4. Муся. Портрет

Автор:    Муся


Финальный вариант

Маленькая мастерская художника Ивана Данилова в Петербурге. Нет-нет, простите, тогда этот город назывался еще Ленинградом – городом Ленина, но это не так важно для моего маленького рассказа про одну девушку, которая приходила сюда каждый день в течение двух недель. Звали ее Тоня или Таня, а, возможно, и Тося – я уже и не припомню ее имени, если бы не ее мать – Аркадия Ивановна. Та была очень дружна в свое время с Иваном Даниловым и высоко ценила его талант художника –портретиста.
Кстати, хочу пояснить, почему я так хорошо помню имена Ивана Данилова и Аркадии Ивановны – дело все в том, что сам я в свое время увлекался живописью, и имя Ивана Сергеевича Данилова было у меня на слуху. Я даже несколько раз ходил на его выставки и всегда рядом с ним была она – дама в черной шляпке и белокурыми, несколько пережженными от химии волосами.
-Аркадия Ивановна, - представлял ее художник, - моя Муза!

А вот дочь Аркадии Ивановны я никогда не видел, поэтому встреча с ней в поезде, идущем на юг, стала для меня хорошей неожиданностью – приятно было вспомнить людей, с которыми судьба сталкивала меня в юности.

Я сидел уже в вагоне, на своем любимом месте у окна, когда в купе вошла она, миловидная женщина лет сорока или чуть больше. Ничуть не жеманясь,
Она протянула мне, единственному пассажиру здесь, руку с большим перстнем на среднем пальце:
– Здравствуйте! Меня зовут…

Её имя не сказало мне ничего такого, что я бы запомнил, оно не затронуло моей памяти, насколько может обычный цветок выделиться среди других, ему подобных. Более всего меня поразил рассказ, история из жизни, в которой фигурировали известные мне люди. Впрочем, история была занимательна, поэтому я позволю себе преподнести ее вам от первого лица – Тони, Тани, Таси, Тоси…

–Не хотела я к этому Ивану Сергеевичу ходить да мама заставила, –так начала Тося свой рассказ.

– Тося, ты зря не решаешься – выговаривала она, грассируя букву «р»,- ну, посмотри, как хороши эти портреты Ивана Сергеевича, особенно в полный рост – мне даже трудно поверить, что это я в образе Деметры – такая чувственная, такая роскошная…
– Ну, мама! - морщила я носик. - Это совсем не модно нынче! Вот если бы Работницей или Крестьянкой!
– Фи, Тося! Работницей! У нас в предках были князья, а не какие-нибудь кухарки! И потом, тело! Тело, оно всегда прекрасно.
– Впрочем, - добавляла мама сердито, - я уже договорилась с Ваней – ты идешь к нему завтра! Позировать!
- Голой! Ни за что!
- Не голой, а обнаженной натурой! Это две разные вещи! Ему нужна молодая натурщица для новой картины. И это будешь ты! Иначе…

Уж если мама говорила «иначе», значит, спорить было только себе во вред.

И мне оставалось только вздохнуть, надеясь завтра уговорить Ивана Сергеевича, что я как натурщица совершенно ему не подхожу.

Однако «завтра» в мою пользу не состоялось – мама сама повела меня к художнику и сидела там до конца сеанса. Хорошо еще, что «Ванечка» не заставил раздеваться в присутствии матери: я только делала различные движения головой и руками, изображала на лице печаль и радость, смеялась и плакала. Сам же художник что-то стремительно рисовал у себя на холсте. Так продолжалось три дня.

На четвертый мама, сославшись на головную боль, отправила меня одну.
- Иди, душа моя! С богом!

Обрадовавшись этой свободе, я уже решила, что больше не пойду к Данилову позировать, но любопытство пересилило.

- Сегодня мы будем лепить твое тело, девочка! - торжественно произнес Иван Сергеевич, когда я вошла. -Зайди за перегородку и найди там хитон с позолоченной пряжкой. Переоденься – это сегодня твоя одежда!

Белый хитон с пряжкой на плече и без единой пуговицы заставил меня поволноваться. Мы, молодые, таких широких «рубах» точно не носили, тем более, что надеваться она должна была лишь на голое тело. Правда, к хитону полагался широкий пояс, который можно было обернуть вокруг талии или выше, приподнимая грудь…

- Иди сюда, девочка! Я посмотрю на тебя, - позвал меня художник минут через десять. - Ах, хороша! Теперь распусти волосы – пусть они волнами катятся по твоим плечам…

- Так, садись сюда! Нет-нет, не на стул! Сюда!

Я послушно выполняла все, что говорил мне Иван Сергеевич. Распустила волосы и пустила поверх них белую атласную ленту, наклонила голову вправо так, что хитон с левого плеча спустился, обнажая маленькую грудь.

- Ничего страшного, девочка!- увидев, что я пытаюсь натянуть хитон обратно, сказал Иван Сергеевич. - Твое тело – это сейчас скрипка, которая берет первый аккорд твоей жизни, другой жизни, в которой нет настоящего, а только прошедшее и, дай бог! будущее…

Странно, но после первого позирования в хитоне, я уже не шла, а летела в мастерскую. Я чувствовала, что на холсте творится что-то необычное, что-то такое, от чего потом заполыхнет, застучит сердце, предвкушая сладость познания.

К тому же маменькин знакомый был прекрасным рассказчиком. В перерывах художник устраивался на своем любимом месте – возле мольберта, разглаживал рукой свои седые лохматые брови и начинал:
-Знаешь, девочка, раньше у каждого известного художника была своя натурщица. И совсем необязательно, что она была бедной – вот, например, Симонетта…
- Симонетта?
- Да, Симонетта Веспуччи. Она родилась в достаточно богатой семье, но Сандро Боттичелли рисовал ее. Многие говорят – по памяти, но я не верю – многие в то время были готовы позировать великому Сандро, но он рисовал только ее одну – в образе Мадонны, Венеры, Весны… Только ее красоту он боготворил.
- Он потом женился на ней, этот художник?
- Нет, девочка, Симонетта уже была замужем. Ее муж приходился родственником Америго Веспуччи, именем которого названа Америка. Но участь Симонетты все равно печальна. Она умерла в 26 лет…
-Так рано?
-Болезнь не спрашивает, рано или поздно отпускать человека в лоно смерти. Но на картинах Боттичелли Симонетта всегда жива.

После таких разговоров я приходила на занятия задумчивой, отвечала невпопад. Подружки решили, что я влюбилась, пытались узнать имя моего парня.
(Тут Тося засмеялась, затем прищурилась, словно вглядываясь в свои юношеские воспоминания. Затем продолжила.)

- А я все отмалчивалась. Отмалчивалась и дома, запираясь в своей комнате и разглядывая, нет, вглядываясь в лицо, фигуру, тело Симонетты: «Действительно, живая! Хотя столько лет прошло».

Затем сама подходила к зеркалу, стягивала с плеч бретельки и …смотрела, смотрела на себя, словно и не я это, а кто-то другой….

В субботу? Да, это была суббота, когда Иван Сергеевич сказал мне:
- Ну, что девочка?! Завтра смотрины! И приходи не одна, а с Аркадией! Думаю, ей понравится то, что мы здесь сотворили…

И опять ночь ожидания, нетерпения… Получилось ли? Случилось ли?

На встречу с картиной я, помнится, надела нежное розовое платье, на шее –
тонкая нитка жемчуга, подаренная отцом. На матери – салатовое платье-халат с глубоким вырезом. И, как всегда, черная шляпка….

- Скорей, мама, скорей!- торопила я ее.

Но та только улыбалась и шла нарочито медленно. И вот наконец!

Иван Сергеевич встречает нас в дверях. Трижды, по русскому обычаю, он целует маму, потом касается моего лба:
- Проходите, дорогие мои! Аркадия, тебе чай или кофий? (Да, да, он именно так и говорил всегда – кофий, хотя, вероятнее всего, знал, как правильно)
- Девочка! А тебе? Чай с печеньем или?

Господи! Да разве это важно, что и с чем, когда там впереди, освещенная солнечными лучами стоит она… Да она ли это?

На картине, облокотившись одной рукой на небольшой высокий столик, в белом хитоне стояла девушка. Чувственные губы чуть приоткрыты, каштановые волосы спускаются с плеч, чуть дотягиваясь до небольшой груди, которая стыдливо выглядывает из выреза. Но девушка не обращает на это никакого внимания – глаза ее смотрят куда-то вдаль, поверх голов, сидящих здесь в мастерской людей. Что видит она? Чего или кого ждет? Неизвестно. Только хитон как птица трепещет на ее бедрах, скрывая или, наоборот, открывая нагое тело натурщицы…

Господи! Как же она хороша!
Господи, как же хороша я!

Чай, что принесла нам проводница, уже остыл. Крупинки сахара растворялись плохо, сколько бы я ни пытался…

- А что было потом? Что стало с картиной? Странно, но я ее ни разу не видел на выставках Ивана Сергеевича…, - продолжил я разговор.
- А она и не выставлялась никогда. В то время за такое «позирование» я могла запросто вылететь из института, в котором училась.
- Тогда зачем?
- Что зачем? Зачем позировала? Так я же сказала – мама заставила… Хотя, знаете, сейчас бы уже осознанно пошла позировать к Ивану Сергеевичу…

- Нет, нет, - не Деметрой, как мама,- улыбнулась попутчица, видя мое недоумение. – Как бы Вам объяснить? На той картине девушка смотрит в Будущее, а я хочу видеть Прошлое. Понимаете, Прошлое, которое уже не вернуть…

Через две остановки она вышла, а я долго сидел и смотрел в затемненное вечером окно, ничего не видя, но в то же время, многое, чему раньше не придавал значения…




Исходный вариант

Маленькая мастерская художника Ивана Данилова в Петербурге. Нет-нет, простите, тогда этот город назывался еще Ленинградом – городом Ленина, но это не так важно для моего маленького рассказа про одну девушку, которая приходила сюда каждый день в течение двух недель. Звали ее Тоня или Таня, а, возможно, и Тося – я уже и не припомню ее имени, но одно помню точно: ходить в эту каморку под лестницей девушка точно не хотела, если бы не мама – Аркадия Ивановна. Аркадия Ивановна была очень дружна в свое время с Иваном Даниловым и высоко ценила его талант художника –портретиста.
-Тося,- выговаривала она, грассируя букву «р»,- ну, посмотри, как хороши эти портреты Ивана Сергеевича, особенно в полный рост – мне даже трудно поверить, что это я в образе Деметры – такая чувственная, такая роскошная…
-Ну, мама!- морщила носик Тося.- Это совсем не модно нынче! Вот если бы Работницей или Крестьянкой!
-Фи, Тося! Работницей! У нас в потомках были князья, а не какие-нибудь кухарки! И потом, тело! Тело, оно всегда прекрасно.
-Впрочем,- добавляла она сердито, - я уже договорилась с Ваней – ты идешь к нему завтра! Позировать!
- Голой! Ни за что!
- Не голой, а обнаженной натурой! Это две разные вещи! Ему нужна молодая натурщица для новой картины. И это будешь ты! Иначе…

Уж если Аркадия Ивановна говорила «иначе», значит, спорить было только себе во вред.

И Тося только вздохнула, надеясь завтра уговорить Ивана Сергеевича, что она, как натурщица, ему совершенно не подходит.

Однако «завтра» в ее пользу не состоялось – Аркадия Ивановна сама повела дочь к художнику и сидела там до конца сеанса. Хорошо еще, что «Ванечка» не заставил ее раздеваться в присутствии матери, а только просил ее наклонить голову вперед- назад, заставлял заплакать или рассмеяться, а сам делал какие-то наброски у себя на холсте. Так продолжалось три дня.

На четвертый Аркадия Ивановна, сославшись на головную боль, отправила дочь одну.
- Иди, душа моя! С богом!

Тося обрадовалась некой свободе и уже решила, что больше не пойдет к Данилову позировать, но любопытство пересилило, и она вновь оказалась в мастерской.

- Сегодня мы будем лепить твое тело, девочка! - торжественно произнес Иван Сергеевич. -Зайди за перегородку и найди там хитон с позолоченной пряжкой. Переоденься – это сегодня твоя одежда!
Белый хитон с пряжкой на плече и без единой пуговицы заставил Тосю поволноваться.

Ее друзья с курса, а Тося училась в самом престижном институте Ленинграда и собиралась стать переводчицей, таких широких «рубах» точно не носили, тем более, что надеваться она должна была лишь на голое тело. Правда, к хитону полагался широкий пояс, который можно было обернуть вокруг талии или выше, приподнимая грудь…

- Иди сюда, девочка! Я посмотрю на тебя, - позвал Тосю художник. - Ах, хороша! Теперь распусти волосы – пусть они волнами катятся по твоим плечам…

- Так, садись сюда! Нет-нет, не на стул! Сюда!

Тося послушно выполняла все, что говорил ей Иван Сергеевич. Распустила волосы и пустила поверх них белую атласную ленту, наклонила голову вправо, что хитон с левого плеча спустился, обнажая маленькую грудь. Та сразу затвердела, выбравшись на свежий воздух.

- Ничего страшного, девочка! Твое тело – это сейчас скрипка, которая берет первый аккорд твоей жизни, другой жизни, в которой нет настоящего, а только прошедшее и, дай бог! будущее…

Странно, но после первого позирования в хитоне, Тося уже не шла, а летела в мастерскую Ивана Сергеевича. Она чувствовала, что на холсте творится что-то необычное, что-то такое, от чего потом заполыхнет, застучит сердце, предвкушая сладость познания.

К тому же маменькин знакомый был прекрасным рассказчиком. В перерывах художник устраивался на своем любимом месте – нижней ступеньке лестницы, разглаживал рукой свои седые лохматые брови и начинал:
-Знаешь, девочка, раньше у каждого известного художника была своя натурщица. И совсем необязательно, что она была бедной – вот, например, Симонетта…
- Симонетта?
- Да, Симонетта Веспуччи. Она родилась в достаточно богатой семье, но Сандро Боттичелли рисовал ее. Многие говорят – по памяти, но я не верю – многие в то время были готовы позировать великому Сандро, но он рисовал только ее одну- в образе Мадонны, Венеры, Весны… Только ее красоту он боготворил.
- Он потом женился на ней, этот художник?
- Нет, девочка, Симонетта уже была замужем. Ее муж приходился родственником Америго Веспуччи, именем которого названа Америка. Но участь Симонетты все равно печальна. Она умерла в 26 лет…
-Так рано?
-Болезнь не спрашивает, рано или поздно отпускать человека в лоно смерти. Но на картинах Боттичелли Симонетта всегда жива.

После таких разговоров Тося приходила на занятия задумчивой, отвечала невпопад. Институтские подруги тормошили ее вопросами, пытаясь узнать имя ее парня. Но Тося отмалчивалась. Отмалчивалась она и дома, запираясь в своей комнате и разглядывая, нет, вглядываясь в лицо, фигуру, тело Симонетты: «Действительно, живая! Хотя столько лет прошло».
В субботу? Да, это была суббота, когда Иван Сергеевич сказал ей:
- Ну, что девочка?! Завтра смотрины! И приходи не одна, а с Аркадией! Думаю, ей понравится то, что мы здесь сотворили…

И опять ночь ожидания, нетерпения… Получилось ли? Случилось ли?

На встречу с картиной Тося надела нежное розовое платье, на шею легла тонкая нитка жемчуга, подаренная отцом. На матери – салатовое платье-халат с глубоким вырезом. Черная шляпка искусно скрывает тонкие хрупкие волосы и высокий лоб.
Скорей, скорей!

Но Аркадия Ивановна только улыбается и идет нарочито медленно. И вот наконец!

Иван Сергеевич встречает их на своем любимом месте – у лестницы. Одна рука в кармане, другая… Да разве это важно, когда там впереди, освещенная солнечными лучами стоит она… Да она ли это?

На картине, облокотившись одной рукой на небольшой высокий столик, в белом хитоне стоит девушка. Чувственные губы чуть приоткрыты, каштановые волосы спускаются с плеч, чуть дотягиваясь до небольшой груди, которая стыдливо выглядывает из выреза. Но девушка не обращает на это никакого внимания – глаза ее смотрят куда-то вдаль, поверх голов, сидящих здесь в мастерской людей. Что видит она? Чего или кого ждет? Неизвестно. Только хитон как птица трепещет на ее бедрах, скрывая или, наоборот открывая нагое тело натурщицы…

Господи! Как же она хороша!
Господи, как же хороша я!



© Copyright: Мария Шпинель, 2020
Свидетельство о публикации №220110900200