Анатомия ангелов. Часть первая

Don't expect much. And be on your guard. These people take a lot and give nothing back.
Iain Pears, "Stone's Fall"

Часть первая


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 14 февраля 2023 года


Говорят, наше астрономическое время сжимается, вмещает в себя всё меньше действия, чувства и биологии (последнее, правда, не точно). Кто говорит? Интернет. Я сейчас непростительно много инфомусора через себя пропускаю, пялясь в то, что подкидывают мне поисковики и соцсети. Потому что моё время, напротив, растянулось, и занять двенадцать дневных часов здешней липкой, никаким кондиционером не устранимой жары мне трудно, хотя я честно отрабатываю на удалёнке свой статус цифрового номада, а также ежедневно хожу на интенсивный (и хороший, платный, не по путёвке от Миграсьонес) испанский, в университетский бассейн, на милонгу вечерами и посиделки с новыми знакомыми, часто далеко за полночь, после. Знакомые тут образовались у меня мгновенно, после первой недели список контактов в моём новеньком, в аэропорту Буэнос-Айреса купленном айфоне составлял больше половины от московского, всею моей двадцатичетырёхлетней жизнью накопленного и в выключенном родном телефоне похороненного, но дальше установленных в момент знакомства границ сближение не шло даже с разбросанными по местным вузам, ресторанам и турфирмам итальянцами, неизменно шумно и трогательно восторгающимися моей способностью говорить с ними на их языке. Почти все, узнав откуда я, радостно бросались в обсуждение политики, либо громко, подчёркнуто, напряженно выжидая, о ней молчали. У меня не было за душой ничего живого им в ответ, и моя правда, то в смысле, что уехал я по причинам сугубо личным, с коллективным безумием совпав лишь по датам - непременно отчуждало тех, с кем я решался её озвучить. Мне верили, и я становился неинтересен, непригоден в качестве сосуда для слива их типовой, новостями возогнанной эмоции. Русских же, в ошеломительных количествах прибывающих в наше геополитическое захолустье, я сторонился сам. Им сказать мне было тем более нечего.

Ведь, как выяснилось, особенно безнадёжно нечего сказать бывает тогда, когда своя история - есть, ворочается, кровоточит, но болит не там, где у остальных, не в ожидаемых, медийными повторениями натёртых местах. Между тем, некоторые из людей, способные меня понять - ещё живы, но недоступны, несвободны, невозможны. Мне нужен заинтересованный, но невовлечённый собеседник, а где их, не вовлечённых хоть во что-нибудь, сейчас найдёшь. Буду поверять не бумаге, так макбуку, надеясь, как и все, на скорые, пусть и не совпадающие с желаемыми остальными, перемены. Заодно, чем чёрт не шутит, и сам разберусь в том, что, находясь внутри событий, упустил. И пойму, наконец, что мне делать с собой дальше - не сидеть же, в самом деле, вечно в дурацком, тупиковом и опять-таки не транслируемом вовне (ах, этот выработанный соцсетями эксгибиционизм!) комфорте незаслуженной квартиры в сердце иезуитского квартала города, основанного в тот год, когда хан касимский Семён Бекбулатович шутейно сменил на великокняжеском престоле царя Ивана Васильевича, что "мимо своих чад иноплеменника на государство поставляша". И это подогнал вездесущий интернет, посылая мне, вне всякого сомнения, тайный сигнал. У меня определённо начинается апофения, и в рисунке на обоях я скоро начну читать послания инопланетян. Выхода нет: начну.

***

Втянуло меня во всё это ровно год назад, в последний, предвоенный, беззаботный День Святого Валентина. За стёклами нашей "Империи" реяли бесчисленные алые воздушные шарики сердечками, давая в контрасте со стылой серью внизу, вдоль реки и сколько хватало глаз, эффект почти лондонский с примесью милого Бэнкси. Что-то открытое и чешуйчатое поблескивало под пиджаком Кизяковой, толстый Инин робко прятал шелестящие пакеты, и в целом понедельник с самого утра ощущался как пятница. Около четырёх вечера, когда спираль "Эволюции" начала закатно розоветь, чуткий к настроениям коллектива Илья Аркадьевич вышел из кабинета, нестрого послонялся между столами опенспейса, взял микрофон (он вообще любил артистические жесты, во всех караоке, пользуясь внешним сходством, с неизменным успехом исполнял репертуар Кобзона), и, позволив всем, не имеющим горящих отчётов, уйти пораньше и наутро явиться в разумных рамках попозже, объявил, что Роспотреб требует со всех его сотрудников очередной, последний, завершающий тест на ковид. "Носы только себе не калечьте, а то вас заставь богу молиться!" - добавил он в ответ на уфф народного разочарования, - "так, во рту, за щеками пошуруйте и хорош!" "А я в рот не беру, Илья Аркадьевич!" - промяукала Кизякова, за десять лет безупречной аудиторской службы так и не примирившаяся с абсурдом отсутствия у с незапамятных времён вдового шефа любых намёков на кобелиный инстинкт. "И за какие компетенции я тебя работать взял, Лариса, сам себе удивляюсь!" - нормативно ответил ей Илья Аркадьевич и, напомнив команде, чтобы не забыли опустить тесты в подготовленный к отправке контейнер, подписав предварительно свои фамилии, вернулся к себе.

Мессенджер дзынкнул в моём кармане ровно в тот момент, когда я водил палочкой теста по нёбу. Писал мне Никита, сбивчиво и истерично, что, впрочем, необычным для него не было (я ли не знал этого клоуна с горшка!). Не удивило меня поначалу и содержание: "Дрю, нужно твоё экспертное. Нора исчезла. Как будто растворилась. Я сегодня весь город обегал с букетом, все места, где она могла бы быть - бары, те ступеньки у воды (помнишь, на фотках, под фонарями?), на факультет её проник - как в воду канула. Её никто не помнит даже! И, блин, как назло - карту у меня заблокировали что ли, не работает! Не она ли и украла деньги, как последняя клофелинщица? Как думаешь?" Никаких данных по карте в сообщении, конечно, не было. Я отбил Никите раздражённые вопросы, маякнул Инину, финансовому консультанту, эксперту и непревзойдённому мастеру легально находить конфиденциальную информацию, чтобы и в разгар свидания держал телефон включённым (что можно сделать с картами за несколько минут, Инин знал слишком хорошо), и собрался уже уходить, как в стеклянную дверь моего закутка постучал сам Илья Аркадьевич с лицом таким встревоженным, что мне стало нестерпимо стыдно. Я знал, что он спросит, как мама, и мне придётся изображать сыновью обеспокоенность там, где не осталось ничего кроме усталости, выжженности и выпотрошенности, а то и врать, что меня не пустили к ней в больницу, хотя я все выходные даже и не пытался туда приехать, только звонил справиться, как она. "Ну что, Андрюша?" - начал он, и, не дожидаясь моего ответа, тут же торопливо добавил, - "ты поезжай прямо сейчас, всё равно какая уж сегодня тут работа, тебе, вон, и эсэмэсят. Не из хосписа ли?" Не решаясь признаться, что пишет мне его сын, попавший, вполне возможно, в беду, я выключил телефон, положил в протянутую руку Ильи Аркадьевича тест, который он тут же машинально сунул в карман, и пошёл к лифтам. На плечах моих лежала какая-то дополнительная, чужая и странная, аморфная и неопределимая тяжесть.


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 15 февраля 2023 года

Опыт потерь бывает невыносимо, аморально удобен. Смерть матери позволила мне идеально дозировать общение с девицами, причём не только в Москве, где молодой сирота, один в освободившихся квартирах, автоматом становится секс-символом, будь он хоть трижды жирный Инин (имевший, впрочем, на момент своего тридцатипятилетия полный комплект не только родителей, но и бабушек с дедушками), а отговорка "мне надо побыть одному" нуждается в дополнительных, снимающих её заведомую оскорбительность, обоснованиях, но и в квартирной невинности дальних стран. Вчера я не сдержался, распустил хвост перед кудрявой, глазастой, в тяжёлых ботинках Лаурой, сидящей тут по какому-то мутному студенческому обмену неаполитанкой, поделился частью выстраданного. "Гражданский кодекс должен быть в идеале устроен так, чтобы любой человек живым был окружающим выгодней, чем мёртвый. Рейтинг стран по уровню качества законотворчества должен составляться лишь по этому, единственному критерию", - отчеканил я, поддевая с поданной нам на двоих доски charcuterie кудряшку "Головы монаха", и Лаура, явно вспомнив что-то своё, мучительное, не погасила моих слов жеманным "да как же можно считать чью-то смерть выгодной?", как сделали бы десять из десяти аналогичных дурищ у нас, но, фотогенично заглотив оливку, пошла на сближение. Вырваться от неё раньше трёх пополуночи мне удалось, лишь рассказав, что моё здешнее благосостояние, возможность, например, еженощно ходить в аутентично итальянские местечки со средним счётом в четверть её студенческого гранта, обеспечивает мне, главным образом, сдача в аренду четырёх моих квартир в Москве и Подмосковье, из которых лишь одну я купил на свои, а три остальных достались мне после смерти от последствий ковида моей сорокачетырёхлетней матери, что мне, бенефициару, на минуточку, такого расклада, кажется абсурдом и гротеском. Лаура испуганно задумалась и, кажется, вздогнула от моего прощального поцелуя.

***

Квартиры (неплохой серии двушка на Вернадского и две двухкомнатных хрущёвки на окраине Подольска) были в последние дни для матери идеей фикс, в редкие моменты, когда меня к ней пускали и она была в сознании, мать, не переставая, перебирала в памяти все смехотворные юридические детали, касающиеся их перехода в мою полную "после всего" собственность. Я заверял её, что она может на меня положиться хотя бы как на профессионала, зря я что ли у Ильи Аркадьевича недвижимостью в Лигурии и на Комо занимаюсь, мать вздыхала "ну, ты сравнил - итальянцев с нашими!", на что я ей отвечал "и это говорит мне человек, всю жизнь преподававший итальянский! мафия, коза ностра, каморра, мама, ты не забыла ли?" - и мама слабо улыбалась, ей нравилась моя старательная ирония, её успокаивала моя насмешливая уверенность, "да, да мальчик ты мой милый, ты умный, ты всё знаешь, ты справишься" частила она почти по-старушечьи, дверь палаты скрипела, меня прогоняла медсестра, я шёл оплачивать очередные квитанции в бухгалтерию - и корил себя, корил за то, что опять не воспользовался моментом, не спросил мать об отце, что в разговоре о квартирах было бы даже уместно, потому что одна из подольских хрущёвок была его, мать её на себя и меня маленького лишь приватизировала (что само по себе могло быть оспорено судом, поскольку в наличии у нас не умелось ни выписки отца из квартиры, ни свидетельства о его смерти).

Развелась мать с отцом по суду, в его отсутствие, когда мне было лет пять, и потом говорила мне, что отец умер, не указывая, какие основания у неё были так думать. Я не помнил отца почти совсем, дома у нас не было ни одной его фотографии, а знавших его людей я начал искать значительно позже, когда никого или почти никого из них не осталось в пределах досягаемости, но однажды, краем глаза ухватив на экране телевизора "Семнадцать мгновений весны", прозрел: молодым мой отец был однозначно похож на актёра Тихонова. Я что-то в этом роде матери тогда же и сказал, она, кивнув, побледнела - и смутная, печальная фигура из моего детства приобрела красивое, нервное, всей страной любимое лицо. Я начал страстно желать, чтобы отец, поседевший, дозревший до Штирлица, появился в моей жизни с каким-нибудь достойным, высшими соображениями оправданным объяснением своего отсутствия, а класса с десятого стал этого гипотетического появления столь же горячо бояться: юрист во мне сидел уже тогда, уже тогда я чётко и безжалостно осознавал, что такого рода исчезновения гораздо чаще вызваны чем-нибудь неприятным и социально унизительным (тюремным заключением, алкоголизмом, наркоманией), нежели работой на внешнюю разведку. Оказавшись, однако, у смертного, о боже, одра, поняв, что надежды никакой нет, мать не выкарабкается, я перестал бояться, и решил сам с собой, что даже если отец и вернётся нищий, опустившийся, немощный (в конкретику возможного за такой срок физического и, главное, личностного распада я пытался в мыслях своих не вдаваться, но внутренне смиренно соглашался на всё) - отдать ему его квартиру просто так и даже помочь переоформить все документы. Зачем мне, недавно закрывшему из бонусов ипотеку на лофт в "Неве", была нужна его халупа? Я от него даже внешности не унаследовал, и вообще ничего не унаследовал кроме фамилии.


***

В тот вечер, сидя в празднично безлюдном приёмном покое в бахилах и накинутом на костюм халате, перегоревший, неспособный больше волноваться из-за того, что происходит за закрытыми дверями, я погрузился в дела Никиты не без досады (вечная игрушечность его интрижек и детский его эгоизм сейчас язвили меня особенно сильно), но в счёт неясного, неотменяемого долга. Я терял мать только сейчас, Никита был сиротой с младенчества.


Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 16 февраля 2023 года


С Никитой мы дружили всю жизнь, во всяком случае я, сколько себя помню, помню себя овеянным его зефирным присутствием. Слово зефирный здесь как нельзя кстати, Никита с младенчества вызывал у окружающих ассоциации с зефирами и амурами, маленькими английскими лордами с картин да хотя бы Гейнсборо и небесными музыкантами Мелоццо да Форли. Последнее, впрочем, было скорее внутренней, семейной шуткой. Я маленьким был уверен, что ангел с виолой на обложке исполинских размеров альбома "Ватиканские музеи", что стоял на нижней полке в библиотеке Софьи Михайловны, бабушки Никиты, был портретом самого Никиты (вручали же мне для фотографий в садике дурацких буратин или ещё более дурацкие пластмассовые самосвалы). Позже, меняясь с возрастом, Никита шёл по всем этапам репродукций фресок из апостольской церкви: ангел с треугольником - ангел с барабаном - ангел с лютней, а остановился в двадцать два на образе ангела с бубном, с потемневшими до цвета сусального золота кудрями и окрепшими, сивопёрыми, утратившими лебяжий пух крыльями. Самую чуточку страдающим, самую малость надменным. Где бы Никита ни появлялся, обожание он вызывал страстное, истовое, пылкое, его мгновенно усыновляли воспитательницы, продавщицы мороженого и дежурные у эскалаторов московского метро. Собственно, когда уже студентом, в клубах, я с мясом вырывал Никиту из алых когтей хищных милф, я читал в их блефаропластикой растянутых глазах всё то же утробное материнское умиление. Оказавшись подростком на пляже в Лидо во время фестиваля, Никита привлёк внимание древнего Мануэля де Оливейры, увидевшего в нём нового Тадзио, вознамерившегося при помощи новой экранизации Манна, революционной, с элементами перформанса, закончить свои затянувшиеся дни настоящей "Смертью в Венеции", полной, как говорится, гибелью всерьёз. Через пару лет, заехав на обычную туристическую экскурсию в Кастл-Ховард, он был принят группой эдвардианских реконструкторов за ожившее воплощение Себастьяна Флайта, и сделанная ими фотография Никиты (кремовый, треугольно вырезанный у ворота свитер, лоферы, плюшевый медведь подмышкой, очертания Брайдсхеда за пшеничным вихром) встала у Софьи Михайловны рядом с ватиканским талмудом, разбавив космополитической нотой её домашнюю Италию.


Сиротство Никиты (его мать погибла, когда ему не было и года) странным образом лишь усиливало ощущение его детской привилегированности. Мать осталась для Никиты навеки двадцатилетней, загорелой, смеющейся красоткой с размытого полароидного снимка на столе Ильи Аркадьевича, не расплывалась, не покрывалась морщинами, не оседала хворями как земные женщины. Отец, кроме того, что хранил жене романную верность, в тучные годы динамично, но без фанатизма богател, покупал недвижимость, в каникулы возил сына по Европе, во всём прочем полагаясь на Софью Михайловну, легенду итальянской филологии, у которой когда-то училась и моя мать, да и вообще все в стране, знавшие итальянский на сколько-нибудь приемлемом уровне, неизбежно в какой-то момент проходили через её семинары и лингафонные кабинеты. У Гуревичей меня всегда ждал другой мир - с фокаччей, карбонарой или сальтимбоккой на столе, сердечным, вдумчивым, всегда повышенно со стороны Софьи Михайловны внимательным, цепким даже разговором, с любым на выбор (осознанный, низкого я выбирать не дерзновел) фильм в домашнем кинотеатре, без забот, без мелочной экономии, без бытового отчаяния и ставшего тогда таким необходимым пускания пыли в глаза, красивый, простой, прочный и человечный мир. Завидовал ли я Никите? Досадовал ли на то, что перед ним открыты Церматт и Кортина д'Ампеццо, тогда как я не могу себя позволить даже Приэльбрусье и вынужден отрабатывать дерапаж на склонах в Яхроме? Что единственный день в Риме, который выпал нам с матерью в рамках убогого автобусного тура, мы глупо протолкались в очереди к Колизею? Что одежду я покупаю в секонд-хенде, а первый мой айфон был его, Никиты, подарком мне на пятнадцатилетие? Во мне очень, по-видимому, развита способность к рессентименту (юристу, кажется, и невозможно без неё), но, честно - нет. И потому, что в то поле нежности, которое создавал вокруг себя Никита, гадость как-то не проникала, невозможно было завидовать этому небесному созданию. А ещё потому, что к концу школы я незаметно и неожиданно для себя самого во всём Никиту превзошёл.


Начинал я как полное недоразумение, непромытое, нечёсанное, драное, а также асоциальное и неадекватное (мать, работавшая с утра до ночи и без выходных, сначала в школе, потом с частными учениками, и купившая в одиночку нашу квартиру на Вернадского, здесь - не справлялась, и кто мог бы её упрекнуть). Учителей, переводивших взгляд с Никиты на меня, видимо и неизменно передёргивало, они старались ко мне не обращаться и по самому минимуму вызывать меня к доске (я очень долго обычно раскачивался с ответом, демонстрируя, вероятно, какую-нибудь из форм высокофунционального аутизма, но кому тогда было до этого дело), а за контрольные ставили мне брезгливые четвёрки, будучи вне всякого сомнения уверенными, что я их неряшливо передирал у соседа по парте. Что-то сдвинулось с мёртвой точки, когда в девятом классе француженка (французский я изучал третьим после итальянского и английского) дала нам от нечего делать на сдвоенный урок какой-то из старых вариантов ЕГЭ, и я за половину времени, отведённого на настоящий экзамен, не имея репетиторов, не бывав ни разу ни в одной из франкоговорящих стран, набрал 89 баллов из 100. Второй в классе результат барахтался в районе сорока, и его получил проводивший каждое лето на Лазурном берегу Ландис, остальные, не исключая и Никиты, не подобрались и к двадцати. Этот курьёзный случай, как потом сказала мне мать, и решил мою судьбу, меня из нашей элитарной школы не отчислили, как, несмотря на уважение к ней, собирались, более того, из негласного позора школы я без всякого перехода превратился в её официальную, без всякого труда приобретённую гордость. Меня можно было послать без подготовки на любую олимпиаду - без призового места я не возвращался, уступая, конечно, явным, все силы на профильные дисциплины бросавшим лидерам, но неизменно с заведомо отыгрываемым, было бы желание, отрывом. С конца десятого класса у меня начали накапливаться приглашения на поступление без экзаменов в технические вузы, СтанкИны, МИИТы, МАИ и МАДИ октрывали мне свои объятья, но школа прочила меня, конечно, куда-нибудь на самый естественно-научный верх, в МИФИ или, чем черт не шутит, физтех.  Ориентировать меня в гуманитарную сторону никому в голову не приходило, моя неотёсанность в сочетании с феноменальностью делали из меня в глазах педагогов идеального сумасшедшего математика или айтишника, способного хакнуть Пентагон. Я, однако, насмотревшись на математических и компьютерных олимпиадников, понимал, что мы с этими парнями - разной крови, что и мне скоро будет лучших из них не догнать, но что и в них нет того, что так горячо и требовательно кипит во мне.

Что это было? Осознание пронзило меня внезапно, когда мы с Никитой пришли в формате однодневной производственной практики к его отцу. Никита, скучая три часа над единственной просроченной платёжкой за телефон из виллы в Белладжио, арендованной у фирмы Ильи Аркадьевича семьёй одного из министров Казахстана, вяло излучал на весь офис своё обыденное обаяние и полное нежелание вникать в специализированные термины (он и вообще в последний год увял, стих, смолк, съёжился, утратил в неизбежности гонки финишной школьной прямой свежесть интереса к жизни). Я, получив для ознакомления компромиссное соглашение о покупке квартиры в Милане, сразу зацепился за цифры коллективного долга кондоминиума управляющей компании (в размере трёхсот тысяч евро при компромиссной цене квартиры в четыреста тысяч с копейками), с удивлением констатировал, что юристы фирмы дали своё добро на столь явно скомпрометированную покупку, изучил аналогичные предложения на рынке, нашёл похожую квартиру без заметного долга - и представил новый вариант Илье Аркадьевичу. Тот был поражён - я, похоже, действительно увидел своим полудетским глазом серьёзный, не всякому специалисту заметный дефект сделки. Поражён был и я - тем, насколько эти сушь, пыль, крючкотворство меня захватили. Школу я окончил с золотой медалью, и, не рассматривая всерьёз вошедших в новейшую моду соблазнов, сдав близко к ста баллам русский, обществознание, историю и на отличино вступительные - поступил на юрфак МГУ. Никита, совсем расклеившись к выпускному, провалил историю, чем поставил крест на МГИМО, и еле-еле набрал проходные по русскому с литературой, чтобы попытать счастья по вступительным на бабкином филфаке. Софья Михайловна держала его в неизвестности до последнего (так, вероятно, сталинский нарком мог бы держать в неизвестности одиночки своего зарвавшегося, нашкодившего гадёныша, чтобы гадал, сходя с ума, лагеря или расстрел), и Никита рыдал у меня на плече, уже чувствуя холод армейской машинки над своими кудрями (учить его платно Илья Аркадьевич отказывался принципиально) - но потом таки провела его на ромгерм по дополнительным спискам. После третьего курса Никита перевёлся с потерей года на искусствоведение, а после пятого, получив после прогулов, депрессий, срывов и пересдач очень посредственный диплом, к вящему изумлению всех, и Софьи Михайловны первой, сам, в разгар ковида, нашёл себе место в аспирантуре университета Ка Фоскари в Венеции, со стипендией на четыре года и темой "Анатомия гибридных существ в западно-европейском искусстве". Ангелы Мелоццо да Форли постояли за своего.


К февралю 2022 года Никита находился в Венеции шесть месяцев. Предполагать, что у него могли бы возникнуть проблемы с учёбой, можно было без всякого труда. Представить себе, что Никиту могла просто так, без дополнительных объяснений, бросить девушка, с которой он вполне, судя по всему, серьёзно встречался - я не мог, как ни силился. От меня что-то ускользало. Надо было всё пересмотреть с самого начала. Я открыл фейсбук Никиты.







Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 20 августа 2021 года


Больше года прошло, а я всё не могу избавиться от чувства вины перед теми, кто был всё это время заперт карантинами (а ещё больше - взаимным непризнанием вакцин) внутри государственных границ. Перед своими, конечно, из Евросоюза в Россию массово рвались вряд ли, я, во всяком случае, таких не видел. Мы с отцом и Андрюхой сами, признаюсь уж, укололись Модерной в Комо, сразу после того, как от Ломбардии отхлынула первая убийственная волна пандемии, сидели шесть недель между двумя дозами в освободившемся доме над весенним Белладжио, в благодати такой концентрации, что тоска накатывала и парализовала остатки воли (у меня, у меня, Андрюха сам парализует любую благодать), а потом уже летали повсюду как обычно, беспрепятственно, по куар-коду в телефонах, в то время как остальные соотечественники грызли в бессилии санитарные кордоны и перебрасывали мили с Сардинии в Дагестан. Теперь всеобщие страдания, кажется, окончательно позади, скоро всё откроется и снова залетает - пора, пора. Но первым русским студиозусом, вернувшимся после чумы на землю Италийскую, быть всё равно, чёрт побери, приятно.

Я кучу всякого шлака запостил тогда из Белладжио, иногда прямо с телефона, поймав сеть на вершине Сан Примо, нетленку отстукивал. Лайкали её досадно мало (да, френды, пусть будет вам стыдно!), и одни девушки, озабоченные, очевидно, своим марьяжным интересом, а не моим исследовательским, и если и комментировали, то раздражающе невпопад. В тот момент моим коньком были наследники крупных итальянских состояний, покорявшие Арктику и вечно-снежные пики - от последнего владельца виллы Бальбьянелло Гвидо Монцино, первого итальянца на Эвересте, пересекавшего Гренландию на санках и добиравшегося до полюса - до графа Франческо Кверини, что где-то на восемьдесят седьмой параллели, побив предыдущий рекорд приближения к магической точке глобуса, бесследно исчез, удостоился в Венеции, в садах Биеннале, памятника и был упомянут слабо разбирающимся в собаках Бродским (ну какие там, в самом деле, могли быть лайки - хаски у ног полярника сидят, хаски!). И не пропал мой скромный труд! Эссе по тем моим постам с добавлением кадров из "Красной палатки" принесло мне стипендию в Ка Фоскари - вот и слушай после этого благие советы не распыляться, не отвлекаться, концентрироваться на одном, как бы тебе это одно ни осточертело!

Мою квартирную хозяйку в Венеции, любезно меня встретившую, кстати, тоже зовут Кверини, Джулия Кверини. "У нас маленький город", - объяснила она мне по дороге к какому-то дальнему причалу аэропорта Марко Поло, - "полтора тысячелетия им управляли двадцать семей, не удивляйтесь, если повсюду будете натыкаться на одни и те же фамилии." Стать и порода в Джулии Кверини есть безусловно, и худоба, и стиль, и накопленная поколениями властная усталость, и жемчуг под воротом жёлтой штормовки, наброшенной, несмотря на жару, на загорелые дотемна плечи. Мне всегда нравилась зрелая красота, без всякого фрейдистского подтекста, эстетически нравилась, как что-то хрупкое, ценное, редкое, у нас особенно. На Джулию я, кажется, смотрел всё-таки слишком пристально, она смутилась, и это мне польстило, сорокалетние победительные женщины обычно не смущались в моём присутствии, но, напротив, меня вгоняли в краску и обратно в отрочество. Сегодня всё было иначе, не так, как раньше, и город, по которому Джулия меня буднично, не стараясь поражать, провезла на низенькой моторке, был незнакомый, прозаический и взрослый - с прямыми каналами, повернувшимися к лагуне затрапезными задами складами и мастерскими, целым кварталом разноцветной, с открытыми в море арками, кубистики в устье Каннареджо, с редкими, робкими, как начинающие самозванцы, квадрифолиями (не зря учился - слова умные знаю!) на фасадах и в узорах балконных балюстрад. Я не узнавал даже редких церквей с колокольнями - добегал ли я этих кварталов раньше, когда останавливался с отцом на Лидо или в Даниели, завтракал во "Флориане" и делал всё прочее, положенное по правилам туристической венецианской рутины? Не знаю, не помню. Лодка юркнула из длинного в незаметный, спрятанный слишком широким для него мостом канальчик и встала у деревянных, с ногами в воде ворот, Джулия накинула канат на столбик, открыла замок старинным ключом, и спрыгнула сразу в очаровательно запущенный, в цветущих глициниях, сад - с гамаком, шезлонгами, столиком под акацией и тремя полосатыми котами на каменной, с подозрительно архаично выглядящей резьбой, лавке. "Ох, не знаю, что с этой братией делать," - вздохнула Джулия, показывая на котов, - "сколько раз я их пыталась отсюда увозить, но они же уличные, даже с Лидо и Джудекки как-то ухитрялись сюда возвращаться, на вапоретто что ли приезжали. Я могла бы заходить их кормить, если вы не против, но, с другой стороны, не могу же я вваливаться к вам дважды в день без спросу. Давайте договоримся так: один раз в течение дня, пока вы будете в университете, я буду стараться заскакивать в садик, мой офис тут недалеко, у гетто, а один раз, вечером уж вы их не забудьте - но они и не дадут вам их забыть, орать будут. Корм, конечно, с меня." Я, не раздумывая, согласился, радостно осознав вдруг, что и сад будет совсем, совсем моим, а не только прописанная в контракте двухуровневая квартира в его торце, с несомненно угадывающимся за её скворечником (здесь точный архитектурный термин от меня ускользнул) видом на лагуну. "А в других квартирах кто-нибудь будет жить?" - спросил я, имея в виду закрытые на замки слепые двери, выглядывающие справа и слева из-за глициний. "Какой там! Другие квартиры ремонтировать и отделывать надо, а денег - нет. В Венеции никогда ни у кого ни на что денег нет. Живите полноправным хозяином!" - засмеялась Джулия, напомнила мне, что моя копия контракта лежит на обеденном столе и попрощалась, отметив с уважением уровень моего итальянского, - " мне случалось русским студентам сдавать, но так, как вы, говорили лишь те, кто здесь полжизни прожил. А так, чтобы свежеприбывшие - никогда!" Переданные ею ключи звякнули в моей руке, нежный, морской запах духов исходил от них, слишком для Джулии юный. Мы попрощались, она закрыла снаружи выходящие на канал ворота, рявкнул мотор, плеснула тугая волна.

Я счастлив, как не был никогда в жизни. И знаю, что это - только начало.


Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 25 августа 2021 года


Первым ударом по моему самолюбию стало сегодня то, что я заблудился. Ориентироваться в собственном квартале я начал в первый же день к вечеру, выучил три параллельных лагуне канала (Сант Альвизе, переходящий в Мадонна дель Орто, по названиям двух примечательных и подлежащих изучению местных церквей, мой, серединный, делла Сенса, Вознесения тож, и третий, длинный, студенческий, барный, рио де ла Мизерикордия, милосердия, сострадания, проникающего сквозь рыцарские доспехи кинжала), понял даже, как по мостикам без перил и скрытым переходам выбираться из безальтернативности их внезапного обрыва - к Фондамента Нове с видом на остров мёртвых или даже к Сан Марко почти безлюдными перебежками, но стоило мне нечаянно сорваться, повернуть не туда, как желудок и кишки города-рыбы меня поглотили, и я потерялся, как последний презренный турист, был как-то вынесен толпой к невозможному в разгар дня мосту Риальто и ещё долго, тыкаясь по тупикам, стряхивал с себя увязавшихся за мной в стадном инстинкте недотёп, пока чудом, помимо собственной воли, не вышел к Кампо Санта Маргарита, откуда всей дороги до палаццины Бриати оставалось две минуты. В палаццине Бриати проходила конференция по проблемам перемещённого культурного наследия, на неё мой научрук Пьетро Бальби меня ненавязчиво, скинув в мейле ссылку, пригласил. Не понять его намёка и не почтить его желания было невозможно, и надо ж мне было так неприлично к открытию опоздать!


Когда я, стараясь не скрипеть половицами, вошёл в по счастью затемнённый (работал видео-прожектор) конференц-зал, пленарные выступления уже кончились, у доски стояла студенческого вида пигалица в мешковатых штанах, а на экране мерцали фрагменты метопов Парфенона. Я приготовился было от души зевнуть (в докладах такого рода в наше время тотального анти-колониализма неожиданным может быть разве что выбор в качестве акропольского глав-вора не лорда Элгина, а какого-нибудь Шуазёля-Гуффье), однако, уловив смысл первой пары услышанных мной фраз, насторожился: пигалица была бесконечно далека от реституционного пафоса, но подробно (и вполне наукообразно) описывала анатомию мускулистого, захватившего передними лошадиными ногами в жёсткий блок лодыжку лапифа кентавра. Собственно, я сейчас даже и в слове "наукообразно" соврал, тезисы пигалицы и используемая ею терминология были вполне научными, до такой степени, что липкий ужас тронул меня своей лапой - у меня не было и десятой доли необходимой естественно-научной (зоологической, морфологической, медицинской наверное даже) базы, чтобы в обозримом будущем быть способным выдать на публику что-либо подобное на собственную смежную, если не ту же самую ("Анатомия гибридных существ" есть анатомия гибридных существ) тему. Моё ушибленное самолюбие пострадало вторично. Пигалица тем временем (я подсмотрел в програмке её имя - Т. Косулич; фриуланка? хорватка?) частой скороговоркой критиковала общепринятую иконографию кентавресс, указывая на то, что репродуктивные органы самок кентавров никак не могут быть человеческими ("вы попробуйте выносить в обычной матке жеребёнка!"), стало быть, и молочные железы должны быть оформлены не в фотогеничную грудь, предмет извечной гендерной объективации, но в болтающееся под животом вымя. "Вот чем феминисткам-античницам нужно заниматься!" - закончила она со страстью. В зале захихикали, потом, по примеру Пьетро Бальби, сидевшего на секции председателем, жиденько захлопали. Косулич гневно выдернула из стационарного компьютера флешку, взлетела по ступенькам и, сверкнув очками, плюхнулась рядом со мной. На кафедре скучный юноша что-то скучно забубнил про "золотой" портрет Адели Блох-Бауэр.


"Выйдем, поедим чего-нибудь? ну, пока народу везде не набралась полна коробочка?" - неожиданно предложила мне Косулич, - "а то что ты стоишь мучаешься, как Святой Себастьян из Ка д'Оро? Да-да, не смейся, ты похож, и не обижайся, ты - красавчик. Я - Зина, ну, Томазина, сокращёно - Зина". Я поднялся за ней, больше от растерянности, чем из любопытства. Сворачивать к Санта Маргарите Зина не стала, пошла в другую сторону, к церкви Сант Анджело Раффаеле, но и до неё не дошла, просочилась в незаметную дверцу под маской лисёнка, села за шаткий столик с выжженным по центру логотипом Furbo e fesso, оказавшись вблизи вполне себе ничего - синеглазой, интересно стриженной, в годно обтягивающей всё, что полагается, полосатой маечке под лямками комбинезона. Кроме нас посетителей в баре не было, хозяйка заканчивала раскладывать в витрине чиккетти, запах стоял пряный и рыбный, и немного, как всегда на венецианской жаре, пьянящий. Отпив из мутного стакана своей омбры (я от вина, как хороший мальчик, отказался, сконцентрировался на синих глазах и закусках - нежнейших, из-за них одних стоило переехать сюда жить), Зина начала без всякого вступления, из середины, как будто бы возобновляя уже идущий разговор: "Поразительно, конечно, поразительно. Они объявляют конкурс на стипендию, толком её не рекламируя (если бы я не шерстила ежедневно сайты всех университетов, я бы и не узнала ничего), но это-то как раз нормально, не стоит забывать, в какой стране мы живём, они объявляют даже тему - и я не верю своим глазам, потому что это моя тема, моя, это я в Порденоне делала два мастера одновременно, по античному искусству и сравнительной анатомии, да ещё в Британском музее полгода потом стажировалась, а подрабатывала - у чучельника. Я каждую жилочку орлиных ног (дальше у меня будут гарпии) изучила, такое досье себе составила, я даже опубликоваться по элгинским мраморам успела - и что же? Они отдают стипендию мне? Хренушки. Русскому какому-то парню, который толком и не гуглится, и эссе вступительное писал (уж я выведала) не по теме. За что? За какие заслуги? И где он сам? Почему его нет в программе конференции, которую организует его руководитель? И я не говорю уже о гендерном аспекте - из двух кандидатов выбрать менее подходящего, но мужчину, это не прошлый даже, это позапрошлый век. Мне говорили о том, что русские олигархи скупили половину департаментов Ка Фоскари, что ZLO, ну Zona di Lingue Orientali, центр новый культурный, на стопроцентном их обеспечении находится, а я не верила. И до сих пор не верю, но как иначе это объяснить?" Чем дальше Зина себя подставляла, тем невозможнее мне было её прервать, но в наступившей паузе (она, наконец, откусила от бутерброда) молчать было, конечно, нельзя. Я извинился, сказал, что сам не понимаю, за что университет выбрал меня, а не её, значительно более - я понял это по её докладу - компетентную, но что я - это я, просто я, и никаких олигархов я не представляю (последнее, впрочем, вполне искренним не получилось, знай Зина, кто мой отец, она, скорее всего, и его причислила бы к русским олигархам). Зина сначала недоверчиво, а потом скорбно посмотрела на меня, бросила на стол пятьдесят евро одной купюрой, несмотря на мои протесты и даже крик в в глубину бара Per la signorina pago io! - и выбежала прочь, оставив на тарелке недоеденную тартинку с тунцом. Я, выйдя на фондамента через пару минут, не увидел её ни справа, ни слева, ни с другой стороны канала. Это стало третьим ударом по моему самолюбию.


Личное сообщение Андрея Дубова Никите Гуревичу, 31 августа 2021 года


Куку.
Только сейчас увидел твой пост, сорри, брат, скузи. Слушай, ну ты хоть документы университетские читал бы что ли. Я вот открыл в сети регламент и принципы работы вашей там науки, и на первой же странице увидел, что с 2017 года аспирантура Ка Фоскари стала международной (читай - получила разрешение на более широкое, чем сугубо европейское, финансирование) и заключила соглашение о совместных исследованиях и обменах уровня post-graduatе с - тыдымц! - Государственным Институтом Искусствознания города Москвы (ГИИ на сей день - единственный их, похоже, партнер вне ЕС, других они на сайте не называют). Более того, ровно в момент заключения договора о сотрудничестве с Москвой ежегодное количество стипендий, выделяемых университетом Венеции молодым исследователям, увеличилось до четырёх, тогда как до того в течение десяти лет университет стипендий факультету истории искусств не выделял вообще. Совпадение? - Не думаю! В общем, считай себя ценным национальным кадром, расслабься и получай удовольствие. Читай, блуждай, корми синеглазых Зин, только не раскисай - нет причин. С дождливым московским приветом, ваш личный бесплатный юрист.


Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 31 августа 2021 года, утро


Подбирая сопли над каналом Мендиканти (в больнице Санти Джованни и Паоло тут же, по соседству, у меня только что с особой жестокостью взяли тест на ковид), я впервые за всё время своего пребывания в Венеции почувствовал себя одиноким, покинутым и несчастным. Больничная атмосфера немало этому, конечно, поспособствовала, тем более, что университетская повестка на полную, вплоть до анализов на СПИД, диспансеризацию мне пришла неожиданно, Джулия Кверини незаметно, вчера вечером или сегодня до рассвета, подсунула её мне под дверь вместе со страховым полисом на случай наводнения и пояснительной запиской о том, что временным жильцам в городе почту не разносят, не успевают за текучкой, а потому мне лучше всем изначально давать при необходимости адрес её офиса в гетто, так ничего важного не пропадёт. Между специалистами, визиты к которым расписаны были в моей бумажке по минутам (вот и верь после этого клише о неупорядоченности итальянской жизни!), я гулял по уставленному кадками с олеандрами внутреннему двору, больше монастырскому, чем больничному, с бесчисленными, белым мрамором отделанными арками в два этажа, с шестигранным колодцем посередине, среди совсем слабых, прозрачных, почти неподвижных, почти утративших связи с материальным миром, даже таким призрачным как венецианский, людей - в клуатр церкви святого Лазаря выходило отделение онкологии ("и прочих неизлечимых болезней", как оптимистично сообщала на мраморе же золотыми буквами выбитая, а потому, вероятно, неприкосновенная - культурное наследие ! - табличка над входом), а после всего, уже покинув дом скорби, наблюдал настоящие похороны, первые мои венецианские похороны: чёрная, лаком блестящая моторная лодка с венками накрытым гробом по центру и двумя женскими, в густых вуялях фигура, стоящими за ним, бесшумно прошла под мостом, на котором я стоял, и, оставив в воздухе бензиново-хризантемный след, направилась к Сан Микеле. Я подумал о матери, которой не помнил, не знал, не видел толком даже на фотографиях ("Свадьбы они с Илюшей не захотели", - говорила бабушка, - "вот и остались без памяти, и тебя оставили, потому что эти Илюшины экзерсисы с полароидом на каникулах, на ярком солнце, ну что это такое? Разве кого-нибудь на них сейчас узнать? А ведь красавица была ...")


Мне вдруг страстно захотелось, чтобы мать моя отошла в мир иной так же, на бесшумной ладье, а лучше в гондоле, под бременем пахучих соцветий, и я мечтательно начал встраивать этот образ в свою о ней легенду, хоть и знал прекрасно, что она вполне прозаично утонула, и была на тот момент моложе, чем я сейчас. "Что делать мне, мама?" - "А мне откуда знать? Ты старше меня, сынок!" Вечные, неутолимые мотивы разговора сына с погибшим на войне отцом из "Заставы Ильича", в моём случае не размазанные на всё поколение, но отмечающие, выделяющие меня одного, истратившего, кажется, наконец, ту положенную мне за раннее сиротство компенсацию, что феи положили мне в колыбельку. Венеция первой отказывалась меня любить просто так, за красивые глаза, всем своим видом показывая, что прекрасно может обойтись и без меня. Особенно, конечно, видом на Мендиканти, сияющим за моей спиной, знаменитым пейзажем с ведуты Каналетто, висящей в Ка Реццонико, до которого я за две недели так и не удосужился дойти. Видом, примечательным тем, что за триста лет (да-да, ровно триста, 1723 годом датирована картина!) на нём не изменилось ничего, ни единой трубы на крыше, ни единой ограды на террасе, не говоря уже о мостах, фасадах, перспективах, спускающихся к воде ступеньках. Даже бельевые верёвки сейчас оказались протянуты там же и так же, как при доже Альвизе Мочениго - вот где умеют ценить архитектурные ансамбли, где понимают важность консервирования красоты, где не думают только о насущном, тошном, человеческом, слишком человеческом, сказали бы придурковатые москвоведы с университетских семинаров по урбанистике (хорошо-то как, господи, что никто из них не тряс репродукциями Каналетто, предпочитая какие-нибудь виды Дельфта малых голландцев). Мне же от непотревоженности городского пейзажа у Мендиканти стало не по себе, город, казалось, жить вместе с нами отказывался, но брезливо ждал, пока все мы куда-нибудь из него сдристнем. Впрочем, заветная мечта истинного москвоведа не том ли же самом и состоит, чтобы все остальные, не истинные, куда-нибудь из ареала его обитания сдристнули, не потревожив святых для него камней?


Раздумья мои прервал звонок от Бальби. "Дольче и Габбана !" - прокричал он сразу после моего пронто, и когда я ошарашенно заметил, что намереваюсь теперь жить на одну стипендию, а потому даже знать не хочу, где флагманы известных марок в Венеции находятся, хмыкнул, - "на показ их сегодня вечером пойдёшь, он будет на Сан Марко. Столик на террасе кафе Кьоджия заказан, сейчас скину приглашение. Фотографировать нельзя, записывать по ходу можно, с тебя через неделю эссе. Не подведи!" И повесил трубку.



Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 31 августа 2021 года, вечер



К закату, под который подгоняли начало шоу, поднялся ветер, скатерти столиков, вынесенных далеко на Пьяцетту, к самому помосту, вздувались, как паруса, рискуя унести с собой не только невесомые клатчи, но и оранжевым наполненные бокалы, и телефоны, которые никто, конечно, на входе на площадь и не подумал изымать, зябкими пупырышками покрывались голые женские лодыжки, и французский шепоток у меня за спиной откровенно предполагал, что лучшие места достались не нам, а тем, кто просто встал позади нас в арках Прокураций. Я сидел в престижном первом, самом близком к каналу ряду, под хвостом крокодила св. Теодора, в ногах у меня ползал фотограф, в спину дышала, грозя поджечь прикрывающий её кашемир, телевизионная камера, но зато я видел не только подиум с красавицами, но и триумфальный их подплыв к Сан Марко не в гондолах даже, а на каких-то мини-буцентаврах, многовесельных, ярких, как райские птицы, галерах. Сценография дефиле была впечатляющей, этого я, во всём адреналине своей академической неуверенности (куда меня опять припрягли? ну где, в самом деле, я, и где - мода?), отрицать не мог, а когда ровно в середине показа, при смене "Весны" Вивальди "Летом", над Сан Джорджио Маджоре встала радуга, и возникла иллюзия, что выходящие на Пьяцетту модели спускаются по ней прямиком в перламутровое море, я искренне со всеми вместе ахнул.

С нарядами всё оказалось проще, чем я думал: Венеция была основным их мотивом, мелькала своими открыточными панорамами (большой угол от Палаццо Дожей до Доганы, собор, Часовая Башня, Кампанила, Риальто) на кринолинах, балахонах и бюстье, сверкала из пайеток собранными мозаиками Сан Марко (и не Равенны ли кое-где?) на мини-юбках, звенела стеклянными, в стиле Мурано, цацками ожерелий и заколок, а также лукаво улыбалась с рукавов пуфами, украшенными треуголками, масками, гривами львов и стилизованными соборными куполами. Использовали Дольче и Габбана, кажется, и мотивы Мариано Фортуни - рельефную, тусклую парчу и покрой в виде пеплумов. В последнем я, впрочем, не уверен, поскольку спокойно и вдумчиво посмотреть шоу мне не дали: при проходе первого же платья на свободное место со мной рядом плюхнулась ногастая, поднадутая силиконом, очевидно русскоязычная блондинка с отутюженными волосами и, бесцеремонно ткнув вейпом в массовку из арлекинов и коломбин на сцене, дружелюбно заметила "ну звиздец клоуны, а?" Я растерянно промямлил, что это не клоуны, а персонажи комедии дель арте, и танцуют их партии, согласно програмке, артисты театра Ля Фениче, на что блондинка хохотнула: "ага, фениче ля комедия!" и попыталась бы дальше развивать эту тему, если бы я не набрался смелости сказать ей, что я здесь на работе. "Так я тоже!" - примирительно заявила блондинка и затянулась своей электронной сигаретой, - "всё, всё, молчу, молчу!" Вполне молчать ей, однако, оказалось не под силу, комментарии к происходящему лились из неё весёлым и где-то даже не лишённым остроумия потоком, не улыбаться я местами не мог, да и она заметила, какая из моделей, единственная (в сравнении с прочими маленькая, хрупкая, темноволосая и темноглазая, с нежным яичком живописного, скорее всего испанского, лица) мне приглянулась, добродушно констатировав: "не в вашем мы вкусе, мы поняли, бро, и не в претензии!" С одного из соседних столов за нами пристрастно наблюдали Гордон и Омар, стипендиаты нашего же факультета, но внешние, от каких-то фондов, блондинка была, кажется, вполне в их вкусе, однако этого она предпочитала не замечать.

В финале, когда погас закат и Доменико со Стефано вышли на помост, приглашённые встали, начали толпиться, протискиваться поближе к звёздам и компульсивно фотографировать. Подхваченные потоком, встали и мы, нас куда-то снесло, прижав друг к другу, потом блондинка споткнулась на своих копытах, рыхло рухнула ко мне в объятья, но тут же восстановила равновесие, смущённо мне улыбнулась, смачно поцеловала меня в щёку и заковыляла в сторону Скьявони, тогда как я от греха подальше нырнул в одну из боковых улочек с другого торца собора. Пропажу из нагрудного кармана рубашки обоих паспортов, внутреннего российского и заграна, я заметил лишь на площади перед церковью Санта Мария Формоза. Бумажник, болтающийся куда свободнее в штанах, оказался при этом на месте - со всем содержимым, включающим права, кредитные карты и около трёхсот евро наличными, на новенький айфон тоже никто не позарился. Молоденький, напряжённый перед фестивалем полицейский в отделении неподалёку, записывая мой адрес, уверил меня, что паспорта в двух случаях из трёх находятся сразу, а в половине оставшихся случаев - максимум через неделю. И действительно, когда я, перехватив чего-то съестного по дороге, добрёл, наконец, до дома, они уже лежали у меня под дверью, потрепанные, но целые, аккуратно обёрнутые в целлофан и снабжённые полицейской справкой об обнаружении их в урне на южной оконечности площади Сан Марко. Я вышел на радостях выпить, расслабился, позвонил Андрюхе. И только в кровати, уже погасив свет, я понял, что с самого начала было не так с комической Барби, неудачливой воровкой от кутюр. Рингтоном на её телефоне стояла "Баркарола" из "Любовного напитка", Io son ricco, e tu sei bella, Io ducati, e vezzi hai tu, и так далее, по тексту об обмене дензнаков на женские прелести. Слишком явной насмешкой всё это, принимая во внимание обстоятельства, звучало.


Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, Лидо, 4 сентября 2021 года



"А ты правда не блатной?" - в очередной раз с сомнением переспросила Зина. Обгоревший на солнце нос её краснел и шелушился, из сандалий сыпался песок и купальник протёк в лоскутном рюкзачке - перед сеансом она, очевидно, успела побывать на пляже. В сутолоке у входа во Дворец Кино я не сразу её заметил, а заметив, не сразу понял, что она, как девушка из какого-нибудь замшелого советского фильма, пыталась стрельнуть в фестивальной, подуставшей к четвёртому дню Мостры толпе лишний билетик. Мои собственные билетики, точнее, приглашения на два лица с университетским логотипом, переслал мне тот же Бальби с указанием везде в рамках возможного быть, записывать, позже отчитываться - вот такая у нас, дорогие мои хейтеры, не пережившие без изрыганий яда дефиле Дольче и Габбана на Сан Марко, тут работа, страда, горящий план и соцобязательства. Вторым лицом брать на кинопоказы мне было некого, Зина попалась мне как нельзя кстати, тем более, что после того казуса на конференции я её не видел, и произошедшее между нами занозой сидело под ногтями моей памяти. "Только учти", - заметила она, сгребая в охапку свой отсыревший, слизистым следом чреватый рюкзак с ленты металлоискателя, - "я всё равно остаюсь твоим конкурентом. Меня же признали годной к обучению в аспирантуре? - Признали! Так что на самофинансировании меня обязаны взять, а самофинансирование я себе нашла, устраиваюсь неттурбиной!" Я недоумённо на неё уставился. "Да мусорщицей, мусорщицей. Отличная, муниципалитетом оплаченная работа, пройдусь пару раз с утра с тележкой по своему участку (это будет, кстати, в Каннареджо, ты же там, кажется, поселился?), отслежу отправку пакетов баржами - и к десяти свободна, делаю, что хочу. А хочу я того же, что и ты, только, наверное, сильнее, чем ты, поскольку ты ради гибридных существ в мусорщики пошёл бы вряд ли!" Я попытался попасть ей в тон: "Да, полагаю, я не упал бы ниже чистки сортиров!" - но Зина по своему гневному обыкновению сверкнула на меня очками и громко, так, что на нас оглянулись, обозвала дураком.

Смотрели мы "Событие", боди-хоррор о нелегальном аборте во Франции де Голля, со спицами во влагалище, рвотой, кровью, клизмами, молчанием, уклонением от общения, шепотками за спиной, липким страхом и прочей модно натуралистичной хирургией измученных женских, молодых и прекрасных тела и души, и к выходу потом пробирались под овацию зала, мне непонятную (ну что, в самом деле, нового сказала своим фильмом молоденькая режиссёрка Одри Диван, чем живым разбавила отработку повесточки?) Интеллигентским своим пфе я поделился с Зиной уже в кафе, куда мы вовремя, до вторжения оголодавших и возжаждавших фестивальных зрителей, приземлились, и уже привычно, с теплотой узнавания, наблюдал за тем, как она возмущённо закипает. "Вот ты говоришь, что не понимаешь, как "Событие" может в одной конкурсной программе соседствовать с Соррентино, с визуальным, ох Господи, совершенством его Неаполя, снятого с моря, с неба, изнутри, пролётом камеры под сводами галереи Принчипе Амедео, над пальмами Каподимонте, между скал у берегов Капри, и прочая, и прочая, эрудиции тебе не занимать, ты зря передо мной именно в этом смысле комплексуешь, если ты хочешь ставить на начётничество, так в нём ты быстро меня превзойдёшь. Но изъян в тебе есть, и он для вас, благополучных русских, в целом очень характерен. Вульгарность русских нуворишей - какая чушь, я ничего подобного не видела, хотя три лета подряд зарабатывала себе на учёбу официанткой в Ницце, все те нувориши, с которыми я пересекалась, трепетно и страстно любили европейскую культуру. Только, как бы тебе это сказать, они любили её в музейном, мёртвом варианте, и смысл нашего существования, нас, европейцев, особенно итальянцев и французов, видели лишь в том, чтобы эти музейные объекты, то есть и города наши, и стиль жизни, и, извиняюсь за выражение, обычаи (хотя что они знают о наших обычаях, по-настоящему-то?) свято сохранять, сдувая с них пылинки, а чтоб менять что-то, заниматься какой-то своей движухой - нет, нини, этого нам в их о нас представлении всегда было нельзя. Когда случались забастовки, они неизменно пеклись о возможных повреждениях памятников архитектуры, но никогда - о людях или о том, а что их, собственно, заставило выйти на улицы. Всё это подпадало для них под то, что ты сейчас презрительно называешь повесточкой, и вникать во что они считали ниже своего достоинства. Меж тем, Европа - это не курорт и не музей, не только курорт и не только музей, но живой организм, чьё существование невозможно без развития, то есть без этой самой, так мещающей вам в вашем туристическом времяпрепровождении движухи! Повесточка! Ишь чего мы, обслуживающий ваши представления о нашем прекрасном персонал, возомнили! В соавторы к истории лезем, ну не обнаглели ли, а!"

Я слегка смутился, не столько задетый упрёком (справедливость которого оспаривать было сложно), сколько неожиданной проницательностью Зины, только что, не подозревая этого, нарисовавшей выпуклый портрет моего отца, и слегка шулерски пошёл с козырей, напомнив ей, что "Рука бога" Соррентино - это ещё и исповедь человека, совсем юным пережившего смерть родителей, рассказ о стремительно и насильственно прерванном отрочестве, о неизбывном горе, мне прекрасно знакомом, поскольку собственная моя мать умерла, когда мне не было и года, совсем молодой умерла, моложе, чем героиня "События", оставшаяся после всех своих мытарств в живых и даже прославившаяся. Зина подняла на меня потемневшие, посерьёзневшие глаза и сказала: "Знаешь, можешь меня возненавидеть, я пойму и прощу, но меня это нет, не убеждает. Горе смерти и потери близких - это такое, нормативное горе, которым легко, и в целях манипуляции в том числе, улилипутить любое иное страдание, но это - несправедливо, несправедливо! Вот ты говоришь, что рос без матери, но у тебя был заботливый и богатый (ведь богатый, да? я угадала?) отец и бабушка-профессор, тебе досталось, возможно, больше любви и внимания, чем большей части детей из полных семей, перед тобой сиротство не закрыло ни одну из дорог, а Анни Эрно, не сделай она тогда этот злосчастный, калечащий, криминальный аборт, вынуждена была бы бросить учёбу и погрязнуть в самом унизительном бытовом и социальном убожестве, по-настоящему трагичном поскольку безысходном. Ты скажешь, это всё в прошлом, зачем сейчас-то себя терзать. Но это как посмотреть, кое-что в прошлом, а кое-что нет. Ты знаешь, я родилась на окраине Гориции, почти в Нова-Горице, на границе со Словенией, которая тогда ещё не входила в Евросоюз. Наш город был (и, говорят, до сих пор является, пусть и не столь явно) перевалочной базой для едущих с Балкан, но не только, также и из Румынии, Украины и России, наверное, тоже, проституток. Их перевозили в грузовиках, как скот, у них отбирали паспорта, а если их останавливала наша, итальянская полиция, их просто вышвыривали обратно за границу как нелегалов и они оседали где-нибудь в борделях Албании, если не хуже. Ребёнком я видела эти грузовики, я помню исходящую от них вонь, и безумные, ужаса полные глаза этих женщин. И что, говорить об этом - это тоже значит мусолить так надоевшую тебе повесточку?"

Я молчал, Зина некоторое время расстроенно, не глядя на меня, моргала, потом порывисто вскочила с места: "А вообще мне бежать надо вон, на вапоретто, а то, не ровен час, на последний поезд опоздаю, к себе, во Фриули. Я же не живу, как некоторые, в апартаментах класса люкс во внутренней Венеции. Увидимся! Только не здесь, не на фестивале, мне хватило!" - оттараторила она и исчезла так же бесследно, как тогда, в Дорсодуро. А я сконфуженно вспомнил, что её пятьдесят евро одной купюрой всё ещё лежали у меня в бумажнике.



Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 19 октября 2021 года



Давно ничего не писал, поскольку рутина засосала, а рутину, даже ту, что извне может показаться праздником каждый день, описывать трудно. Если вкратце: дела мои оставляют желать лучшего, нужные люди мною довольны, а вот я сам собой - категорически нет. Более всего меня гложет то, что я всё никак не могу найти концепцию, в рамках которой, вокруг которой, отталкиваясь от которой я смогу накапливать свой исследовательский материал. Мне, похоже, не хватает тех самых фундаментальных ценностей, в избытке исповедуемых местными студентами, чего-нибудь вроде неофеминизма Зины, сделавшей на семинарах уже два доклада, посвящённых клеветническому унижению, символическому оскотиниванию женского естества в до-олимпийской греческой мифологии, один о Медузе, а один, вызвавший повышенное внимание и нечто, похожее на приступы острой зависти, у меня лично (мне стыдно, стыдно, каюсь!) - о Сцилле, что начинала жизнь красивой, любящей плескаться в светлых водах журчащих ручьёв девушкой, и любви её искал Главк Понтийский, и это сильно не понравилось сожительствовашей с Главком волшебнице Цирцее, а потому она отравила колдовскими снадобьями воду в любимом ручье Сциллы, в результате чего прекрасное тело той стало в нижней своей части сонмом свирепых собачьих голов ("...чудища некие мерзко лают вкруг лона ее. Не поверив сначала, что стали частью ее самое, бежит, отгоняет, страшится песьих дерзостных морд, - но в бегство с собою влечет их. Щупает тело свое, и бедра, и икры, и стопы, - вместо знакомых частей ощущает лишь пасти собачьи! Все - лишь неистовство псов - промежности нет, но чудовищ члены на месте ее вырастают...." это из "Метаморфоз" Овидия). Процесс мучительного превращения ни в чём не повинной красавицы в ужас внушающего монстра с редким натурализмом, на грани шок-контента, запечатлён в скульптурной композиции фонтана в парке припарижского замка Шан-сюр-Марн (новейшего времени, но по эскизам Лебрена) - её Зина и предлагала изучить поподробнее на предмет биологии вырастания зубов из влагалища. "Вот так и работает женская мизогиния, вот так и лепят из соперниц омерзительных чудовищ", - так окончила тогда она свой доклад и, столкнувшись со мной утром следующего дня на фондамента делла Сенса, в заляпанном комбинезоне, с двухколёсной тележкой (намерения своего работать мусорщицей она не оставила), в ответ на моё чао добавила: "Ну что, став неттурбиной, я в твоих глазах уже превратилась в хтоническое исчадие или ещё прикасаема?" Я было пискнул, что мог бы отвезти её в Париж на выходные, поизучать зубастые вагины вживую, но Зина махнула рукой (пошел ты, мол, со своими патриархальными контрактами) и загрохотала тележкой дальше, в сторону мавров, а я пошёл к гетто. "Брава рагацца!" - улыбнулась мне, кивнув на Зину, незаметно, как обычно, догнавшая меня на мосту Джулия Кверини.

Я сам доклады тоже, конечно, делал - и о венецианском дефиле "Дольче и Габбаны", и обзорный о кинофестивале, и даже один оригинальный, о выставке Дэмьена Херста в фонде Пино в 2017 году. На идею поднять её каталоги меня натолкнул Бальби, вспомнивший, что у Херста была скульптура "Анатомия ангела" с мышцами и костями в разрезе, и уверенный, что на той выставке в Догане ангел тоже присутствовал. Бальби, увы, ошибался, освежёванного ангела Херст в Венецию из Осло, где тот обосновался, не привозил, связи темы с городом по этой линии нам установить не удалось, да и консультация физиологов с кафедры сравнительной анатомии не принесла ничего утешительного: трое специалистов, не сговариваясь, заявили, что если умение ангелов летать понимать буквально, то крылья их должны быть не меньше двух с половиной метров в длину каждое при росте ангела в метр семьдесят, весить это хозяйство с мускулами и перьями не может меньше пятидесяти килограммов, и складываться таким крыльям при учёте прямохождения ангела некуда, а потому вся конструкция в представляемом художниками виде невозможна, нелепа, нефизиологична, ангельские крылья не могут быть понимаемы иначе, как символ, атрибут знак принадлежности к надчеловеческой сущности. А какая в символе анатомия? Я очень тогда расстроился, кажется, даже психанул у Бальби в офисе, сказал, что зря сюда приехал, что не чувствую себя хоть на что-то способным, Бальби долго и нудновато объяснял мне необязательность и даже нецелесообразность чёткой специализации с первого же года аспирантуры, необходимость расширения эрудиции, набивания руки на разных темах, особенно касающихся современного и актуального искусства ("в этом у российских студентов - при прекрасной классике - всегда есть пробелы"), но по-настоящему утешил меня лишь одной, очевидно случайно оброненной фразой: "И вообще, ты превзошёл мои ожидания, я не думал, что с тобой можно будет реально работать!" Мне не очень нравился Бальби, не столько молчаливый, сколько отмалчивающийся, ускользающий, зыбкий, неуловимо похожий на доцента Скворцова с бабушкиной кафедры (который в контексте семейных сплетен оставался во всём зависящим от бабушкиной воли доцентом, даже став членкором), но после этих слов я был ему искренне, пусть и недоумённо, благодарен.

По мере того, как осенне стыл вечерний воздух, я начал больше времени проводить дома (ещё дней десять назад я тут только спал, и не сказал бы, если б меня спросили, какого цвета обои в комнате наверху, той самой, с видом на лагуну из скворечника). Теперь - скажу, цвета охры там обои, и картины на стенах интересные, одна особенно, странно и тревожаще попадающая в тематику моих несуразных изысканий. Изображена на картине русалка, выброшенная на берег неспокойного моря или просто спящая, но русалка необычная, не в том варианте гибридности, к которому мы все привыкли: человеческий у неё не торс, но ноги, промежность, таз, а выше пояса она - рыба, снулая, стекленеющая глазами и как бы даже не гниющая. Эротизмом картина наполнена неизъяснимым и болезненным, и примерно понятно, что сказала бы, её увидев, Зина, но меня сразу смутил в ней другой момент, а именно подпись Рене Магритта в левом нижнем углу. Я пробил анти-русалку Магритта по сетям и базам данных, и похожий образ, ясное дело, нашёл - с мутной, расплывчатой пометкой о нахождении картины в частном владении. Разумеется, сама мысль о том, что в венецианской, на съём предназначенной квартире просто так на стене может висеть Магритт, идущий сейчас на аукционах по цене от миллиона долларов, была абсурдной, но не удовлетворить своего любопытства я не мог, и, подловив вчера Джулию за кормлением котов, спросил её о русалке. Она растерянно ответила, что понятия не имеет, что это за картина (дом она покупала меблированным, "со всем хламом и барахлом, и украшения оставила только те, что вписывались в новый интерьер"), но что в целом любой венецианский дом с участком - это всегда готовый лапидарий как минимум, скамьи и обломки колонн здесь, в саду, явно античные или византийские, жаль, заняться их атрибуцией - некому. "Вот, кстати, будет вам и подработка, если нужно будет и вы не откажетесь за эту, как мне говорили, нудную работу взяться," - полусерьёзно-полушутя добавила она, - "здесь каждый дом - потенциальный сундук с сокровищами, только разгребать это всё нет ни сил, ни времени, ни средств. Правда в подлинность колонн я верю больше, чем миллионную стоимость картины, случайно найденной в чулане."

Бродить перед сном я полюбил в простоте и безлюдье современного квартала к северу от устья канала Каннареджо, там растут пинии, дома арками открыты морю, на закате в круглых проёмах этих арок зажигаются розовые фонари, и жизнь уличная идёт осмысленная и одухотворённая - студенты читают и тихо переговариваются об умном, молчаливо целуются парочки, девушки курят красиво и печально. Самую красивую и печальную, длинноволосую и дымноглазую, я заметил неделю назад, всегда одна, она сидит во второй, если считать от канала, арке. Каждый вечер, проходя мимо, я хочу заговорить с ней - и не решаюсь, и ругаю себя за это, и боюсь, страшно боюсь, что на следующий день её в арке не будет или она там будет, но уже не одна. Сегодня я с ней заговорю. Собственно, пост с этим и был написан - чтобы у меня уже не получилось отвертеться.



Фейсбук Никиты Гуревича,
пост для ограниченной аудитории
Венеция, 15 ноября 2021 года



Можно сказать, что я в любовном угаре, хотя, наверное, нет - угара нет, есть регулярно впрыскиваемые дозы счастья. Я только сейчас осознал, что, при некотором (и даже вполне разнообразном) опыте в подобных делах, я никогда, кажется, не оставался в них с обожаемым объектом один на один надолго, не выстраивал что-то только вдвоём. В Москве всегда рядом был Андрюха, и даже, бывало, получал от меня на одобрение возможных кандидаток (это называлось у нас "прикурить сигаретку"), а потому мне казалось, что его оценивающий взгляд пронзал меня и в самые интимные моменты; на каникулах же об отношениях говорить и вовсе не приходилось, это было бы даже и неприлично, отец первый меня бы не понял. Мысль о том, что сказал бы Андрюха о моём нынешнем завихрении, меня, разумеется, неоднократно посещала, но я думаю, против он бы не был. Во всяком случае, в меркантильности Веронику (или, как она просит её называть, Нору) обвинить никак нельзя: по самой первой гормональной дури я предложил ей даже переехать ко мне в хоромы (ну, куда мне одному сто двадцать квадратов в два этажа!) из её общаги тут же, неподалёку от в закат открытых арок, под которыми мы с ней встретились и влюбились, но она отказалась. Отказалась она и от телефона, который я хотел ей подарить не без корыстной цели иметь её всегда на связи, и от прочих подарков дороже ужина в средней руки ресторане отказывалась тоже, и даже в Рим и Неаполь, куда я ездил по делам своим гибридным, меня не сопровождала, хотя я просил и умолял. Нора в целом для русской (а она - откуда-то из-под Перми, вот здесь Андрюха мог бы и напрячься - Замкадье!) на удивление автономна, некапризна, беспроблемна и легка, смотрите, завидуйте те, кто по безысходности мирится с мозгоклюйками и душнилами.

В Нору Веронику превратили на модельных кастингах, ещё в России, но с модельным бизнесом у неё не пошло (почему, кстати, непонятно - она прелестна в том же роде, что и та хрупкая испанка в расшитом разноцветными шелками камзоле, на которую я обратил внимание на показе Дольче и Габбаны), и заработанные в нём деньги она решила потратить на год европейской магистратуры по менеджменту. В искусстве вне темы высокой моды Нора вполне девственна, слушает без критики почти всё, до чего я снизойду, и это, что уж, приятно - и полезно, поскольку благодаря её наивному энтузиазму я снова вошёл во вкус вдумчивых прогулок по городу и в целом залатал дыры в собственной самооценке, проеденные едкой щёлочью иронии Зины. Зину с её мусорной тележкой мы оба, конечно, тоже поутру после страстных ночей встречали, и она косилась на нас с нескрываемым презрением - со стороны Норы внезапно взаимным (не могу не признаться и в стыдном: заспинные выпады Норы в адрес "дворничихи" мне были приятны, ещё и тем, что возвращали меня в привычные координаты социально приемлемого). А вот однокашник мой Гордон Оуэн (на самом деле, как выяснилось, Оуэн-Кёртис, в Венеции, можно подумать грешным делом, все решительно повязаны семейными узами), заметив нас как-то с террасы кафе на Дзаттере, поймал меня позже в факультетском коридоре и завистливо спросил: "Где ты их находишь? Ну, краль своих - ведь высший класс каждый раз!" и пригласил нас обоих в родовое гнездо напротив Академии. Нора, узнав про приглашение, затрепетала сразу, а когда я попытался поднатаскать её на предмет особенно ярких звёзд кружка Барбаро - Генри Джеймса, Сарджента, Браунинга, и предложил в виде подготовки посмотреть "Крылья голубки" - чуть не расплакалась, и идти к аристократам "позориться" отказалась наотрез. Гордон был видимо её отказом разочарован, но благородно предложил мне заходить, если захочу, в одиночестве, и я оценил его порыв, тем более, что интересовали меня в Барбаро не продукты жизнедеятельности американских экспатов, но Тьеполо и лепнина, однако бросать Нору ради забракованной ею тусовки не решился. Не решаюсь и до сих пор, хотя готический фасад палаццо меня манит всякий раз, когда я пересекаю мост от галереи Академии к площади Санто Стефано.

С Гордоном я и вообще неожиданно сблизился. Он так же, как и я, начинал филологом - с семейным, без сюрпризов, интересом. Диплом свой в Гарварде он писал по Генри Джеймсу, первым подметив в "Письмах Асперна" параллели с пушкинской "Пиковой дамой" (которую до того знал лишь в оперном варианте), и даже начал было изучать русский, да бросил, убоявшись кракозябров нашего алфавита, но в поисках аналогий шёл до конца, продрался даже сквозь "Медного всадника", и был страшно рад, что каменный истукан на скакуне появляется и у Джеймса в образе кондоттьера Бартоломео Коллеоне перед - вот симметрия так симметрия - венецианской церковью Петра и Павла, дожьей усыпальницей, и появляется не подавить человечка, бросившего вызов, но утвердить его в его человечьей низости перед ним, и прочая, и прочая. Диплом Гордона шуму не наделал (особенно равнодушными оказались русскоязычные коллеги, о Джеймсе хорошо если что-то слышавшие, но точно его не читавшие и ставить его на равную ногу с Пушкиным не согласные принципиально), и он отправился зализывать раны и составлять опись опусов своего деда в Венецию на деньги фонда Кёртисов, озлобленный и самоугрызенный. Если учесть, что меня с филологического пути сбила прагматичная бабушка Софья Михайловна, заявившая мне после третьего курса, что италианист, как я, не имеет иных понятных источников заработка кроме не подходящего мне ни по чину, ни по характеру (мягок слишком) репетиторства, а рынок искусства - это миллионы и будущее, растущее по мере изучения прошлого, - то мы составляли с Гордоном здесь, в Венеции, вполне годную пару научных фриков. Жаль, что Нора не захотела этого понять и оценить.

Филологическое прошлое меня, однако, отпускать не собиралось. Придя вчера домой промокшими под дождём, мы с Норой скинули кроссовки, и она попросила у меня газеты, чтобы набить ими обувь и хоть чуть просушить её перед завтрашним днём. Я бросился шарить по ящикам (поскольку сам газет сроду не покупал), и в одном, под зеркалом в прихожей, обнаружил залежи устаревших лет на пять (если не на десять) рекламных буклетов, отпечатанных, к счастью, на самых подходящих для наших целей промокашках. Напихав бумаги в башмаки, я увидел на полу выпавший из ящика тетрадный листок с написанной от руки строкой: Dostoevskij, romanzo Veneziano - и застыл в изумлении. Ещё на первом курсе я прочитал где-то, что в шестнадцать лет Достоевский беспрерывно сочинял в уме роман из венецианской жизни, и решил во что бы то ни стало выяснить, о чём был бы венецианский роман жестокого нашего гения, но потом бросил эту затею. Укоризна настигла меня через годы, в этом определенно было что-то мистическое.



Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 10 декабря 2021 года


Рюрика Волкова я, как и все, знал по книгам, а больше - по сетям, и, упиваясь изяществом его стиля (каждый пост Рюрика представлял собой упоительный мадригал Галантного века, версальского или венецианского извода с непременной лукавой аттрибуцией и картинкой под стать) - не чаял, конечно, познакомиться с ним лично, попасть "за амальгаму венецианского зеркала", в святая то есть святых его салона с лучшим, как, перебивая друг друга, утверждали удостоившиеся, видом на город. Не чаял и не рвался, понимая, что делать мне среди этих интеллектуалов и звёзд нечего, во всяком случае пока. Каково же было моё удивление, когда Рюрик написал мне сам, и с изысканной любезностью (сдобренной на удивление дельными инструкциями по поиску его жилища) пригласил к себе вечером в том сопровождении, которое я соблаговолю выбрать. Гадая, откуда он мог обо знать, я рассеянно передал приглашение свернувшейся клубочком тут же, на диване со мною рядышком, Норе и набрал было воздуху, чтобы объяснить ей, кто такой Рюрик Волков, как Нора удивила меня ещё сильнее, промурлыкав, что Рюрика знает с давних, модельных своих времён, и пойдёт к нему с удовольствием, поскольку гостей он принимать умеет, причём без предварительного экзамена на знание всей англо- и франкоязычной литературной венецианы. На вопрос, не она ли ему обо мне рассказала, Нора хохотнула несколько истерически (с ней это порой случается в моменты самые неожиданные) и язвительно заметила, что ничего-то я до сих пор о Венеции не понял: "Город живёт сплетнями, глупенький. Тебя уже приметили и запротоколировали сотни оседлых, то есть проведших в Венеции полгода и больше жителей, и запротоколировали подробно: я не удивлюсь, если они знают о тебе больше, чем ты сам о себе знаешь."

Обитает Рюрик в самых истоптанных туристами, самых испитых в смысле благодати закоулках к северу от Сан Марко (первым пунктом его инструкций было нырнуть в проём Часовой Башни), но в непосредственной окрестности его дома гундосые, тяжелоногие стада куда-то рассасываются, и вновь гулко и молодо отдаются под каблуком тротуарные плиты, торчит посреди миниатюрной площади открытый небу колодец с полусбитыми гербами, карабкается по стене вьюнок с лиловыми граммофонами цветов. В квартире же его под самой крышей (и особенно непосредственно на крыше, на той самой знаменитой альтане с видом) в существование туристических рыгаловок и китайских сувернирных лавок под ногами и вовсе сложно поверить, настолько всё в ней ветхо, театрально, аскетично и изысканно-нефункционально, наполнено продавленными, с облезшей, но некогда драгоценной обивкой пуфами, драпировками, канделябрами и на ладан дышащими, готовыми в любой момент пасть жертвой кошачьих зубов или острого дамского каблука проводами. "Мне этой гадости много нужно," - объяснял Рюрик, откидывая их ногой с моего пути по террасной лесенке, - "в тёплое время года я наверху кинопоказы устраиваю (летний кинотеатр, воспоминания детства золотого-советского), настоящие, с экраном и прочим техническим обеспечением, а трансглюкировать фильмы беспроволочно я ещё не научился". Полез с ним на стылую террасу я один, Нора, скинув куртку и оставшись в чём-то голом, шёлковом и приковывающем нескромные взгляды, присоединилась к угревшейся русскоязычной компании внизу, и Рюрик был этому, кажется, рад - к немалому моему смятению, ибо ничего я не боялся в тот момент так сильно, как разочаровать своей невежественной банальностью великого человека, оставшись с ним один на один, с безжалостной Венецией на заднике.

Венеция, к счастью, в разговор вмешалась сразу, начала загадывать архитектурные загадки, подсовывать в неожиданных ракурсах карандашики, пимпочки и фролики дворцов, церквей и колоколен, и в конце концов, не узнав Салюте, я выключил режим "настороже" - и рассмеялся. Усмехнулся и Рюрик: "Сердце ночами бесстрашней, странник - молчи и смотри!" Я с облегчением, но и с усилием небрежности (не вести же себя, как тянущая руку на первой парте отличница!) показал в сторону гигантов на башне - их-то даже и я, мол, узнал, хоть они ещё и не ударили три. Рюрик отпил из своего бокала: "А в Москве вы у кого диплом писали?" Я снова смешался, забормотал что-то про испоганивший нам всем учебный план ковид, но потом признался, что меня меня порядком пошатало по тематике кафедры и что, замахнувшись изначально на римский период Кипренского, я вынужден был ограничиться художественными итогами пребывания Левитана на озере Комо - и ничего общего это всё с тем, над чем я уже месяцы ломаю здесь голову, увы, не имеет. Рюрик помолчал, мерцая алым бархатом своего - камзола? редингота? халата? (он и одет был театрально), а потом сказал странное: "Вы знаете, а ведь всё у вас получится - именно у вас. В вас есть тот дар чувствования себя уместно перед городом ничтожным, без которого в Венеции ничего начинать нельзя, смысла нет, и которым так редко кто сейчас обладает. Не растеряйте его только!" - залпом допил свой апероль и, навострив ухо на предмет девичьего смеха и фортепьянного бренчания снизу, заметил, что без нас там, очевидно, не скучают, и именно поэтому туда сейчас надо поспешить. Мы спустились, я обнял полусонную Нору, как-то, ни с кем толком не познакомившись, включился в общий пустячный разговор, но недоумение и тревога, прохватившие меня, как простуда на альтане (я дрожал и долго не мог согреться) - не проходили. Висели они надо мной ещё долго - и когда мы, натыкаясь на пуфы и кота, танцевали танго под Вертинского и Рио-Риту, и когда все хором пытались что-то отвечать Рюрику, утверждавшему (цитируя то ли Герцена, то ли Вейдле), что Россия всегда была наиболее похожа на себя в самые европейские периоды своего бытия, а по мере того, как связи с Европой рвались, иссякало и национальная самобытность. В себя я пришёл, лишь когда пора стало уходить.

С нами в осевший на Пьяцце туман вышла одна из салонных девушек, яркая, черноволосая, в плюшевом долгополом пальто и красном цилидре, с искусно нарисованной на смуглой щеке слезой. Рюрик представил мне её как Лилит, впрочем, имя в шуме и суете я мог и перепутать. Она держала за руку Нору и никак не хотела её отпускать, что-то настойчиво (или умоляюще?) ей шепча. Нора вздохнула, кивнула, сказала мне, чтобы я шёл домой один, а она чуть задержится. Вернулась Нора глубоко за полночь и, ничего не объясняя ("дела женские!" - только и бросила она, войдя), легла спать. От неё пахло сигаретным дымом и тяжёлыми, удушливыми, поношенными духами.



Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 27 декабря 2021 года



С приближением праздников активизировались семейные связи, отец и бабушка начали рваться на тактильный контакт, да и сам я, проведя местное Рождество в тёмном, холодном и каком-то особенно мрачном в обрамлении ёлок и мишуры городе, внезапно взалкал московского разгула. Этот передоз венецианской романтики стал для меня полной неожиданностью (хотя меня ли не предупреждали - все подряд, от Джулии Кверини до Гордона Оуэна с остановкой в офисе Пьетро Бальби, и гнали периодически на выходные и выездные семинары из города прочь для моей же пользы). Но я не верил - и получил нечто похожее на нервное расстройство: бесшумно выплывающие из тумана гондолы, призрачные, непонятно к чему относящиеся огни и гулкие шаги, не материализующиеся в прохожих, начали меня пугать, особенно под вечер, когда проклятая nebbia предельно, до состояния слежавшегося перинного пуха сгущалась, и реальной становилась опасность заплутать и даже свалиться в ледяную рябь канала. Накапливались мистические глупости, знаки и происшествия: я слышал за стеной безошибочно русские голоса, и даже бегал на двор проверять ржавые замки заброшенных квартир (к счастью, каждый раз оказывающеся нетронутыми), получал странные послания (один раз у меня под дверью оказался беглый, очень прилично, очевидно профессионалом выполненный карандашный набросок модели в расшитом камзоле на шорты, в которой я без усилия узнал ту единственную приглянувшуюся мне красотку с дефиле Дольче и Габбаны), и с какого-то момента даже утвердился в уверенности, что за мной следят - без всякой веской причины, по одному ощущению утяжеления моей собственной тени. В этой, последней придури, я, признаюсь, грешу на ортодоксальных евреев из Гетто: их лапсердаки, шляпы, пейсы и бороды представляют собой прекрасную, начисто скрывающую всё индивидуальное, вплоть до возраста (и даже, возможно, пола) маскировку, кто, как не они, могут следовать за кем угодно неузнанными.

Социальная жизнь, в эти дни оживлённая, призрачность города странным образом усугубляет: молочный свет муранских люстр, такой, если смотреть из промозглых уличных сумерек, манящий, в туманные вечера всегда недостаточен, и любой зал, от пьяно нобиле палаццо до театра, наполняет неверным мерцанием и пугливыми тенями, что, ложась на причёски, плечи, щёки, руки и очки, придают людям что-то мёртвенное и даже трупное. Вчера вечером, в Ка Зенобио, где мы неформально собирались факультетом (апероли, чикетти, сопровождающий контратенора фортепьянный квартет), я непроизвольно отшатнулся от прекрасного лица Норы: под определённым углом её густо накрашенные глаза сделали его похожим на череп. "Ты тут ещё настоящих выходцев с того света встреть и со мной поделись!" - пробормотала она вполголоса (мои неврозы, похоже, стали её раздражать, и это нужно, конечно, учесть). Впрочем, по тусовкам она ходит охотно, и, когда сегодня её попытались было завернуть с открытия выставки кого-то из актуальных русских в центре с актуальным же названием ZLO на Дзаттере (Нора забыла свой паспорт), разочарована она была абсолютно точно - и заметно это было не только мне: Джулия (гостья на таких мероприятиях частая) поспешила к нам с другого конца зала и уговорила охранника сделать для Норы исключение. Под шумок попасть в ZLO попыталась ещё одна дама, местная, как мне уже успели объяснить, знаменитость (в смысле не столько famosa, сколько famigerata, пресловутая) по имени Евгения Лурье, стоявшая у золочёных дверей галереи в одиночном пикете с плакатиком анти-российского, насколько я понял, содержания. В её случае охранник остался непреклонен, однако речёвку пресловутой: "Чечня, Крым, Сирия - что дальше?" - мы отчётливо слышали каждый раз, когда распахивалась дверь, пропуская очередного приглашённого. "Вот людям делать нечего!" - кивнула в её сторону Нора, - "нормальная с виду тётка, а ведёт себя как городская сумасшедшая." Я охоты к злословию не испытывал почему-то абсолютно и её реплики не поддержал. Тревога с удвоенной силой овладела мной, разрядка за чужой счёт казалась на этом фоне чем-то совсем недостойным.

В Москву я, конечно, не полечу: у Андрюхи неожиданно тяжело заболела ковидом мать и времени на меня у него не будет, Нора даже думать о Москве отказалась, а сдаваться своим в безраздельное пользование мне не хочется самому - ещё и из-за того, что мы очень нехорошо в последний раз поговорили с бабушкой по скайпу. Она придирчиво спрашивала меня о моих успехах, я, конечно, не смог скрыть своего раздрая, и она, с большим, чем обычно, нажимом, принялась выдавливать из меня обещание учиться в первую очередь экспертизе произведений искусства, по преимуществу современного ("рынок должен быть живым, а не выходить из анабиоза раз в год по обещанию с появлением какого-нибудь нового Матисса, с девяностопроцентной вероятностью поддельного!"), я тщетно пытался объяснить ей ошибочность её представлений как об арт-индустрии, так и о смысле обучения в венецианской аспирантуре, она выходила из себя и попрекала меня моей никчёмностью и ни на что в одиночку неспособностью, я беспомощно и неуверенно напоминал, что стипендию здесь выиграл сам, без всякого блата, она махала рукой и умоляла меня стать, наконец, серьёзным и взглянуть на жизнь здраво, и закончилось всё валерьянкой в бабушкиной стакане и моим отвращением от себя самого, продлившимся полдня и полночи, покуда я, устав подыскивать хлёсткие ответы на уже заданные, растворившиеся в воздухе вопросы, наконец не заснул. Бабушка всегда имела потянуть за те ниточки, которыми я кое-как связывал себя воедино - и оставить меня безнадёжно разобранным. С отцом всё могло быть иначе, и он обещал прилететь на январских сам.

Кстати, с пожеланиями бабушки всё удивительным образом складывается само: сегодня Пьетро Бальби, так же приглашённый в ZLO, сияя и гордясь собой, познакомил меня с датским художником Уффе Изолотто, участником предстоящего Бьеннале и одним из лучших мастеров гиперреалистичного кентавра. Проект Изолотто носит название "Они когда-то ходили по Земле" ("Ура, экологическая повестка! Исчезнувшие виды!" - воскликнул Бальби, - "это посильнее феминизма будет!"), он провёл значительное время, занимаясь изучением возможной физиологии этих сложных существ, и планирует показать, кроме кентавра-мужчины, кентавра-женщину в момент послеродовой усталости. Будет ли присутствовать плод их любви, пока неясно, как неясно и то, на что он будет похож, но идеи у Изолотто есть и делиться со мной соображениями он безусловно согласен. Я пока не смею верить своей удаче, скрестим же пальцы. И, Андрюха, внутренне я с тобой!


 
Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 1 января 2022 года



Если верить максиме, что как год встретишь, так его и проведёшь, то меня в двадцать втором ждут холод, туман, одиночество и мутные разговоры с бомжами. Нора, не сдавшись на уговоры, ушла к себе после курантов и Путина на экране ноута ("настоящий праздник сейчас в Москве, здесь - тень и лицемерие, зачем себя мучить"), я потыкался было в лички к московским друзьям, но всем было не до меня, и, чужой на их празднике жизни, я решил вкусить того, что имели предложить местные кущи, отправиться то есть на Сан Марко. О чём быстро пожалел: ветер с лагуны пронизывал (метеослужбы объявили бору, явление в Венеции редкое, фриуланское, превращающее, по словам Зины, Триест в город, не приспособленный для жизни зимой - теперь я понял почему), но тумана не сдувал, напротив, кажется, ещё плотнее набивал им узкие калле. Нечто, отдалённо похожее на новогоднее веселье, музыкально журчало и подмигивало гирляндами лишь из окон редких в Каннареджо отелей, большая часть фасадов темнела закрытыми ставнями, как медяками, положенными на глаза мертвеца.

Замешкавшись у Сакки в конце канала Мизерикордии, я видел пронесшийся мимо меня грохочущей кометой кортеж из десятка богатых, даже в темноте мерцавших лаком покрытия моторных лодок с установленными в них жаровнями и стриптизёршами в полной профессиональной униформе, повисшими на сложно выгнутых шестах, дубайски дорого и безвкусно блестящий, в здешних хлябях странный, потом, над успокоившимися водами, потянул носом воздух - и, осознав, что где-то рядом со мной находится существо давно не мытое и, возможно, пьяное или обдолбанное, попытался ускорить шаг, но анонимное, скрытое туманом зловоние каркнуло что-то на смеси языков о лярвах и упырях, униженных и оскорблённых, торговле живым товаром и наследниках Цви Мигдаль, проявив безумноватые, типично бродяжьи эрудицию и заинтересованность социальными вопросами. Я зачем-то остановился, нашарил в карманах мелочь, придвинулся к запаху поближе в поисках кепки или шляпы для пожертвований, включил фонарик телефона, осветив ожидаемо рембрандтовское, побитое временем и невзгодами лицо с неожиданно ясными и цепкими глазами. Монеты звякнули на плитах фондамента, я выключил фонарик, выдавил из себя "С Новым годом!" - но в темноте снова закаркало, захрипело на приблизительном итальянском: "Думаешь, всё это тебя не касается, да? Застрахован? Обеспечен? Ограждён?", а потом, завершая фантасмагорию, на чистом русском подытожило: "Берегись!" Последнее - это я понял уже подбегая к Мендиканти - была сказано тоном не угрозы, но предупреждения.

2022 год фейерверками взлетел над Пьяццей, устьем Большого Канала, Салюте, Сан Джорджио Маджоре в тот момент, когда я только подходил к Рио де ла Каноника, в туман в этот день кануло даже время. Я сразу почувствовал, что проморгал что-то очень важное - и не из репертуара синдрома упущенной возможности, так для нашего айфон-поколения характерного, но в смысле старомодном, вдумчивом, медленном и надёжном.


Фейсбук Никиты Гуревича,
Венеция, 4 анваря 2022 года

Нора тянула меня за руку мимо ("не связывайся!"), однако я, конечно, не мог не поинтересоваться причиной появления наряда полиции и лодок с мигалками у нашей фондамента, обычно тихой и сонной. За спинами стражей порядка и натянутыми ими лентами ничего толком видно не было, но выглядывающие из своих дверей владельцы близлежащих баров шёпотом повторяли слова cadavere и barbone настолько единодушно, что сомнений о характере произошедшего не оставалось: на фондамента обнаружен был труп бродяги, причём обнаружен не ранним утром, как, о господи, обычно, а среди белого, не очень даже и холодного, дня. Шёпот старожилов указывал и на то, что опрашивать будут жителей домов, выходящих на канал. Услышав это, Нора резко вырвалась ("с меня хватит! я тебе говорила не связываться!") - и быстро зашагала в сторону своей общаги. Я растерянно сел за ближайший барный столик, её реакцией задетый и разражённый. Нора вообще в последнее время была сама не своя, то отвечала грубо, то плакала без причины, и ничего не объясняла, как ни пытался я её разговорить. Впрочем, она и в лучшие времена не отличалась болтливостью, а вот надёжна была всегда: в том, что она придёт вечером, я не сомневался, а потому, захваченный происходящим, и не думал о ней особенно.

Ко мне, действительно, вскоре обратился один из полицейских, молодой, напряжённый, усталый, и узнав, что я живу тут неподалёку и сам их жду, вздохнул с облегчением: "Ну вот давайте сразу к вам и пойдём, а то отлавливать жителей задним числом - это чистая потеря времени!" Я открыл ключом входную дверь, и хотел пропустить полицейского первым, но тот нагнулся и поднял с земли какие-то бумажки: "Вот, вам под дверь подсунули". Я, привычный к доставляемой таким образом Джулией почте, машинально положил бумажки на тумбочку в прихожей, полицейский осмотрел сад, подёргал замки пустых квартир, поднялся на второй этаж, удостоверился, что место происшествия не обозреваемо ни из одного из моих окон, а толщина стен такова, что я и услышать ничего не мог, дал мне на подпись протокол и попросил паспорт. Фотографируя его телефоном, он усмехнулся: "Надо же, вы его нашли! Это же у вас летом паспорт украли, а то я думаю, мне ваши лицо и акцент знакомы (хотя говорите вы прекрасно, прекрасно)! Кто бы мог подумать!" Полицейский оказался тем самым, к кому я обратился после казуса на дефиле Дольче и Габбаны, звали его лейтенант Гальяни, Энцо Гальяни. Всучив мне визитку и предупредив, что ко мне могут обратиться ещё, хотя это и маловероятно, Гальяни козырнул и ушёл.

Я тоже собрался уходить, поработать, раз уж Нора меня покинула, в библиотеке, но взгляд мой упал на бумажки на тумбочке, и меня прошиб холодный пот: это не было обычной почтой, не было ни письмом, ни журналом, ни рекламным буклетом - под дверь мне подсунули древнюю (две тысячи вторым годом датированную) газетную вырезку из "Голоса Венеции", наклеенную грязным скотчем на истрёпанную, вдвое сложенную, подванивающую картонку. Статья озаглавлена была "Наследники Цви Мигдаль", речь в ней шла о траффике проституток из Восточной Европы в регионах Венето и Фриули-Венеция-Джулия, и намеки на связи с сомнительным бизнесом неких официальных лиц были разбросаны по тексту с залихватским, с тех пор, кажется, утраченным, журналистским цинизмом. Про Цви Мигдаль с эмоцией и страстью говорил мой давешний, новогодний бомж. У меня не было сомнений в том, что это он подбросил мне вырезку - и закончил свои дни здесь же, у моих дверей. Честное желание позвонить лейтенанту Гальяни мелькнуло у меня и исчезло: разумно, приемлемым для следствия образом, изложить это всё я смог бы вряд ли, да и к чему? Где, кроме триллеров для Нетфликса, в принципе расследуют смерть бомжей, отматывая события на двадцать лет назад?

Местные новости я, тем не менее, мониторил нервно и тревожно, и к вечеру в хронике городских происшествий наткнулся на крошечную заметку о смерти этим утром на фондамента делла Сенса мужчины, известного под именем Никола Кверча. Мне стыдно было себе в этом признаваться, но итальянское имя мёртвого бродяги стало для меня некоторым облегчением.



Фейсбук Никиты Гуревича
пост для ограниченной аудитории
Венеция, 19 января 2022 года


Приежал одним днём из Милана отец. Погода выдалась мягкая и ясная, без тяжёлой хмари, падающей порой на город в несезонно солнечные времена, а потому я решил воспользоваться контактами бесподобной Джулии и нанять личного гондольера, не поющего и не устраивающего безграмотных экскурсий по открыточным достопримечательностям, но готового за фиксированную (и очень, относительно стандартной сетки тарифов, разумную) цену катать клиента сколько угодно по тихим, мало посещаемым каналам, что тонкими, без фондамента, надрезами рассекают самые суетливыe зоны Сан Марко, Сан Поло, Санта Кроче. И так точно попал с этим в отцово настроение, что мы, не замечая времени, плавали часа три, и вдыхали, и впитывали, и болтали - не без искусственности (образовавшееся по мере моего взросления отчуждение ещё не затянулось), но куда менее формально и напряжённо, чем обычно. Я, больше от смущения, начал с пространного описания одной из находящихся в частных руках картин, которая вскоре должна была занять своё место на выставке музее Пегги Гугенхайм в рамках Бьеннале: "Star Maker" Ремедиос Варо, с открытым зрителю шестиугольником летней кухоньки, с выходящей в звёздное небо трубой и соединённой с трубой мясорубкой, перерабатывающей звёзды в манную кашку, которой белокурая хозяйка кормит с ложечки грустноликого месяца, сидящего у неё в клетке для канареек и тоскливо освещающего вместо большого мира мамкино хозяйство. И хочется, уточнил зачем-то я, по-хорошему, сказать не мамкино, а бабкино, потому что похожа хозяйка на бабушку Софью Михайловну, да и я сам - не такой ли же, откармливаемый звёздной кашицей месяц? Отец отреагировал даже адекватно (а ведь как часто раньше отвечал в подобных ситуациях оскорбительно невпопад!), спросив, точно ли известно, что месяц та хозяйка с неба украла и в клетку заперла, или версия о том, что она его любовно вырастила из звёздной пылинки (если уж мы бабушку Софью Михайловну вспомнили) и держит в клетке, как в детском манежике, чтоб не упал-не искалечился - тоже имеет право на существование? Я что-то залепетал об амбивалентности искусства и непременной тёмной стороне любого высказывания, сделанного в стиле магического или сюрреализма, любого, и феминистского особенно, потом, показав рукой на кстати попавшийся нам на глаза дворец Соранцо ван Аксель (мы в тот момент наворачивали круги вокруг Мираколи, обходя вечный в тех водах затор) добавил, что я был там внутри на выставке фотографий, и самая поразительная была связана как раз с похищением месяца (тенью укутанный мужчина, без всяких околичностей и двусмысленностей, увозил его куда-то на лодке), - но отец меня прервал горьковатым и странным: "Как же я завидую тебе, Никита!"

- Нет, правда, - замахал он на меня рукой, - в моё время я и представить себе не мог такой свободы! Тебе двадцать четыре, и перед тобой не стоит никаких обязательств вроде зарабатывания денег (а я-то в твои годы наличие возможности их зарабатывать считал отдельной, выделяющей меня из безнадёжно нищей массы привилегией!), ты можешь без всяких ограничений (потому что мне это даже и не стоит почти ничего, у тебя ж тут полное самофинансирование, мои средства - так, тебе на баловство) увлекаться, пробовать себя и жизнь на вкус, самый, надо сказать, первоклассный, туристом так разлакомить всё тут - не получится, как ни старайся, а мы же ещё и не стараемся особенно, мы в путешествиях "отдыхаем". И нет, я не брюзжу, я сам не понимаю, как это всё у меня и у тебя получилось, как ты таким получился. Про Андрея, хоть тот и вундеркинд аутичный - понимаю, про тебя нормального - нет. Ты весь, кажется, состоишь из этих милых, книжных глупостей, которые так ловко в твоей голове нанизываются одна на другую, палаццо на совриск, совриск на месяц, месяц на Пушкина, Пушкин на этого, как его, американского писателя, не поправляй меня, дай договорить, Джеймса, да, Джеймса, к потомкам которого ты ходишь в гости как равный уже в другое палаццо, - а сдует глупости, с чем ты останешься? И не надо, не прячь глаза, я - уходящая натура, я, может быть, сейчас полную дичь несу и сам ничего не понимаю, пень трухлявый. Не обижайся. Сочти за зависть к молодости и другому качеству возможностей. Потому что, ну блин, я как вспомню, кого мы сопроводителем группы посылали поначалу, когда бабушка турагенством руководить пробовала, галопом по европам, на списанных автобусах - сам себе не верю. Его звали Кобельков, Иван, кажется - Кобельков, прикинь? Нарочно не придумаешь, а ведь фамилия - настоящая. От него требовалось сочетание несочетаемого, способности то есть быть при необходимости вышибалой и каких-то гуманитарных компетенций (потому что на отдельную ставку экскурсовода денег у нас, конечно, не было). Кобельков оказался редкой кандидатурой - был ветераном боевых действий (сейчас уже и не скажу каких, наверное, в Чечне) и писателем (графоманом конечно, но через какие-то литературные студии честно прошедшим), он где-то даже публиковал свои байки о кирзе и портянках, но душа его стремилась к раффинэ, и он согласился ездить в Италию почти бесплатно - только бы ездить. Было всё это, конечно, совершенно гомерично: он чёрт-те что ляпал, баб лапал, пил, но вместе с тем с огоньком обличал во вранье и скотобазности Бродского - группам нравилось, да и я посмеивался, и только сильно погодя понял, что Кобельков тупо Бродскому завидует - Нобелевке, венецианкам в его постели, могиле на Сан Микеле. Мы его, конечно, быстро отстранили, он сначала автобус потерял, потом сам от автобуса отстал, звонил, помню, по роумингу в цену бомбардировщика - денег, мол, киньте, не на что вернуться! - Щаззз! Сейчас не знаю, где он, спился небось. Вот какой у меня был в Венеции круг знакомств по молодому делу. Не Рюриковичи, и не кружок Барбаро!

***

С моста Трёх Арок нас видела Зина, перевозившая через него свою мусорную тележку (почему днём? - лениво подумал я, но помахать ей или иначе обнаружить наше знакомство - не решился), в привычном проёме под фонарём сидела и курила Нора - её я тоже проигнорировал. С Норой мы, впрочем, обо всём договорились заранее: она категорически отказалась знакомиться с моей роднёй, запретила мне даже упоминать о ней в разговорах с отцом  - и слилась абсолютно сознательно.



Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 13 февраля 2022 года



Омар Хаддад, аспирант от ливанского фонда, занимающегося изучением искусства работы с тканью, а потому вечно пропадающий то на Бурано, то у Фортуни, то в музее Палаццо Мочениго, перед карнавалом отвёл нас в шоурум какого-то своего соплеменника в дальних переулках Кастелло, и мы выбрали себе такие костюмы, что вне Сан Марко с нами непременно рвались фотографироваться, да и на пьяцце на нас заглядывались, а во "Флориане", включающем дресс-код строго на масленичный период, без разговоров пустили чаёвничать в восточную гостиную. Приехавший специально из Ниццы и потративший, очевидно, многие тыщи на имитацию лука Джека-Воробья (с тем, чтобы потом люто замёрзнуть в его рубашонке и дырявом камзоле на пронзительном февральском ветру) Ландис посматривал на нас не без зависти, поскольку мы были не просто изысканно хороши, но соответственно погоде утеплены, ватином подбиты были наши с Гордоном сюртуки кавалеров Галантного века, пушиста была опушка накидки одетой цыганкой Норы, и парчовый халат левантийского купца на самом Омаре допускал сколько угодно слоёв термобелья под ним. Одна Зина наотрез отказалась пользоваться от левантийских щедрот и оделась своими средствами розовым, с радужными гривой и хвостом, единорогом, и во "Флориане" одна из всех сидела распаренная и с открытым забралом (голову зверя перед поглощением напитков ей пришлось, как капюшон, откинуть на спину, и её мерцающий рог задевал попеременно за арабески декора и тесёмки фартуков невозмутимых официантов). Омар, наблюдая за этим с некоторым беспокойством, посреди своей тирады о костюме-зеркале души несколько раз напоминал, чтобы мы, нагулявшись-накрасовавшись, сдали ему (или в шоурум) все аксессуары, треуголки, жабо, перстни, мантилью с головки Норы, бархатку с её шейки, не говоря уже о масках. Зина ему в ответ ядовито посмеивалась ("вот знала я заранее, что нельзя с тобой, жмотом, связываться!"), Омар рассерженно пыхтел и срывался на нас с Гордоном, заметив, в частности, что мы бы хотели, конечно, выглядеть Казановами, но ничуть не бывало, литературно наши прототипы куда менее известны и популярны у женщин, и вообще рассыпались пылью страниц вместе с породившим их восемнадцатым веком, и тут веселье стало всеобщим, поскольку половая непристроенность Омара здесь, в Венеции, и его громкие из-за этого страдания были притчей во языцех всего отделения искусствоведения.

В целом надо, однако, сказать, приезд Ландиса (которого даже в нашем далёком от гущи народной классе называли Жорка-мажорка) никакой социальной катастрофой не стал, и даже по-настоящему краснеть за себя он меня не заставил ни разу. Более того, у него с Гордоном образовались вполне предметные общие интересы: прадед Гордона, Ральф Уормли Кёртис, умер на вилле "Сильвия" в Болье-сюр-Мер, что на Кап Ферра, недалеко от семейной резиденции, на которой ныне прожигал жизнь свою молодую Ландис, и в музее Изабеллы Гарднер сохранилась акварель кисти прадеда (или прабабки, это нуждалось в уточнении) с видом виллы, но сохранился ли пейзаж, акварель вдохновивший, Гордон не знал, поскольку даже фотографий этих мест в свободном доступе не нашёл - а Ландис пообещал раздобыть и фотографии и, возможно, приглашение к новым хозяевам "Сильвии". Неожиданная включённость в кружок венецианских искусствоведов Ландиса так вдохновила, что он осмелился на следующий шаг - обесценивающий, несколько, увы, тупорыло сравнил карнавалы и художественные музеи не в пользу Ниццы, после чего пламенная Зина напрыгнула уже на него, вскрикнув "Мосса!" - и мне пришлось вступаться за одноклассника, объяснять ему под видом разговора на равных, что музей Ниццы содержит самую богатую коллекцию произведений этого загадочного, как раз таки карнавального, вполне сравнимого с Карпаччо символиста, и что одна из его картин, Pierrot s'en va, это, фактически, моментальный снимок того, что мы видим сейчас за окном - ну, ты же помнишь, Ландис, этот готический, похожий, если невнимательно смотреть, на Сан Марко, фасад, толпы людей перед ним - и Пьеро, уходящего, если верить перспективе, под арки Прокураций, растрёпанного, растерзанного, с окровавленным кинжалом в руке, никем, что страшно, не замечаемого, как и не заметили бы мы убийцу и сейчас, пусть бы он даже у всех на глазах кого-нибудь бы пырнул. Занимаясь Ландисом, я кинул взгляд на Нору, как всегда молчаливую - не скучает ли - но та слушала с обычным своим немного нервным, немного вызывающим интересом. Домой Нора запросилась, впрочем, рано, прощаясь, Омар ещё раз напомнил нам про перстни, пряжки, мантилью, веер, Зина закатила глаза "ну не крохобор!", я виновато развел руками перед Ландисом, и мы ушли карнавалить ко мне.


Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 14 февраля 2022 года
пост для ограниченной аудитории


Нора пропала. Именно пропала - ушла незаметно, пока я спал, и не появилась ни в урочный вечерний час, ни позже. С утра я пытался её искать на факультете менеджмента, но там, как и в общаге, справок не давали. Она забрала с собой все свои вещи - их у меня было немного. Исчез и костюм цыганки, хотя он, нет, объявился, был сдан в шоурум ("кроме мантильи!" - язвительно подчёркивал по телефону Омар, - "я знал, я знал!"). Я нетерпеливо попытался перевести Омару деньги за мантилью, чтоб отстал - и обнаружил, что моя карта, ещё московская, платиновая - не работает, выплёвывали её и банкоматы. Это сюр какой-то, концы с концами не вяжутся. Мне стыдно, но я - в отчаянии. 


Рецензии