Рутина карантина. Глава 28. Дурнота

Некоторые странности со здоровьем, которые со мною происходят в последнее время, вроде внезапных приступов дурноты или, совсем из другой оперы, хромоты, который проходят так же неожиданно, как и появляются, не успеваю я к ним как-то приспособиться, и сменяются через некоторое время каким-нибудь новым недугом из разряда «не понос, так золотуха», причину которого мне не удается определить, потому что она отнюдь не очевидна, и которой может быть все что угодно в это неспокойное время, заставляют меня задуматься о самых разных вещах, начиная от хрупкости, бренности и ничтожности этого жалкого и нелепого, в своих претензиях на долговечность, а может быть и на антикварную ценность, сосуда, как его называли романтичные философы прошлого, и кончая не менее романтическими, не скажу философскими, размышлениями о природе времени и, разумеется, о его не столько само собой разумеющейся быстротечности, сколько о поразительной кривизне, если не сказать великолепной зигзагообразности, постоянно преломляющей ракурс и искажающей восприятие жизни в обыкновенном дискурсе монотонной вялотекучести, хоженой бессобытийности и кем-то, чем-то заданной предопределенности, представляющей собой печальное движение в один конец, что, собственно и порождает вспышки надежд, или сил, или вдохновения, или внезапных, как приступы дурноты, воспоминаний, которые, ну нет, не преодолевают, но все же продлевают, отсрочивают, просрочивают… распад.

Пусть резонер усмехнется, но зигзаги, которые делает время, любопытны.

Вот и на днях. Приступ дурноты, внезапно, среди ясного дня, жаркого лета. Головокружение, тошнота. Задыхаюсь.

Потом то же самое ночью. Задыхаюсь во сне.

Потом мигрень, и, наконец, как облегчение, температура и сопли.
 
Моя заботливая подруга, подключая сетевые ресурсы, пробует меня лечить. Травки, припарки, пихтовое масло, душевная музыка, дыхательная гимнастика, прогулки на свежем воздухе. Она уверена, что в нашем преклонном возрасте, когда родители умерли, а дети выросли, и мы живем одни, в лучшем случае с собакой или кошкой, наша главная цель — заботиться о себе. Такое вот «сам себя не полюбишь» для старушек.

Но старушке, особенно когда приступ проходит, становится смешно. Потому что она вспоминает, ох-хо-хо, как энное число десятилетий тому назад, она это уже слышала, слушала, делала, выполняла и применяла. Цеплялась за иллюзию лапками глупости. У нее был тогда любовник, конечно. Молодой и сильный, наглый, грубоватый, такой спортсмен, герой, прямо такой, как нужно, для этой бессловесной роли статиста. Он двигался неторопливо, уверенно, с некоторой ленцой и жвачкой, с вечной этой жвачкой во рту перед свиданием, которой пытался перебить запах табака, и с вечной этой насмешкой над ее, любовницы своей, смущением, зажатостью и тайным, но, наверное, легко читаемым мечтанием, чтобы это все длилось как можно дольше — ну хотя бы чуть подольше, чем один отпускной месяц.

Зачем ей это было? Да, статист, да, спортсмен, да, книжек не читает. Да, грубоват! Да, не влюблен. Вообще не ведает, что это такое. Да и любовничество это так называемое, смешнее не придумаешь. Тьфу, а не любовничество. Пара-тройка свиданий в чужих квартирах, спасибо заботливым подругам, жара, июль, горячей воды нет, на плите компот, желания ноль. Зачем? Для чего?

Но вспомнилось не поэтому, ведь в жизни много всего бессмысленного происходит (хотя, если подумать, то и тут можно понастроить теорий, для чего это мне было нужно тогда), хотя в целом не верю, что жизнь бессмысленна совсем, но это уже в дебри полезла, а потому, что припарки все эти нынешние, и гимнастика, и ухищрения разные и прочее, что продлевает эту то ли бессмысленную, то ли не лишенную смысла (а коли и так, то что?) штуку, тогда тоже актуализировались внезапно, как дурнота.

Я была тогда молода, худа, хороша собой (это было много десятилетий назад). Но была уверена, что стара, толста, дурна. Вернувшись из отпуска, впала в безумие заботы о себе. Хотела удержать своего спортсмена? Цеплялась лапками.

Ну, конечно, диета, само собой разумеется. В те времена ни интернета, ничего такого всеохватного не было еще, за исключением дамских журналов «Работница» и «Крестьянка». Залезла в них, нашла кучу всяких полезных рецептов. Кефир и огурцы. Да, еще в газете «Неделя» кое-что нашлось. Кабачки и капуста. Там же и маски всякие, и гимнастика. Пухлая папка вырезок образовалась. Читала, делала. Выполняла и применяла. О, как лихо я тогда приседала, сгибалась и тянулась, бегала и прыгала. Похудела ли я? Похорошела ли? А черт его знает, ведь я и так была и худа, и хороша. Но больше всего запомнила я безумие, охватившее меня в тот год. Одержимость молодостью, здоровьем и красотой.

Ярче всего запомнились мне два забавных момента. Первый из них связан с венами на ногах. Вот, решила я, это мой самый большой изъян. Из-за этого чертова варикоза, из-за этих вздутых, синих, ну прямо-таки фиолетовых вен, вот именно из-за этих ненавистных уродливых вен, а не просто так, и бросит меня, когда он меня бросит, мой бессловесный любовник. Сначала просто лежала по целому часу ноги кверху, натирала ноги всякими мазями, по рецептам «Работницы» и «Крестьянки», бинтовала, чулковала, и проч., и проч. Потом решила действовать радикально и отправилась в больницу, где работал одноклассник, проситься на операцию, по блату, пусть выдернут эту чертову синюю вену, и смогу ходить на каблучках. Одноклассник  специалиста привел, флеболога так называемого, тот посмотрел (как на дуру, наверное), спросил: «Рожать-то собираетесь?». Я замялась. «Ну вот, отрожаетесь, тогда и приходите». Всплакнула, уйдя.

Купи мне эти туфельки, герой,
чтоб я сменила выцветшую фотку,
забыла счастья просторечный крой
и обрела летящую походку…

Что ж, прошло много-много лет и я, по всему, уже отрожалась (юмор у меня такой, могильный), но так и не пошла больше к флебологу, этому ли, другому. Пустое.
Второй момент еще смешнее. Распространилась тогда вера в холодное обливание. То есть так вера во что-то более масштабное была, но включала в себя это самое обливание как ритуал. Или как оздоровительную процедуру. А у меня был родственник один, и стал адептом, и меня втянул, потому что я тогда, в безумии своем, открыта была ко всему такому, в смысле оздоровительному. И всю осень, зиму, весну, исправно. Каждый день. Утром и вечером. Ведро ледяной воды после душа. Или два. Или одно.  Неважно. Жуть. Бр-р-р. Но, наверное, помогало. Потому что не помню в те годы приступов дурноты, хромоты и прочих острых и респираторных недомоганий. Молода была, говорю же.

Нет, нет, Боже упаси, все это я пишу вовсе не потому, что не верю в народную или иную медицину или не понимаю необходимость физкультуры и прогулок на свежем воздухе. Я даже соглашаюсь с тем, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, в смысле старушек. Я только не соглашаюсь с тем, что все кончено, в смысле надежд. В смысле смысла жизни.

Каким бы бессмысленным ни был тот любовник, в нем был какой-то смысл. Какой? Почему мне было так важно его удержать, что я готова была вырезать здоровую вену и каждый день обливалась холодной водой? Почему я тратила на это столько сил, а когда он меня все-таки бросил (ему это было несложно, потому что не требовало душевных мук), что выяснилось, конечно, постфактум, я сразу прекратила все эти водные процедуры и стала жить как обычный человек, не пытающийся остановить время (потому что время само знает, когда остановиться и потому что его не переспоришь)?

Может быть, потому что вялотекучесть, бессобытийность рутины убивает, а событие, даже драма, даже трагедия — заставляет жить? Может быть, потому что стимул или, как нас учили в школе, повод к действию может быть ничтожней настоящей причины, а причина может быть сокрыта, и до нее нужно докапываться?

…Картошка так пахнет здорово!
Девчонка такая славная.
А ястреб так плавно кружит,
а повод так явно мал
для настоящей ясности,
истинной революции,
нового качества смежности,
свежего имени сна…
 
Может быть, я люблю этого бессловесного любовника, потому что в редкие приступы словесности он называет — называл — будет называть — меня славной девчонкой или солнышком, и этого достаточно, чтобы это вспомнить и захотеть жить? Может быть, единственный смысл этого сентябрьского утра — или это был август? — сентябрь — да. Единственный смысл этого сентябрьского полудня в том, чтобы сопоставить его со стихотворением Кибирова о таком же сентябрьском полудне, и чтобы все совпало с точностью до веснушек на плече? В том, чтобы вписаться в мировой культурный контекст? Или, может быть, в том, чтобы сорок лет спустя, смеясь над былыми иллюзиями, умиляться наивности юности и подмигивать времени, может быть, сулящему настоящую ясность? Или, может быть в том, чтобы все, кто был жестко и жестоко вычеркнут, выкинут из твоей истории, простили тебя и вернулись?

В общем, таково время, я давно это поняла, еще в те времена, простите за тавтологию. Оно, конечно, маг и иллюзионист, и само по себе иллюзорно, и нас дурит, как последних лохов. В юности мы думаем, что знаем все, что все понимаем, и что все нам подвластно. И как иллюзорна эта мысль, так же иллюзорна и мысль обратная, о том, что несбывшаяся мечта или оконченный роман означают конец света. Время сулит нам бесконечность, и оно же оказывается мигом, солнечным лучиком, ласковым шепотом, криком наслаждения, веснушками на плече, которых ты касаешься губами. Вспышка. Взрыв. А потом Вселенная долго живет.


Приступ дурноты прошел. Припарки помогли. Я чувствую себя хорошо. Скоро я пойду гулять с собакой по вечернему городу. Но не далее ближайшего сквера. Все-таки еще слаба. Дождя нет. Но я все равно оденусь потеплей. И надо не забыть зонтик.