de omnibus dubitandum 22. 481

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)

Глава 22.481. В СВЕТЕ ОНИ БОЛЕЕ ИЗВЕСТНЫ СВОИМИ ПОРОКАМИ, ЧЕМ ГРОМКИМИ ИМЕНАМИ…

    Видимо, я, АнрИ КуаффьЕ де РюзЕ, маркиз де Сен-Мар (1620 г.р.) не очень ей понравился, да и она показалась мне не слишком приятной особой. Это была еще не старая женщина с высокомерным выражением лица, говорившим о прямолинейности ее натуры. Была она, как говорили, весьма добродетельна; пышности не любила ни теперь, ни прежде, но и не считала, что это дает ей право осуждать других. Она не была создана для светской жизни, презирала суетность и слишком мало заботилась о том, чтобы быть приятной людям. Ее приходилось уважать, ею восхищались, но ее не любили.

    Что до мадемуазель Марии Луизы Гонзага, де Невер (18.8.1611 г.р.), она посмотрела на меня, как мне показалось, чрезвычайно холодно и едва ответила на мое приветствие. Правда, вспоминая потом эти минуты, я пришел к заключению, что она, возможно, просто не поняла, что я сказал: волнение чувств не могло не передаться моим мыслям, а беспорядок в мыслях помешал мне ясно выразить хоть одну из них.

    Холодный взгляд Марии Луизы задел меня еще сильнее, чем обращение ее матери. Погруженная в задумчивость, а может быть и, стесняясь моего присутствия, она изредка бросала на меня не то грустный, не то рассеянный взгляд. Ее мать и Мария-Анна де Лорм, забыв о нас, были заняты разговором, и мы могли бы сделать то же самое, но я был так переполнен счастьем видеть мадемуазель Марию Луизу, что не мог бы говорить ни о чем, кроме моей любви. Однако в этот момент ничто не располагало к подобным признаниям. Да и воспоминание о нашей встрече в Тюильри, о ее безразличии ко мне, о тайной ее любви, о которой я случайно услышал из ее собственных уст, – все смущало и связывало меня.

    Напрасно пытался я начать разговор; ее молчание только усиливало мою робость. И как только могло мне прийти в голову, что я - то и есть ее избранник! – думалось мне. – Как посмел я вообразить, что этот опасный для ее сердца незнакомец – никто иной, как я! Какое заблуждение! Сколько безразличия, сколько обидного пренебрежения в ее обращении со мной! Да, тот человек, кто бы он ни был, уже знает о своем счастье; он смело признается в любви, ему отвечают, что любят! Их сердца соединены сладчайшими узами, они вкушают радости любви без всяких помех, а я во мраке влачу цепи своей страсти без надежды и без утешенья. По какой странной прихоти судьбы в тот самый миг, когда вспыхнула моя любовь к ней, родилась ее ненависть ко мне!

    Эти тягостные мысли мучили меня, но не излечивали от напрасной любви. Я предался им всецело, когда доложили о приезде госпожи де Сенанж. Весь во власти моей печали, я едва обратил на нее внимание. Однако о ней нельзя было сказать того же. Эта дама сразу устремила на меня взгляд и оглядела меня всего с ног до головы раньше, чем я, успел, как следует рассмотреть ее.

    – Я только что видела графа де Бриссака, – обратилась она к Марие-Анне де Лорм, – и он сказал мне, что вы сегодня дома. Вот я и решила этим воспользоваться; надеюсь, вы не сердитесь?

    – А он не сказал вам, – спросила Мария-Анна де Лорм, – что я ему жаловалась на вас: почему вы никогда не заедете?

    – Этот легкомысленный человек, – подхватила та, – ничего мне не сказал. Но объясните, дорогая, отчего вас нигде не видно!

    Пока они, обменивались этими слащавыми и, лживыми любезностями, госпожа де Сенанж благосклонно поглядывала на меня.

    Она поцеловалась с герцогиней де Невер, которую, по ее словам, была счастлива видеть, и посетовала на ее странную идею похоронить себя в глуши. Затем похвалила красоту Марии Луизы Гонзага, де Невер, но рассеянным и снисходительным тоном, бегло и сухо. О моей внешности она не сказала ничего, но беспрестанно смотрела на меня.

    Думаю, если бы приличия позволяли похвалить мою наружность, то речь ее была бы более пространной и искренней, чем комплимент мадемуазель Марии Луизы. Разговаривая, она не сводила с меня глаз, и выражение ее лица при этом было столь откровенно, что при всей своей неискушенности я не мог истолковать его ошибочно.

    Госпожа де Сенанж, которой, как вы узнаете из дальнейшего, я, на свое горе, оказался впоследствии обязан своим первым любовным опытом, была одной из тех философски настроенных женщин, которые не ставят ни во что мнение света.

    Эти дамы считают, что они выше предрассудков, а на самом деле они ниже всякой нравственности; в свете они более известны своими пороками, чем громкими именами, и дорожат своим рангом лишь потому, что он позволяет им самые невозможные причуды и самые недостойные сумасбродства. В свое оправдание они обычно ссылаются на неумение бороться с порывом чувств, какого на деле никогда не ведали и которым вечно все объясняют. Они беспринципны, но не способны к страсти; податливы, но бесчувственны; падки на удовольствия, но не умеют наслаждаться. Словом, они недостойны ни снисхождения, ни жалости.

    Госпожа де Сенанж была некогда красива, но черты ее успели поблекнуть. В ее томных глазах с припухшими веками не было уже ни блеска, ни огня.

    Злоупотребление румянами и белилами губило последние остатки былой красоты; вычурность туалетов, нескромность манер делали ее общество невыносимым. От ушедших годов она сохранила только развязность, которую прощают молодости и красоте, хотя она вредит и тому и другому, а в более зрелом возрасте являет зрелище безнравственное, которое невозможно переносить без отвращения.

    Что касается ума, то она была далеко не глупа. Я имею в виду то остроумие, какое мы встречаем в любом светском салоне. Она болтала пустяки, говорила все, что придет в голову, охотно злословила и, думая дурное, не стыдилась высказывать свои мысли. Она употребляла модные при дворе словечки, странные, непринужденные, новые для слуха выражения, произносила их небрежно, тягуче, как-то сквозь зубы – многие видят в этой заученно-ленивой манере простоту и естественность. Мне же эта манера представляется лишь новым способом докучать: более медленным. Несмотря на свою особенную склонность ко всему фривольному, она вдруг иногда становилась педанткой и принималась рассуждать о высоких материях без толку и смысла, вынося обо всем решительные суждения, основанные на убогих начатках прописной морали, – в таких случаях госпожа де Сенанж нередко сетовала на дурные нравы и дивилась распущенности нашего века.

    Вот эта-то досточтимая особа, чей правдивый портрет я вам набросал, и пленилась мной. Тот «первый неудержимый порыв», с которого обычно начинались ее увлечения, злосчастный порыв, которому, по собственным ее словам, она никогда не умела противостоять, завладел ею и отдал ее мне во власть. Не то чтобы я вполне удовлетворял ее вкусам (она впоследствии сама мне это объясняла): я держал себя слишком естественно, не говорил экстравагантностей, не умел манерничать и вообще не знал себе настоящей цены. Ясно понимая, чего мне не хватает, она решила взять на себя славную миссию: помочь мне восполнить все пробелы и обрести качества, коих мне недоставало; короче, она забрала себе в голову, что должна заняться моим воспитанием и «сформировать» меня – модное выражение, заключающее в себе множество не поддающихся точному определению понятий.

    Что касается меня, то, хорошенько разглядев госпожу де Сенанж, я был весьма далек от мысли, что именно она будет меня формировать. Несмотря на ее умильные взгляды, она мне казалась не чем иным, как престарелой кокеткой; я даже испытывал неловкость от ее развязных приемов. Я еще не утерял нравственной чистоты, любил скромность, которую в светском кругу именуют глупостью и ложным стыдом, – все оттого, что, если бы эти качества считались украшением души и ценились бы в обществе, слишком многим пришлось бы краснеть за их отсутствие.
Не знаю, заметила ли госпожа де Сенанж, что ее плотоядные взгляды смущают меня, но поведения своего она не изменила. Чтобы я мог должным образом оценить честь этой победы, она показала мне во всей красе свою развязность и другие прекрасные качества и прелести и прибавила к ним, чтобы окончательно меня сразить, беззастенчивые речи. Я заметил, наконец, что уделяю слишком много внимания особе, которую нетрудно определить с первого взгляда, и, как ни огорчало меня равнодушие мадемуазель Марии Луизы, старался, почаще, взглядывать на нее, как бы ища в ее облике противоядия от отравы, источаемой госпожой де Сенанж.
   
    Мадемуазель Мария Луиза Гонзага, де Невер прислушивалась к ее речам, и по краске, заливавшей ее щеки, по ее презрительному взгляду я заключил, что мы с ней судим одинаково. Это меня не удивляло. Я невольно задумался о том, какая пропасть разделяет этих двух женщин; я любовался трогательным изяществом молодой девушки, ее благородными манерами, сдержанными без стесненности, которые сами по себе внушали уважение, ее умом, прямым и ясным, здравым в шутливую минуту, свободным в серьезном разговоре и всегда тактичным. На примере госпожи де Сенанж я видел, до какой распущенности и бесстыдства, может дойти существо, дурное от природы и обученное вдобавок скверно понятой науке жить в высшем обществе.
Госпожа де Сенанж, считавшая, что число поклонников приносит женщине больше чести, чем их верность, не сомневалась, что ее чары произведут на меня нужное действие и что с моей стороны не заставит себя ждать любовное объяснение по всей форме.

    Эта мысль преисполняла ее весьма противной веселости; но вот в гостиную, как всегда шумно, вошел граф де Бриссак в сопровождении другого баловня моды, маркиза де Вери, его верного ученика и подражателя.

    Мария-Анна де Лорм при виде последнего покраснела и явно смутилась. Граф де Бриссак, предвидевший подобный эффект, сделал вид, что не замечает странного действия, произведенного на Марию-Анну де Лорм появлением Вери. Он, прежде всего, занялся госпожой де Сенанж, обратившись к ней с видом крайнего удивления.

    – Она здесь! – воскликнул он, адресуясь к госпоже де Сенанж, – здесь, в вашем доме? Могу ли я верить своим глазам?

    – Что вы хотите сказать? – спросила Мария-Анна де Лорм.

    – О, ничего, – ответил граф де Бриссак, немного понизив голос, – просто я подумал, что если женщина питает интерес к тому или иному юноше, то она не должна показывать его вам.

    – Мне кажется, моя гостья не представляет угрозы ни для кого из присутствующих, – ответила Мария-Анна де Лорм.

    – Ах, так! – ответил он. – Ну что же, значит, я ошибся.

    Он, вероятно, еще долго терзал бы Марию-Анну де Лорм, к которой преисполнился жестокой вражды, если бы не обратил своего взора на мадемуазель Марию Луизу, созерцание которой навело его на новую мысль.

    На мгновение при виде ее он как-то замер. Ему трудно было понять, как столь редкая красота могла до сих пор скрываться от его взоров. Он глядел на нее с удивлением и восторгом, затем поклонился герцогине де Невер и ее дочери с несвойственным ему почтением и, сказав несколько любезных слов, тихо спросил у Марии-Анны де Лорм:

    – Откуда сошел к вам этот ангел, это божество? Какие глаза! Какая осанка, что за прелесть! И как случилось, что в Париже скрывается такое чудо красоты, а мы об этом ничего не знаем?

    Мария-Анна де Лорм так же тихо объяснила ему, кто эти дамы.

    – Любуйтесь ею, если хотите, – добавила она, – но не советую вам влюбляться.

    – Это почему же? – спросил он.

    – А потому, что вы ничего не добьетесь, – ответила она.

    – Ну, – заметил он, – это мы еще посмотрим. Затем он продолжал, уже в полный голос:

    – Сударыня, надеюсь, вы не в претензии за то, что я привел к вам господина де Вери: ведь он ваш старый друг, вы не первый день его знаете. Таких знакомых приятно видеть, не правда ли? Когда мы, помним человека, чуть ли не с рожденья, когда сами ввели его в свет, то, даже вовсе потеряв его из виду, продолжаем интересоваться его судьбой и рады новой встрече.

    – Посещение господина де Вери делает мне честь, – ответила Мария-Анна де Лорм довольно принужденным тоном.

    – Представьте себе, – продолжал граф де Бриссак, – я с величайшим трудом его уговорил: он не хотел ехать к вам, потому что, видите ли, уже несколько лет не показывался у вас – непонятная щепетильность! Если люди когда-то были близко знакомы, можно и пренебречь суетными правилами этикета.