Это я, Иван-дурак!

Поскольку Пушкин использовал Ершова и Гоголя в качестве подставных авторов, то, несомненно, между пушкинскими произведениями, числящимися за этими «авторами», должна быть связь. И тут не грех вспомнить пушкиниста С.М.Бонди, написавшего следующее: «при чтении наброска основная задача и главная забота – найти тот текст, то произведение, куда он относится. Такой набросок в изолированном виде – бессмыслица, а в составе той вещи (или того замысла), куда он относится, он и сам приобретает свой смысл, а иной раз освещает по-новому или дополняет данный замысел. Имея в руках набросок, нужно вспомнить и пересмотреть всё могущее сюда относиться у данного писателя» (С.Бонди «Черновики Пушкина», «Просвещение», М., 1978, стр.180).
Отличные слова! Однако беда у Бонди в том, что искал-то он переклички только в черновиках и только в границах официального творчества Пушкина. Хотя, как я уже говорил, это же можно делать и в отношении беловых или печатных текстов. В т.ч. и в отношении потаённых произведений Пушкина. Как говорится, «шире круг».
Однако для расшифровки потаённых произведений нужно уметь разгадывать то, что Анна Ахматова в своё время справедливо назвала «пушкинской тайнописью». Но, как говорится: «сколько не говори слово «халва», а во рту сладко не будет». И поэтому без конкретных примеров слова Ахматовой о тайнописи большого значения не имеют. Так же, как и слова пушкиниста Маймина, справедливо сказавшего о взаимосвязи пушкинских произведений, но при этом не приведшего ни одного конкретного примера. Придётся это делать мне, дилетанту.
И вот вам пример из двух потаённых, но перекликающихся по т.н. «сцене вранья», произведений. Так, по сюжету «Конька-горбунка» главный герой стучит в дверь и при этом кричит: «Это я, Иван-дурак!» Ну, а далее рассказывает «Про ночное похожденье, Всем ушам на удивленье». Т.е. - выдумку про дьявола, на котором он якобы скакал и которого покорил прошедшей ночью. Братья и отец, конечно, посмеялись «Над рассказом дурака», т.к. поняли, что он лжёт. И действительно, сначала Иван говорит: «дьявол сам, С бородою и с усам», а в конце его рассказа «дьявол» вдруг становится «чертёнком». Ну, а какие усы и борода могут быть у чертёнка?
Однако стоп! Становится-то он «чертёнком» лишь после правок «Конька», а в первоначальном тексте отец и братья Ивана смеялись над той ложью, при которой «дьявол стал хвостом косить» (хотя любой хлебороб знает, что косят траву, а не пшеницу!), а также над тем, что этот «дьявол» ест их пшеницу, а не грешников, о которых крестьяне могли знать из церковных проповедей. Кстати, пасть Сатаны часто отождествлялась со входом в ад, так что войти в ад означало быть сожранным им (см. в «Божественной комедии» Данте  раздел «Ад», XXXIV, а также у Пушкина в стихотворении «Как с древа сорвался предатель ученик»).
Но сначала братья всё-таки испугались.
Отдельно замечаем, что до правок «Конька» рассказ Ивана был лишь «старику на удивленье», а вот после них появилось «Всем ушам на удивленье», что прямо намекает на более широкий круг слушающих. Также замечаем, что свою ложь Иван всё-таки строит на «похождении», связанном с РЕАЛЬНЫМ (если так можно сказать о случае в сказке) покорением кобылицы и с такой же реальной ночной скачкой на ней, о чём нам любезно рассказал автор «Конька». И если в первой редакции сказки «дьявол», вымышленный Иваном, «выбился из сил», что вполне перекликалось со словами о кобылице: «Наконец, она устала», то после правок слова «выбился из сил» исчезли, что, на мой взгляд, лишь усилило ложь Ивана. А с другой стороны, ложь была немного ослаблена, т.к. после правок были убраны стихи: «В воровстве своём признался И пшеницу есть заклялся», что не соответствует тому, что Иван видел ночью, т.к. никто конкретно пшеницу не ел и не воровал.
А теперь мы последуем вышеприведённому совету С.М.Бонди о том, что «Имея в руках набросок, нужно вспомнить и пересмотреть всё могущее сюда относиться у данного писателя». Кругозор у нас, конечно, шире, т.к. в него попадают и потаённые произведения Пушкина, и поэтому мы находим аналогичную «сцену вранья» в «Ревизоре», где главный герой тоже по имени Иван, и тоже лжёт окружающим, рассказывая им некие сказки. Вот эта «сцена вранья», как её любят называть литературоведы:
Хлестаков. Без чинов, прошу садиться.
Городничий и все садятся.
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики... Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё...» Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат «Надежды» и «Московский телеграф»... все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы!
Хлестаков. Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель...» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит... А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж... ж... ж... Иной раз и министр... бывало, как прохожу через департамент, — просто землетрясенье, все дрожит и трясется, как лист.
Городничий и прочие трясутся от страха. Хлестаков горячится сильнее.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам Государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого... я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш... (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Городничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва... ва...
Хлестаков (быстрым, отрывистым голосом). Что такое?
Городничий. А ва-ва-ва... ва...
Хлестаков (таким же голосом). Не разберу ничего, всё вздор.
Городничий. Ва-ва-ва... шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть?.. вот и комната, и все, что нужно.
Хлестаков. Вздор — отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош... Я доволен, я доволен. (С декламацией.) Лабардан! лабардан! (Входит в боковую комнату, за ним городничий.)

Отдельно отмечу, что в первой редакции «Ревизора» в конце данной сцены Хлестаков – «Зевает во всю глотку», что полностью перекликается с Иваном из «Конька»: «Тут рассказчик замолчал, позевнул и задремал». Повторю: «позевнул»!
В следующем явлении пьесы Бобчинский говорит Добчинскому: "Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Добчинский. Я думаю, чуть ли не генерал.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус".

Тут мы немедленно вспоминаем, что в 1835-м году, когда писался «Ревизор», под именем Ершова была издана комедия (Хлестаков, правда, говорит о «водевильчиках!), автором которой, по моей версии, был Пушкин. Она называлась «Суворов и станционный смотритель» и в ней Суворов, по моему вычислению, должен быть уже в звании фельдмаршала. Ну, а о том, что в конце жизни Суворов стал ещё и генералиссимусом, было известно не только Пушкину, прикрывшемуся маской своего великого тёзки.
Слова Хлестакова «я шутить не люблю» прямо перекликаются со словами Ерша из «Конька»: «Я шутить ведь не люблю, Разом всех переколю».
Упоминание Хлестаковым «оригинала-Пушкина» намекает на «оригинала» из пушкинского «Домика в Коломне», о чём я писал в предыдущей главе «Ёрш дерётся с карасём». Т.е. тут как бы подтверждается наша версия об Иване-дураке, который за один день, не кормя Горбунка, доехал до Петербурга.
Начальный же испуг братьев Ивана-дурака в «Ревизоре» перенесён в конец «сцены вранья», что представляет собой обычный пушкинский «перевёртыш». Однако от данной сцены «Ревизора» идут и другие направления к пушкинским потаённым произведениям.
Но самое-то главное то, что Пушкин, спрятавшийся в данной сцене под маской Хлестакова, прямо намекает об использовании им подставных авторов, которым негласно «роздал» немало произведений. А это обстоятельство значительно прибавляет работы пушкинистам, поскольку после отсева явно неподходящих на роль подставных авторов имён под подозрение попадают: и Загоскин с романом «Юрий Милославский», и «Барон Брамбеус», т.е. Осип Сенковский. И как бы это не казалось невероятным, но проверять их авторство рано или поздно придётся.