ЛЮСЯ

В начале был храм.               
                В храме было сумрачно и безлюдно. В тёмной вышине под куполом светилось окошечко. Хотелось сфотографировать, но было ясно, что ничего не выйдет: впечатления передать не удастся. Лучше не пробовать. В боковом приделе шла служба, и немногие прихожане стеклись туда.

Храм был и накануне. Умерла Люся, кому-то позвонили, сообщили, и в храм обязательно надо было съездить. Когда-то Люся и храм были почти синонимы.  Пока не выяснилось: у Люси – свой храм, у меня – свой. Это у каждого - свой храм, пока человек жив.
 
А ещё почему-то вспоминалось, как я подарила Люсе заводную игрушку, свинку на самокате. Я её завела, она покатилась по столу, и мы обе смеялись. Ей нужен был самокат, но большой, взрослый, чтобы ездить на нём от электрички до дачи. Она почему-то думала, что сможет это делать, а я понимала, что нет, поэтому и подарила ей эту игрушку.

Вообще, почему-то многие взрослые, солидные люди, особенно женщины, когда-то начинают мечтать о самокате и ищут случая поговорить об этом. Хотя самокат – это что-то другое. Это – встал и едешь.
Это – вот так, как, например, человек курит. Он же не будет рассуждать и разглагольствовать об этом? Просто курит, и всё. И всё с ним ясно. Так же и самокат.

Я вышла из храма под яркое палящее солнце. Поклонилась Серафиму Саровскому (икона на столбике перед входом). Еще раз вспомнила Люсю, как она Серафима цитировала: «Радость моя».

Люся – не мой храм. Люся – моя работа. Была. Пока она с неё не ушла. Ещё долгое время до того, как уйти, она сидела в перерывах всегда на маленьком чёрном диванчике у окна, улыбаясь доброй и слабой улыбкой на трескотню молодёжи, собравшейся вокруг стола перед нею.

Она очень радовалась всегда, когда появлялся кто-то новенький и молоденький. Она и про себя вспоминала так: «Были молоденькие, тоненькие, здорово играли…». На роялях, имеется в виду (это так, реплика в сторону).

Когда я пришла на работу, она уже не была ни молоденькой, ни тоненькой. Справедливости ради надо добавить, что ни молоденькой, ни тоненькой, по большому счёту, тогда не была и я. «Здорово игравшей» я её тоже не застала. Хотя иногда, на мгновение, промелькивал блеск былого первоклассного пианизма в её исполнении. Мелькнув, тут же исчезал в «Ум-ца-ца» второй партии, которую она предпочитала играть.

Была однажды у нас с ней по этому поводу стычка. Я только-только вышла после перелома правой руки и сама, пока не восстановилась, могла играть только «Ум-ца-ца». Я попросила её, на этот раз, играть первую партию. Она то ли не слышала, то ли не поняла. Пришлось настоять, достаточно агрессивно. А что было делать?

Была в ней, для меня – Людмиле Александровне (так порой церемонно поворачивается мой язык, хотя она бы и на «Люсю» не обиделась), - была в ней эта черта, отмеченная мной с самого начала. Первое впечатление – рукав толстой шерстяной кофты, который мне очень мешал. В нём была рука моей соседки по столу на чьём-то юбилее. Соседкой была Люся.

На работе я всегда ощущала себя чужаком. Пришельцем, если так можно выразиться. Я многое делала не так, как принято, по-своему. Даже майонеза в салат я однажды положила не столько, сколько принято класть. Долго мне потом этот майонез припоминали…

Люся была вся – как принято, как должно быть.               
               
Как должно быть? – Как принято! Как принято? – Как должно быть! Образуется замкнутый круг. И когда понимаешь, что всё возвращается снова и снова, и ничего, кроме этого замкнутого круга, нет, хочется разорвать его и вырваться за его пределы. Может быть, не всем хочется. Мне – да.

Я всегда стремилась вырваться за пределы замкнутого круга. Не из принципа, совсем нет. Мне просто физически с какой-то момент становилось в нём тесно и душно, я начинала задыхаться. Единственное, что я могла тогда сделать, это прыгнуть вверх, как пловец, которому надо набрать воздуха. И я прыгала. «Гордыня», - говорила Люся.

Гордыня ли, не гордыня ли, - не о том, как говорится, речь. Речь о том, что замкнутый круг из «как принято» и «как должно быть» - не просто круг, а некое горизонтальное сечение воображаемого цилиндра, спиралью уходящего вглубь, в историю, в прошлое. Так образуются незыблемые традиции.
 
Часто бывает, что они держат и организуют такие живые и активные роды деятельности, в которых, образно выражаясь, «движуха» намного перевешивает «т.з.». Артистизм захлёстывает, теория не успевает застывать и откристаллизовываться, уступая место нахлынувшей новой практике.

Для текучего, постоянно меняющегося содержания нужны формы, привносимые извне. Простые формы, не предполагающие рассуждений. Быть вовремя. Играть вместе  (до доли секунды совпасть в моменте времени). Молчать. Не возражать. И так далее.

Тот, кто скурпулёзно соблюдает правила годами и десятилетиями, - получается, что он сам не только хранитель традиции, он как бы и есть сама традиция. Но разве плохо, если традиция – это чьё-то «Я»? Традиция, история – это вот этот конкретный человек, единственный, неповторимый, уникальный, во всём достойный уважения? И надо почитать традицию в его лице?

Нет. Тысячу раз нет! Почему? Потому что это не работает. Уходят люди – уходят традиции. А те, кто остался, кто не мыслит себя без «как принято» и «как должно быть», кто целиком состоит из этого, даже они начинают задыхаться без того, ради чего все эти «как принято» и «как должно быть» до сих пор продолжают поддерживаться.

Ради чего? Ради денег? Смешно! Остаётся одно, довольно жутковатое, предположение: ради того, чтобы не думать. Просто делать, что скажут.
Рутина однообразно повторяемых действий постепенно преобразуется в ритуал.

Что-то в этом есть напоминающее храм. Но в храме подразумевается вот это «ради чего», и его всегда можно почерпнуть из множества источников, если ты хочешь. Если же хочешь просто подчиняться, не думая, - пожалуйста.

«Мы должны быть ведомыми», - говорила Люся. И некоторое время я была ведомой ею. Она отправила меня в храм: в свой храм. Я тогда собиралась спросить её совсем о другом, а она свернула на это. «Делай так, так, так», - наставляла она меня. И я делала.

В этом храме было «ради чего». И музыка была, и в хоре я пела. Но там же я поняла что безусловное, старательное подчинение – это оборотная сторона привычки властвовать, не всегда собой, чаще – другими. Тот, кто демонстрирует любовь к подчинению, обязательно демонстрирует и властолюбие.

Удручает всё это… Где хорошее, доброе, светлое? Где «Радость моя»? Почему я не пишу, что Люся была очень светлым человеком?  Действительно: она им была!
Она умела искренне радоваться радостям других. Как она радовалась моим фотографиям из поездок! Как она всегда готова была выслушать, посоветовать! А что наставлять хотела, - можно это пережить. Сейчас я это понимаю.

Мы разговаривали, общались. А потом что-то произошло. Не что-то конкретное, ничего не случилось, а просто наши дороги постепенно разошлись. Она не была в этом виновата. Но, с тех пор, как она перестала бывать на работе, я ни разу ей не позвонила. Боялась, что мой первый звонок – он же будет и последним.
Вспоминать – вспоминала, часто. Звонить – не звонила. И так и не позвонила.

А потом узнала, что она умерла. В рабочем чате между соболезнованиями не было моих комментариев. Я написала в личку, спросив о месте и времени прощания. Нас было четверо: Люсин сын, его друг, друг семьи и я – одна с работы.

                «Где же все остальные?» - спросили меня…