде царило тревожное настроение.

Туманным осенним утром десять человек партизан, поставив вдоль дороги несколько мин, затаились в зарослях в ожидании колонны машин с немцами. Соответственно многодневным наблюдениям колонна в составе десяти-двенадцати машин и мотоциклов должна была вскоре появиться. Ближе всего к повороту, откуда ждали немцев, залегли двое – совсем молоденький парнишка и бородатый старик, не отнимающий бинокля от глаз.

- Не может быть, - прошептал старый Данилыч, - отводя бинокль. – Ну-т-ка, Васёк, у тебя глаза поострее, посмотри-ка.
- Куда смотреть-то?
- А на полицая. Или мне привиделось?
- Мать честная! – с трудом сдерживая крик, произнёс Василий. – Никак, это наш Прибылов! Интересно, что он там делает, и как вообще там оказался?

- Вот то-то и оно. Как?- размышлял Данилыч. – И, вроде, свободно с фрицами разговаривает. Тьфу ты, подлец! Да он им другую дорогу показывает. Ей богу, другую. Смотри, руками размахивает. Вот паскуда! Нам теперь их не окружить. Сволочь последняя. А я-то всё думал, чего это нам в последнее время не везёт? Снюхался, стало быть. Ты как хочешь, а его надо взять. Живьём. Чтобы от суда праведного не избёг. Так что, Василий, давай вперёд. Это хорошо, что он с фрицами не уехал.

Полицая взяли на самой окраине деревни. Тихо, без шума, оглушив ударом автомата по голове.
- Пускай маленько отлежится, сукин сын, не тащить же его. Вот командир-то удивится. Ну теперь всё ясно. И ведь переоделся, гад. Интересно, где он свою одёжу прячет?
Через какое-то время полицая со связанными сзади руками привели к командиру отряда.

- Получай, Пётр Иваныч, подарочек тебе. Прибылов наш шпионом оказался.
Пётр Иванович долго не мог поверить, что перед ним Прибылов. Полицай отчаянно мотал головой, стараясь избавиться от кляпа.
- Иван? Прибылов? – спросил командир. – Что за маскарад? Что всё это значит?
- Я Иван, но не Прибылов. Я Кошкин, - ответил задержанный, втайне надеясь хоть на маленький шанс спасения. – Вы меня с кем-то путаете.

- Странно, подумал командир, - вроде Иван, да не Иван. Что-то не то в лице. А где Прибылов? – бросил он в сторону. – Привести немедленно.
- Прибылов уже часа два, как в лес ушёл.
- Во-во, - вклинился Данилыч, - ушёл, да переоделся, сукин сын.
- Погоди, Данилыч. А что вы делали в расположении отряда? Почему немцев отвели?
- Так я к вам шёл, в отряд. Я по-немецки говорю немного, вот полицаем и сказался. Всегда эту повязку в кармане ношу на всякий случай. А немцев не от их гибели отвёл, а от вашей. Они карательную операцию здесь задумали. Вот я и подумал…

- Ну то, что подумал, потом разберёмся. Вы что, брат Прибылова? Почему так похожи? Близнецы? Да где Прибылов, я вас спрашиваю? Срочно найдите.
- Никакого я вашего Прибылова не знаю, - снова повторил Кошкин. – И брата у меня никогда не было. Я же говорю, в отряд шёл, с фашистами воевать. Мой немецкий может пригодиться, товарищ командир.

- Мы с вами до выяснения обстоятельств не товарищи. Прибылова нашли?
- Идёт, Петр Иванович. Только, видать, у него всё спокойно, не волнуется.
В землянку вошёл Прибылов. Привычный к ночному лесу, он и при тусклом свете керосиновой лампы сразу разглядел в незнакомце что-то похожее на отражение лица в мутном осколке зеркала для бритья. С любопытством оглядел и лица собравшихся с устремлёнными на него глазами.

- Иван Прибылов прибыл, товарищ командир.
- Ты этого человека знаешь? = спросил Пётр Иванович. – Кто он?
- Первый раз вижу.
- Ты посмотри внимательней. Не узнаёшь? Больно на тебя похожий. Не брат, случайно?
- У меня братьев нет и не было. Я – сирота. А что похож, я в этом не виноват.
- Да, похож. Даже слишком. Что-то ты не договариваешь, Прибылов. Вспомни, у тебя действительно нет брата? Может, вы оба сироты? Вот он говорит, что он Кошкин Иван.

- Где же он тогда был столько лет, коли близнец, как вы говорите? И кто нам тогда одинаковое имя дал? Врёт он всё, товарищ командир, ей богу, врёт.
- Ваня! – закричал вдруг задержанный, почуяв реальную возможность спастись. – Вот привёл господь! А я уж думал, ты помер дано. Ты скажи товарищу командиру, что мы братья, только в разных домах воспитывались. А то ведь он мне не верит. Скажи.

- Ты мне в братья не навязывайся. Не видите, что ли, товарищ командир, шпион он самый настоящий. Хотите, я его в расход пущу собственными руками?
- Это ты правильно придумал. Ты его и расстреляешь без промаха, коли он тебе не брат. А мы посмотрим, не дрогнет ли твоя рука, проверим, так сказать. Если хоть на палец мимо сердца, значит в тебе кровь заговорила, ну тогда…сам знаешь. Война – она штука суровая.

- А мне что в него, что в зверя лесного. Рука не дрогнет.
Рука Прибылова не дрогнула. Полицай упал, как подкошенный.
Спал Прибылов хорошо. Но вдруг его разбудил какой-то настойчивый звук.
- Волки? – подумал лесник. – Вроде не время им сейчас выть.

Он прислушался. Из ближайшей деревни всё более отчётливо доносился вой собаки. Она выла надрывно и неутомимо. Выла с такой горечью, которая теснит только грудь матери, потерявшей ребёнка. Её, наверное, прогоняли, даже пытались застрелить, но собака была неуязвима, и из разных мест, то ближе, то дальше доносился её неиссякаемый вой.

Впервые в жизни перед глазами Прибылова поплыла какая-то странная картина. Он видел простёршееся на полу тело какой-то женщины, которую он хотел разбудить. Рядом был кто-то, кто отпихивал его от окаменевшей женской груди… И собака всё выла и выла.